Портрет с одной неизвестной Очаковская Мария

Есть три вопроса моей жизни

Есть три основополагающих вопроса моей жизни: «Когда вы начали писать?», «Где вы берете сюжеты?» и «Какие книги вы читаете?»

Мне всегда везет на книги – так получилось. В детстве мне их подсовывали бабушка с мамой, а потом я и сама научилась выбирать. И теперь совершенно точно знаю, что книга находит человека именно в тот момент, когда она нужна и может что-то объяснить, подсказать, заставить задуматься. И несмотря на то что я очень избирательный и очень искушенный читатель, я твердо уверена – читать нужно под настроение и то, что хочется сейчас: будь то лавстори, философский трактат, космическая эпопея или исторический роман в стихах.

Я совершенно точно знаю, что книга становится книгой, когда автору есть что сказать, когда он что-то открывает читателю, словом, простой текст получает право называться книгой, если в нем появляется уникальная, парадоксальная идея. И книга, которую вы держите в руках – «Портрет с одной неизвестной» Марии Очаковской, – это действительно книга. Умный, интересно придуманный детектив, написанный легким и грациозным языком, где до самого конца непонятно, «кто же убил старушку», кому достанется картина и что же собой представляет главный герой.

А еще для меня очень важно, чтобы в книге было что-нибудь новое и доселе неизведанное – и речь сейчас отнюдь не об «Общем курсе физики» Дмитрия Васильевича Сивухина. Несмотря на то что большую часть выходных дней своего детства и отрочества я провела с мамой в Пушкинском музее и Третьяковке, мои познания о творчестве Карла Брюллова ограничивались картиной «Последний день Помпеи» и хрестоматийного акварельного портрета Пушкиной. И как это ни странно и ни дико бы показалось на первый взгляд, но из детектива Марии Очаковской «Портрет с одной неизвестной» я о Брюллове узнала больше, чем из всех моих многочисленных паломничеств по московским музеям. Потому что тогда было неинтересно. А сейчас внезапно стало интересно, и еще как!

Антураж, атмосферность, телесность придуманного Марией мира и всего происходящего на страницах «Портрета с одной неизвестной» делают книгу затягивающей и манящей. Действие разворачивается на фоне музеев, красок, мольбертов, поблекших, но не потерявших свою ценность забытых холстов, запаха олифы и подмосковного августовского лета – игры света и тени.

Ну и, разумеется, хеппи-энд! Ну и, конечно, любовь – современная, но на все времена одна! Какой же детектив без этого?

Именно поэтому я рекомендую вам эту книгу. Я могу гарантировать, что вы точно проведете чудесный вечер за книгой – а может быть, и не один, – это ведь так важно – чтобы интересно и за книгой!

Мне приятно, что могу дать рекомендацию – я всегда с удовольствием и огромной благодарностью читаю хорошие книги, что мне рекомендуют мои близкие люди, люди, которым я доверяю.

И сейчас, как всегда, когда кому-то предстоит сделать что-то интересное, но уже пройденное мною, я немного завидую. Ведь вам только предстоит получить удовольствие – вы начнете читать «Портрет с одной неизвестной», и у вас-то еще все впереди!..

Так что читайте, и до встречи – за следующей хорошей книгой.

Татьяна Устинова

1. Без названия

Подмосковье, август, 20… г., гуашь/картон

Ветхая золоченая рама рассыпалась буквально у него в руках. Взметнулось и закружилось облако пыли, освещенное солнечными лучами, пробивающимися сквозь небрежно задернутые гардины.

– Настоящая пыль веков, – усмехнувшись, сказал он вслух и, чтобы унять волнение, присел на край стула.

– Реакция мужчины на нарушение эрекции весьма разнообразна, – откликнулся бодрый голос из соседней комнаты.

Там, как выяснилось, работало радио, в первые минуты страшно его испугавшее. Постоянный бубнеж действовал на нервы, он боялся не услышать, пропустить что-то более важное, но выключить радио не решился.

С подрамником пришлось провозиться минут пятнадцать. Старые ржавые гвозди, крепко державшие холст, вытаскивать было некогда, да и неудобно из-за перчаток, пришлось действовать очень быстро, поэтому кое-где остались мелкие дырочки.

– Ничего, ничего, так надо, – подбадривал он себя.

Сердце отчаянно колотилось. Как после изнурительного бега, со лба сбегали ручейки пота. Наконец и с подрамником удалось справиться. Деревянная конструкция полетела на пол. «Время, время», – напомнил он себе.

– Часто половые расстройства наблюдаются у тех, кто постоянно находится в дефиците времени и, боясь не успеть, спешит, – назидательно сообщил радиоголос.

– Это точно, – пробурчал он и начал бережно скручивать холст. Потом завернул его в прихваченную с собой фланель, аккуратно положил в сумку и, закатав перчатку, снова посмотрел на часы.

Если он правильно рассчитал, в запасе оставалось еще минут двадцать. Все получится, все идет хорошо, а уж дальше… все будет просто замечательно.

На улице загрохотала машина. Этого еще не хватало. Но грузовик не остановился, через несколько секунд звук мотора совсем затих. Стараясь абстрагироваться от радио, от гулких ударов собственного сердца, он вслушивался в звуки, доносящиеся с улицы. Время, время. Он отряхнул перчатки и хотел было уже их снять. Нет, еще рано…

Повесив сумку на плечо, он аккуратно прикрыл дверь спальни и прошел через комнату и коридор в прихожую. Оттуда вела еще одна дверь, на кухню. До чего бестолковая планировка, подумалось ему. Он облизнул пересохшие губы. Так, главное, все сделать аккуратно… а еще избежать непредвиденного, не хотелось бы неприятных сюрпризов. В ту же минуту откуда-то из кухни донесся голос, но это было уже не радио…

Он ударил его два раза. В первый раз рука предательски дрогнула. Стоявший человек только громко охнул и покачнулся. А после второго удара упал как подкошенный, нелепо взмахнув руками, лицом вниз. Волосы на его голове мгновенно пропитались кровью. Маленькие красные ручейки потекли на пол, окрасив ворот тенниски.

– Что же я делаю, – часто дыша, прошептал он, наклонившись к лежащему.

По линолеуму стремительно расползалась кровавая лужа. Он поспешно отступил назад, по-прежнему сжимая в руке чугунный пестик.

«Время», – снова напомнил он себе, сунул пестик в сумку, развернулся и быстрым шагом направился к выходу.

2. В картинной галерее

Чехия, март 20… г., холст/масло

Павел работал четыре часа. Глаза устали и слезились. Спина затекла. Правая рука отяжелела. Он встал, походил вокруг этюдника, расстеленный под ногами полиэтилен шуршал и мешал сосредоточиться. Дурацкий раскладной стул раздражал. Оставлять начатое не хотелось. Сегодня ему повезло – посетителей в зале было немного. Старушка-смотрительница, докучавшая ему в первый день, унялась. Казалось бы, работать в таких условиях одно удовольствие. Но что-то не складывалось. Простуда, прилипшая еще в самолете, сказалась чудовищной головной болью, насморком и оглушительным кашлем. Руки, ноги ломило. Вот досада – времени в обрез, и сразу заболел! Посидев пару минут с закрытыми глазами, он прикинул, сколько времени остается до закрытия музея. Получалось еще часа два с лишним. «Вечером буду усиленно лечиться». Если все пойдет удачно – завтра в зале он проведет последний день. Потом неделя в мастерской… но лучше не загадывать.

