Эпоха невинности Уортон Эдит

Он взял на себя защиту кузины своей невесты – но ведь, окажись на месте кузины сама Мэй, разве он не призывал бы на ее голову громы и молнии Церкви и государства? Конечно, дилемма была абсолютно гипотетической – он же не мерзкий полячишка-аристократ, и было бы странно обсуждать, что он бы делал, если бы им был. Но Ньюланд Арчер обладал достаточным воображением, чтобы не почувствовать: их союз с Мэй мог бы порваться и от гораздо менее веских причин. Как они, в самом деле, могут узнать друг друга, если он, как «порядочный» молодой человек, обязан скрывать свое прошлое, а она, как «девушка на выданье», обязана его вообще не иметь? Что, если по какой-то неизвестной причине они устанут друг от друга, перестанут понимать друг друга, станут раздражать друг друга? Что тогда? Он мысленно перебрал браки своих друзей – якобы счастливые – и не нашел ни одного, который бы даже отдаленно соответствовал картине той страстной и нежной дружбы, которую он рисовал себе, думая о них с Мэй. Он понял вдруг, что эта картина, о которой он так мечтал, требовала от Мэй свободы суждений, опыта, размаха мыслей – словом, всех тех черт, отсутствие которых в ней старательно воспитывали. Он ужаснулся предчувствию, что их брак обречен стать таким же, как все остальные вокруг, – скучным союзом материальных и общественных интересов, который скреплен, с одной стороны, лицемерием, а с другой – неведением. Ближе всего к этому завидному идеалу был Лоуренс Леффертс, решил Арчер. Как и полагалось верховному жрецу «хорошего тона», он достиг таких виртуозных высот в том, чтобы отшлифовать свою жену соответственно своим надобностям, что даже в самом разгаре его романа с очередной замужней дамой она улыбалась простодушно, лепеча: «Ах, Лоуренс – человек таких невыносимо строгих правил», – и негодующе краснела, отводя глаза, если кто-нибудь в ее присутствии намекал на то, что Джулиус Бофорт (чего еще ждать от сомнительного иностранца) имел побочную семью.

Арчер попытался утешить себя, что он не такой осел, как Лэрри, а Мэй не столь проста, как Гертруда Леффертс; но, в конце концов, разница была лишь в степени развития ума – существа дела это не меняло. Все они жили в закодированном мире, где никто не говорит и не делает ничего реального, более того – и не думает ни о чем реальном, а сами реальные вещи обозначены иероглифами. Взять хотя бы миссис Уэлланд, которая прекрасно знала, почему Арчер настоял, чтобы на балу у Бофортов объявили о помолвке, да и ждала от него этого. Но тем не менее она считала необходимым делать вид, что противится этому и лишь уступает его настояниям, подобно обычаю дикарей (как описывалось в книгах о первобытном человеке), удерживать невесту в хижине родителей, откуда ее с дикими криками приходилось жениху выдирать.

О, какой загадкой, помещенной в самый центр этой обманной системы, представала перед женихом правдивая и самоуверенная девушка! Она-то была откровенной, потому что ей нечего было скрывать, и уверенной в себе, потому что не знала, какие опасности ее подстерегают. И без всякой подготовки – за одну ночь – погружалась в то, что уклончиво называли «прозой жизни».

Арчер был искренне влюблен, хотя в этой любви не было страсти. Он восхищался лучезарной красотой своей невесты; каждое ее движение, ловкое и грациозное, – в играх или когда она ездила верхом – было наполнено чудесным здоровьем. В придачу к этому он с радостью наблюдал робкий интерес к его книгам и идеям – правда, она еще не была в состоянии почувствовать все очарование Улисса и лотофагов, но уже была достаточно развита, чтобы вместе с ним подтрунивать над «Королевскими идиллиями».[20] Она казалась ему прямой, верной и храброй, он признавал за ней чувство юмора (поскольку она смеялась в ответ на его шутки), да и вообще он предвкушал, что в глубине ее невинной души дремлют чувства, которые будет так приятно разбудить… В целом мысленный марш-бросок по своим будущим владениям удовлетворил его, но его тревожили мысли о, так сказать, ненатуральности продукта, получаемого в собственность. Нетронутая человеческая натура не может быть откровенной и простодушной инстинкт самосохранения толкает ее на уловки и ухищрения, считал Арчер. Он чувствовал, как его раздражает эта искусственная чистота, так хитро сфабрикованная разными мамушками и тетушками, бабушками и давно сгинувшими прародительницами, по мнению которых, именно это – предмет его желания, и именно на это он имеет законное право, которое состоит именно в том, чтобы позволить ему, властелину, исполнить свою прихоть и разрушить этот вожделенный предмет, словно пинком разломать слепленную кем-то снежную бабу.

Эти размышления были весьма банальны для человека накануне свадьбы. Однако обычно рука об руку с ними бредут угрызения совести – а вот этого в Арчере не было и следа. Он раздражался, читая Теккерея, когда его герой причитал, что жизнь его – не чистая страница, которую он хотел бы обменять на ее безупречность. Он стоял на том, что, если бы он был воспитан в духе Мэй, им обоим пришлось бы блуждать по жизни. И сейчас он не мог, как ни старался, найти причины, почему его невеста, пока была свободной, не могла, подобно ему, делать какие-то собственные шаги и приобретать какой-то опыт – кроме, разумеется, одной, вполне эгоистичной и мужской, связанной с мужским тщеславием…

Конечно, в появлении таких или подобных им мыслей нет ничего особенного накануне свадьбы; но Арчер чувствовал, что они столь неприятно назойливы и отчетливы только из-за графини Оленской, появившейся так некстати. Из-за нее он в самую помолвку – момент, словно созданный для чистых мыслей и безоблачных надежд, – угодил в самую сердцевину скандальной истории, что он предпочел бы не делать из-за возникших в связи с этим проблем.

– Черт побери эту Оленскую! – пробормотал он, разворошил угли и начал раздеваться.

Он никак не мог понять, почему ее судьба должна была хоть в какой-то степени иметь к нему отношение, но у него возникло смутное ощущение, что он только сейчас начинает понимать, какую ответственность он взвалил на себя в связи с этой помолвкой.

Через несколько дней небеса разверзлись и грянул гром.

Лавел Минготты разослали приглашения на так называемый парадный обед (три дополнительных ливрейных лакея, две перемены каждого из блюд и римский пунш в середине), озаглавленные: «В честь встречи графини О ленской». Все было сделано по законам американского гостеприимства, которое приравнивало чужестранцев к коронованным особам или, по крайней мере, к послам.

Гости были отобраны с той смелостью и придирчивостью, в которой посвященный сразу мог узнать твердую руку Екатерины Великой. Это, во-первых, были проверенное временем семейство Селфридж Мерри, которых приглашали всюду потому, что так издавна повелось, Бофорты, которые претендовали на родство, и мистер Силлертон Джексон со своей сестрой Софи (она выезжала тогда, когда ей разрешал брат). Во-вторых, было приглашено несколько самых модных и в то же время безупречных и влиятельных пар «молодого круга» – Лоуренс Леффертсы с хорошенькой вдовушкой миссис Леффертс Рашуорт, Гарри Торли, Реджи Чиверсы, и молодой Моррис Дагонет с женой, которая была из семьи ван дер Лайден. Компания была подобрана исключительно удачно, поскольку все члены ее принадлежали к узкой группе людей, спаянных общими бесконечными развлечениями в течение всего долгого нью-йоркского сезона.

Спустя сорок восемь часов произошло нечто невероятное – приглашение Минготтов отклонили все, кроме Бофортов и старого Джексона с сестрой. Намеренное оскорбление было тем ужаснее, что отказались даже Реджи Чиверсы, которые входили в клан Минготтов, а в записках, содержащих все как одна холодный текст «Сожалеем, что не сможем приехать» без каких-либо смягчающих обстоятельств и объяснений, не сквозила даже элементарная вежливость.

