Сказки Таргистана Дорофеев Владислав
И потому, сжав губы, и ухватившись крепко-крепко за левую папину руку, Дзалебубух отважно идет к своей звезде.
Потому что только прикоснувшись к звезде истины маленький Дзалебубух научится ткать настоящие одежды из воздуха, и без посторонней помощи перемещаться в пространстве, и, не взирая на препятствия, телепатически общаться с кем угодно и на каком угодно расстоянии, и даже преодолевать время с помощью шлюз времени, и посвятить свою жизнь жертвенности и в будущем святости, то есть стать истинным ткачом воздуха.
Но на пути к звезде истины маленького жругарца ждет не только новая жизнь, но и подстерегает самая большая опасность в его жизни. Подстерегает на горе мудрости, буквально в двух шагах от звезды истины.
Причины опасности просты.
На вершине горы мудрости прекращается непроходимость жругарского воздуха, который на самой вершине горы делается проходимым для всех недругов Жругара.
А подойти к своей звезде истины ткач должен, предварительно сбросив невидимые одежды. Одежды своей судьбы.
И, как вы уже догадались, основные недруги ткачей воздуха бесы, злые сподручные черной царицы Холопки, с превеликим удовольствием пользуются всеми этими обстоятельствами, чтобы расправиться с ненавистными и почти неуязвимыми ткачами воздуха.
Но редко бесам или другим недругам удается убить ткача воздуха даже на этих нескольких десятках шагов.
Потому как ткач воздуха успевает прыгнуть назад в защитное поле Жругара. Для этого ему нужно сделать прыжок длиной около пятидесяти метров. И такой прыжок он легко может совершить, но только в одиночку. С сыном нет.
То есть самая большая опасность подстерегает ткачей воздуха в тот момент, когда они приходят на гору мудрости с подросшими сыновьями, которым настала пора прикоснуться впервые к звезде истины.
И опасность эта вполне реальная. Примерно в половине случаев кто-то погибает, чаще отец, поскольку, закрывая сына, он подставляет под жуткие зубы беса свою голову.
И тогда безголовое тело взрослого ткача воздуха падает наземь, и голубая таргистанская кровь вытекает из всех жил, брызгами доставая звезду, и омывая тяжелыми голубыми каплями камни ночной горы, и тогда звезда истины, которая сопровождала погибшего в схватке с бесом ткача воздуха всю его жизнь, булькая от напряжения, словно вдруг взрывается, орошая черное небо и гору брызгами яростного огня.
В то же мгновение гора мудрости будто изнутри пропитывается невероятной силы голубым огнем, и зримо вырастает до облаков, соприкасаясь со звездой истины, куда и переселяется душа ткача воздуха.
И все остальные жругарцы тогда узнают, что кто-то погиб на горе мудрости. И тогда все жругарцы встают на колени и склоняются в молитвенном преклонении перед героической смертью.
А бес насыщенный уходит, потому что бесу, самому разнесчастному, злобному и голодному бесу довольно для мгновенного насыщения своего бесовского существа одного мертвого тела и одной откусанной головы, а потому заполучив голову, бес радостно опускает руки и глаза долу, и тут же на вершине горы мудрости ввинчивается в землю, чтобы радостно доложить черной царице Холопке о новой победе над ненавистными ей Жругаром и Таргистаном.
Дело в том, что война Холопки с Таргистаном, соответственно и с Жругаром, не прекращается вот уже тысячу лет.
И, как вы уже, конечно, знаете, главное оружие таргистанцев в войне с черным бесовским злом – это праведная и достойная жизнь, умение и способность жертвовать собой ради ближних, святость и, конечно, ткани, которые ткут из воздуха жругарцы.
И дело даже не в том, что эти ткани в минуты смертельной опасности делают жругарцев или таргистанцев невидимыми, потому что ведь тогда остается опасность нападения бесов наощупь, если бес окажется слишком быстрым в своей подлости и злости.
Дело прежде всего в том, что во время ткачества тканей из воздуха, ткачи воздуха уничтожают бесов. Происходит это следующим образом.
Воздух Громара пронизан черными лучами, незаметными для обычных таргистанцев. И всякий луч принадлежит одному из бесов, подручному черной царицы Холопки. Все бесы передвигаются в воздухе по черным лучам.
А надо сказать, что черные невидимые лучи составляют основу для невидимых тканей, которые ткут уже десять тысяч лет ткачи воздуха.
Без специального рисунка, в виде пятидесяти черных кругов, пятидесяти черных квадратов и пятидесяти черных треугольников, вплетенных в растительный черный орнамент на одном куске ткани или платье, невидимая ткань не действует.
