Большие снега Прашкевич Геннадий
Вместо вступления
Писать о Геннадии Прашкевиче – дело непростое.
Каждая ипостась его таланта заслуживает отдельного разговора.
Судите сами: неутомимый путешественник, исколесивший добрую часть земного шара, знаковая фигура отечественной фантастики, автор интереснейшей реалистической, исторической, детективной прозы. А еще блистательный эссеист, историк литературы, литературный критик, диапазон профессиональных интересов которого поражает: от одного из лучших исследований ранней советской научной фантастики («Малый бедекер по НФ»), до таких известных книг, как «Адское пламя» и «Красный сфинкс». А еще он тонкий переводчик болгарской и корейской поэзии. Ему принадлежат замечательные переводы стихов таких известных поэтов, как Владимир Башев, Михаил Берберов, Любомир Левчев, Иван Цанев, Стефан Цанев, Мила Доротеева и других, – в 1982 году в Западно-Сибирском книжном издательстве вышел целый том современных болгарских поэтов («Поэзия меридиана роз») в переводах Геннадия Прашкевича. Наконец, он один из ярчайших и самобытнейших поэтов современной России.
Думаю, что Геннадий Прашкевич и сам не сможет ответить, какая из его ипостасей главнее, слишком тесно они переплетаются; одно вытекает (или истекает) из другого. Но поэтическое мышление наложило отпечаток на всю прозу писателя, на всю его эссеистику. Это важный момент. Многие прозаики в России пишут (или пописывают) стихи, а многие поэты пишут прозу. Иногда (как, например, с Вадимом Шефнером) бывают точные попадания. Что касается Геннадия Прашкевича – он поэт от рождения.
- Денежки кончились в наших смешных кошелечках.
- Палой листвой обнесло все питейные точки.
- Осень приблизилась, альфа нисходит в омегу.
- Если и быть, то всего лишь печальному снегу…
Непересказываемостью, неподатливостью другому (не родному) языку поэзия, собственно, и отличается от прозы. Иной уровень сознания, иное, сдвинутое восприятие реальности. Есть огромное число вполне профессиональных стихописцев, выучившихся грамотно подбирать рифмы, многие из них даже попали в учебники, но вся беда в том, что стихи их к Поэзии не имеют никакого отношения – это всего лишь та самая пресловутая проза, лишь по недоразумению записанная в рифму.
Повторюсь: настоящие стихи невозможно переложить на прозу.
При этом неважно, каким размером они написаны – ямбом или расшатанным дольником, или вовсе лишены какого-то очерченного размера, даже рифмы. Стихи – всегда сами по себе.
- Илистые прыгуны возятся в водах отлива,
- Малаккский пролив придавлен тысячетонной жарой,
- в небе беззвучном оранжево-огненный рой —
- атомный взрыв, прожигающий чрево мира…
- Боже, как странно, как долго стоят года,
- сердце сосет злая рыжая дымка,
- если тут что-то и движется,
- то, конечно, только вода – тысячетонная невидимка…
Или этот верлибр:
- Я – как ветка.
- Имею собственные колебания,
- а раскачиваюсь вместе с деревом.
- Боюсь однажды увидеть
- отрубленную ветку
- или голое дерево.
Стихи Геннадия Прашкевича версификационно совершенны. Они виртуозны, отточены. Не знаю, как относится Геннадий Прашкевич к творчеству Леонида Мартынова, но мне всегда казалось, что мартыновский стих близок ему – не только виртуозной техникой, но самим духом.
- Дым из труб,
- а тропа снежная.
- Нежный и грубый,
- но больше нежный,
- я прихожу в незнакомый дом,
- в дом, где мне каждый угол знаком…
Для меня, давно пытающегося в душе примирить поэтические традиции классики и авангарда, особую привлекательность лирике Геннадия Прашкевича придает ее открытость. В этой книге легко обнаружить и вполне классические, даже постакмеистические стихи, и формальные, в лучшем смысле слова, эксперименты, идущие от русских футуристов, и утонченный верлибр, и восточную минималистичность, и медитативные погружения в историческое и мифологическое пространства, характерные для поэзии балканских стран. Но главным все равно остается то, что стихи Геннадия Прашкевича – это подлинная Поэзия, чистая, искренняя, снежная, мудрая.
- Женщины,
- которых мы покидаем внезапно,
- совсем внезапно, даже не по своей вине,
- остаются не в прошлом, а в некоем странном завтра,
- как портрет, что выставлен за стеклом в окне.
- Города,
- которые мы оставляем сразу,
- именно сразу, мучаясь и себя кляня,
- остаются всегда тоской и вечной заразой,
- в бездне грохота и огня.
- И чего удивляться, что осень красит
- за окнами небо, бесцельно и зло маня.
- Остается лишь память,
- и позолота слазит
- с женщин и с городов,
- но, прежде всего,
- с меня.
Ну, вот, не удержался – процитировал полностью.
Просто очень люблю это стихотворение.
Евгений Харитонов,
Москва, 2007
Азия
- Зарницы. Ущелья. Тени в ущельях. Зарницы.
- Вновь Азией зачарован, смотрю на немые вспышки.
- Я люблю тебя, Азия, как любят пропасть, обрывающую все страдания,
- И ненавижу, как ненавидят любовь, обрекающую на беды.
- Но чувства эти несложны.
- Восхищенья хочу!
- Аритмичность. Зло. Истина. Яд.
- Что стоит за вспышкой, развернутой на полнеба?
- Боль затерянных троп, убиенных культур, уничтоженных поселений?
- Радость диких коней, грохот тяжких копыт на гранитных развалах?
- Азия!
- Губы твои не стираются от поцелуев.
- Моря твои не становятся тише.
- Горы твои не становятся ниже.
- Годы проходят, но – азиат! —
- иду к твоим мутным клокочущим рекам,
- припасть к их воде, чтоб восстать человеком,
- который азийскому равенству рад.
- Конь, что спасает.
- Женщина, что утешает.
- Звезда, что ведёт.
Дева-обида
I
- Промолчит лес,
- промолчит снег,
- промолчит грусть.