Причин для спешки не было, заказчик со сроками не торопил. Павел выполнял для него уже третий заказ. Сергей Иванович богатый, но щедрый. Всегда платит столько, сколько обещает, точно и в срок. Где он работает, чем занимается – Павел никогда не интересовался и не спрашивал. Просто бизнесмен, и этого достаточно. Они познакомились в ЦДХ на антикварном салоне, который Павел, будучи художником-копиистом, посещал по привычке каждый год и с каждым новым посещением все больше и больше разочаровывался. В тот год салон свел его с Сергеем Ивановичем. Бизнесмен не слишком разбирался в живописи, но умел слушать и ценил мнение профессионала. Первую работу он купил у Павла прямо со стены в мастерской. Это была довольно удачная копия с известного натюрморта Коровина «Гвоздики в белой вазе», еще времен Сурка, старательная, но не без огрехов. Тогда Павел еще не знал, что станет копиистом, были у него честолюбивые мечты о собственных полотнах, надежды… но все это оборвалось в одночасье… и вот уже без малого двадцать лет он занимается копией. Без сомнения, Павел считается первоклассным копиистом, многие его знают. «Широко известный в узких кругах», как он говорит о себе сам. Профессия всегда диктует свои правила. Удел копииста – оставаться в тени. «Павел Берсеньев, копия с работы того-то, в натуральную величину» на обратной стороне холста – это все, что он мог себе позволить.

Спустя короткое время Сергей Иванович позвонил ему посоветоваться.

– Так, знаете ли, хочется красоты и одновременно значительности, – сказал бизнесмен. Он увлеченно украшал недавно отстроенный где-то в ближнем Подмосковье особняк. – Давайте что-нибудь придумаем вместе для кабинета, что-нибудь небольшое, может, портрет.

И они придумали. Выбор пал на одну из работ кисти Левицкого, точнее, портрет Ивана Шувалова, елизаветинского фаворита. Университетские ли заслуги графа были тому причиной или покровительство художественной академии – непонятно. Но Сергей Иванович захотел копию именно с портрета мецената. Работа неизбитая, сочная, небольшая по размеру – словом, то, что требовалось.

– И, пожалуйста, Павел, как вы умеете, с эдакой патиной старины! – Сергей Иванович говорил о кракелюрах, многочисленных хаотично покрывавших всю поверхность красочного слоя трещинках, без которых копия, пусть даже самая виртуозная, оставалась предметом современного изобразительного искусства. С ними же картина сразу приобретала «поживший» вид.

Павел съездил в Павловск, посидел несколько дней в музее. А недели через три отдал заказчику уже готовую работу. Шувалов понравился тому еще больше. Сергей Иванович аж заплясал от радости, увидев копию портрета, и отвалил за нее даже больше, чем условились.

– Однако вы мастер! Да как это возможно! Только паутины не хватает! – нахваливал его Сергей Иванович, не предполагавший, что кракелюрная сетка – это, быть может, самое простое в создании копии.

Постепенно между ними установились близкие отношения. Иногда Сергей Иванович заходил в мастерскую просто так, на чашку чая, и они беседовали. Он смотрел, живо интересовался тем, что делал Павел для других заказчиков, засыпал его вопросами. Невежество бизнесмена окупалось удивительным умением слушать. И хотя Павел был не слишком разговорчив, о своем ремесле он знал много и охотно этими знаниями делился.

Месяца полтора назад у Сергея Ивановича созрел новый заказ. На этот раз все было еще проще. Он сам принес и показал Павлу репродукцию. Малоизвестная и редко тиражируемая работа К. Брюллова – портрет актрисы Джульетты Беллини. Копия, как понял Павел, заказывалась в подарок даме, строго к определенной дате.

– Понимаете, тут поразительное сходство имеется, просто как две капли воды похожи, – несколько раз повторил Сергей Иванович, не входя в подробности. Павлу выбор заказчика понравился, только…

– Позвольте, но ведь эта вещь в Чехии? – спросил он, предвидя издержки, связанные с поездкой.

Но оказалось, что Сергея Ивановича это нисколько не смущает.

Как обычно, сделав запрос в Интернете на Art Professional photos, – через них уже не первый год Павел заказывал репродукции, с которых начиналась работа над копией, и получив стандартное «оплачивайте – высылаем», – он позвонил Сергею Ивановичу уточнить сроки. Недели две ушло на то, чтобы уладить кое-какие формальности с отношением[1] в администрации музея и оформить поездку. И вот три дня назад Павел наконец добрался до Н-ского замка, где в настоящее время располагался городской музей, а в зале № 4, бывшей библиотеке, висел портрет сеньоры Джульетты Беллини кисти русского француза, одного из самых ярких художников XIX века Карла Павловича Брюллова.

Первые два дня после приезда пролетели как один миг. Павел работал быстро, не замечая времени, не чувствуя усталости и голода, пока не иссякнет порыв. Досадовал он только на то, что музей закрывают в шесть и ни минутой позже.

Портрет на самом деле оказался превосходным и нисколько не обманул его ожиданий. Это был настоящий зрелый Брюллов. Модель, сеньора Джульетта Беллини, производила впечатление не просто красивой женщины. Она была личностью и, безусловно, нравилась художнику, умевшему ценить красоту и индивидуальность. Лишенный пафоса и парадности, портрет поражал своей элегантной простотой. Спокойная поза – дама словно присела отдохнуть перед выходом в гостиную – была естественной и убедительной, а вечерний пейзаж за окном подчеркивал ощущение покоя и тишины.

Она сидела в удобном кресле, положив правую руку на миниатюрный столик красного дерева. Левая рука, покоившаяся в складках бархатного платья, держала скрученную в свиток пожелтевшую страницу, на которой отчетливо виднелись две латинские буквы C и B. Автор прибег к излюбленному во времена Возрождения приему ставить подпись на предметах, изображенных на холсте. Золотистые волосы обрамляли правильный овал лица, едва заметные ниточки бровей, широкий открытый лоб, четко очерченные губы… Безусловно, она была молода, красива… и умна, о чем говорил внимательный, чуть высокомерный взгляд уверенного в себе человека.

Но самое главное, что отметил для себя Павел еще в первые минуты «знакомства» с сеньорой Беллини (у него как у опытного копииста была выработана своя, совершенно особая система оценки портретов), она легко, практически сразу, откликнулась и пошла с ним на контакт. В голове как будто зазвучала музыка, тихая, нежная…

Третий день пребывания Павла в Чехии начался неудачно. Во-первых, о себе дала знать простуда, на которую он сперва махнул рукой, с головой уйдя в работу. Всю ночь шел дождь, и к утру в гостиничном номере стало холодно. Павел с трудом поднялся с постели – его разбудил звонок мобильного. Спросонья он никак не мог взять в толк, что от него хотят: звонивший спрашивал, не знает ли он, где сейчас находится какой-то Бурундуков. В трубке затрещало, остальные вопросы он не услышал, но на всякий случай сказал, что ничего не знает, и нажал отбой. Во-вторых, по дороге в музей Павел наступил в лужу и промочил ноги. А в-третьих, он почти на час опоздал.

Сейчас, сидя за этюдником перед своей дамой и глядя, не отрываясь, на ее лицо, он вдруг понял, что ошибся. Спокойный, немного надменный взгляд Джульетты как будто стал теплее. Холодность куда-то исчезла, и чем больше он всматривался в ее лицо, тем меньше понимал, какое оно и каким должно быть на картине. Мелодия, звучавшая в голове, затихла. Теперь ему и вовсе казалось, что модель на портрете «устала» и в ее взгляде появилась какая-то осоловелость.

«Глаз замылился», – подумал Павел, растирая кисть левой руки и затекший от палитры большой палец. Он встал, походил вокруг этюдника, пошуршал расстеленным полиэтиленом и сделал несколько шагов к картине. Казалось бы, за три дня он изучил каждую деталь…

Неожиданно сквозь большие, наполовину прикрытые грязноватыми маркизами окна в зал ворвались солнечные лучи. Освещение изменилось. Павел стоял совсем близко – капризная модель была на расстоянии вытянутой руки… и, бросив взгляд на лицо дамы, застыл на месте… она улыбалась! Несколько секунд он буравил ее глазами. Холодок пробежал по спине. Наваждение какое-то! Легкая полуулыбка играла на ее губах. В глазах появилась лукавая искорка. Как же так? Что же это?

