Плохие слова (сборник) Гайдук Борис

Дорожка без запаха с видом на свалку

В магазине были все рекомендованные на сегодняшний день продукты: яйца номер двенадцать куриные, полукопченая белковая колбаса и квадратный коричневый хлеб.

Мила встала в очередь и через два часа оказалась у прилавка.

— Дайте, пожалуйста, буханку хлеба и…

Недослушав, ей протянули твердый, как камень, брусок хлеба с пушком плесени.

— Что вы мне даете?

— Хлеб.

Мила растерялась. Действительно, хлеб. Точно такой же или лучший достался другим, она не видела. На полках хлеба не оставалось.

— Нет ли у вас другого?

— Нет.

Люди сзади тихо зароптали. Мила подняла голову.

— Этот я не возьму, — Буханка с деревянным стуком упала на прилавок, соскользнула с него и грохнулась на пол.

Очередь недовольно ахнула.

— Ты посмотри, Харитон! Ты только посмотри! — завизжала продавщица. — Она бросила на пол наш хлеб!

— Ненормальная, — послышалось из толпы.

— Сейчас я ее накажу! — Из-за ширмы показался огромный, хамского вида Харитон.

Мила сразу забыла про яйца и полукопченую колбасу.

— Сейчас я ее научу! — Харитон на ходу отрезал ножом кружочек колбасы, но не полукопченой, а вареной, размахнулся и швырнул его в лицо Миле.

Колбаса больно щелкнула по щеке, ненадолго прилипла и упала вниз. Мила почувствовала, что вслед за пришлепнутым колбасой местом краснеет все лицо, и, не оглядываясь, быстро пошла к выходу.

— Так ей! — раздалось сзади.

— Я ее проучу! — догонял голос Харитона.

Уборщица у входа намеренно вывернула ей на ноги ведро грязной воды и зло захохотала. Ноги тут же промокли, черная вязкая жижа испачкала чулки.

Миле стало страшно, она опрометью бросилась вон из магазина, незаметно пролетев все семь этажей, и опомнилась лишь на улице.

Был обычный день.

Мила потрогала униженную колбасой щеку и не удержалась от того, чтобы лизнуть палец. На пальце остался вкусный запах, и на секунду Мила пожалела, что колбасный кружочек не приклеился к щеке, но тут же отогнала эту мысль прочь. Утешая себя тем, что в доме хватит продуктов до завтрашнего дня, тем более что еще одну очередь ей просто не выстоять, она присела на гранитную скамейку со львами и попыталась успокоиться.

Нельзя, чтобы муж увидел ее расстроенной, иначе он снова будет молчать сутки или двое, а может быть, даже уйдет на неделю. Иногда, если он молчал особенно долго, ей хотелось, чтобы он ушел, и даже хотелось уйти самой. Но стоило ему заговорить, как она все прощала и снова старательно радовалась их общей жизни.

Мила оглянулась, стащила с себя грязные чулки и забросила под скамейку. Вокруг никого не было. Туфли были испорчены, их она тоже оставила под скамейкой.

Мила встала и медленно пошла по тропинке, наслаждаясь запахом хвои. Пахло смолистым корабельным лесом, треснувшей теплой корой, искусно вырезанными шишками. Думалось о морском ветре, струящихся песках и других красивых, книжных вещах.

Повинуясь неосознанному чувству, Мила подняла глаза и отшатнулась в сторону, едва не споткнувшись.

Навстречу шла старуха без лица, одна из немногих оставшихся, но оттого еще более страшных. Дистиллированной воды, чтобы плеснуть под ее безлицый капюшон, у Милы с собой не было. Худшие времена прошли, и сейчас уже почти никто не носил с собой дистиллированную воду.

Мила на миг заколебалась, а потом отчаянно свернула с тропинки и побежала по асфальту. Ногам было колко и холодно, но столкнуться со старухой было гораздо хуже, и Мила, перепрыгивая через трещины, быстро пробежала по острым камням до пересечения с другой дорожкой.

У дорожки, на беду, оказался сладкий розовый запах.

Розы Мила никогда не любила, считая их напыщенными, а запах — вульгарным; и неизменно предпочитала свои, узкие и извилистые хвойные тропинки.

А здесь все было плохо: стояла безветренная духота, взад и вперед ходили толстые, перекормленные крахмалом дети, мерзкие мужчины с тонкими усиками в соломенных шляпах и часами на цепочке, жеманные, готовые каждую минуту упасть в обморок женщины.

Удивительно, но розовые дорожки нравились многим, почти половина дорожек в городе была розовой, а хвойных всего две или три. Поэтому Мила в свои двадцать шесть лет почти нигде не бывала, перебегая по спасительным хвойным дорожкам из дома на службу, со службы в магазин и иногда еще в театр драмы. В парикмахерскую приходилось идти по жасминовой тропинке, и всякий раз Мила тянула и откладывала стрижку на несколько месяцев и даже лет.