- Не дойдет весть,
- пропадет след,
- будет лес пуст.
- Будут снег, наст,
- звездопад глаз,
- белый дым из труб.
- У тебя гостят,
- у тебя грустят,
- и хотят губ.
- По лесам снег,
- по глазам снег,
- снегопад рад.
- Потеряв след,
- берега рек
- сберегут клад.
- Тебе всё простят,
- тебя все простят,
- и – меня прости.
- У тебя гостят,
- у тебя грустят,
- мир в твоей горсти.
- Тишина не ушла.
- Тяжелее ста гирь,
- навалилась, дыша на подушку, Сибирь.
- Возвращалась с охоты
- и застала меня.
- Я не думал, что кто-то мог бояться огня.
- Оказалось, возможно.
- Нет правдивых начал,
- если начал со лжи, а потом промолчал.
- Окружила Сибирь,
- а седая метель
- ночь истерла до дыр и продула сирень.
- Но сирень, как боец,
- свою жизнь отстояла.
- Я не верю в конец, если было начало.
- Мои самые стихи – это снег, снег.
- А потом, когда он стих, только след, след,
- по которому ищу – это ты шла.
- Не заметила лису.
- И ушла.
- Жаль.
- Это рано поутру белых звезд блеск,
- это дрожь на холоду, и пустой лес.
- Это снег в моей горсти, и следы лыж,
- деревянные мосты
- и коньки крыш.
- Мои самые стихи – это твой смех,
- а потом, когда он стих, голубой снег.
- И ресницы на ветру, блеск глаз,
- и седая поутру
- на ветвях вязь.
- Все отбеливает снег, даже стих бел.
- Бел и ясен каждый след, как сухой мел.
- И нельзя тебя не ждать, бел и прост век.
- А над ним твоя звезда —
- снег…
- снег…
- Допросились, ветер студит
- землю, прыгая с берез,
- и березы, будто люди,
- унижаются до слез.
- Ах, как дует по ущелью,
- ах, как дует и метет! —
- голубые лапы елей
- превращая в хвойный лед.
- А на небе, небе стылом,
- первобытном, как снега, —
- облака, как балерины,
- как танцовщицы Дега.
- А снег летит туманно и беспомощно,
- листву и ветви слабо теребя,
- а я зову, прошу тебя о помощи,
- мне страшно:
- я опять люблю тебя.
- Мне страшно, что опять летит в смятении
- лохматый снег, а я его ловлю
- и повторяю в белом наваждении:
- мне страшно:
- я опять тебя люблю.
- Запястья хрустнули,
- в сухих глазах
- немного грусти,
- немного зла.
- На теле руки свести?
- Не гнутся.
- Щитом разлуки
- звеня, вернуться?
- Но скажешь: «Было
- такое дело.
- Потом забыла.
- Потом запела.
- Металась ласточкой
- за словом каждым».
- «И очень часто так?»
- «Теперь неважно».
- Теперь не встретимся.
- Прощай. Не жди.
- Иду по лестнице.
- Дожди…
- Дожди…
- Дым из труб,
- а тропа снежная.
- Нежный и грубый,
- но больше нежный,
- я прихожу в незнакомый дом,
- в дом, где мне каждый угол знаком,
- где мне говорят: «Ну, как? Поостыл?»
- Я не остыл. Я просто простыл.
- Я изучил от доски до доски
- комнату, где шелестят сквозняки,
- комнату, где прокурен насквозь
- каждый проржавленный рыжий гвоздь…
- Мне говорят: «Успокойся, поэт.
- Обидами полон белый свет».
- Но кто же увидит, что в сердце моем
- Дева-Обида играет копьем?
- Холод трогает суставы
- и кружится голова,
- а на стеклах прорастает
- непонятная трава.
- Но реальнее растений
- и сумятицы в крови
- моментальные, как тени,
- руки тонкие твои.
- Пусть в глухой неразберихе
- нужный жест не оценён,
- за окном бело и тихо,
- там пушной аукцион.
- Там следят паркет истертый
- башмаки смещенных лиц,
- а в канавах тонут гордо
- отраженья нищих птиц.
- Там стареют почтальоны,
- телеграммы разнося,
- восседает ночь на троне,
- фонарей лучи гася.
- Там почти неуловима
- разница: минута… век…
- Но оттуда твое имя
- нашептал мне белый снег.
- Обещают: сломишь шею!
- Я верчусь, как юный бес.
- Но предчувствие крушений
- неуклонно гонит в лес.
- Сосны давят рыжей грудью
- и стеной встают кусты.
- Известковое безлюдье,
- ледниковые мосты.
- Я герой холста немого,
- я почти неуловим.
- Ухожу, но снова, снова
- рвусь сквозь ясный белый дым.
- Только стелется морозный
- след мой – вечное кольцо,
- да стеклянные занозы
- раздирают мне лицо.
- Лунный круг. Дорожки света.
- Сосны. Снег. Тропа. Следы.
- Я не знаю, чем согрета,
- чем обрадована ты.
- Затаился белый север
- в тишине холодных гряд.
- И снежинки равномерно
- вьются, мечутся, летят.
- И, мерцая, без ответа
- на меня звезда глядит.
- Лунный круг. Дорожки света.
- Сосны. Снег. Тропа. Следы.
- Отплясывает
- вынужденный твист
- крутящийся под ветром желтый лист.
- Каратами
- расчислены молитвы,
- как карты, передергиваю ритмы.
- Гроза запаздывает,
- как нелепый фокус,
- в глаза заглядываю, слушаю твой голос.
- Роса по пальцам
- шариками бродит,
- глаза печалятся и в сторону уходят.
- Но небо слышит, верует и видит:
- вчера не вышло —
- сегодня выйдет!
- Душный день, а потом – телеграмма, но рано
- говорить о неведомо близком и странном.
- Пусть в зеленых потемках дымит сигарета,
- все равно я, наверное, завтра уеду.
- И в кустах,
- по мостам,
- в перелесках,
- в лесу
- зааукает эхо
- не в такт колесу:
- «Так не делают! Зря! Позабудь!» Но заря
- вдруг осветит мой путь и согреет меня.