Он приложил руку ко лбу, потер виски. В голове шумело. Температура, что ли? На всякий случай Павел достал из сумки маленькую бутылку минералки и, порывшись в карманах жилета, нашел таблетку аспирина. Старушка-смотрительница тихо сидела на своем стуле. Посетители в конце дня растворились вовсе. В полном недоумении Павел стоял и смотрел на неожиданно развеселившуюся модель.

– Все! На сегодня хватит! – сказал себе он и оглушительно чихнул, громкое эхо прокатилось по залу. Смотрительница дернулась и по-чекистски уставилась на художника.

«Правильно. Пора заканчивать… завтра со свежими силами приду и продолжу», – решил он и стал собираться.

На улице было свежо. Дождь прекратился. Из-за туч робко выглянуло солнце, и в лужах заиграли солнечные зайчики. Павел почувствовал себя лучше. Он решил дойти до ближайшего кафе и напиться чаю, а потом вернуться в гостиницу и хорошенько выспаться. Сегодня он уже не будет ни работать, ни думать о работе. Но мысли, как назло, возвращались в музей, к портрету.

Дорога от замка спускалась по небольшому, покрытому пожухлой травой холму к ручью, который наполнял чудом уцелевший ров вокруг замка. Деревянный мостик, переброшенный через него, выводил к музейной калитке с будкой билетера и к парковке для машин, обсаженной кустами самшита. Напротив входа, через дорогу, стоял трактир. Прелестный каменный домишко под черепичной крышей, как будто сошедший со старой гравюры, буквально врос в землю. Чувствуя себя совершенно разбитым, Павел уселся за столик, достал большой носовой платок и сделал заказ – чайник черного чая, рюмку водки и суп с кнелями. В сумке проснулся мобильный, это была Юлька, его двоюродная сестра.

– Слушай, я через неделю приеду. Ты будешь в Москве?

– Да-да, кодечдо. Я тебя встречу, только скажи домер рейса.

– А как ты сам? Что-то голос у тебя простуженный?

– Да все более или бенее… Дасборк только… Простыл. До все равдо работаю. В субботу буду в Боскве. А как ты?

– Все как обычно. Ничего сенсационного.

– Здорово, что приезжаешь.

– Ну, целую. До встречи.

Павел не спеша сделал глоток чая и, почувствовав вкус мелиссы, сразу вспомнил бабушку, дачу, сиамского кота Сеньку и Юльку, терпеливо сидящую на стуле – она была его первой моделью, слово «натурщица» они еще не знали.

Тогда на даче, с бабушкой и Юлькой, пожалуй, и началось его увлечение рисованием. Цветные карандаши, акварельные краски в плоской картонной коробке с неудобной кисточкой, – правда, потом он приноровился рисовать палочками с ватным наконечником, – немного позже появились фломастеры, привезенные папой из какой-то командировки, они писали сочно, ярко, их не надо было слюнявить, как карандаши, и это оказалось настоящим счастьем.

Как-то бабушка, это было уже в Москве, прихватив папку с его рисунками, отвела Павла в Дом пионеров. Там учили петь, плясать, играть на баяне, ну и рисовать, конечно. Учителем рисования оказался бровастый дядька небольшого роста в короткой меховой безрукавке, он очень обрадовался новому ученику: «У тебя хорошие рисунки. Ну что, хочешь стать художником?» – И усадил его за трехногий мольберт, объяснив, что называется он «рембрандтовским», потому что такую форму мольберта придумал голландский художник Рембрандт. Он прикнопил к мольберту лист бумаги и велел Павлу рисовать натюрморт – вазу с фруктами, стоящую на белом подиуме. Ваза была кособокая, а яблоки и груши – с белыми щербинками. Потом Павлу сказали, что фрукты не настоящие, а из парафина. Сидящие рядом тоже корпели над вазой. Кто-то смотрел на нее сквозь карандаш, чтобы «чувствовать масштаб предмета». На шкафу и на полках стояли гигантские белые безглазые головы, лежали носы, руки и ноги, как будто их отрезали у великанов. Было непривычно, но интересно.

Сначала на рисование его водила бабушка, а иногда мама. Идти было недалеко, все время прямо-прямо, у метро «Кировская» – налево, а потом в переулок, через палисадник, и ты уже на месте. Постепенно осмелев, он стал ходить один. И это было здорово. Он казался себе страшно взрослым, серьезным, большую папку с рисунками Павел нес впереди себя, чтоб было позаметнее. Учитель Павла хвалил. Особенно когда забирать его приходила мама. До него долетали обрывки фраз про «учиться дальше» и про способности. Но и мама придерживалась другого мнения, конечно, учиться, пусть даже рисованию, – можно. Но только в дополнение к французскому языку! «Кем бы ты ни был – язык тебе всегда пригодится, как говорят, будет le pain et le plaisir»[2]. Мама была переводчицей и, понятное дело, отдала сына во французскую спецшколу. Под ее нажимом приходилось зубрить неправильные глаголы и тарабанить фонетические упражнения. А стоило только завести разговор про рисование…. как она сразу теряла к нему интерес.

Память Павла плавно перетекала с одного на другое. Он даже не заметил, как воспоминания затянули его в тот самый черный омут, за ту черту, через которую переступать ни в коем случае нельзя. Он сам запретил себе вспоминать и думать об этом. Он сам так решил. И поэтому еще жил.

3. Служанка

Фуншал, середина XIX в., масло/холст

Спина ее выгнулась колесом, по лицу пробежала страшная судорога, голова наклонилась чуть вбок, и черная зловонная рвота тонкой струйкой засочилась изо рта на постель. Члены ее напряглись, на шее надулись вены, руки хватали батистовый ворот рубахи, сбившуюся простыню. По подушке рассыпались драгоценные зеленые камушки – порвалось любимое ожерелье моей госпожи. Пресвятая Дева Мария, не оставь ее милостью своей. Больше трех суток длятся ее страдания. Разве под силу человеку, а тем более женщине, вынести такое. Даже смотреть на ее муки невыносимо.

Запекшиеся губы приоткрылись, госпожа, видно, хотела что-то сказать, но голос ее был так тих, что я не разобрала ни слова. Тяжелые веки приподнялись, она искала глазами меня.

– Я тут, тут, госпожа, я с вами. Что вы хотите, что? Говорите. – Подойдя к туалетному столику, я взяла кувшин и, смочив водой полотняное полотенце, принялась протирать измученное лицо моей хозяйки. «Господи, Твоя воля, избавь ее от страданий». Видно, слова мои были услышаны, и судорога отступила, синьора как будто немного успокоилась, черты ее разгладились, и она чуть заметно кивнула мне.

– Я сейчас, я все сделаю… Что вы хотели, повторите, госпожа, что? – опустившись на колени, твердила я, припав к ее груди, пытаясь услышать хоть словечко. Но она молчала. Несколько минут спустя папаша Жозе, наш садовник, подошел и тронул меня за локоть:

– Оставь, Мариза, разве ты не видишь, все кончено. Ты ей уже ничем не поможешь. Она умерла.

Только после этих слов я заметила ее остановившийся взгляд. Большая черная муха, громко жужжа, покружив, опустилась на впалую щеку моей бедной хозяйки. Хлопнули ставни, теплый влажный ветер ворвался в комнату. Башенные часы на площади пробили пять пополудни. Слезы хлынули у меня из глаз, к горлу подступил комок.

– Ну, ну, поплачь, Мариза, поплачь. Она была хорошей госпожой, доброй, а уж какой красавицей, во всем Фуншале такой не было. – Папаша Жозе похлопал меня по плечу. – Все, отмучилась. Кончились ее страдания. Да и твои тоже. Виданное ли дело, три дня не спишь, от нее не отходишь. Ничего… теперь ей должно быть лучше… хотя… кто же знает. – Он, крестясь, отступил от ложа.

Я почти ничего не слышала из того, что говорил Жозе, а все стояла, плакала и смотрела на мою бедную хозяйку, гладила ее блестящие черные локоны, нежные руки. Я помнила их еще такими маленькими, розовыми, пухлыми, в перевязочках.