В журнале писали, что некоторые люди, особенно мужчины, могут спокойно ходить по любым путям: розовым, хвойным, мятным, лавандовым и прочим, не испытывая ни малейшего неудобства. Мила думала над этим и нашла здесь новое подтверждение тому, что мужчины совсем другие.

Мила же, пройдя по розовой тропинке всего несколько десятков шагов, проклинала себя за трусость, за то, что убежала от безлицей старухи. Может быть, ей снова удалось бы незамеченной проскользнуть мимо. Все из-за того, что происшествие в магазине ее расстроило и вывело из себя.

Теперь она почти бежала, расталкивая встречных и вертя головой по сторонам в поисках пересечения с какой-либо другой дорожкой, на худой конец кипарисовой или жасминовой, где ей было бы не так тяжело.

О том, чтобы снова перебежать между тропинками по асфальту, не могло быть и речи, еще раз такого страха ей не выдержать.

Перекрестков не было, и, отчаявшись, Мила бросилась в открытую дверь, пытаясь хотя бы перевести дух от удушающего розово-рвотного запаха.

За дверью оказался Музей быстрого питания. Мила недавно читала статью об открытии. Разумеется, Музей быстрого питания просто обязан был находиться на розовой тропинке, среди перекормленных детей и мерзких усатых мужчин. Также на розовых тропинках располагались Музей динозавров, киноцентр, аквапарк и многое другое. На хвойной же дорожке находился только театр драмы, в котором Мила много лет была единственным зрителем.

В музее несколько человек прохаживались между экспонатами. Мила оглядела просторное помещение. В центре был помещен макет гамбургера в некогда натуральную величину. Вокруг него полукругом располагались разнообразные большие и маленькие хот-доги: американские с кетчупом, французские с майонезом, немецкие со сладкой горчицей и даже польские с хреном. Жаренные во фритюре луковые колечки игриво свисали с потолка.

На заднем плане, нависая над пространством и отбрасывая во все стороны чешуйчатые блики, возвышалась золотая статуя Рональда Макдоналда.

Мила всегда любила луковые колечки и подошла к ним поближе.

— Хотите каталог? — раздался вежливый голос прямо над ухом.

Мила вздрогнула и обернулась.

Сутуловатый молодой человек в тяжелых квадратных очках протягивал ей глянцевый журнал.

— Нет, спасибо.

— Зашли просто так? Не выносите запах роз?

Мила внимательно посмотрела на собеседника.

Глаза за очками терялись и плавали.

— Не выношу.

Признаться в этом было довольно смело. Гораздо более смело, чем отказаться от черствого хлеба в магазине, но Миле показалось, что она может доверять собеседнику. В необычных больших очках виделось что-то честное.

— И любите луковые колечки?

Мила кивнула.

— Держу пари, что вы ходите по хвойным тропинкам. Почти исключительно по хвойным. Изредка по кипарисовым, лавандовым или жасминовым. А сюда вас привели чрезвычайные обстоятельства. Я угадал?

Мила попыталась разглядеть глаза сквозь очки, но мужчина был обходителен и непроницаем.

— Меня зовут Оскар. Я тоже не люблю запах роз. В музее есть задняя дверь на маленькую тропинку почти совсем без запаха. Только слабый аромат арбуза.

— Без запаха? — недоверчиво произнесла Мила. — Разве так бывает?

— Бывает, — Оскар неожиданно заискивающе улыбнулся и взял Милу под локоть. — Пойдемте, я вас провожу. Кстати, почему вы босая? Испачкались?

— Послушайте, вы, кажется, провидец.

— Нет, просто у вас на ногах грязь. А нынешние туфли сразу разваливаются от грязи.

Мила вспомнила вылитое ей на ноги ведро грязной воды, кружочек колбасы на щеке, отвратительные лица продавцов, и содрогнулась.

— Что-то произошло, я так и знал.

— Да, произошло… неприятность в магазине. А потом я столкнулась со старухой без лица, — сказала Мила и едва не хлопнула себя ладонью по губам.

— Неужели?! — воскликнул Оскар. — Эти симпатяги еще встречаются? В жизни не видел ни одной!

Они между тем покинули просторный зал музея и шли, пригибая головы, сквозь вереницу низких чуланов.

— Вам повезло. А у меня эта — уже четвертая, но каждый раз я оставалась живой, как-то обходилось. Мне удалось почти не заглядывать под их ужасные капюшоны. Хотя… все время была мысль.

— Вы сильная! Но что же, что же там, под капюшоном? — с нетерпением спросил Оскар, отодвигая несколько пожелтевших от времени плакатов.

— Не спрашивайте. Зачем вам? Кстати, куда вы меня ведете? Это и есть ваш задний ход?