Поэтому когда ткач воздуха вплетает еще один черный луч в свою ткань, очередной бес теряет опору и растворяется в воздухе.
И в этом еще одно великое и неотвратимое – по отношению к врагам и бесам, и глупым бедам – предназначение ткачей воздуха!
Потому что как только ткач воздуха заканчивает плести свой несравненный мистический орнамент на очередном куске ткани или платье, вплетенные в ткань черные лучи превращаются в золотое шитье.
А золото действует на бесов совершенно неотразимо, – натолкнувшись на золото шитья, они уже тогда исчезают навсегда и безвозвратно.
И тогда Холопке приходится срезать с себя новый кусочек кожи, чтобы создать нового беса. Поскольку бесы – плоть от плоти черной царицы Холопки, то и новых бесов вместо сгинувших Холопке приходится создавать из себя.
Конечно новая черная кожа на Холопке отрастает довольно быстро.
Но, все же происходит это не вдруг, и к тому же, если кожи срезано слишком много, – что происходит, когда зараз много бесов сгинуло безвозвратно, – тогда, чтобы восполнить число бесов, Холопке приходится срезать с себя кожу целыми листами.
После чего довольно долго Холопке приходится ходить безо всякой кожи, с торчащими наружу венами, черным мясом, черными жилами и торчащими черными мослами, которые гремят при ходьбе.
Ходить так не то чтобы больно (как и всякое сатанинское отродье Холопка не чувствует обычной боли), но неопрятно, да и на бесов удручающе и разрушающе действует вид царицы без кожи.
Получается, что ткачи воздуха – настоящие ассенизаторы против всякой воздушной нечисти, против бесов, сподручных черной царицы Холопки, преграждающих таргистанцам путь на небеса.
Чем больше соткут ткачи воздуха тканей из воздуха, из обычного воздуха, тем меньше остается жизненного пространства для бесов. И тогда бесы начинают пожирать друг друга, вследствие чего число их уменьшается.
И тогда вновь и вновь черная Холопка ходит, гремя черными мослами.
А пока обретают необходимую силу новые бесы, произведенные из кожи Холопки, старые бесы, производя необходимую бесовскую работу, делаются злее себя же вчерашних, стараясь текущее время обернуть вспять, – чтобы вернуть время назад еще до появления Таргистана и Жругара, и секрета изготовления тканей из воздуха, и рождения первого таргистанца, и рождения царя Ивана I, и рождения первого ткача воздуха, – то есть стараются сделать так, чтобы в сегодняшнем дне поселился настоящий демон, демон времени, который отступает разве что перед святостью ткачей воздуха и их одеждой, сотканной из воздуха и черных лучей.
И вот потому-то все таргистанцы прекрасно знают и понимают, что без Жругара и ткачей воздуха, и их одежды, и их тканей, они бы не выжили в этом непростом и трудном мире планеты Громар.
И потому, хотя Жругар не виден, но Жругар – это не одна только память, торчащая скалой в сознании таргистанцев больших и малых, передаваемая по наследству в изустных и письменных рассказах и легендах.
Жругар прежде всего это – живая и созидательная мечта, о невидимых святых и их спасительных и целебных одеждах, ставшая почти тысячу лет назад реальностью. Потому что ткачи воздуха – это воплощение самой красивой мечты Таргистана, мечты о святости.
А невидимость при жизни, невидимая и безответная жертвенность при жизни, – это ведь и есть по-сути святость, как и любая абсолютная жертвенность.
Может быть вы никогда не видели святых жругарцев?
Но ведь святые среди нас. Они всегда рядом. Они всегда готовы прийти к нам на помощь. И укрыть нас своим словом. Или пологом своей невидимой одежды, укрыть от неопрятных и глупых напастей мира, часто гнетущего и не всегда ясного.
Святые невидимы. Они всегда с нами – святые невидимки. Они даже живут в нас, растворяясь в нашей крови, когда нам особенно трудно, или когда наши силы, наши мысли и наш дух отступают перед стихией жизни, не в силах её упорядочить, и защитить себя и близких людей от напора зла и цинизма бесовского вожделения Холопки, у которой только одна цель – уничтожить, стереть с лица планеты Громар Жругар и Таргистан.
Нелегко святым.
Но полноценная жизнь святых начинается после их телесной смерти. К этому они готовятся всю жизнь, начав творить чудеса еще до своей телесной смерти, превратившись в слово и жертву слова еще при жизни, став ткачом воздуха.