– Глаза закрыть полагается, – подал голос из-за моей спины папаша Жозе.

Я и без него знала, что полагается, но говорить ничего не стала. Не первый раз покойника видела. И отца, и братьев своих обряжала и хоронила. И донну Клару, хозяйкину мамашу, и сына ее, он младенцем преставился. «Ох, кто же знал, что Господь заберет ее раньше меня, старухи. Ей бы еще жить да жить», – думала я, накидывая на мою госпожу белый полотняный покров.

– Что же нам теперь делать? Как мы одни, без хозяина? – спросил папаша Жозе, и в голосе его чувствовалась растерянность.

– Что положено, то и будем делать, – оборвала я его. Вот глупый старик, смолоду умом не блистал, а к старости и вовсе дураком сделался.

– Не болтай, Жозе. Лучше сперва сходи позови Аниту, она мне поможет. А потом пойди в Санта-Клару, за отцом Доминианом, он, должно быть, уже вернулся. Если нет – передай служке, что, мол, так и так, мы его ждем.

Вытащив из комода черный креп, я подошла к зеркалу, к тому самому треклятому зеркалу, что осталось после русского художника. Маленькая трещина в правом углу почернела и расползлась. Говорила я хозяйке, плохая примета. Да разве кто меня послушает…

– Да-а-а, Мариза, дожили мы, – снова раздался голос папаши Жозе, который все стоял в дверях и, как мул, качал головой.

– Никакого проку от тебя нету! Иди делай, что велено, да пошевеливайся. – С ним всегда так, не прикрикнешь, с места не сдвинется.

Старик ушел. Оставшись одна, я немного прибрала в комнате, прикрыла ставни, задернула тяжелые занавеси, чтоб не так припекало, приготовила чистое белье, натаскала в кувшинах воды и пошла в кладовую за свечами. А там… так и обомлела на пороге – из-за полок со всякой снедью на меня смотрела ОНА, моя госпожа, внимательно так смотрела, как будто укоряла в чем-то. Поначалу сердце мое обмерло, но минуту спустя я опомнилась. Это же хозяйкина картина. Она сама распорядилась спрятать сюда портрет, когда все началось. Госпожа на нем совсем как живая. Не мне судить, но тот el russo, похоже, и впрямь хороший художник, если люди на его картинах словно живые сидят. Но лучше бы ему не приезжать сюда. Ничего бы тогда не случилось.

Жили бы мы себе и жили, как умели. Не сказать, чтоб очень счастливо. Синьор Гомэш ведь и прежде угрюмый был, неразговорчивый, goto domato, правильно люди говорили – «бирюк». Улыбки на его лице я за все годы, что служила у них, не видела. Но как врача его уважали, можно у любого в Фуншале спросить. И денежки у него водились. Только вот бедняков он не лечил. Может, оттого и водились. Хотя мне за синьору все равно обидно было, жалела я ее. Молодая (синьор-то ее на восемнадцать лет старше), красивая, веселая, добрая. Ни о ком плохого слова за всю жизнь не сказала. Уж я-то знаю, как-никак двадцать с лишним лет за ней хожу. А как стала она замужней дамой, тут слезы и начались. Не любила она его, никогда не любила, старалась полюбить, да не получилось. Это я уже после их возвращения поняла. Она с хозяином в путешествие на Восток уезжала, он у тамошних докторов секреты перенимал.

Я тогда думала, ничего, пройдет, перемелется, детки родятся, вот жизнь у синьоры и наладится. Но Господь по-другому распорядился. После смерти сына промеж них еще больше разлад пошел. Только окажутся вдвоем в комнате, я из-за двери слышу, как он все моей госпоже выговаривает: то платье ее не годится, слишком вырез глубокий, то шляпка, как из «веселого дома», то от подруги вернулась поздно. Ну а когда этот russo приехал и хозяин его лечить стал, тут совсем все вкривь и вкось пошло. Синьора моя ожила, повеселела, как же, такой известный pintor с нее картину пишет. А муженек-то чернее тучи стал. Ходит, глазами сверкает и все на жену шипит. Нет, думаю, из этого добра не выйдет. И как в воду глядела.

Однажды, уже после того, как русский уехал, слышу я их разговор, да и кто меня осудит, что под дверями стояла. Я госпожу свою в беде не оставлю, сирота она, некому больше за нее вступиться. А разговор у них и впрямь был страшный. Провалиться мне на месте, если я еще когда-нибудь слышала, чтоб благородный синьор такие слова жене своей говорил. А она все молчала, терпела, ни словечка поперек не вставила, только уж под конец тихо ему так сказала: «К чему нам друг друга мучить, нет между нами ни любви, ни уважения. Ваше презрение ко мне само подсказывает разумный выход. Отпустите меня. Давайте расстанемся. Вы еще будете счастливы». Не знаю, что он ей ответил, слов я не разобрала, только через мгновение госпожа моя вскрикнула. Тут я не утерпела и постучалась в дверь, благо поднос с лимонадом у меня в руках был.

С того самого разговора в голове у него, видно, и завелись черные мысли. А что тут еще скажешь, коли цветущая молодая женщина, здоровьем госпожу Элену Господь не обидел, в один день взяла да заболела. Сперва на мигрень жаловалась, потом жар и колики в животе начались. Вся затряслась как в лихорадке. А хозяин-то, как назло, к больному уехал. Еще до восхода солнца собрался. Говорит:

– Ты, Мариза, меня рано не жди. Туда да обратно – путь неблизкий.

Теперь-то я поняла, какие дьявольские мысли у него на уме были.

А горлинка моя все терпела, ждала, другого доктора звать отказалась, даже когда ей совсем худо стало, про мужа спрашивала. Да какой тут, его и след уже простыл. Ведь до сих пор о нем ни слуху, ни духу.

На следующее утро госпожа в беспамятство впала. Послали за доктором – а он только руками развел. Зовите, говорит, отца Доминиана, пока не поздно. Так мы с Жозе и поступили. Под вечер госпожа в себя пришла и ей как будто лучше стало. Вот тогда она меня к себе подозвала и тихо прошептала:

– Ты, Мариза, портрет мой себе возьми, сохрани, будет по мне у тебя память. Ты ведь моя единственная, – так и сказала «единственная», – я тебе все отписала…

Тут я залилась слезами. Как же я без нее останусь, никому на всем белом свете больше не нужна, ни семьи нет, ни детей. Вся моя жизнь в ней, в синьоре Элене. Да и много ли мне, старухе-то, надо.

– А его прощаю… – прибавила она, но не договорила, потому что у нее снова судороги пошли. Боль разрывала все ее тело, вырываясь наружу кроваво-черной зловонной рвотой. Не приведи Господи кому такие мучения.

Сколько я так просидела подле своей госпожи, не знаю. Опомнилась только, когда в светильнике у двери затрещала и потухла свеча, а на пороге кто-то кашлянул. Пришла Анита-плакальщица. Сама же ведь за ней посылала. Все правильно, она хоть и любит пропустить рюмку-другую, но зато дело свое знает и не из болтливых. Спустя короткое время в комнату поднялся служка из церкви Святой Клары, хороший мальчик, еще почти ребенок. Положив на стул сверток, он размашисто перекрестился.

– Отец Доминиан скоро будет, и чтицы за ним следом идут, – разнесся по комнате его тонкий детский голосок.

Что же, малыш, отчитайте хорошенько молитву на исход души госпожи моей, синьоры Элены Гомэш.