В те дни нью-йоркское общество было столь небольшим, что каждый, кто имел к нему хоть какое-нибудь отношение, включая поваров, дворецких и владельцев наемных карет, точно знали, у кого какой вечер занят. И поэтому все получившие приглашение могли таким образом точно и жестко выразить свое нежелание встречаться с графиней Оленской.

Удар был неожиданным; но Минготты, как всегда, приняли его стоически. Миссис Лавел Минготт пожаловалась миссис Уэлланд, миссис Уэлланд – Арчеру; тот, вне себя от гнева, пересказал случившееся матери, и она, после мучительной борьбы с собой и безуспешных стараний умерить его пыл, как всегда, уступила любимому сыну, надела серую бархатную шляпку и сказала: «Я еду повидать Луизу ван дер Лайден».

Нью-Йорк времен Арчера напоминал маленькую скользкую пирамиду, прицепиться к которой или обнаружить в оной хоть щелочку, чтобы втиснуться, было делом почти невозможным. Ее незыблемую основу составляли те, кого миссис Арчер называла «обыкновенные люди», – достойное, но ничем не выделяющееся большинство семейств (таких, как Спайсеры, Леффертсы и Джексоны), которые поднялись на более высокий уровень путем «правильных» браков. Люди, говорила миссис Арчер, не так теперь разборчивы, как в старые времена; и теперь, когда на одном конце Пятой авеню правит старая Кэтрин Спайсер, а на другом – Джулиус Бофорт, невозможно сохранить традиции очень долго.

Над этим процветающим, но невысоким нижним уровнем располагалась, сильно сужаясь кверху, влиятельная и крепко спаянная группа, активно представленная Минготтами, Ньюландами, Чиверсами и Мэнсонами. Большинство признавало их вершиной пирамиды; но они сами, по меньшей мере поколение миссис Арчер, знали, что в глазах знатока генеалогии очень немногие могли претендовать на это.

– Не твердите мне всю эту газетную чепуху насчет нью-йоркской аристократии, – говорила детям миссис Арчер. – Если она и есть, то ни Минготты, ни Мэнсоны к ней не принадлежат, как, впрочем, и Ньюланды, и Чиверсы. Наши деды и прадеды были просто почтенными английскими или голландскими купцами, которые приехали в колонии в погоне за богатством и остались, потому что им улыбнулась фортуна. Один из ваших дедов подписал Декларацию независимости,[21] другой был генералом в штабе Вашингтона и был награжден шпагой Бергойна после битвы при Саратоге.[22] Вы можете этим гордиться, но это не титулы и не знатность… Нью-Йорк всегда был торговым городом, и на самом деле аристократов среди нас раз-два и обчелся.

Миссис Арчер, ее сын и дочь, как и все остальные в Нью-Йорке, знали, кто эти избранные: Дагонеты с Вашингтон-сквер (из английских аристократов, связанных с Питтами и Фоксами[23]), Лэннинги, породнившиеся с потомками графа де Грасса, и ван дер Лайдены, прямые потомки первого голландского губернатора Манхэттена, еще до Войны за независимость связавшего свое семейство с французской и английской аристократией путем нескольких удачных браков.

От Лэннингов остались лишь старушки, древние, но очень бойкие две мисс Лэннинг, весело и беззаботно доживавшие свой век среди воспоминаний, семейных портретов и мебели «чиппендейл». Дагонеты, довольно значительный клан, были связаны с лучшими именами Балтимора и Филадельфии; а что касается ван дер Лайденов, то они парили высоко над всеми, почти растворяясь в неземном сумеречном сиянии, в котором вырисовывались лишь две фигуры – мистер и миссис Генри ван дер Лайден.

Миссис Генри ван дер Лайден была урожденная Луиза Дагонет, а ее мать была из старинной семьи с нормандских островов, внучкой полковника дю Лака, который воевал под началом Корнуоллиса и после войны поселился в Мэриленде со своей невестой, леди Анжеликой Тревенна, пятой дочерью графа Сент-Острей. Дагонеты, мэрилендские дю Лаки и их знатные родичи Тревенна из Корнуолла всегда сохраняли тесную сердечную связь. Мистер и миссис ван дер Лайден не раз подолгу гостили у теперешнего главы дома Тревенна, герцога Сент-Острей, в Глостершире и в его поместье в Корнуолле, и его светлость нередко говаривал о своем желании как-нибудь нанести ответный визит. Конечно, без герцогини, которая боялась пересекать Атлантику.

Мистер и миссис ван дер Лайден делили свое время между Тревенна, загородным домом в Мэриленде, и Скайтерклиффом, большим поместьем на берегу Гудзона, которое было подарено еще во времена оны голландским правительством знаменитому первому губернатору и патроном[24] которого все еще оставался мистер ван дер Лайден.

Их огромный напыщенный особняк на Мэдисон-авеню редко распахивал двери – когда они изредка приезжали в город, то приглашали только близких друзей.

– Будет лучше, если ты поедешь со мной, Арчер, – попросила миссис Арчер, вдруг остановившись уже у дверцы брауновской кареты. – Луиза тебя любит; и потом, это все ведь ради нашей дорогой Мэй… Ну, конечно, и потому, что если мы не будем поддерживать друг друга, то общество просто перестанет существовать.

Глава 7

Миссис Генри ван Лайден внимала повествованию своей кузины миссис Арчер в полном молчании.

Вы могли сколько угодно убеждать себя заранее в том, что миссис ван Лайден вообще была молчаливой, что, сдержанная и от природы и по воспитанию, она на самом деле была очень добра к людям, которые ей небезразличны. Но даже предыдущий положительный опыт не мог защитить вас от холодной дрожи, невольно охватывающей в гостиной на Мэдисон-авеню с высокими потолками и белыми стенами, где с кресел, обитых светлой парчой, явно только что сняли чехлы по случаю вашего прихода, но тонкие газовые занавески еще скрывали каминный орнамент золоченой бронзы и «Леди Анжелику дю Лак» Гейнсборо в старинной резной раме.

Напротив висел портрет кисти Хантингтона самой миссис ван дер Лайден, одетой в костюм венецианки. Было принято считать, что этот портрет «не уступает Кабанелю», и хотя он был написан двадцать лет назад, сходство оставалось поразительным. И в самом деле, та миссис ван дер Лайден, которая сидела под ним, слушая миссис Арчер, и та молодая женщина в черном бархатном платье на портрете в позолоченном кресле на фоне зеленой репсовой шторы были словно сестрами-близнецами. Миссис ван дер Лайден все еще надевала черный бархат и венецианские кружева, когда она выезжала в свет или, скорее, когда она принимала его у себя, поскольку давно уже обедала только дома. Ее светлые волосы почему-то не поседели, а лишь слегка поблекли, были по-прежнему расчесаны на прямой пробор, а безупречно прямая линия носа, разделявшая бледно-голубые глаза, по сравнению с той, что была на портрете, лишь слегка заострилась, огибая ноздри. Арчера и в самом деле всегда поражало, как она сохранилась в этой безвоздушной атмосфере ее безупречного существования – словно тело, застывшее во льду, сохранившее живые краски, но мертвое.

Как и вся его семья, он почтительно преклонялся перед миссис Лайден, но он понимал, что при всей ее мягкой доброжелательности договориться с ней гораздо труднее, чем с воинственными старыми девами, мрачными престарелыми материнскими тетушками, которые из принципа отвечали «нет» прежде, чем узнавали, чего от них хотят.

Миссис ван дер Лайден не отвечала ни «да», ни «нет» и всегда излучала крайнюю доброжелательность, до тех пор пока ее губы наконец не складывались в слабую улыбку, и, как правило, раздавались слова: «Я сначала должна обсудить это с мужем».