Так или примерно так и думал Дзалебух, спасая сына.
В миг своего отцовского подвига он понял, что святость и невидимость связаны, как правая и левая рука.
Это, конечно, не одно и тоже, но это – единое целое, это – разные части единого и огромного организма. Хотя, конечно, святость не начинается с невидимости, а лишь подтверждается и укрепляется невидимостью.
Страшно умереть без покаяния.
Ткачи воздуха ткут одежды, которые помогают избежать смерти без покаяния, но не уничтожают вовсе смерти.
Иногда, впрочем, может показаться, что святые лишни, потому что святы. Потому что святые – больше чем таргистанцы, или даже жругарцы. Но никто не лишен святости. Святость есть в каждом. Святость каждого – это твоя святость. Вернись к своей святости.
Вернемся к своей святости, которая ждет своего часа, своего времени, когда мы ею воспользуемся.
Ведь мы же знаем, что у Бога времени нет – ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, то есть никакого, – всё едино.
Поэтому воскрешение из мертвых, а это и есть настоящая святость, – означает победу над демоном времени, который побеждает человека смертью, ибо бессмертие – это Бог, а смерть – это дьявол, которому служит царица Холопка.
Поэтому пока мы обойдем время смерти Дзалебуха справа или слева, чтобы однажды в него вернуться, например, в сказке про Куклон.
И оставим пока (до новой сказки) Жругар, – ведь это особое место, которое рождает или воспроизводит ткачей воздуха и святых невидимок.
А ткачей воздуха уже почти тысячу лет никто, – кроме, конечно царя Ивана, – никто не видит. И что они делают в настоящий момент, и где находятся, никто не знает.
И единственное место и время, когда ткачи воздуха превращаются в видимок – это по дороге к своей звезде истины на вершине горы мудрости, что возвышается над Жругаром. И на вершине которой умер Дзалебух, оберегая сына от злого беса.
Для Дзалебуха настала тихая радость света. Была заслуженная жизнь. Пришла заслуженная смерть.
И вот самые последние слова Дзалебуха.
– Теперь моё предназначение – молиться. Предназначение оставшихся в Жругаре – спасать. И им это удается. Ничего я не хочу, кроме как молиться за Дзалебубуха, за жругарцев и таргистанцев. Мое назначение молиться за сына и всех таргистанцев. Мою молитву слышит Бог! Спасибо, Бог! За твое сердце, обращенное ко мне. Спасибо, тебе Бог! За то, что каждому ты являешься отдельно.
Вы спросите, что же произойдет потом? Дальше будет уже другая сказка, следующая сказка, сказка про Дзалебубуха, или, например, про летающих лошадей, которых бескрайне любил его отец Дзалебух.
Поле летающих лошадей
Совсем недалеко (всего-то в двух днях пути) от хутора, где живут Луиза и ее друзья, расположено удивительное поле. К этому полю по ночам собираются лошади, у которых к концу подошла земная жизнь. Поле необычное – это поле летающих лошадей. Это не маленькие почтовые лошадки, которые разносят глубоко под землей по пустым и тихим коридорам почту и телеграммы, это большие боевые лошади, которые служат таргистанским воинам в сражениях с врагами Таргистана. Сюда боевые лошади приходят не за травой, сюда они приходят умирать. Здесь – последнее в жизни боевых лошадей поле.
Спит земля, кажется, никто не дышит, и все замерло до утра, лишь небо опрокидывается, когда новая избранница врывается в журчащую над полем круговерть.
Они летают медленно и торжественно. Гривы реют, оставляя мерцающий в лунном свете след. Лошадям тихо и привольно.
Только вздрогнет в холке, но назад нет возврата, прощай земля, тебя наши сердца не оставят никогда. Вперед к бурной радости свободы. Холодно там. И это уже даже не воздух, а новая твердь. Воздух загустел, и куда бы ни ступило копыто – оно находит опору. Поле можно пересекать по диагонали, а можно пронестись кругом, а можно стремительно вверх, почти перевернувшись к земле спиной, и почти до самых звезд. И ничто тебя не сдерживает.
Раз в жизни. Всего один раз в жизни. Другого такого раза уже никогда больше не будет. Лишь одну ночь в твоей жизни. Только ночь. У каждой лошади это получится. Нужно только осмелиться, нужно перебороть свой страх.
Каждая лошадь только pаз в жизни может полетать. Перед смертью. Воздух над полем густеет для лошади только раз в жизни. Лошадиный век короток, но все они попадают в лошадиный рай – в котором лошадь свободна и легка, и ничто не стесняет ее движений, никто и ничто. Этот рай – это поле, поле летающих лошадей.