4. Лиза. Натюрморт с яблоками

Валентиновка, август 20… г., акварель/картон

В августе жизнь на даче превратилась в сплошной кошмар. Старые, посаженные еще дедом яблони, всю зиму копившие силы, в середине июля начали плодоносить и к августу, превзойдя самих себя, выдали какой-то неслыханный урожай. Яблоки падали, падали и падали. Разноцветный ковер из плодов, равномерно покрывавший лужайку вокруг дома, садовые дорожки, ежедневно обновлялся. Пара дней простоя в сборе урожая, и этот ковер грозил превратиться в пюре. Паданка – а именно так называется яблоко, упавшее с дерева самостоятельно, – начинала портиться и гнить. Перерабатывать, мочить, варить пюре, варенье, шарлотку было просто некогда, так как все силы уходили на ежедневный сбор урожая. Под тяжестью яблок ломались старые ветки. Тазы, корзины, ведра и коробки, доверху наполненные плодами, заняли все пространство садового домика и террасы.

Молдаване, строившие на станции магазин, пару раз неохотно соглашались рублей за двести собрать урожай и, что самое главное, унести его с собой. На третий раз они запросили больше, Лиза не умела торговаться и ушла. «Буду закапывать», – решила она и, порывшись в сарае, вытащила ржавую лопату, от которой мгновенно отвалился черенок.

Отпускные дни убывали, а плоды прибывали… и ей стало казаться, что теперь она сама напоминает яблоко.

Конечно, поначалу дачная ссылка доставляла ей удовольствие. Работа, компьютер, потные люди, раскаленный асфальт, пылища, бесконечные пробки – в Москве все надоело так, что гиря зашаркала по полу. В городской квартире в центре города было жарко и душно. Кроме того, каждую ночь приходилось отбиваться от полчищ комаров. Из влажного глубокого подвала они поднимались целыми тучами. Как шишига на болоте, Лиза сидела у себя в квартире и ненавидела все кругом. Электрическая комароморилка спасала плохо. Комары не кусали, но пищали. Мерзкий писк не давал уснуть. Вне зависимости от времени суток в открытые окна врывались звуки соседней стройки и крепкому сну тоже не способствовали.

Лиза отчаянно хотела куда-нибудь уехать и, наткнувшись в Интернете на восхитительную фотку безлюдного песчаного пляжа Бретани, захотела еще больше.

«А почему бы и нет? Чем я хуже других?» – подумала она и тут же озвучила свою идею в кабинете директора, вернее директоров, потому что их было двое. Начальство ее выслушало и без колебаний предоставило двухнедельный отпуск. С заказами в августе все равно не густо. Но оформить документы на пустынные морские пляжи у Лизы времени, естественно, не хватило – в турагентстве на нее только руками замахали.

– Виза, билеты, бронирование гостиницы. Девушка, вы что, с Луны свалились?

Планы пришлось менять. Слава богу, есть дача с тенистым садом, а в деревянном доме не жарко и спится замечательно.

«Вот только уединенность мне там не светит», – размышляла она.

С конца мая дачу в Валентиновке плотно оккупировали Лизины домочадцы – мама, Ольга Васильевна, двенадцатилетняя дочь Василиса и домоправительница Серафима, которых Лиза регулярно навещала, исполняя их многочисленные просьбы и капризы. А они, как галчата в гнезде, сидели и настойчиво требовали внимания. Случилось так, что после развода Лизе в их женском коллективе против ее воли досталась роль лидера, главы семейства. А что делать-то, если больше некому! С ее точки зрения, со своими обязанностями она справлялась неважно.

– Нет, с девушками не отдохнешь! У мамы наверняка уже созрел очередной иезуитский план либо ремонта, либо покраски. Словом, прощай отпуск. Знаем, проходили. Хотя… что-то недавно они говорили про… Завидово? Точно! Как кстати!

И Лиза отчетливо вспомнила, что Ольга Васильевна действительно заводила с ней разговор о поездке на Волгу, на дачу к ее институтской подруге. Мол, там прекрасные условия, большой дом, два сенбернара, а Васька обожает собак, и до реки минут десять пешком. Кроме того лес, грибы, парное молоко и прочие сельские радости.

– Вот и славно. Должно быть, им самим уже порядком надоело сидеть на собственной даче. Тогда завтра… нет, сегодня еду в Валентиновку и сразу договорюсь с машиной для девушек. В лучшем виде их погрузят и доставят. Решено.

Недолгие сборы, нехитрый скарб. И вот Лиза уже стоит на улице и ловит машину в область.

Первые дни на даче Лиза отсыпалась, с удовольствием и со знанием дела, потом загорала, читала детективные новинки, спасибо соседке, большой их любительнице. Далее, согласно плану оздоровления, рассекала на велике. Можно было не краситься, ходить в чем придется, вставать когда захочешь, готовить и есть или не готовить и не есть. Не было ни компьютеров, ни служебного мобильного с его заунывным звонком. Компанию ей составляла только кошка Марта. Вечерами они вдвоем вдохновенно собирали 2000-й паззл с гогеновскими таитянками. Примерно на третий день стали заедать быт и яблоки. Лиза пыталась дозвониться до Серафимы. Результат получился неутешительный: та уехала по делам в Москву и в ближайшие дни возвращаться не собиралась. Уединение пришлось нарушить и пригласить сборщиков плодов, впрочем, молдаване с разговорами не приставали. На пятый день, когда Лиза выглянула из окна и увидела прежний пейзаж с яблоками, из ее груди вырвался стон. «Да когда же наконец это кончится!» Но, вспомнив о сретенских комарах, сразу осеклась.

5. В картинной галерее. II

Чехия, март 20… г., холст/масло

От музея до отеля было недалеко. Гостиница, замечательная, маленькая, почти семейная, располагалась на окраине городка. Уютный старый каменный дом внутри тоже выглядел совсем несовременно. Старинная деревянная стойка в вестибюле, поживший кожаный диван, кресла, кружевные занавески на небольших окошках – все это погружало в уютную атмосферу прошлого. В номере стояли дубовая кровать, снабженная высокими подушками, периной и лоскутным покрывалом, платяной шкаф начала XX века, крошечное бюро со стулом и сундук, служивший прикроватной тумбочкой. По стенам висели хозяйкины вышивки в рамках, фотографии. Два маленьких окна выходили на овраг, за которым начинался то ли парк, то ли лес. Все здесь было не до фанатизма ухоженное, так что неприятное ощущение стерильности операционной не возникало. Одно слово – рай-место.

«Сейчас попрошу принести мне термос с чаем в номер и залягу под перину лечиться», – решил Павел.

Однако вместе с ключом от номера портье подал ему записку – неудачный день продолжал преподносить сюрпризы. «Кто, зачем, это, скорее всего, ошибка…» Коммуникация была затруднена, так как Павел не говорил по-чешски. В конце концов ему удалось понять, что ошибки никакой нет, часа в три пришла женщина, иностранка, спросила, в каком номере остановился русский художник, и оставила эту записку. Павлу послание сразу так не понравилось, что он захотел его выбросить, не читая. Нет! Как же так! Нельзя… Хотя что-то в глубине души говорило: «Не читай! Не надо! Хуже будет!» Придя в номер, раздевшись, разложив сумку и выпив чаю, он ощутил приятное тепло, ему стало хорошо, уютно. Он смело достал из кармана сложенный вчетверо листок и прочел. Текст был написан по-русски. «Мне срочно надо с вами встретиться. Это очень важно». Далее записка обрывалась. Подписи не было. Почерк небрежный, торопливый, женский. Павел надолго задумался, бред какой-то, но, так ничего и не решив, прилег на кровать и мгновенно заснул. Когда он проснулся, в номере было совсем темно. Включив свет, он обнаружил, что, доставая вещи из сумки, поставил портрет вверх ногами. Быстро вскочив, он переставил его и снова лег.

В дверь постучали.

– Дельзя! – охрипшим насморочным голосом выкрикнул Павел из-под одеяла. Стук прекратился. Это еще что такое? Подойдя к двери, он резко распахнул ее и услышал удаляющиеся шаги.

«Лучше снова лечь», – решил Павел и залпом опрокинул в себя полстакана водки, прихваченной с собой из Москвы. Лекарство подействовало. На сей раз он спокойно проспал до утра.