- А на влажном песке,
- как на белом панно,
- будет след, будто пролито было вино.
- И такой же неясный обманчивый след
- эхо жизни
- проухает
- глухо
- в ответ.
- Преломляются лучи света,
- в острых гранях, как огонь, блещут.
- Замечательная вещь – лето,
- замечательно любить вещи.
- Над водою рыжий лист кружит,
- нет в душе ни тоски, боли.
- От восторга и любви ужас
- проступает, как налет соли.
- Солнце пляшет на углах камня,
- разбиваются лучи света.
- Это долгая, как век, память,
- это краткое, как час, лето.
- И сгорает в яростном сонме,
- падает, как в каменоломню,
- эхо дальнее:
- помни… помни…
- отзвук, бьющийся:
- помню… помню…
- Темно.
- Трава.
- Фигуры пней.
- Вопит сова,
- а вслед за ней
- вопят опята:
- «Опять полпятого!»
- Ночь стынет в листьях, а я иду,
- и тонким свистом
- зову сову.
- Шныряют тени, как кошки ночи.
- Я верил этим слепым пророчествам
- и вышел
- к морю.
- Шуршащим следом
- песок тревожу,
- а море бредит
- о лунных грошах,
- и на причале
- живет печаль.
- Волна качает плечами тали,
- раскинув всюду
- свою вуаль.
- Скользя по гальке
- смоленым днищем
- большие лодки
- скрипуче дышат,
- а куст рябины
- не опалим.
- Во тьме маячат,
- как свечи, мачты,
- туман, как дым.
- Я возвращаюсь.
- В лесу опята
- вопят:
- «Полпятого!
- Опять полпятого!»
- В проливах ночи
- я шел без лота.
- Ну что ж,
- Допустим…
- Я заработал
- немного грусти.
- Вызвездило.
- Снега хруст.
- Пригвоздило
- тенью
- куст.
- Берег моря. Лед и снег.
- Верю, чуден человек.
- И от мысли этой светлой
- знаю – скуки в мире нет.
- На снегу
- черный след.
- Берегу
- твой ответ.
- Он неясен,
- но я знаю —
- мир прекрасен!
- И как в мае,
- я зароюсь,
- как в листву,
- в твою жизнь,
- в твою судьбу.
- Вызвездило.
- Снега хруст.
- Пригвоздило
- тенью
- куст.
- Я мечту нашу большую
- берегу на берегу.
- На склоне стольких лет
- пращой в ответ: «Прощай!»
- Единственный совет:
- «Забудь! Не приезжай».
- По рощам стелет след
- пороша,
- вороша
- заезженный портрет
- замерзшего дождя.
- А ветер злобно бьет
- в стеклянные зрачки,
- где намерзает лед
- обидных слов и притч.
- И под твоей рукой,
- от боли завизжав,
- калитка мнет покой,
- тоскою сумрак сжав.
- И спазмы горло жгут
- резиновым жгутом.
- И все-таки я жду:
- вдруг снег пройдет дождем,
- вдруг ветер вкось влетит
- в оцепеневший сад
- и сразу прекратит
- метельный
- снегопад.
- На дворе дворники
- говорят: «Снега…»
- Этот древний спор никак
- опять о двойниках.
- А снега прозрачны,
- а снега призрачны.
- Шелестят о счастье
- звезды светом призм ночных.
- Кто я? Вестник чьих
- слов? Как отвечать?
- На площадках лестничных
- страшно встречать
- тень твою и спрашивать:
- по какой причине
- сумерки донашивают
- черные личины?
- О весенних лужах
- думать не хочется.
- Только снег нужен
- ветром всклокоченный.
- Средь снежинок звездных
- нахожу звезду мою,
- о которой в грозные
- только ночи думаю.
- А она говорила: «Плохо…»
- и хотела плохой казаться.
- Даже снег почернел, как порох,
- от подобного святотатства.
- Говорила: «Не жди последствий,
- ах, пора тебе измениться!»
- А проверили – это детства
- бьют серебряные копытца.
- На поверку все мы иные,
- удивляемся больше сами:
- почему вдруг пути кривые?
- почему вдруг чужие сани?
- Но ошибки, конечно, наши,
- потому что под небесами
- в сани судеб мы не посажены,
- а садимся всегда в них сами.
II
Возвращение
- Наследник Гумилева и Ахматовой,
- в лесу, где тропы выбиты сохатыми,
- под крышей деревянного сарая
- лежал я, ничего не понимая.
- Махорочные струи, извиваясь,
- в небритую щеку меня лизали,
- и плавали, густые и бесшумные,
- как плавают меж сосен тени лунные.
- «Тяни, братишка!» – требовали плотники,
- друзья мои, герои и колодники,
- все видевшие, знавшие, умевшие
- и за год мне до смерти надоевшие.
- Я пил малину с водкой, и, отчаясь,
- все это запивал грузинским чаем,
- и хлеб жевал с привычным отвращеньем, —
- о, только бы приблизить возвращенье!
- Как долго от тебя ни слов, ни писем!
- Как подло мне сквозняк тебя расписывал!
- Как нудно шелестели снегопады,
- свершая свои мутные обряды!
- Я засыпал с дымящей сигаретой,
- и в сны мои врывался темный ветер,
- злорадствовал: теперь не отыграться,
- не дотянуться, не коснуться пальцев,
- губами на ночь перечтя ресницы,
- когда тебе задумчиво не спится.
- Но хуже, было хуже, когда жалость
- в ночные сны непрошено являлась,
- юродствовала, плакала, просила:
- «Осина умирает некрасиво,
- раскинув растопыренные лапы,
- дрожа и задыхаясь на лету;
- ты хочешь повторить ее паденье? —
- мне жаль тебя. Решайся. Из деревни
- к друзьям, к стихам, и к ждущей иль не ждущей,
- решайся,
- и тебя я уведу!»
- …а за окном дробились и кололись
- розеточки мерцающих снежинок,
- и стыли на заборах злые пятна
- замерзшей человеческой мочи.
- Над речкой, окруженной, будто глетчер,
- моренами берез и стылых кедров,
- бесшумными каскадами струился,
- синел и испарялся лунный свет.