— Да. Я прячу его от остальных. Тропинка почти без запаха — это, знаете ли, большая редкость в наши дни.

— Значит, вы делаете мне честь?

Оскар улыбнулся:

— Ничуть. Просто у вас было такое отчаяние на лице от розового запаха, что я сразу понял — вы меня не выдадите. Всегда хочется поделиться чудом. Вот мы и пришли.

Оскар распахнул маленькую черную дверь, и Мила, пригибаясь и щурясь от неожиданно яркого дневного света, оказалась на безлюдной дорожке. Запаха действительно почти не было, только необычный слабый аромат.

— Что скажете? — Оскар наслаждался произведенным впечатлением.

Мила осторожно вдыхала воздух, стараясь получше пережить новое для себя ощущение.

— Божественно. Я не верила до последней минуты.

Оскар помолчал, затем легонько направил Милу вдоль дорожки.

— Почему здесь совсем нет людей? — спохватилась Мила.

Действительно, полное безлюдье было едва ли не более странным, чем отсутствие запаха.

— Это очень старая, заброшенная тропинка. Одним концом она упирается в… сами знаете куда, — Оскар понизил голос и оглянулся. — А другим — в городскую свалку.

Мила вздрогнула. Ее удивило не то, что Оскар оглядывается в совершенно пустом месте, а то, что он вообще говорит с ней о таких вещах. Она почувствовала к нему прилив доверия и в то же время не знала, что сказать.

— Значит, мы идем к свалке? — спросила она, когда молчание стало тягостным.

— Да. Я часто хожу здесь. Не каждый день, чтобы не вызвать подозрений, но часто. Ничего не могу с собой поделать.

— Вам не страшно?

— Совсем нет. О свалке говорят много глупостей, но все это неправда. А еще я вам признаюсь… простите, это ничего, что я докучаю вам своими откровениями?

— Что вы! — запротестовала Мила. — Совсем наоборот, мне с вами очень интересно!

— Просто, увидев, как вы задыхаетесь в дверях музея от отвратительного пошлого запаха, я почувствовал к вам симпатию. И сейчас, когда вы закрыли глаза, вдыхая этот чудесный воздух, я окончательно понял, что вы мне… очень близки.

Оскар сбился и покраснел.

— Вы хотели что-то рассказать, — пришла ему на помощь Мила.

— Ах да, — благодарно подхватил Оскар. — Так вот — я люблю гулять по свалке ночью.

Мила невольно отодвинулась. Сумасшедший?

— Нет-нет, со мной все в порядке, — заторопился Оскар и сделал движение, словно хотел схватить Милу за руку, но в последний момент не решился. — Не беспокойтесь. Это очень интересно и совершенно безопасно. И самое главное — там попадаются удивительные запахи, даже смеси запахов. А иногда мне кажется, что я чувствую старые запахи. Вы понимаете меня?

— Старые запахи? Те, которые были до Классификации?

— Да. Мне так кажется. По крайней мере, иногда попадаются абсолютно ни на что не похожие.

Ошеломленная Мила молчала. Старые запахи? Невероятно, но эта мысль тихонько скребла ее с самого начала на чудесной тропинке и теперь вырвалась наружу.

— Вы знаете, — робко сказала она, — я думаю, что этот запах не совсем похож на запах арбуза.

— Мне тоже иногда так кажется. Но тогда что же это?

— Вы, наверное, будете смеяться, но я почему-то назвала его для себя «запах прелых листьев».

— Что такое прелые листья?

— Не знаю. Что-то из книг. Или наследственного подсознания. Не важно. Просто мне хочется назвать это запахом прелых листьев. Это так необычно, красиво.

— Но такого запаха нет. Впрочем… Кажется, я вас понимаю.

Оскар внезапно остановился, Мила по инерции прошла еще два или три шага и обернулась.

— Хотите, я приглашу вас ночью на свалку? Это звучит неожиданно, но мне кажется, вам понравится. Что скажете?

Оскар смотрел умоляюще.

Противоречивые чувства захватили Милу. Ей хотелось пойти с Оскаром на свалку, хотелось быть к нему ближе. Она не боялась его и не боялась свалки. Но в глубине души ей было страшно менять раз и навсегда заведенный порядок вещей, хвойные тропы из дома на службу и в магазин, пустой зал театра драмы и даже многочасовые очереди за хлебом и белковой колбасой, пренебрежительное молчание мужа и многолетнее ожидание разрешения на рождение ребенка.

«А ведь я еще ни разу не оставляла мужа, не использовала ни одной своей недели, — подумала она. — И за все время замужества у меня накопилось четырнадцать недель. Почти целая жизнь».

— Да, Оскар, — Она впервые назвала его по имени и, наконец, увидела за очками его глаза, светло-карие, с желтоватыми звездочками вокруг зрачков. — Я хочу пойти с вами ночью на свалку. Очень хочу.