Она и мистер ван дер Лайден были настолько похожи, что Арчер удивлялся, как через сорок лет после такого тесного супружества этим двум почти совершенно сросшимся существам удавалось разъединиться настолько, чтобы совершить акт беседы, который все же может содержать в себе полемику. Но поскольку ни один из них никогда иным образом не принял никакого решения, миссис Арчер с сыном, изложив обстоятельства своего дела, покорно ждали хорошо известной фразы.

Однако миссис ван дер Лайден, которая редко кого-то удивляла, на сей раз удивила их, неожиданно протянув руку к звонку.

– Я думаю, – сказала она, – Генри следовало бы тоже выслушать то, о чем вы рассказали.

Вошел лакей, и она добавила, обращаясь к нему:

– Если мистер ван дер Лайден закончил читать газету, пусть он будет так добр подойти к нам.

Она произнесла «читать газету» таким тоном, которым жена премьер-министра произнесла бы «председательствовать на заседании кабинета», и не из-за того, что хотела показать свое высокомерие, а просто по долголетней привычке, поддерживаемой отношением друзей и родных, считать малейший жест, а тем более занятие мистера ван дер Лайдена священнодействием.

Стремительность ее реакции доказывала, что она, как и миссис Арчер, считает дело весьма срочным; но чтобы заранее не связать себя какими-либо обязательствами, она добавила с любезнейшей улыбкой:

– Генри всегда рад видеть вас, дорогая Аделина; и, конечно, он захочет поздравить Ньюланда.

Двойные двери торжественно отворились, и на пороге появился мистер ван дер Лайден во фраке, высокий, худой, с такими же светлыми выцветшими волосами и прямым носом, как у жены, и с точно таким же застывшим выражением доброжелательности в глазах, правда, не бледно-голубого, а бледно-серого цвета.

Мистер ван дер Лайден тихим голосом по-родственному любезно поприветствовал миссис Арчер, в тех же выражениях, что и его жена, поздравил Ньюланда, после чего с простотой царствующего монарха поместил себя в одно из светло-парчовых кресел.

– Я как раз кончил читать «Тайме», – сказал он, соединяя вместе кончики длинных пальцев. – Когда мы здесь, в городе, то первая половина дня у меня просто переполнена делами, и читать газеты приходится после ленча.

– Такой распорядок дня очень удобен, – с готовностью откликнулась миссис Арчер. – Насколько я помню, дядюшка Эгмонт вообще предпочитал читать утренние газеты после обеда. Он говорил, что так он меньше волнуется.

– Да… Мой отец терпеть не мог куда-то торопиться. Но теперь мы живем в вечной спешке, – сказал мистер ван дер Лайден, обводя взглядом комнату, точно укутанную в саван, казавшуюся Арчеру последней завершающей каплей в образе ее обладателей.

– Ты на самом деле закончил свое чтение, Генри? – вмешалась его жена.

– Да, конечно, – уверил он ее.

– В таком случае я хочу, чтобы Аделина тебе кое-что рассказала.

– Вообще-то это касается Ньюланда, – рассмеялась его мать; затем она повторила страшную историю об оскорблении, нанесенном Минготтам. – Конечно, – закончила она, Августа Уэлланд и Мэри Минготт, особенно из-за помолвки Ньюланда, решили, что вы об этом ДОЛЖНЫ ЗНАТЬ.

– О, – с глубоким вздохом произнес мистер ван дер Лайден.

Воцарилось глубокое молчание, в котором тиканье стоявших на мраморной полке камина бронзовых часов напоминало пушечные выстрелы. Арчер с благоговением взирал на две стройные поблекшие фигуры, сидевшие рядом друг с другом, словно величества на троне. Волею судеб они были превращены в неких оракулов, дающих ответы на все вопросы, тогда как они предпочли бы жить в простоте и уединении, выкапывая незримые сорняки на совершенных лужайках Скайтерклиффа и раскладывая по вечерам пасьянс.

Наконец мистер ван дер Лайден прервал молчание.

– Вы в самом деле уверены, что это произошло по причине… какого-то преднамеренного вмешательства Лоуренса Леффертса? – спросил он, обращаясь к Арчеру.

– Я в этом уверен, сэр. Не при тете Луизе будь сказано, он опять завел в последнее время бурный роман – с женой почтмейстера, или что-то в этом роде. А как только у бедной Гертруды появляются подозрения и он начинает опасаться неприятностей, он обычно поднимает шум такого рода, пытаясь доказать свой высокий моральный уровень. Вот он и стал везде кричать, какая наглость заставлять его жену встречаться с теми, с кем он не желает ее знакомить. Он попросту использовал госпожу Оленскую как громоотвод; я уже и прежде это видел, но на этот раз он явно перестарался.

– ЛЕФФЕРТСЫ! – сказала миссис ван дер Лайден.

– ЛЕФФЕРТСЫ! – с точно тем же непередаваемым выражением повторила миссис Арчер. – Что бы сказал дядя Эгмонт о том, что Лоуренс Леффертс позволяет себе судить о чьем-то положении в свете? До чего докатилось общество!

– Будем надеяться, что не все еще так плохо, – твердо сказал мистер ван дер Лайден.

– Ах, если бы вы с Луизой больше выезжали! – вырвалось у миссис Арчер.

Однако она сразу поняла свою ошибку. Ван дер Лайдены весьма негативно реагировали на любое критическое замечание насчет их уединенного существования. Они были судом высшей инстанции, вершителями судеб, и знали это, покорившись своей судьбе. Но, будучи от природы людьми скромными и застенчивыми, они совершенно не были в восторге от своей роли и столько времени, сколько было возможно, проводили в сельском уединении в Скайтерклиффе; а когда им случалось быть в городе, они старались отклонять все приглашения, ссылаясь на слабое здоровье миссис ван дер Лайден.

Ньюланд Арчер пришел матери на помощь:

– Весь Нью-Йорк считается с вашим мнением. Поэтому миссис Минготт сочла необходимым посоветоваться с вами по поводу оскорбления, нанесенного графине Оленской.

Миссис ван дер Лайден переглянулась с мужем.

– Мне не нравится сам принцип, – сказал мистер ван дер Лайден. – Пока члены уважаемой семьи считают нужным поддерживать своего члена, их мнение должно считаться окончательным.

– Я тоже так считаю, – сказала его жена таким тоном, словно выразила какую-то новую мысль.

– Я не думал, что дело так плохо, – продолжал мистер ван дер Лайден. Он помолчал и посмотрел на миссис ван дер Лайден. – Мне кажется, моя дорогая, что графиня Оленская и нам родня – через первого мужа Медоры Мэнсон. И в любом случае она станет ею после свадьбы Ньюланда. – Он повернулся к молодому человеку. – Вы читали утреннюю «Тайме», Ньюланд?

– Да, конечно, – сказал Арчер, который за утренним кофе просматривал с полдюжины газет.

Муж и жена посмотрели друг на друга. Их бледные глаза провели немое совещание; затем на лице миссис ван дер Лайден появилась слабая улыбка. Было ясно, что она поняла и одобрила его решение.

Мистер ван дер Лайден обратился к миссис Арчер:

– Если бы здоровье Луизы позволяло обедать вне дома, я бы попросил вас передать миссис Лоуэлл Минготт, что мы с Луизой… э-э-э… были бы счастливы занять места Леффертсов на обеде. – Он помолчал, дабы его ирония произвела на всех впечатление. – Но вы знаете, что это невозможно. – Миссис Арчер сочувственно вздохнула. – Однако Ньюланд смотрел сегодня «Тайме» и должен знать, что родственник Луизы, герцог Сент-Острей, через неделю прибудет сюда на пароходе «Россия». Он хочет следующим летом принять участие в международных гонках на Кубок и должен осмотреть свою яхту, «Джиневру». А потом поехать поохотиться на уток. – Мистер ван дер Лайден снова замолк, а потом продолжал еще более благодушно: – Но перед отъездом в Мэриленд мы хотим пригласить сюда нескольких друзей познакомиться с ним – небольшой обед и затем прием. Я уверен, что Луиза, как и я, будет рада, если графиня Оленская разрешит нам включить ее в число наших гостей. – Он встал, склонив свое длинное тело в дружеском поклоне кузине, и добавил: – Я думаю, что могу сказать от имени Луизы следующее: она сама отвезет приглашения на обед, когда отправится на прогулку – разумеется, с нашими карточками.