- В его глубоких ласковых разводах
- мелькали тени – призрачно, прозрачно —
- и так же непонятно исчезали,
- чтоб снова появиться над рекой.
- Над лесом поднималась крыша школы,
- в которой ничему нас не научат,
- но в окнах школы билось злое пламя —
- впервые посмотреть на этот мир.
- Под вечер дымкой покрывало снежной
- дома, дороги; уходя на берег,
- я видел камни, между ними билась
- и клокотала черная вода.
- Криноидей сияющие сколы
- песчаник светло-серый испещряли,
- как буквы, – те, что ты не нашептала, —
- они остались в камне навсегда.
- Я вырвался. Но что теперь мне надо?
- Улыбку? Шепот? Ласковые руки?
- Иль вечное терзание работы?
- Не знаю…
III
- Воет ветер,
- снег струится,
- в синем свете вьюга злится,
- расползлась над миром мгла,
- чистит ветер, как метла, —
- мир.
- Снег струится,
- белый снег
- рвется птицей много лет
- на стеклянные просторы,
- где поют, лучатся хоры —
- звезд.
- И прозрачным
- белым снегом
- все невзрачное отпето,
- и звенит, гудит часами
- под глухими небесами —
- вьюга.
- Я много лет скитался
- в краю сухих белил,
- обламывая пальцы,
- тропу свою торил,
- и там, где низкий берег,
- под шапкою лесов,
- стрелял пушистых белок,
- и грелся у костров.
- Единственный хозяин,
- закон тайги я знал:
- ловушек зря не ставил
- и зверя уважал,
- но снег ложился густо,
- стелил тропу мою,
- и было пусто-пусто,
- и грустно, как в раю.
- Согрели плоские бока никелированные лужи
- и день течет, как облака, неимоверно сжат и сужен.
- А в дымном хаосе берез, меж вздорных высохших сережек
- еще живет смятенье рос и заблудившихся дорожек.
- И я когда-то их топтал, искал, надеялся и верил,
- что встречу среди рыжих скал седого сказочного зверя.
- Возьму руками, без свинца, не зря ведь чтил я Гагенбека.
- Но у дорожек нет конца, а зверь бежит от человека.
- Наваждения исчезли,
- как далекое окно,
- за которым были песни,
- а сейчас совсем темно.
- Я вернулся, я вернулся
- в город, темный от дождей,
- в город очень узких улиц
- и высоких этажей.
- По аллеям мокрым шляюсь,
- это снова детства дни,
- ничему не удивляюсь,
- чем меня ни удиви.
- Но, приглядываясь к лицам,
- все тяну, тяну, тяну
- тот момент, когда ресницы
- нарушают
- тишину.
- О, за мгновение, пока
- в мои глаза летела капля,
- я прожил жизнь – любил и плакал,
- и видел дождь и облака.
- Но капля пала на глаза
- и вновь я тронут тайной жуткой:
- как уместилась жизнь моя
- в таком коротком промежутке?
- Мой тополевый Томск —
- томительная пристань,
- текущая, как воск,
- бегущая, как выстрел.
- На площадях твоих
- я плыл, как на триреме,
- среди дождей густых,
- остановивших время.
- И за твою печаль,
- за тайные вечери,
- спасибо, мой причал,
- скрипучие качели.
- Спасибо за метель,
- за то, что гнал по свету,
- за руки тополей,
- салютовавших свету.
- В удаляющемся свисте,
- как ударил карабин,
- воздух в шорохах и листьях
- облетающих рябин.
- Влажной лапой гонит тучи
- ветер прямо над рекой.
- Я держу в руках, как случай,
- свой нечаянный покой.
- Я давно уже не чаял
- так смеяться, так любить,
- жечь костры, бродить ночами,
- не вино, а воздух пить.
- И пускаться без оглядки
- по течению реки,
- по которой щеткой гладкой
- волновались тростники.
- А надежды и записки
- оставлять в сухом дупле.
- Август.
- Звездчатые искры.
- И томление
- полей.
- От древнего кургана
- до гиблого болота;
- от чайного стакана
- до чаши с позолотой;
- от томского забора
- до стен горячей Кушки;
- от Домского собора
- до крошечной церквушки;
- от розы искушения
- до прозы из трактира;
- от мироощущения
- до ощущенья мира.
- То ль мираж, то ли впрямь олень,
- и опять до небес пустынно.
- Я иду. Рядом только тень.
- На увалах базальты стынут.
- Кочки,
- Камни,
- глухие мхи,
- да озера чернее сажи.
- Так и входят в мои стихи
- эти северные пейзажи.
- Разносит ветер легкие песчинки
- и нарушает мировой покой.
- Два взрослых человека строят дом.
- Сухой плавник, окатанная галька,
- скоба из меди – все им пригодится.
- Два взрослых человека
- строят
- дом.
- Потом их остановит поцелуй.
- Их дом оставлен, он забыт, заброшен.
- Никто из них не мудр, не осторожен,
- никто не озаботится судьбой,
- никто не вздрогнет —
- кто там дразнит чаек?
- зачем весь мир, весь этот разнобой?
- И счастье, с тех иллюзий начинаясь,
- становится, увы, самим собой.
- Но дом еще не дом, пусть даже кровлю
- и стены ты поднять над миром смог.
- Ты должен жить удачей и любовью
- и женщину внести через порог.
- Чтоб все, что было временно и ложно,
- ушло, как исчезают боль и страх…
- Ведь это же неправда, что возможно
- нам счастье только в доме на песках.
- Египетский суфлер
- не подсказал ни строчки.
- Прозрачные, как флер,
- зеленые сорочки
- не скроют тех, кто гол,
- как рощи после пала.
- С плеча на голый пол
- упало покрывало,
- и толпы враз орут,
- увидев, меж цветами
- танцовщицы идут,
- играя животами.
- Перегорит звездой,
- сияющей без дела,
- сведенное тоской,
- как судорогой, тело,
- но взмахами ресниц
- оправданы обиды
- отчаявшихся жриц
- под тенью пирамиды.