На следующий день пожилую музейную смотрительницу сменил на посту нервный рыжий юноша. Хорошо выспавшийся, со свежими силами Павел прошел в зал и стал неспешно раскладывать этюдник. Про вчерашние мистификации он не вспоминал. По счастливому стечению обстоятельств последний день работы в зале совпал с каким-то музейным выходным. Приветливая заместительша объяснила, что сегодня в залах будет производиться уборка, а туристов не будет. Но он сможет работать. Какую все-таки отличную ксиву выправил ему приятель из Третьяковки!

Поначалу нервный смотритель проявлял заинтересованность, крутился вокруг этюдника, стоял за спиной – хуже нет, когда смотрят на незаконченную работу, примета плохая. И Павел так недовольно зыркнул на него, что тот мгновенно стрельнул в другой конец зала к своему стулу. Приготовившись, Павел поднял глаза на портрет и вновь услышал прежнюю тихую мелодию. Взгляд сеньоры Беллини ответил ему той же спокойной сдержанностью. «Вот и замечательно! Вот и спасибо вам большое, госпожа Джульетта!» – подумал Павел и с каким-то особенным энтузиазмом продолжил работу.

Дело близилось к концу, в общих чертах портрет был готов. Столик красного дерева, окно с открывавшимся за ним вечерним пейзажем, кресло, бархатный лиф и складки платья, которые бликовали, и с ними пришлось повозиться, волнистые волосы, ореолом обрамлявшие лицо модели, – словом, все это имело уже вполне законченный вид. И с цветом он не напортачил, работая еще в Москве по фотографии. Сейчас он занимался лессировками, накладывая мягкой кистью слой за слоем полупрозрачные тона на руки, плечи и лицо. С рукой, лежащей на столе, он уже справился и остался доволен. Как живехонькая! Другой, державшей свиток, Павел был поглощен в настоящую минуту.

Оторвав взгляд от мольберта, он посмотрел на часы. Время тянулось необычно медленно. Нервный смотритель, вопреки всем существующим инструкциям, куда-то исчез. Павел остался совершенно один. Он встал и, чтобы размять ноги, прошелся по залу. Его шаги гулко отдавались эхом – полупустой зал, бывшая библиотека замка, был небольшим, с высоким, чуть не пятиметровым потолком. Павел подошел к окну. На улице начинал накрапывать дождь. По небу разлился сочный градиент от серого к темно-серому.

Вдруг Павел насторожился и замер. У людей есть интересный рефлекс – безошибочно угадывать, когда на тебя смотрят. Он резко обернулся – в зале по-прежнему никого не было. Но мелодия, звучавшая в голове, стала громче. К инструментам присоединился голос, сочное, лирическое сопрано. Звук усиливался. Павел посмотрел на портрет и по инерции вперил взгляд в тот фрагмент, над которым только что работал… О ужас! Из рук дамы исчез свиток. Как будто его не было вовсе, или она его уронила! Переведя взгляд на лицо дамы, Павел похолодел. Она смотрела на него! И так внимательно, как будто уже давно за ним наблюдала. Вновь на ее губах появилась уже знакомая полуулыбка-полунасмешка.

Какой-то безотчетный страх сковал все его члены. Павел не мог пошевелиться. Секунды бежали одна за другой, а он стоял и смотрел на свою модель как прикованный. Наконец оцепенение прошло, и сначала медленно, а потом все проворней он стал продвигаться к картине, нелепо выставив вперед руку. При этом Павел старался не глядеть даме в глаза.

Его вытянутая рука, не ощутив никакой преграды, вошла в глубь портрета. Натолкнувшись на что-то холодное, Павел быстро отдернул руку. И вдруг обнаружил – абсурдность ситуации достигла апогея! – что держит в руке небольшой серебряный бокал, прежде стоявший на столике возле дамы…

Он закричал бы, если б смог, но голос пропал, в то время, как сопрано пело все громче, форсируя звук, пока не перешло на резкое форте. С каким-то безотчетным ужасом Павел побежал из зала, сжимая в руке серебряный сосуд, но, внезапно остановившись, повернул назад и стремительно бросился к портрету. Еще и еще раз он ощупывал рукой пространство, заключенное в золоченую раму. Ничего, решительно ничего похожего на холст он не находил. В ушах стучало. Не отдавая себе отчета в том, что собирается предпринять, Павел занес ногу и, не дотянувшись до рамы, метнулся к раскладному стулу, приставил его почти вплотную к стене и, перевалившись через раму, буквально нырнул в глубь картины…

6. Натюрморт с пастушком

Москва, февраль 20… г., акрил/оргалит

Старуха попалась вредная и фигурку продавать отказывалась. Денег он, конечно, давал мало, бессовестно мало, но не в этом же дело. Сил и времени на бабку он ухлопал столько, что уйти ни с чем просто не мог. Эдик еще раз улыбнулся, улыбка была то, что надо, робкая, извиняющаяся, действовала безотказно, и предпринял новый заход. Голос его звучал убедительно, но мягко, по-малоросски напевно.

– Вы, Клавдия Тимофеевна, все-таки подумайте. Что она у вас стоит, пылится же только, никто ее не видит, а там, сами понимаете, коллекция. И вам деньги нужны. Тут ведь как бывает – достали протереть – голова закружилась, фигурка выскользнула – разбилась. Фарфор дело такое – требует твердой руки.

«Главное, не передавить», – подумал Эдик, и на лбу у него выступили красные, как от укуса комара, волдыри – с некоторых пор его одолевала крапивница. Причем, как всегда, в самый ответственный момент, это при его-то бизнесе, то щеку, то губу разнесет.

– Ты, Эдик, голубчик, все правильно говоришь. Только ведь память это, еще по маме моей. Она актриса была, в оперетте пела, я Светочке рассказывала. Очень она такие безделушки любила. Раньше их много было. Столько лет хранила, а теперь взять и отдать? – Седенькие старушкины кудельки пришли в движение.

– Не отдать, Клавочка Тимофеевна, а продать. Деньги же вам не лишние будут. Вон лекарств сколько надо. Светланка-то, она, конечно, всегда поможет. Вы же знаете, мы для вас все что угодно…

– Спасибо, голубчик, тебе и супруге твоей Светочке…

Вот уже три месяца как Светочка – правда, никакой женой она ему не была – устроилась соцработником. Адреса они вместе выбирали со знанием дела и обхаживали только «перспективных» бабушек. Глаз у Светки теперь наметанный. Если обычного соцслужащего подозрительные старушки дальше порога не пускали, то Светка через две недели уже сидела у них за столом и пила чай с пирожным, которое помимо списка приносила за свой счет. Слушала рассказы о бабкиной молодости, рассматривала фотографии – по отработанной версии, она заочно училась на журналиста и писала статью о старых москвичах. В следующий раз приносила бесплатное лекарство, потому что, мол, сестра работает на аптечном складе. Потом появлялся и сам Эдик, с уговорами продать то, что зоркий Светкин глаз зацепил в скромной старушечьей обстановке. А уж уговаривать он умел, как никто другой.

– Баба Клав, ну, пожалуйста, – неожиданно по-свойски, как-то по-родственному произнес Эдик, – если бы не брат, он у меня единственный из родни остался, я бы никогда вас и просить не стал. День рождения у него, юбилей, пятьдесят лет. Он у меня заслуженный, афганец, только в больнице сейчас.

– Клавочка Тимофеевна, я тортик в холодильник убрала, чтобы не испортился, посуду помыла, расставила, – донесся с кухни бодрый Светкин голос.

Старуха сдалась. Минут через двадцать Эдик и Светка уже выходили из подъезда с завернутым в газету фарфоровым пастушком. Статуэтка ни разу не клееная, в прекрасном состоянии. Неброское клеймо «АП» на тыльной стороне фигурки железно гарантировало штуку грина как минимум за хлопоты. Эдик был доволен.

Мысли о невезении, преследовавшем его в последнее время, отступили. Надоело, конечно, возиться с мелочовкой. Но, как говорится, курочка по зернышку… Эдик умел ждать.

Заныла Светка, хоть бы раз было иначе.