Миссис Арчер, поняв, что это намек на то, что гнедые у дверей уже стучат копытами, поднялась с торопливыми изъявлениями благодарности. Миссис ван дер Лайден торжествующе сияла улыбкой Эсфири, ходатайствующей перед Артаксерксом,[25] но ее муж протестующе поднял руку:

– Не за что благодарить, дорогая Аделина, совершенно не за что. Таких вещей не должно быть в Нью-Йорке, и не будет, покуда это в моей власти, – произнес он с царственной снисходительностью, провожая родственников к дверям.

Два часа спустя каждому стало известно, что четырехместное ландо с С-образными рессорами, в котором миссис ван дер Лайден выезжала подышать воздухом в любое время года, видели у дверей старой миссис Минготт, где был вручен большой квадратный конверт; и что вечером в Опере мистер Силлертон Джексон смог подтвердить, что конверт содержал карточку с приглашением графини Оленской на обед к ван дер Лайденам в честь прибытия на следующей неделе их родственника, герцога Сент-Острея.

Некоторые молодые люди в клубной ложе обменялись при этом объявлении улыбками, взглянув в сторону Лоуренса Леффертса, – небрежно развалясь, он сидел впереди, подергивая свои длинные светлые усы, и авторитетно заявил, когда сопрано умолкло:

– Никто, кроме Патти,[26] не должен пытаться петь «Сомнамбулу».[27]

Глава 8

Весь Нью-Йорк сошелся на том, что графиня Оленская «потеряла свой блеск».

В первый раз она появилась здесь в детские годы Ньюланда Арчера очаровательной девочкой лет девяти-десяти, о которой тогда говорили, что она «достойна кисти художника». Ее родители вместе с ней путешествовали по Старому Свету; оба они умерли, и ее тетка, Медора Мэнсон, такая же «странница», взяла девочку и вернулась в Нью-Йорк с намерением начать «оседлую жизнь».

Бедняжка Медора время от времени становилась вдовой и после этого всегда возвращалась в Нью-Йорк, «чтобы начать оседлую жизнь» (каждый раз во все более и более дешевом доме, с новым мужем или с приемным ребенком, но через несколько месяцев она неизменно рвала с мужем или ссорилась со своим подопечным и, избавившись (с неизменным убытком) от дома, снова пускалась в странствия. Поскольку мать ее была из Рашуортов, ее последний брак привел ее в стан сумасшедших Чиверсов – и Нью-Йорк сочувственно смотрел на ее чудачества. Но когда она вернулась со своей маленькой осиротевшей племянницей, чьи родители пользовались общей любовью, даже несмотря на свою дурацкую страсть к путешествиям, все очень сожалели, что ребенок попал в такие руки.

Каждый старался проявить участие к малышке Эллен Минготт, хотя ее смуглые румяные щечки и густые кудри создавали вокруг нее атмосферу веселья, которая казалась не совсем подходящей для ребенка, должного еще носить траур по родителям. Одной из странностей Медоры было безразличие к американским законам траура, и, когда она сошла с парохода, семья ее была шокирована тем, что ее траурная вуаль была на несколько дюймов короче, чем у ее золовок, а уж малышка Эллен и вовсе была похожа на цыганенка-найденыша в своем шерстяном малиновом платьице с янтарными бусами.

Но Нью-Йорк так давно примирился с выходками Медоры, что только несколько старых дам покачали головами при виде безвкусного наряда малышки Эллен; вся остальная родня была покорена ее веселым расположением духа и ярким румянцем. Это была бесстрашная малютка вполне в семейном минготтовском духе – она атаковала взрослых дерзкими вопросами, шокировала замечаниями, которые доказывали ее, так сказать, развитость не по годам, и обладала диковинными талантами – танцевала испанский танец с шалью и пела под гитару неаполитанские любовные песни. Под руководством своей тетушки (вообще-то в настоящее время ее имя было миссис Торли Чиверс, но, получив разрешение папы римского на дворянский титул, она снова стала называть себя по имени первого мужа маркизой Мэнсон, видимо потому, что в Италии его было легко переделать в Манцони) Эллен получила дорогое, хотя и беспорядочное, образование. Она занималась рисованием с натуры (что было дотоле неслыханно!), а музицировала так, что могла исполнять партию фортепиано в квинтете с профессиональными музыкантами.

Конечно, к добру это привести не могло; и когда несколько лет спустя бедный Чиверс наконец закончил свои дни в сумасшедшем доме, его вдова, облаченная в необычный траур, снова сорвалась с места и уехала вместе с Эллен, превратившуюся к тому времени в высокую худенькую девушку с очень красивыми глазами. Некоторое время о них ничего не было слышно; затем просочились слухи о браке Эллен с невообразимо богатым и знаменитым польским аристократом, с которым она познакомилась на балу в Тюильри. Говорили, что он имел королевские апартаменты в Париже, Ницце и Флоренции, яхту в Каузе[28] и огромные охотничьи угодья в Трансильвании. Она исчезла в каком-то огненном вихре, и когда через несколько лет Медора снова вернулась в Нью-Йорк, поникшая, обедневшая, в трауре по третьему мужу, и стала искать себе домик еще меньших размеров, никто не понимал, почему ее богатая племянница не может помочь ей. Затем возникла весть о том, что брак Эллен закончился катастрофой и что она сама возвращается домой искать покоя и забвения среди родни.

Мысли эти пронеслись в мозгу Ньюланда Арчера, когда неделей позже, тем вечером, на который и был назначен торжественный обед, он наблюдал появление графини Оленской в гостиной ван дер Лайденов. Испытание было серьезным, и он с некоторой тревогой ожидал, как она выдержит его. Она слегка запоздала и вошла в гостиную, застегивая браслет, не надев на одну руку перчатку; но ни малейшего следа неловкости или поспешности при виде гостиной, в которую все входили с благоговейным трепетом, не отразилось на ее лице.

В центре гостиной она остановилась, улыбаясь одними глазами: и в этот миг Ньюланд Арчер отверг общий приговор ее внешности. Да, она не лучилась весельем, как раньше. Краска на щеках слегка поблекла, она была худа, выглядела усталой и казалась старше своих – около тридцати – лет. Но было что-то завораживающее в ее таинственной красоте – в непринужденной посадке головы, в движении глаз, которые приковали к себе его взгляд привычным, уверенным, без малейшего намека на наигранность, выражением властной силы. Манеры ее были столь изысканно просты, что большинство присутствующих на обеде дам, как потом рассказала ему Джейни, были разочарованы – она показалась им недостаточно «шикарной». Это, скорее всего, объяснялось тем, решил Арчер, что та, ранняя, присущая ей живость исчезла; она была само спокойствие – спокойные движения, спокойная манера говорить, спокойные тона низкого глуховатого голоса. Нью-Йорк ожидал чего-то более яркого от женщины с такой репутацией.