- Женщины,
- которых мы покидаем внезапно,
- совсем внезапно, даже не по своей вине,
- остаются не в прошлом, а в некоем странном завтра,
- как портрет, что выставлен за стеклом в окне.
- Города,
- которые мы оставляем сразу,
- именно сразу, мучаясь и себя кляня,
- остаются всегда тоской и вечной заразой,
- в бездне грохота и огня.
- И чего удивляться, что осень красит
- за окнами небо, бесцельно и зло маня.
- Остается лишь память,
- и позолота слазит
- с женщин и с городов,
- но, прежде всего,
- с меня.
- Я научился просыпаться рано,
- когда еще не ноют в сердце раны,
- когда еще сороки не проснулись,
- и тянет тишиной с пустынных улиц.
- Я научился радоваться дому,
- твоей ладони, шороху на крыше.
- Я научился радоваться грому,
- особенно, когда он плохо слышен.
- Я научился говорить как птица,
- скрывать печаль, невидимое видеть.
- Немногому осталось научиться:
- с такой же силой знать и ненавидеть.
- Я оплатил бы все разлуки,
- все слезы, всю печаль ночей,
- все звезды, шорохи и руки
- и шепот – тайный и ничей,
- но дождь разводит всюду слякоть
- и продолжает голосить,
- что я могу это оплакать,
- оплакать,
- но не оплатить.
- И опять надо мною, исторгая тепло,
- удивленное Слово, как Солнце, взошло.
- То же самое, коим мы веками живем,
- обещаем и поим, изумляем и жжем.
- И которому слишком доверяться спешим,
- забывая про искры и клубящийся дым.
- А оно – не подкова, не туман идиом.
- Это древнее Слово дал Охотник с Копьем,
- на века его сделав для Войны и Добра
- вместе с первою Евой – из мужского ребра.
- Вчера было лето. Вчера было солнце в долине.
- Сегодня прогретые камни ложатся под иней.
- И пахнет так странно, как будто открыл я впервые
- цветение плавных ветвей наклонившейся ивы.
- Все небо в заплатах, все небо заштопано серым —
- от низких закатов до белых сияющих перьев.
- Как будто Земля обрела вдруг былые надежды
- и сбросила к черту браслеты, сережки, одежды.
- И всюду сияет тревожно, зовуще и бело
- ее обнаженное, ждущее, плотное тело.
Ю.П.
- Дым костра разметало ветром
- и печальный таежный дрозд
- мне вещает о километрах,
- отделивших меня от звезд,
- и плывут среди рыжих сосен,
- над упругой щетиной мхов,
- ароматы таежных весен,
- можжевельников и стихов…
- Тишина. Только где-то эхо
- на вершинах гудит сухих,
- да заходятся дальним смехом
- непутевые петухи,
- да клубится в пыли дорожной
- над славянской вязью полей
- удивительный и тревожный
- серебристый пух тополей…
- Когда вечерами плещет
- простуженная волна,
- нужны ненужные вещи,
- придуманные слова.
- И мы говорим о всяких
- таинственных пустяках —
- о белоснежных маках
- и голубых слонах.
- Гадаем неосторожно
- и чувствуем – это к нам
- по лунным спешит дорожкам
- Бегущая по волнам.
- Но зная, что только сами
- мы можем себе помочь,
- уходит, кивнув на память,
- спасать уходящих в ночь.
- Раздвинув цветные звезды,
- с неба смотрит Луна.
- Все чрезвычайно просто,
- как воздух и тишина.
- Туманные тают полосы
- и берега молчат.
- Я лучше скажу вполголоса,
- о чем другие кричат.
- Придумали – расставания.
- Как стрелы слова нацелены:
- О, бедра твои поставлены,
- как амфоры драгоценные!
- Кожа вина нежнее,
- нет взгляда чище и строже…
- А все во сто раз сложнее
- и в столько же, верно, проще.
- Кощунствуй, люби, пророчествуй,
- никто не наделит санкцией
- вернуть ее, если хочется
- назад, с полпути, со станции.
- Пора листопадов канула,
- всю ночь за стеклом оконным
- шуршат по садам стеклянным
- пушные аукционы.
- Когда мы увиделись, все отошло
- куда-то на самые дальние планы.
- Кружились деревья, плескалось весло,
- ромашки летали вокруг, как воланы.
- А праздник вовсю прорастал из земли,
- он рвал голубые клокастые почки,
- листву выгонял и пускал пузыри,
- и скатывал громы, как гулкие бочки.
- Цветной и огромный, он все разбудил
- медведем, добившимся лета и нерпы.
- И мы понимали: он брал, не дарил!
- Он праздник!
- А мы —
- его первые жертвы.
- Почти случайные слова,
- почти случайное движенье,
- звезда, осенняя трава,
- листва, как головокруженье.
- Почти случайный разговор,
- случайный дождь, на лужах пена,
- разор души, и слов разор,
- и начинаешь постепенно
- разгадывать и понимать —
- капель, горящую иконно,
- тот блик, что в руки не поймать,
- и женщину в стекле оконном.
- О, как ты боролась с большим моим ростом,
- вставала на цыпочки, приподнималась,
- и радугой нежных огней загоралась,
- моля опуститься и сжалиться звезды.
- Но что-то мешало, но что-то толкало,
- какие-то грузы ложились на плечи,
- слова не решались стать явною речью,
- все путалось, плыло, томило, алкало.
- О, как ты пыталась бороться со снами,
- как плакала, пела, текла с облаками,
- а лунные блики, стеклянно позвякивая,
- в листве многоликой сияли над нами.
- И что было проще? В тебе себя спрятать?
- Остаться собою? Приблизить мороз?
- Иль все же расти, чтобы падать и плакать?
- Я падал и плакал.
- И все-таки
- рос.
- О, эта деревня стоила всех чудес! —
- лампа в окне, сугроб, в ночь – коромысло дыма.
- Прямо в дворы вбегал мшелый и вечный лес.
- Летом – печаль дождя,
- осенью – запах тмина.
- О, эта деревня стоила детских лет! —
- тайны замшелых троп, гомон глухих речушек.
- сколько имен, о которых не ведал свет,
- сколько снегов,
- вылетающих, как из пушек!