– Только не надо кипиша. Я ж те, голуба, уже сказал, что щас денег у меня нету. Ты что, думаешь, я их печатаю. Всё после.

Светка начала скандалить. Но ласковый голос Эдика, не случайно у него и фамилия была ласковая – Лейчик, действовал как гипноз.

Эдик Лейчик приехал покорять Москву в конце 80-х. Примерно за год до этого посадили его отца. Взяли по 93-й еще старого УК. Многие говорили ему тогда, что времена уже не те и «щас за такое не садят», а некоторые даже посмеивались, мол, подержат и отпустят. Но смеяться Михаилу Борисовичу Лейчику, бывшему замдиректора харьковской комиссионки, пришлось уже на зоне в Якутске. Мать сильно переживала, похудела, осунулась, а через три месяца заказала в ателье три новых платья и уехала в санаторий в Кисловодск с закройщиком.

Жизнь Эди изменилась в одночасье. Впрочем, переменами жили все вокруг, и он, списавшись с отцовой двоюродной сестрой, тетей Соней, отправился искать счастья в столицу. Москва встретила Эдю сурово – тут же, на вокзале, сперли сумку с продуктами. Домашней колбасы и сала тетка не дождалась и Эде не поверила. «Сам небось все в поезде съел, а про жуликов придумал». Отношения у них не сложились с самого начала. Тетя Соня была вредная, злющая, жадная, чуть что, поминала и отцовский срок, и то, что «Москва не резиновая, а они все лезут и лезут». За десятиметровую комнату она драла с Эди три шкуры. Вся работа по дому была на нем. Магазины, рынок, ЖЭК, аптека, уборка, мытье окон. За каждый истраченный рубль он должен был ей отчитаться. Питались они раздельно. В холодильнике у него была своя полка. Тетку не смущало, что дневной рацион племянника иногда состоял из морской капусты с кукумарией на черной горбушке и нескольких слипшихся пельменей. Но Эдя умел ждать, ждать и приспосабливаться, схватывая все буквально на лету. Даже к говору москальскому приспособился, учился не гхэкать, не частить и говорить в растяжку. До института дело, конечно, не дошло. За несколько лет он, молодой, красивый, обаятельный, здоровый, перепробовал десяток разных профессий. Были и винно-водочный магазин, и коммерческая палатка, и джинсы-варенки на Рижской, и матрешки «Горбачев» на Арбате. Вот там впервые он и «отбил десять концов», перепродав икону японскому туристу. Икону, разумеется, ворованную, принес парень-синяк, лет шестнадцати, основательно сидевший на клее. Но происхождение товара и тогда, и теперь Эдика интересовало мало. С «провенансами»[3] он никогда не дружил. Может, поэтому своего антикварного магазина, настоящего, с вывеской и колокольчиком при входе, о котором мечталось, у него никогда не было. А может, потому что Эдя очень любил халяву. Ну ничего с собой поделать не мог, да и школу он прошел отличную. Не любил платить, и все тут! Любой, пусть самый мизерный шанс не заплатить действовал на него, как наркотик. Он был виртуозом халявы. Иногда даже во вред себе. Платить для Эди было равносильно пытке, как будто от себя кусок отрезать. Дерьма через это самое дело он нахлебался столько, что хватило бы на пятерых. Но себя не переделаешь!

Лучшими его клиентами были синяки около винно-водочных, они просили немного, там вообще процветал бартер. И на этот случай у него всегда был запас малобюджетной забористой водки. Но и товар шел пустяшный, не вот вам Фаберже. За три бутылки можно было разжиться немецкой печатной машинкой «Райнметалл», за две ему как-то достался бюст Железного Феликса, ну а чугунный утюг или грузинская чеканка с носатым витязем больше, чем на одну беленькую, не тянули.

Пять лет назад Эдя стал полновластным хозяином в бывшей теткиной квартире. Дождался-таки, высидел! Да и вообще, после паралича тетя Соня стала покладистой. Кроме Эди, у старухи из родни никого не осталось, так что прописать племянника пришлось. Одну из комнат Эдик мигом приспособил под склад, настоящий антикварный склад, обильный, но недорогой. А поскольку товаром для Эдика служило решительно все, то он, не брезгуя, и греб, как пылесос, все подряд. Каждая вещь в конечном итоге получит своего хозяина. Пусть не сейчас, попозже… Эдик умел ждать.

Чего только не было в его заветной комнате! И настенные коврики с лебедями, и выцветшие вымпелы из красного уголка, и офицерский планшет, и танкистский шлем. Были и традиционные самовары с подсвечниками, и мельхиоровые подстаканники, и телевизор КВН с чудом уцелевшей линзой, и граммофон с набором пластинок, и даже немецкая музыкальная шкатулка с танцующей парочкой. В старом серванте еще теткин гэдээровский сервиз «Мадонна» и хрустальные салатницы соседствовали с бодрыми дулевскими фарфоровыми лыжницами, балеринами, гжельскими лебедями и другими пернатыми. Совковый фарфор – шел он сейчас очень бойко, и содержимое полок быстро редело – дополнялся редкими образчиками дореволюционного Кузнецова, Гарднера и немецкими еще довоенными майсеновскими фигурками. На стенах была любовно проэкспонирована небогатая – уж какая есть – коллекция живописи – отец народов, парадный портрет в кителе, незаконченный, правда, еще прижизненный, пейзаж с церковкой, начала века, и пара натюрмортов без подписи, в богатых рамах – они достались Эде вообще бесплатно. Был у него лет семь назад один любимый клиент, помер уже. Со сталинским портретом Эдя решил расстаться – один толстосум, повернутый на «усатом», давал хорошую цену, очень хорошую. А если еще перекупщицу с Измайловской блошки бортануть… ну ладно, как пойдет. Вот кого точно не обойдешь, так это Светку. Въедливая девка попалась, хотя сам ее научил.

Сейчас, выйдя от старухи, Эдя, конечно, понимал, что заплатить Светке надо, это она зацепила, высмотрела поповского пастушка, а за него у Седого он при самом плохом раскладе получит никак не меньше пятидесяти тысяч. Эдик знал, что обещал, но тянул и откладывал неприятное на потом. После паузы он, наконец, мучительно выдавил:

– Я ж только сегодня вечером буду у Седого, так что завтра, голубка. Морген, морген унд них хойте… Прошу, Светик, не нервничай, все тебе отдам. Ну, пока. Мне еще до Севы подскочить надо.

7. По ту сторону картины

Чехия, март 20… г., акварель/картон. Коллаж

Поначалу глаза Павла как будто лишились способности видеть. Но зато нос, мистически избавленный от насморка, сразу уловил букет привычных запахов. Олифа? Да. Скипидар? Определенно. Потом еще какой-то незнакомый терпкий цветочный аромат. Мгновение спустя воздушный поток донес что-то совсем неприятное. Так пахнет животное… Следующая волна, и ноздри уловили запах моря…

Постепенно пространство наполнили звуки. Как в оркестре, когда музыканты вступают не одновременно все сразу, а один дополняет другого. Где-то вдали зазвонил колокол, гулко, протяжно, сонно. Поблизости зазвучали голоса людей – двое, возможно, трое беседовали. Один голос принадлежал женщине. Павел не понял, на каком языке они говорят, но по мирному течению разговора догадался, что, по крайней мере, тут никто не ссорится. Это почему-то его успокоило. Потом с улицы легкий ветерок донес плач ребенка, еще мгновение, и Павел услышал цокот копыт… старческий кашель. Откуда-то снизу послышалось скрежетание… Мышь? Крыса?