Обед был невыносимо торжественным. Обедать у ван дер Лайденов всегда было делом тяжелым, но обед в честь герцога-кузена превратился в некое священнодействие. Арчера посетила приятная мысль, что только «старый» представитель нью-йоркского света может уловить ту тонкую грань, которая отличала бы прием в Нью-Йорке просто герцога от герцога ван дер Лайденов. Просто «странствующих» аристократов Нью-Йорк принимал с неким недоверчивым высокомерием; но если они обладали подобной рекомендацией, их встречали с такой старомодной сердечностью, что они жестоко ошиблись бы, если бы приписали его только своему положению по справочнику «Дебретт».[29] Именно за подобные тонкости Арчер ценил свой добрый старый Нью-Йорк, хотя иногда и подтрунивал над ним.

Ван дер Лайдены сделали все, что могли, чтобы подчеркнуть исключительность происходящего. Чего стоила одна только сервировка! Севрский фарфор дю Лаков и столовое серебро эпохи английского короля Георга II из Тревенны, фамильные сервизы ван дер Лайденов «Лоустоф» Ост-Индской компании и Дагонетов – «Краун Дерби».[30] Миссис ван дер Лайден более чем когда-либо походила на портреты Кабанеля, а миссис Арчер в фамильном ожерелье из мелкого жемчуга и изумрудов напомнила сыну миниатюры Изабе.[31] Все дамы были в своих лучших украшениях, и, как полагалось по такому торжественному случаю, исключительно старинных; а одна из старых миссис Лэннинг, которую удалось уговорить приехать, надела даже камеи своей матери и испанскую шаль.

Графиня Оленская была единственной молодой женщиной за столом; и, скользя взглядом по пухлым немолодым лицам с бриллиантами на шее и страусиными плюмажами на голове, Арчеру вдруг пришло в голову, что по сравнению с Эллен они почему-то все кажутся удивительно инфантильными. Его тревожила мысль о том, что же могло быть причиной такого выражения ее глаз.

Герцог Сент-Острей, сидевший по правую руку хозяйки, был, разумеется, самой важной фигурой на вечере. Но если графиня Оленская была менее заметна, чем можно было надеяться, то герцога совершенно не было видно. Как хорошо воспитанный человек, он не явился (как другой недавний визитер такого же звания) на обед в охотничьей куртке; но его вечерние одежды были потрепаны и мешковаты, и он носил их как домашний халат. Его манера сидеть сгорбившись и свесив бороду на манишку также отнюдь не придавала ему вид знатного гостя. Он был невысокого роста, с покатыми плечами, толстым носом, маленькими глазками и дружеской улыбкой; почти все время молчал, а когда что-нибудь говорил своим негромким голосом, расслышать его почти никто не мог, хотя все за столом то и дело умолкали в ожидании слов такого высокого гостя.

Когда мужчины присоединились к дамам после обеда, герцог подошел прямо к графине Оленской; они сели в углу и стали оживленно беседовать. Никому из них не пришло в голову, что герцог должен сначала засвидетельствовать свое почтение миссис Лавел Минготт и миссис Хедли Чиверс, а графине следовало поговорить с милейшим ипохондриком мистером Урбаном Дагонетом с Вашингтон-сквер, который, для того чтобы познакомиться с ней, нарушил строгое правило не выезжать между январем и апрелем. Герцог и графиня беседовали минут двадцать, потом графиня встала, пересекла широкую гостиную и села рядом с Арчером.

Не в правилах Нью-Йорка было дамам на приемах самим переходить от одного джентльмена к другому. Этикет требовал, чтобы дама сидела неподвижно и ждала, а мужчины, желающие с ней пообщаться, сменяли друг друга возле нее. Но графиня явно не отдавала себе отчета, что что-то нарушила; она удобно устроилась рядом с Арчером и подняла на него глаза, выражающие крайнюю степень доброжелательности.

– Я хотела поговорить с вами о Мэй, – сказала она.

– Вы знали герцога раньше? – вместо этого спросил он.

– О да – обычно каждую зиму мы виделись с ним в Ницце. Он большой картежник и часто бывал у нас дома с этой целью, – сказала она так же просто, как, скажем, могла бы сказать: «он большой любитель полевых цветов»; и после небольшой паузы добавила: – Мне кажется, он скучнейший человек из всех, кого я встречала.

Это так позабавило ее собеседника, что он забыл о неприятном впечатлении от ее ответа на его вопрос. Было так любопытно встретить женщину, которая находит герцога ван дер Лайденов скучным и осмеливается высказать свое мнение. Ему захотелось расспросить ее побольше о жизни, которую внезапно высветили ее небрежные слова, но он боялся напомнить ей о чем-нибудь тяжелом, и пока собирался с мыслями, она уже вернулась к началу их беседы:

– Мэй так прелестна; я не встретила в Нью-Йорке молодой девушки, такой же красивой и умной. Вы очень в нее влюблены?

– Так, как только может быть влюблен мужчина, – сказал Арчер и засмеялся, покраснев.

Она задумчиво и неотрывно смотрела на него, словно боясь упустить малейший оттенок сказанного им:

– А вы считаете, что этот максимум существует?

– Влюбленности? Если он есть, я его пока не чувствую.

– О, неужели у вас настоящий роман? – горячо выпалила она.

– Самый романтичный из романов!

– Как чудесно! И вы сами нашли друг друга – никто ни капельки не помогал?

Арчер взглянул на нее недоверчиво.

– Разве вы забыли, – сказал он с улыбкой, – что в нашей стране мы сами принимаем подобные решения?

Она сильно покраснела, и он пожалел о своих словах.

– Да, – ответила она, – да, я забыла. Вы должны прощать мне ошибки, которые я иногда допускаю. Я всегда помню, как здесь все хорошо и как плохо все там – там, откуда я приехала. – Она опустила глаза на свой венецианский веер из орлиных перьев. Губы ее дрожали.

– Простите, – вырвалось у него. – Но теперь вы среди друзей.

– Да, я знаю. Я это чувствую всюду. Вот почему я вернулась домой. Я хочу забыть все остальное, хочу снова стать американкой, как Минготты и Уэлланды или вы и ваша чудесная матушка и все эти собравшиеся здесь милые люди… О, вот и Мэй, и вы сейчас захотите покинуть меня, – добавила она, но не пошевелилась, снова переведя глаза с двери на лицо Арчера.

Комнаты начали наполняться, вбирая в себя следующую партию гостей – к вечернему приему, и, взглянув вслед за графиней Оленской на дверь, он увидел Мэй, которая вместе с матерью входила в гостиную. В белом платье с серебряной отделкой, с венком из серебряных цветов в волосах, высокая девушка напомнила ему Диану,[32] вернувшуюся с охоты.

– О, вы видите, сколько у меня соперников. Она просто окружена ими. Ей представляют герцога.

– Тогда останьтесь со мной еще немного, – коснувшись его колена веером, тихо попросила она. От этого легчайшего прикосновения его бросило в дрожь.

– Да, разрешите мне побыть рядом с вами, – ответил он так же тихо, не понимая, что заставило его сказать это; но в эту самую минуту перед ними возникли ван дер Лайден и старый Урбан Дагонет. Графиня приветствовала их своей печальной улыбкой, и Арчер, чувствуя на себе тревожный взгляд хозяина, встал.

Мадам Оленская протянула ему руку, словно прощаясь с ним.

– Итак, я жду вас завтра – после пяти, – сказала она и подвинулась, чтобы мистеру Дагонету было просторнее сидеть.

– Завтра… – Арчер услышал, как подтвердил ее слова, хотя он ничего ей не обещал, а она во время разговора не назначала ему встречи.

Отходя, он отметил, как Лоуренс Леффертс, высокий и великолепный, подходит к графине, чтобы представить ей свою жену, а Гертруда Леффертс, пытаясь изобразить сияющую улыбку, говорит:

– Мне помнится, мы вместе посещали школу танцев, когда были детьми…

Позади нее, ожидая своей очереди представиться графине, Арчер заметил несколько пар, которые отказались встретиться с ней у миссис Лавел Минготт. Как говорила его мать, если ван дер Лайдены захотят проучить кого-нибудь, они никогда не остановятся на полпути. Оставалось сожалеть, что они делали это очень редко.