- Годы идут, но там
- лампа горит, маня,
- ищет меня, зовет, теплится из потемок.
- Может быть, до сих пор женщина ждет меня,
- но броду нет на реке,
- а лед над теченьем
- тонок.
- Село обиженно ворчит:
- «Гулёна!»
- А воздух к вечеру горчит,
- как листья клена.
- А воздух к вечеру, что тишь
- тишайшей ночи.
- Ты улыбаешься, не спишь,
- не хочешь.
- Твой голос тих,
- твой голос чист,
- твой волос светел.
- И за окном твоим горнист
- расправил плечи.
- Он задыхается, поет,
- а листья клена
- дыханьем осени несет,
- ведь ты —
- гулёна.
- Я знаю, чем я оплачу
- наш август долгий,
- когда дожди по сентябрю
- вонзят иголки
- в шары оранжевых рябин,
- и в листья клена,
- и в шёпоты твоих рабынь:
- «Гулёна!»
В. Щеглову
- О, затаи дыхание,
- не опускай век.
- Пламенем полыхая,
- листья летят в снег.
- Мерзлая ветвь не хрустнет,
- нежная тишина.
- Замерла в снежной грусти
- найденная страна.
- Замерли даже тени,
- резкие, как ножи.
- Зимнее вдохновение.
- Белые миражи.
- У пассажа лужи
- выглажены ветром.
- Воробьиный ужас
- на вершине кедра.
- Желтыми полянами
- над Ирбиткой плоской
- ползают туманы
- дымом папироски.
- Тучи долгой стаей
- тают над Ирбитом.
- Отливают сталью
- стекла, ливнем мытые.
- И, сердясь, рывками,
- ветер, прямо с неба,
- трогает руками
- желтую планету.
- В долине семи осин —
- осень. Осины в гневе.
- Багровым огнем рябин
- в небе седом немеют.
- Желтый огонь ползет
- просеками лесными.
- Осень срывает, жжет
- листья, и огневые
- ползают облака.
- Солнечными ланцетами
- взрезаны их бока
- в память о жарком лете.
- Чищено все, как есть,
- рыжей кирпичной пылью.
- Даже церковный крест
- выштампован и вылит —
- в шелест,
- в сиянье,
- в хруст.
- Осень.
- В багровом сонме
- листьев
- сгорает куст.
- Пусто.
- Прощай.
- Помни.
- Ко всему и ко всем
- я тебя ревновал,
- обмораживал сердце,
- в аду побывал.
- Шел по снежному следу,
- задыхаясь и злясь,
- все изведал – неверие,
- счастье и грязь.
- Но чужого не трогал,
- своего не хранил,
- и, теряя дорогу,
- вновь ее находил.
- Никуда мне не скрыться,
- и себя не забыть.
- Мне пришлось покориться,
- чтоб тебя покорить.
- Не птицы, так поэзия. Везде
- находишь гнезда и седые перья.
- Под крышами. На старой городьбе.
- На вербах, что белеют сквозь деревья.
- Стихи и птицы. Ритмом полонен
- весь мир. Вещает вывеска в испуге:
- «Приобретая разовый талон,
- учитывайте платные услуги».
- Непрозрачные витражи,
- над фронтонами свет и тени.
- Окна, улицы, этажи,
- темный сонм голубых растений,
- и идущий опять, опять,
- полосующий стены зданий —
- дождь, который нельзя понять,
- не имея воспоминаний.
- Снег над крышами летит,
- притворяясь невесомым.
- Над огромным,
- мирным,
- сонным
- миром
- снег с небес летит.
- Он ложится на коньки,
- на балконы, на крылечки.
- В ночь дымят сто тысяч печек,
- не видать во мгле ни зги.
- Но по шороху, по тьме,
- сквозь которую, как лоси,
- ветер рвется, снег проносит,
- слышно —
- этот снег извне.
- Ничего светлее нет,
- чем снега, что в ночь упали.
- Полночь, как на сеновале,
- и небесный брезжит свет.
- А потом – рассвет, лучи,
- разгоняющие время.
- Спят деревья, но не дремлет
- снег, летящий из ночи.
- Он летит густой-густой,
- ослепительный и длинный,
- очень древний, очень мирный,
- и, как время, молодой.
- Над угором, над ручьем,
- над глубоким санным следом,
- над безбрежным белым светом,
- впереди и за плечом —
- снег, огромный белый снег! —
- нежно, медленно, упорно,
- как мелодия из горна,
- прямо в двадцатый первый век!
- Он летит, летит, летит,
- он взвивается, он вьется,
- и, как песня, с неба льется,
- и, как глас, с небес звучит:
- «Будь прекрасен, Человек!
- Будь, как утро, безупречен.
- Мы проходим.
- Время вечно».
- Дым…
- Снег…
Русь давняя
(фрагменты)
И вечный бой! Покой нам только снится.
А. Блок
- Широко раскинута лесами Русь.
- Лапой зверя вынут, трепещет в пуще хруст.
- В медном зеве колокола колотится язык.
- Тревогою исколот дозоров переклик.
- Дрожат в ночи осины, Под ними – след стад.
- Темные трясины заметает листопад.
- Плачутся капели дремучих рос.
- Дом оброс крапивой, лебедой оброс.
- Голос:
- Не вели ходить мне, мати, в лес по ягоду.
- Этот черный, словно тать, все подглядывал.
- Знаю, ждет он, как намедни, притаясь за углом,
- сам-то грубый, будто медный, губы углом.
- Только выйду на полянку, где трава зелена,
- молча, будто полонянку, бросит наземь меня.
- Будет мять, валять, руками ворошить во мне огонь.
- И судьба моя, как камень, в омут рухнет, только тронь.
- Второй голос:
- Слышу, слышу. Полон яду ветер. Ухают сычи.
- Мне с тобою нету сладу.
- Помолчи!
- А рассвет занимается остро, дико и голо.
- Как пожар разливается рев набата: «Монголы!»
- Визг мохнатых наездников, вознесенные пики.
- Над сломавшейся песней долгий выкрик: «Калмыки!»
- Тянет прелью и чадом, и тяжелым угаром.