Наконец к нему вернулось и зрение. В первые мгновения перед глазами предстала размытая картинка… перед ним была все та же просторная комната, что на картине, с большим арочным окном. Справа он увидел второе такое же, наполовину прикрытое ставнями. Струившиеся сквозь них лучи заходящего солнца прочертили на ковре полосатые тени. Мягкий теплый свет подействовал на Павла умиротворяюще. Он вдохнул полной грудью и весь как будто растворился в этом свете, воздухе, ароматах. Какая-то неведомая сладкая нега разлилась по всему телу. «Я сошел с ума, – подумалось ему в этот момент, – но если сумасшествие таково, то пусть… я согласен». Вдруг снизу снова послышался скрежет, и сладкий дурман улетучился. Павел шагнул назад, оглянулся и заметил клетку, стоявшую в углу на высоком плетеном сундуке.

Ее обитатель, небольшой пушистый зверек – то ли ласка, то ли хорек, – издав тревожный клич, принялся яростно грызть прутья клетки. Он пока единственный заметил присутствие чужого в комнате.

– Тихо, я тебе ничего не сделаю, – сказал ему Павел и продолжил осмотр. Удивительно, но даже в таких фантастических обстоятельствах наблюдательность ему не изменила.

Под столиком красного дерева, том самом, что и на картине, он заметил валявшиеся скомканные бумаги. У кресла, тоже старого знакомого, разглядел потускневшую обивку. Теперь оно пустовало. Дамы не было. В другой части комнаты его внимание привлекла изящная резная ширма. А рядом… «Ах, вот оно что! Это же мастерская художника!»… Стоял мольберт, с приготовленным для работы холстом. Взгляд скользнул дальше по стене, где тянулся ряд полок, содержимое которых его ничуть не удивило. Банки и флаконы с пигментами, бутыли с льняным маслом, кисти.

На полу стояли натянутые на подрамники, уже загрунтованные холсты и прислоненная к стене картина без рамы, но, по-видимому, уже законченная. Что-то в восточном духе. «Ясно-ясно, стало быть, тут обитает творец, а это его очередная муза! Воистину миром художника правит женщина!» – подумал Павел и только теперь заметил, что до сих пор сжимает в руке серебряный бокал. Неуверенно подойдя к столу, он вернул его на место, наступив по ходу на валявшиеся на полу бумаги. Павел нагнулся и поднял скомканный листок. Вдруг за спиной послышались шаги. «Что делать? Сейчас откроется дверь!» Думать было некогда… он машинально сунул бумагу в карман и одним прыжком юркнул за ширму, потом присел на корточки и замер.

Дверь со скрипом открылась, и в комнату вошла полная пожилая женщина в надетом поверх платья холщовом фартуке. Она взяла клетку со зверьком и удалилась, что-то бормоча. Павел отчетливо услышал два слова «puzzо» и «bestiola». Так, она, наверное, служанка и говорит вроде бы по-итальянски.

Не решаясь выйти из укрытия – а ну как снова появится, – Павел продолжил разглядывать помещение сквозь резные дырочки ширмы.

«Непостижимо!» – прошептал он, наткнувшись глазами на большое, в пол, зеркало, висящее на противоположной стене, пытаясь представить, в какой части комнаты он стоял, когда в нее попал.

– Значит, я оттуда… то есть сквозь него?

Стараясь ступать как можно тише, Павел приблизился к зеркалу. Его рука уже почти прикоснулась к нему, как вдруг дверь резко распахнулась и в комнату вошел мужчина. От неожиданности Павел резко отшатнулся и изо всей силы ударился виском об угол массивной деревянной рамы. В голове зашумело, из глаз посыпались искры, комната заплясала и поплыла… последнее, что запечатлело его ускользающее сознание, был надвигающийся на него мужчина. Он что-то кричал, размахивал руками, черная тень становилась все больше и больше, пока не поглотила все вокруг…

8. Дама с запиской

Чехия, март 20… г., холст/масло

Павел очнулся уже в гостиничном номере и, открыв глаза, долго не мог понять, что с ним произошло. Было зябко, он лежал в одежде поверх одеяла. За окном все было серым и хмурым, порывы ветра раскачивали висящий на столбе фонарь. Голова не болела, но рука нащупала непонятно откуда взявшийся бинт. Павел попытался подняться, и сразу резкая боль стрельнула в висок и затылок.

В комнату вошла женщина.

– Вы уже проснулись? Хорошо, – она улыбнулась и присела на стул. – Вам лучше сейчас не вставать. Отдыхайте, пока есть возможность. Хотите чаю? Или воды? Я закажу. Голова еще болит?

– Уже нет, спасибо, – пересохшие губы едва шевелились, – а какой сегодня день? – вспомнив про самолет, заволновался он.

– Пятница.

– Слава богу. Но как я тут оказался?

– Вы упали, ударились головой и потеряли сознание. Это случилось в музее, когда вы работали. Помните?

Павел чуть усмехнулся и кивнул. У его собеседницы оказалась спокойная, даже немного ленивая манера говорить. И двигалась она плавно, не спеша.

– Мне помогли перенести вас в гостиницу. Ваши вещи, мольберт, картина тоже здесь, ничего не пропало. Не волнуйтесь.

– Даже не знаю, как вас благодарить.

– О чем вы. Не стоит. Портрет, в смысле ваша копия, получилась замечательно. Ничего подобного я раньше не видела… просто один в один. Невероятное попадание… очень жаль, что все так вышло… – Дама поднялась со стула, прошлась по комнате и надолго задержалась у портрета, совсем забыв про Павла. – Как холодно. Вы здесь не мерзнете? Знаете, я тоже когда-то в юности увлекалась живописью… бросила, а зря. Ну, да все это в прошлом. Давайте чайку? А то мне скоро надо ехать.

Темы у его собеседницы быстро сменяли одна другую. Павел не успевал следить. На языке у него вертелся только один вопрос, кто, собственно, она такая, правда, в этих обстоятельствах он показался ему не совсем тактичным.

– А как вы сюда попали? – спросил он наконец.

– Разве я вам не сказала? Странно.

Она замолчала, улыбнулась и посмотрела в окно.

«Действительно странно, – подумал Павел, – все странно. Все, что со мной происходит, необычно и похоже на сон. Вот женщина эта, откуда она взялась? А в музее что было, фантасмагория какая-то!»

– Я приехала сюда из Праги, еще вчера… Дело в том, что этот портрет заказали… он мне нужен, он для меня, – дама запнулась, – Сергей Иванович Бурундуков мой муж.

– Кто? – только и смог выдавить из себя Павел, переставший уже чему-либо удивляться. Ах, да, Сергей Иванович. Понятно. Он, признаться, и фамилию-то его не знал или забыл. Хотя, как же это… Сергей Иванович говорил, что брюлловская Джульетта Беллини очень похожа на ту, для кого он портрет и заказывал, «какое сходство, как две капли…», а дама, сидящая напротив, ее полная противоположность. Блондинка, с формами и в возрасте. Павел еще раз стрельнул глазами на свою работу. Да уж…

– Вы что, мне не верите? – словно прочитав его мысли, без тени обиды спросила дама.

– Почему же… Но я, простите, даже не знаю, как к вам обращаться?

– Разве я не представилась? Меня зовут Полина. А вы – Павел. Я с вами знакома заочно.

– Очень приятно.

– Это я вам написала ту записку. Путано получилось, глупо, потому что я волновалась. Понимаете, Павел, Сергей Иванович исчез. Ушел из офиса и не вернулся. Шесть, точнее, даже семь дней назад. Меня в тот день в Москве не было. Я там редко бываю… Живу на два дома. У меня в Праге дочь живет, замуж вышла. И мама. Мы тут давно. Я, конечно, сразу приехала. Милиция, розыск. Странно все это. Водитель, секретарь… никто ничего не знает. Вот я и решила вернуться пока в Прагу – в Москве мне одной не сиделось, – а потом, думаю, приеду прямо сюда. Этот городок и музей местный я хорошо знаю. А вы? Когда Сергея в последний раз видели… впрочем, при чем тут вы… позвольте я заберу эту картину, – неожиданно закончила Полина, и в голосе ее звучала настойчивость.

– Но она еще не закончена.

В дверь постучали, горничная принесла чай и, обменявшись с дамой несколькими фразами по-чешски, удалилась.