Арчер почувствовал, как кто-то коснулся его плеча, и, обернувшись, увидел миссис ван дер Лайден, смотревшую на него с высоты своего величия в черном бархате и фамильных бриллиантах.

– Как великодушно с вашей стороны, милый Арчер, что вы посвятили столько времени мадам Оленской, – вымолвила она. – Я велела Генри прийти к вам на помощь.

Он ответил ей неопределенной улыбкой, и тогда она добавила, сделав вид, что принимает его молчание за проявление застенчивости:

– Я никогда не видела Мэй более очаровательной. Герцог сказал, что она здесь самая красивая.

Глава 9

Графиня Оленская сказала: «после пяти», и, выждав полчаса, Ньюланд Арчер был в дальнем конце Западной Двадцать третьей улицы и звонил в дверь дома с осыпающейся штукатуркой, с мощно разросшейся глицинией, которая изо всех сил карабкалась вверх и почти задушила ветхий чугунный балкон. Этот был дом «бродяжки» Медоры.

Было странно, что она захотела здесь поселиться. Ближайшими соседями ее были дешевые портнихи, ремесленники и «пишущая братия». Еще дальше, вниз по неряшливой улице, в конце замощенной дорожки, Арчер узнал обветшалый дом писателя и журналиста Уинсетта, с которым он иногда встречался. Уинсетт к себе никого не приглашал; но однажды, когда они прогуливались поздно вечером, он показал Арчеру свой дом. Вид этого строения поверг Арчера в легкую дрожь – неужели, спрашивал он себя, и в других столицах несчастные писаки ютятся в таких же жалких лачугах?

Обитель мадам Оленской отличалась от этого дома лишь покрашенными оконными рамами, и, критически окинув взглядом его скромный фасад, Арчер сказал себе, что, по всей вероятности, польский граф лишил жену не только иллюзий, но и ее состояния.

День для Арчера сложился весьма неприятно. Он завтракал у Уэлландов, надеясь после этого погулять с Мэй в парке. Ему не терпелось побыть с ней наедине, сказать, как очаровательна она была накануне, как он гордился ею, и завести разговор о том, чтобы устроить свадьбу поскорее. Но миссис Уэлланд решительно напомнила, что они не сделали еще и половины родственных визитов, а когда он намекнул, что хотелось бы приблизить день свадьбы, брови ее взметнулись вверх в немом укоре и она сказала со вздохом: «По двенадцать же дюжин белья… каждого… С ручной вышивкой…»

Упаковавшись в семейное ландо, они переезжали от одних родственников к другим, и когда все наконец закончилось, он уехал от невесты с чувством, что его возили напоказ, как дикого зверя, которого хитроумно заманили в капкан. В общем-то он понимал, что, наверное, это лишь привычная демонстрация родственных чувств, а таким мрачным сравнением он обязан чтению трудов по антропологии; но когда он вспомнил, что Уэлланды не собираются устраивать свадьбу раньше осени, и в красках представил себе свою жизнь до этого времени, то впал в глубокое уныние.

– Завтра, – объявила ему миссис Уэлланд, – мы поедем к Чиверсам и Далласам.

И его вдруг осенило, что они посещают всех родственников в алфавитном порядке и – о ужас! – не добрались еще даже до конца первой четверти алфавита…

Он хотел напомнить Мэй о том, что графиня Оленская попросила – нет, приказала – посетить ее в этот вечер; но в те редкие моменты, когда они оставались наедине, ему столько хотелось сказать ей более важного, что не оставалось времени для бедной графини. Кроме того, сам предмет разговора казался ему слегка абсурдным – разве не Мэй просила его быть повнимательней к кузине? Не это ли ее желание ускорило оглашение помолвки? А раз так, то вовсе не обязательно испрашивать разрешения на визит.

И вот теперь он стоял на пороге ее дома и его разбирало любопытство. Его озадачил тон, которым она его пригласила; ему пришло в голову, что она не так проста, как ему казалось.

Дверь отворила смуглая, иностранного вида, служанка; шейный платок топорщился на ее высокой груди. Чем-то неуловимым она напоминала сицилианку. Она радостно засверкала полным ртом белых зубов, непонимающе помотала головой на все его вопросы и через узкий коридор провела его в тесную гостиную, где горел огонь в камине. Комната была пуста, и служанка убежала, оставив его в недоумении – то ли она пошла за хозяйкой, то ли не поняла, зачем он пожаловал, то ли решила, что он пришел починить часы, – единственные часы, бывшие в комнате, стояли. Он знал, что представители южных наций любят изъясняться жестами, однако ее ужимки и улыбки он не понял и пребывал в крайнем раздражении. Наконец она вернулась с лампой; Арчер, с горем пополам вспомнив что-то из Данте и Петрарки, сложил несколько фраз и получил на них ответ «La signora  fuori; ma verr subito», что он приблизительно перевел как «она ушла, но скоро вы увидите ее».

Впрочем, пока что перед ним была лишь эта полутемная гостиная, тускло освещенная принесенной лампой, и падающие в ее неярком свете тени придавали комнате неуловимое, своеобразное очарование – она была не похожа ни на одну из гостиных, в которых ему приходилось бывать. Он знал, что графиня Оленская привезла кое-что из своих вещей – обломки кораблекрушения, как говорила она сама, – и, без сомнения, они и были представлены несколькими небольшими столиками темного дерева, изящной маленькой бронзовой греческой статуэткой на камине и драпировкой из красной камчи, прибитой на выцветшие стены, на которых выделялись две картины, с виду итальянские, в старинных рамах.

Знание итальянского искусства было предметом гордости Ньюланда. Он чуть ли не с детства впитал всего Рескина, читал и новейшие труды в этой области – Джона Эддингтона Саймондса, «Эвфориона» Верной Ли, эссе Хамертона и замечательную книгу Уолтера Патера «Ренессанс» – и свободно рассуждал о Боттичелли, а о Фра Анджелико позволял себе отзываться с некоторым снисхождением. Но картины графини сбили его с толку, они не напоминали ему ни о чем, виденном прежде, тогда, когда он путешествовал по Италии, или, возможно, он не мог сосредоточиться в этом странном пустом доме, куда его пригласили, но явно не ждали. Он пожалел, что не сказал Мэй о приказании графини, и слегка встревожился при мысли, как бы его невеста тоже не заехала навестить кузину. Что бы она подумала, если бы нашла его здесь, одиноко сидящего в полутьме у чужого камина?

Но, поскольку он уже пришел, он все же решил подождать и, усевшись в кресло, протянул ноги поближе к горящим поленьям.

С ее стороны было довольно странным потребовать, чтобы он пришел, и совершенно позабыть о нем, однако Арчера больше разбирало любопытство, чем досада. Сама атмосфера комнаты была столь отличной от того, к чему он привык, что неловкость, которую он испытывал, исчезла в предвкушении чего-то авантюрного. Ему и раньше попадались гостиные, драпированные красной камчой и с картинами «итальянской школы», но его поразило, что ветхий домик Медоры Мэнсон, взятый внаем, с пожухлой травой и роджеровской скульптурной группкой в глубине двора, одним движением руки и появлением нескольких предметов был преображен в нечто удивительно уютное, «заграничное», смутно навевавшее мысли о сценах из старинных «чувствительных» романов. Он старался понять, в чем тут дело. В расстановке столов и стульев? В том, что изящную вазу у его плеча украшают всего две розы, тогда как никто в Нью-Йорке никогда не покупает меньше дюжины? В едва ощутимом аромате, который пропитывал все вокруг, не обычном запахе духов, а слегка терпком аромате восточного базара – смеси турецкого кофе, серой амбры и засушенных роз?