- Шелест стрел над посадом, выдох горя: «Татары!»
- И выгнув дугою брови,
- губы сведя в судороге,
- птицей заполонённой
- билась. Чужие руки
- вылюбили,
- измучили
- в крученом
- и беспамятном
- перегоревшем улье,
- роем слепящим занятом.
- И, оторвав, сразу
- бросили вниз
- в бездну.
- Где.
- Употевший.
- Красный.
- Дьявол.
- Любил.
- Невесту.
- Запахом пота – плата,
- ритм – маята маятника.
- Вечная ночь сгладит
- вечную боль памяти…
- И был Бог предан, низвергнут в логово,
- раздавлен бредом: Богу – Богово.
- Сменила краски белил тоска.
- Страна под маской. Страна пуста.
- Дико.
- Но в хатах холодных,
- где пыль на ухватах,
- где бабы голодные
- детям не рады;
- где боль
- мужиков
- жжёт и тревожит;
- где голод ржаной
- пострашней острожного, —
- темною ночью
- шепотом в ухе
- сердце тревожат
- смутные слухи.
- И мужики
- Исчезают в борах.
- Ножики – вжик!
- Умирает страх.
И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: «Остри свой меч,
Чтоб не даром биться с татарвою,
За святое дело в землю лечь.
А. Блок
- И вот оно – первое. Без разбора.
- Колота пиками, битая слепо,
- через вопящие в небо заборы
- с хрипом летит голова человека.
- Синие сабли
- плещутся, звякают,
- кровью залиты
- нежные злаки.
- Злоба и скорбь.
- Злоба – острей.
- Тучей падучею —
- стаи стрел.
- Снова и снова.
- Всё начато лишь.
- Капельки олова.
- Звёздная тишь.
- Но звезды стекли каплями,
- тишь над землей свеся.
- Срезан кривой саблей
- с небес голубой месяц.
- Брат поучает брата:
- «Чти боевых богов.
- Мало врагам ада,
- в оврагах губи врагов!»
- Ордой вопящей, разгульной, —
- «Алла!» —
- (даже ветер сник),
- разлив калмыков сутулых
- разносит свирепый вскрик;
- высверкав воздух наголо
- саблями вкривь и вкось,
- татары ведут набело
- кроваво-алый покос;
- вызверившись в оскале
- приземистых лошадей,
- выкаленною сталью
- монголы берут людей…
- И белою снежной лавой,
- лавиной прямых мечей,
- благословленных Лаврой
- в чаду молитв и свечей,
- струнами вытянув спины,
- уши сведя к темени, —
- брошены русские клинья
- в хаос татарской темени…
- А потом – тишина.
- Стяги.
- Луна
- в овраге.
- Каждый крест крив.
- Каждый куст кос.
- Тишина крапив,
- и бурьянов лоск.
- И звезда звезде
- говорит в ночи:
- «Остриём лучей
- землю
- выму —
- чим.
- Ведь следов ног
- не сочтешь, нет».
- И звезде Бог
- Говорит в ответ:
- «Будет вновь смех,
- будет вновь соль, —
- но сочти грех
- и уйми боль».
- И полями побоищ пустыми
- ветер светлые новости носит,
- и следит, как у павших стынут
- на ресницах мертвые слезы.
- На бурьянах бурые пятна
- темной крови мертвых пришельцев.
- Поднимаются травы мятые
- в ясном свете простого месяца.
- С поля брани бредут люди,
- и костры разжигают на воле.
- И соха ковыряет грубое,
- напоённое кровью поле.
Спор с дьяволом. Посвящения
I
- О, я без вас
- схожу с ума!
- Моя судьба —
- моя сума.
- Но все, что есть
- в моей суме,
- принадлежит
- уже не мне.
- Я прихожу
- и говорю:
- «Я пригожусь,
- пока горю,
- я пригожусь,
- пока горяч!»
- А вы опять
- в тишайший плач.
- О, этот плач,
- ваш женский плач!
- Я был царем,
- а стал палач.
- И холод слов моих, что нож,
- и правды в нас – на мелкий грош.
- Но этот грош в такой цене!
- Не разменять
- ни вам,
- ни мне.
- Будет время, и березы
- вспыхнут желтою листвой
- над раскрашенной морозом
- полосой береговой,
- и к стволу прижавшись ухом,
- ты услышишь, как Луна
- шепчет ласково и глухо
- прямо в ночь.
- А ночь нежна.
- Будет время, и на поле,
- где горит, дымя, ботва,
- прорастут глухие колья,
- распустившись, как трава,
- и навзрыд пойдут осины
- голосить, что так влажна
- эта осень под гусиным
- косяком.
- А ночь нежна.
- Будет время, и над взрывом
- веток, листьев и травы
- ты не справишься с порывом
- сумасшедшей головы.
- И не плакать. Не смеяться.
- только слушать. Тишина.
- И губами вновь касаться
- глаз как звезд.
- А ночь нежна.
- Темный ветер. Злая мгла.
- Иероглифы на флаге, отблеск лунного стекла.
- Сто прекрасных видов Эдо
- не заменят никогда сей игры теней и света.
- Бодхисатва Манжушри —
- он глядит, Будда грядущий, не извне, а изнутри.
- Ощущение вины
- перед медленным теченьем потрясенной тишины.
- Потеряю? Сберегу?
- Что там выше? Чайный домик? На каком он берегу?
- Кто там стынет на пороге?
- Отчего тебя мне жаль, куртизанка Ханаоги?
- Бронза – век мой золотой…
- И опять мороз по коже:
- этот век, конечно, твой,
- не забудь, и мой он тоже!
- Какая странная дорога,
- как выполощен ветром куст.
- Пейзаж безрадостен и пуст,
- и все же он – пейзаж от Бога.
- Какая странная судьба,
- почти не знавшая пролога.
- И все-таки она – от Бога,
- и потому она – судьба.
- Ты говоришь: люби меня,
- ведь я дана тебе от Бога.
- А за словами вновь дорога,
- и до звезды как до порога,
- а за порогом вновь звезда…
- И это все опять от Бога.