Потом он стал думать о том, как обустроит гостиную Мэй. Он знал, что мистер Уэлланд проявил изрядную щедрость, приглядев для них новый осоняк на Восточной Тридцать девятой улице. Правда, местность эта была весьма отдаленной, а дом был построен из камня ужасного мертвенного желто-зеленого цвета – его новое поколение архитекторов пыталось «внедрить в жизнь», протестуя против коричневого песчаника, из-за которого весь Нью-Йорк казался затопленным холодным шоколадным кремом. Впрочем, зато водопроводная система там была образцовой. Арчер хотел отправиться в свадебное путешествие и отложить решение о покупке дома, но хотя Уэлланды и одобряли длительный медовый месяц в Европе (возможно, даже с зимой в Египте), они настаивали, чтобы молодожены вернулись в собственный дом. Молодой человек чувствовал, что его судьба решена: всю оставшуюся жизнь он обречен каждый вечер касаться рукой чугунных перил у подъезда дома из желто-зеленого камня, а из вестибюля с фресками в стиле древних Помпеи проходить в холл, украшенный панелями из лакированного желтого дерева. На этом картины в его воображении обрывались. Он знал, что наверху находится гостиная с глубоким оконным выступом, но он не представлял, как Мэй захочет оформить ее. В своей нынешней обители она спокойно выносила в гостиной смесь пурпурного атласа, отделанного желтыми кистями, столиков Буля и позолоченных стеклянных шкафов с пышным саксонским фарфором. У него не было основания полагать, что в своем доме она сделает все по-другому; он лишь лелеял надежду, что она позволит ему оформить хотя бы библиотеку – он предвкушал, как обставит ее настоящим «истлейком»[33] и простыми незастекленными книжными шкафами.

Появилась полногрудая служанка, задернула занавески, перемешала поленья в камине и что-то ободряюще пробормотала. Когда она вышла, Арчер встал и зашагал по комнате. Следует ли ему ждать далее? Его положение становилось дурацким. Возможно, он неправильно понял Оленскую и она вовсе не приглашала его?

Внизу за окном на булыжной мостовой послышался стук копыт и замер у крыльца; затем хлопнула дверца кареты. Раздвинув занавески, он выглянул в окно, где сгустились сумерки. В свете уличного фонаря он увидел добротную английскую коляску Джулиуса Бофорта, запряженную чалой лошадью. Банкир вышел из нее и помог выбраться мадам Оленской.

Бофорт стоял, со шляпой в руке, и о чем-то просил Оленскую, на что, похоже, получил отрицательный ответ; затем они пожали друг другу руки, после чего он сел в карету, а она поднялась по ступенькам.

Увидев Арчера в гостиной, она не выказала удивления; было очевидно, что это чувство не было для нее характерным.

– Как вам понравился мой чудный домик? – спросила она. – Для меня это просто рай.

С этими словами она развязала ленты небольшой бархатной шляпки и бросила ее в сторону вместе с длинной накидкой, глядя на него задумчивыми глазами.

– Вы чудесно устроились, – привычно-банально отозвался он, желая сказать что-то простое и остроумное, но не в состоянии взломать рамки светской любезности.

– О, это не слишком приятное место. Мои родственники презирают его. Но в любом случае оно не такое мрачное, как дом ван дер Лайденов.

Эти слова словно током поразили его; не много бы нашлось мятежных умов, которые бы осмелились назвать величественный дом ван дер Лайденов мрачным! Удостоившиеся высокой чести быть там принятыми с трепетом пересекали его порог и отзывались о нем не иначе как с восхищением. Но Арчер внезапно обрадовался такой трактовке всеобщего трепета.

– То, что вы сделали с этим местом, просто восхитительно, – снова пробормотал он.

– Я люблю небольшие дома, – призналась она, – а может быть, мне просто доставляет неизъяснимое блаженство то, что я в родной стране, в родном городе и что я в нем совершенно одна.

Она говорила так тихо, что он едва расслышал ее последние слова; но, от смущения и неловкости, подхватил их:

– Вы так любите быть одна?

– Да. Тем более, что мои друзья не дают мне чувствовать себя одинокой. – Она села у огня, сказав: – Настасья сейчас принесет чаю. И, жестом пригласив его занять свое кресло, добавила: – Я вижу, вы уже нашли себе уютный уголок.

Откинувшись назад, она сомкнула руки за головой и из полуопущенных век стала смотреть в огонь.

– Это время дня я люблю больше всего – а вы?

Чувство собственного достоинства заставило его ответить:

– Боюсь, что Бофорт настолько завладел вашим вниманием, что вы позабыли об этом.

Это высказывание ее позабавило.

– Да ну, разве вы долго ждали? Мистер Бофорт показал мне несколько домов – я думаю, что мне не позволят остаться в этом месте. – Казалось, она тут же выкинула из головы и его, и Бофорта и продолжала: – Я никогда не жила в городе, где бы считалось невозможным поселиться в эксцентричном квартале. Не все ли равно, где жить? Мне сказали, эта улица вполне приличная.

– Она не в моде.

– Не в моде! Вы придаете этому значение?

Почему бы не установить собственную моду? Но вероятно, я уже привыкла жить независимо. Во всяком случае, теперь, здесь, я хочу делать то же, что и все; хочу чувствовать, что обо мне заботятся и что я в безопасности.

Он был тронут, как и накануне, когда она сказала, что нуждается в его советах.

– Это именно то, чего желают все ваши друзья, – сказал он и добавил не без сарказма: – Впрочем, Нью-Йорк – удивительно безопасное место.

– Да, не правда ли? Это сразу чувствуется, – с готовностью подхватила она, не замечая насмешки. – Я чувствую себя здесь… словно девочка на каникулах, хорошая девочка, у которой сделаны все уроки…

Аналогия была ему понятна, хотя и не слишком приятна. Сам он был не прочь поиронизировать, говоря о Нью-Йорке, но не любил, когда другие отзываются о нем без должного почтения. Он подумал, поняла ли она, что это – мощная машина, которая чуть не раздавила ее? Званый обед у Лавел Минготтов, собранный in extremis[34] из весьма разнородной публики, должен был заставить ее ощутить, что она на краю пропасти; но, судя по всему, она либо вообще этого не поняла, либо триумф на вечере у ван дер Лайденов застлал ей глаза. Арчер склонялся к первому; он подумал, что, видимо, она воспринимает Нью-Йорк как единое целое, и это его раздосадовало.

– Вчера вечером, – сказал он, – Нью-Йорк лежал у ваших ног. Ван дер Лайдены ничего не делают наполовину.

– О, они так добры! Был такой славный вечер. Как их все уважают.

Похоже, она действительно не воспринимала обстоятельства адекватно. Так можно было говорить о чаепитии у славных старушек Лэннинг!

– Ван дер Лайдены, – медленно произнес Арчер, ощущая некую напыщенность своей речи, – самая влиятельная семья в нью-йоркском обществе. К сожалению – из-за плохого здоровья миссис ван дер Лайден, – они принимают крайне редко.

Она расцепила руки, на которые опиралась головой, и задумчиво спросила:

– Может, в этом и причина?

– Причина чего?

– Их огромного влияния. То, что они превратились в некий реликт.

Слегка покраснев, он уставился на нее, но внезапно понял всю глубину ее замечания. Одним движением она проколола ван дер Лайденов, как воздушный шарик иголкой, и они лопнули. Он рассмеялся, сдаваясь и принося их в жертву.

Настасья принесла чай в японских чашечках без ручек на маленьких блюдечках, поставив поднос на низкий столик.

– Вы постараетесь объяснить мне все, что я должна знать, не правда ли? – сказала мадам Оленская, наклоняясь к нему, чтобы поставить перед ним чашку.

– Это вы мне все объясняете, открывая глаза на вещи, на которые я смотрел так долго, что перестал их видеть в истинном свете.