- Я знаю, что отныне так и будет:
- с утра пожар, под вечер теплый дождь.
- Осудят нас? – пускай. Нас не убудет.
- Ведь истина пережигает ложь.
- Мы вечны. Мы взломали наши клетки.
- Мы – бег звезды. Мы – щедрый дар полям.
- Нам яблоко судьба протянет с ветки,
- мы и его поделим пополам.
- Броди, смотри, как лезет лебеда,
- как прут кусты подобием тарана.
- Твоя любовь, конечно, не беда,
- хотя порой она саднит, как рана.
- Коснись рукой, под пальцем дрогнет синь,
- ступи ногой и – глина, камень, трепел.
- Твоя любовь, конечно, из святынь
- и никогда не обратится в пепел.
- Броди, смотри, как бьет в ключах вода,
- как рвутся реки – кони разной масти.
- Твоя любовь, конечно, не беда,
- как все, что ветром выбито на насте.
- Снег идет.
- Снег идет.
- Беспредельно, бесконечно, нежно, медленно и млечно,
- вверх и вниз, легко и вечно —
- снег идет.
- Снег идет.
- Снег идет.
- Звездный дым. Седые крыши. Все светлей, нежней и тише,
- все стремительней и выше —
- снег идет.
- Снег идет.
- Снег идет.
- Белым лбом прижавшись к раме, я теряюсь в этой драме:
- где я? в поле? или в храме? —
- снег идет.
- Снег идет.
- Снег идет.
- Нежно, медленно, беспечно, беспредельно, бесконечно,
- я люблю тебя, ты вечна.
- Снег идет.
- Опять этот кантор из церкви святого Фомы
- терзает педали забытого Богом органа.
- А в Лейпциге ночь. И тяжелые влажные сны
- плывут над кварталами, будто обрывки тумана.
- Ночь гаснет и гаснет. Будь звезды, как свечи, давно
- по небу расползся бы матовый шлейф стеарина.
- Саксонская ночь под готическим стынет окном
- и черною кистью витраж покрывает рябина.
- И движется ночь, как недели и годы, а мы
- не можем понять, отчего это с гибелью схоже.
- Храни же нас кантор из церкви святого Фомы,
- и длись этот холод, так странно бегущий по коже.
- Когда уже нечему больше случиться,
- когда за окном ни звезды, ни просвета,
- когда через ставни уже не пробиться
- ни ветру, ни ливню, ни даже рассвету,
- когда на столе засыхает посуда,
- а сумерек даже огнем не прогонишь,
- я жду тебя, кантор…
- И вот оно – чудо! —
- две флейты и скрипка
- приходят на помощь.
- Когда уже нечего больше услышать,
- все сказано, спрошено, взято, забыто,
- когда, как дожди по заржавленным крышам,
- струится и плачет слепая обида,
- когда даже память условна, как ссуда,
- а боль ни словами, ни жестом не скроешь,
- я жду тебя, кантор…
- И вот оно – чудо! —
- две флейты и скрипка
- приходят на помощь.
- Когда уже некому больше молиться,
- когда ожидать нет ни веры, ни силы,
- когда никуда от себя не укрыться,
- а где-то настойчиво плачут клавиры,
- и небо закрыто, и листья, как люди,
- врываются в душу, и ты их не гонишь,
- я жду тебя, кантор…
- И вот оно – чудо! —
- две флейты и скрипка
- приходят на помощь.
- Спит город Баха.
- В темном старом доме
- спят старые старушки, вещи, люстры,
- все спит, все убаюкано дождем.
- Спит ратуша, размокшая афиша,
- спит мокрый дуб, к стене прижавшись тесно,
- и спит орган, как айсберг на мели.
- О, этот город замерших бульваров,
- ночных, уснувших намертво базаров,
- в листве опавшей, в сумерках дождя —
- огромным неподвижным великаном,
- уснувшим над наполненным стаканом,
- он спит,
- и разбудить его
- нельзя.
- Но музыка… Но музыка… Но жизнь…
- Вдруг свет в окне, то вскрикнет где-то скрипка,
- то звук шагов раздастся, то улыбка,
- как лист, проснется…
В. Астафьеву
- Я видел, как утром,
- над серым болотом,
- кочкарником,
- марью,
- оставив исслеженный
- красными лапами берег,
- сентябрьскую тишь распугав
- и привстав над водою,
- одна за другой поднимались красивые птицы.
- Тяжелые птицы,
- красивые птицы —
- обрывками пены,
- обломками льдов,
- голубым опереньем,
- счастливым и белым,
- они восходили над марью, над темным болотом,
- а мы оставались, лишенные крыльев и пенья.
- Когда-нибудь в поле,
- а может, в машине,
- а может, на водах
- ударит по сердцу
- то ль страх,
- то ль провиденье смерти.
- Так что же мы вспомним?
- Любовь?
- Удивленье?
- Удачу?
- Высокое небо? Иль птиц, рассекающих небо?
- Ах, кто это знает? И кто это может увидеть?
- Пески осветились и канули в темную воду.
- А лебеди машут,
- и машут,
- и машут крылами,
- и их отраженья, сияя, плывут над болотом.
- Есть бухта.
- Это – Доброе Начало.
- Высокое кольцо песчаных дюн,
- вулкан Атсонупури – конус в небо,
- базальтовый высокий перешеек,
- аралией заросший, елью Глена
- и можжевельником.
- Там жить бы я хотел. Встречать восход.
- Ходить с ружьем на дальние озера
- и жечь костры, давая знать судам,
- что мир еще повсюду обитаем.
- А если бы касалась вдруг тоска
- меня своими пальцами, я б молча
- ходил туда, где брошенный поселок,
- как черный иероглиф, распластался,
- под небо вскинув сломанные балки.
- Мне было б странно находить траву
- или обрывки рыжих фотографий
- среди руин, и в поисках живого
- я б сотни километров проходил,
- но снова
- возвращался
- к морю.
- И, прост как звезды, трогал валуны,
- похожие на нерп. Касался пены.
- И знал, что я из тех, кто прочно верен
- теченью рек, звезде над головой,
- и просто миру, вечному, как время.
С. Гольдину