Она сняла с одного из своих браслетов маленький золотой портсигар и протянула ему, взяв папиросу и себе. На камине лежали длинные лучины для раскуривания.

– О, тогда мы будем помогать друг другу. Но я нуждаюсь в помощи гораздо больше. Вы должны научить меня, что мне делать.

Ответ вертелся у него на кончике языка – «Не катайтесь по улицам с Бофортом», – но он уже так глубоко погрузился в атмосферу этого дома, а давать подобные советы – все равно что предлагать торговцу розовым маслом на самаркандском базаре непременно запастись теплыми ботами для нью-йоркской зимы. Нью-Йорк в эту минуту был для Арчера гораздо дальше, чем Самарканд, и если они с графиней и в самом деле могли помочь друг другу, она, возможно, уже оказала ему первую услугу, заставив взглянуть на родной город объективно. Арчер смотрел на него сейчас словно в перевернутый телескоп, и он казался ужасающе маленьким и далеким. Но ведь так и должно быть, когда смотришь из Самарканда.

Пламя в камине вспыхнуло, и она протянула тонкие руки ближе к огню так, что слабый ореол засиял вокруг овальных ногтей. Красноватый отблеск огня играл на ее темных локонах, выбившихся на висках из прически, и делал ее бледное лицо еще бледнее.

– Есть много людей, которые объяснят вам, что делать, – сказал он, смутно завидуя им.

– А, мои тетушки? Или моя дорогая старушка бабушка? Она старалась беспристрастно оценить эту мысль. – Все они не очень довольны, что я поселилась одна, – особенно бедная бабушка. Она бы хотела держать меня при себе. Но я хочу свободы.

Арчер был поражен, как небрежно она говорит о могущественной Екатерине, и его взволновала мысль о том, что же заставило мадам О ленскую жаждать свободы и одиночества. Но мысль о Бофорте не покидала его.

– Я думаю, что понимаю ваши чувства, – сказал он. – Но все же ваша семья может кое-что посоветовать вам. Объяснить некие тонкости – например, указать путь.

Она подняла тонкие черные брови. – Неужели Нью-Йорк такой уж лабиринт? Я думала, он прямой от начала до конца – как Пятая авеню. И каждая поперечная улица пронумерована… – Казалось, она вдруг почувствовала, что ему не слишком приятны ее слова, и редкий гость – улыбка – скользнула на ее лицо, волшебно озарив его. – Если бы вы знали, как я люблю его именно за ЭТО – чертежную точность и крупные заметные вывески на всем!

Он ухватился за это.

– Ярлыки могут быть на предметах, но не на людях.

– Может быть. Наверное, я все упрощаю – поправьте меня, если так. – Она перевела глаза с огня на него. – Здесь есть только два человека, которые понимают меня и могут мне что-нибудь объяснить, – вы и Бофорт.

Арчер поморщился от подобного соседства, но смирился с ним из тонкой смеси чувств понимания, симпатии и жалости. Что же пришлось ей испытать, если ей легче дышалось здешним воздухом? Но раз она считает, что он понимает ее, его долг раскрыть ей глаза на Бофорта, чтобы она поняла, что за ним стоит, и возненавидела его.

– Я понимаю, – мягко сказал он. – Но все-таки не отталкивайте помощь своих старинных друзей – я имею в виду старых дам: вашу бабушку, миссис Уэлланд, миссис ван дер Лайден. Они любят вас и хотят вам помочь.

Она покачала головой и вздохнула:

– Да, я знаю: знаю. Но при условии, что они не услышат ничего неприятного. Тетушка Уэлланд именно так и выразилась, когда я попыталась… Разве здесь никто не хочет знать правды, мистер Арчер? Настоящее одиночество это жить именно с этими добрыми людьми, которые только и просят, чтобы вы притворялись! – Она закрыла лицо руками, и он увидел, как ее тонкие плечи вздрогнули от рыданий.

Мадам Оленская! Эллен! Не надо, вскричал он, поднявшись с места и склонившись над ней. Он взял ее руку и стал гладить ее, как ребенка, бормоча слова утешения, но она тут же ее отняла и взглянула на него, подняв мокрые ресницы.

– Здесь ведь никто не плачет? Впрочем, здесь, в раю, в этом нет нужды, – сказала она, горько рассмеявшись, и, поправляя волосы, наклонилась над чайником. Он внезапно осознал, что назвал ее по имени, даже дважды, но она, казалось, не заметила этого. Перед ним вдруг возник – размытый, в белом платье – образ Мэй, но он был далеко, в перевернутом телескопе, там, где все еще оставался Нью-Йорк.

Внезапно дверь отворилась, и в нее просунулась голова Настасьи, что-то быстро воркующей по-итальянски.

Мадам Оленская, снова поправляя прическу, воскликнула утвердительно: «Gia, gia!» – ив комнате немедленно возникли герцог Сент-Острей, которого сопровождала облаченная в меха крупная дама с пучком красных перьев в черном парике.

– Дорогая графиня, я привел вам мою старинную приятельницу, миссис Стразерс. Она не была приглашена на вчерашний прием и хочет познакомиться с вами.

Герцог одарил всех своим сиянием, и госпожа Оленская приветствовала странную пару. Ее явно не трогало ни то, как мало они подходили друг другу, ни то, что герцог совершил некую вольность, приведя сюда свою спутницу. Впрочем, вынужден был отметить Арчер ради справедливости, герцог и сам явно этого не понимал.

– Конечно, я хочу познакомиться с вами, дорогая, – прогромыхала миссис Стразерс. Голос ее как нельзя лучше гармонировал с немыслимым париком и яркими перьями в плюмаже. – Я хочу быть знакома с каждым, кто молод, интересен и очарователен. Герцог сказал мне, что вы любите музыку, – не правда ли, герцог? Вы ведь и сами музицируете, дорогая? Хотите послушать завтра вечером Сарасате?[35] Он будет играть у меня дома. Вы знаете, я всегда что-нибудь устраиваю в воскресные вечера – по воскресеньям Нью-Йорк никогда не знает, чем себя занять, вот я и провозглашаю: «Приходите и веселитесь!» Герцог подумал, что вас можно соблазнить Сарасате. Вы встретите уйму знакомых.

Лицо мадам Оленской расцвело от удовольствия.

– Чудесно! Как мило со стороны герцога вспомнить обо мне! – Она подвинула кресло к чайному столику, и миссис Стразерс с наслаждением погрузила в него свое тело. – Конечно, я буду рада приехать.

– Прекрасно, моя дорогая. И прихватите с собой вашего молодого джентльмена. – Миссис Стразерс дружелюбно протянула Арчеру руку. – Я никак не вспомню вашего имени, но уверена, что видела вас где-нибудь – я знакома со всеми, здесь или в Париже и Лондоне. Вы, случаем, не дипломат? Все дипломаты заглядывают ко мне. Вы тоже любите музыку? Герцог, непременно прихватите его с собой.

Из глубин герцогской бороды послышалось: «Разумеется!» – и Арчер, отвесив чопорный общий поклон, удалился с неприятным ощущением в позвоночнике, которое он испытывал когда-то давно, будучи школьником, в присутствии равнодушных и невнимательных взрослых по причине своей природной застенчивости.

Страницы: «« 123 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Растерзанный усталостью, мокрый до нитки, повесив ружье на плечи и положив на него руки, плелся к г...
Пять тысяч лет назад в долине Тигра и Евфрата процветал великий Шумер. Держава, полная тайн, загадок...
«Поговорим о вине. Поговорим о сильных и слабых свойствах этого напитка, ибо его сила состоит в том,...
«… Мне захотелось узнать, чему это он там усмехнулся, и я попытался незаметно заглянуть в газету....
«… В день вылета я вместе с другими пассажирами дожидался летной погоды на сухумском аэровокзале. На...
«… – Чего ты ждешь от людей?...