Лошади даже не ржут, они просто счастливы. Они свободны. Лошадь всегда мечтает убежать от земли. Ей всегда мешает дорога. Ее тяготит земное притяжение. Любая лошадь рассчитывает взмыть над дорогой. Но дорога сильнее.
И лишь на протяжении шести часов раз в жизни. Дороги, сражения и войны, убитые всадники и кровь – все позади. Впереди последняя свобода. И не важно, что это последние часы в лошадиной жизни. Всего шесть часов, с полуночи до шести утра. В полнолуние, и обязательно при ясном небе, когда листья под лунным светом кажутся вычеканными из металла. Только тогда лошадь оказывается сильнее земли. И принадлежит лишь скорости, и превращается в скорость, а скорость принадлежит ей.
Раз в жизни. Всего раз в жизни. И самое великое счастье в том, чтобы испустить дух в полете, здесь над полем, среди своего лошадиного народа.
А охраняет поле железный пастух на черном железном крылатом коне с шелковистой гривой до земли. Коня и пастуха выковал деревенский кузнец много сотен лет назад из метеорита, упавшего в колодец. Каждую полночь они выходят из океана Бурь, возносятся к луне, здороваются со Скопрыналом и встают на страже поля летающих лошадей.
Куклон
То есть между куклами-слов совсем не было личных отношений, как в раю, например, или аду. И жили они на самом юге Таргистана, высоко-высоко в горах, за облаками, в пещерном городе Куклоне.
Первые куклы-слов появились сразу же вместе с таргистанским языком. Куклы-слов были созданы из солнечного света, они родились для того, чтобы сделать таргистанский народ бессмертным. Если бы даже убили всех таргистанцев, всех, кто говорил и думал на таргистанском языке, – то, благодаря куклам-слов, которые жили в заоблачном подземном городе, слова вновь бы возродились, а вслед за словами возродились бы таргистанцы, весь народ и вся страна. Потому что нельзя уничтожить народ, если сохраняется язык.
Кукл-слов было очень много. Их было столько же, сколько слов в таргистанском языке. Они были маленькие и большие, красивые и не очень, умные и совсем глупые, пошлые и грустные, ползающие и летающие, больные и крепкие, как алмаз, текучие, как масло, и тревожные, словно, предгрозье, круглые и плоские. Куклы-слов были очень похожи на свои слова, собственно, как и всякие куклы похожи на тех, кого они изображают.
Кукла-снег смахивала на снег, а кукла-воздух была совсем как воздух, кукла-любовь была похожа только на любовь, но никак ни на песок или стол, или ненависть, да и куклу-гвоздь ни с чем нельзя было перепутать.
Впрочем, куклу-кровь никак нельзя было принять за куклу-дуру или куклу-зануду, а куклу-храм перепутать с куклой-жадность, или куклой-лошадь.
Куклы-слов были также не похожи друг на друга, как и слова, которые они обозначали.
А так как в жизни кукл-слов совсем не было и человеческих отношений, то не было и личной жизни. Например, у таргистанского царя был брат – великий князь, но в пещерном городе Куклоне не было куклы под названием – «великий князь», или «брат царя». Была кукла-князь, кукла-брат. И, конечно, кукла-бог, куклее которой среди кукол вы бы не нашли, даже если бы очень постарались поискать.
Причем, куклы-слов отражали только изначальные части речи – существительные, глаголы, прилагательные, местоимения. Куклы, хозяева которых существовали в языке в виде существительных, прилагательных и местоимений, изображались в именительном падеже, например, – кукла-великий, кукла-красивый, кукла-я, кукла-ветер. А глаголы жили в куклах только в начальной форме, в инфинитиве, например, – кукла-бежать, кукла-страдать, кукла-любить. Причем, глаголы, которые могли быть совершенного и несовершенного вида – так и отражались в начальной форме, например, – кукла-рассказать и кукла-рассказывать.
Куклы-слов были настоящим, духовным содержанием, и одновременно стилистическим наполнением языка, но не личной принадлежностью отдельного таргистанца, даже, если это был сам царь. То есть куклы-слов были отражением языка, а не таргистанцев, потому как известно, что язык принадлежит всем.
Разумеется, куклы-слов хотя и повторяли очень точно и подробно жизнь таргистанского языка, то есть, жизнь самих таргистанцев, но в то же время, куклы-слов – это были совсем не Громаряне, и, хотя они и были сутью человеческого языка, они жили совсем не так. Старели они не так, как Громаряне, – они старились очень медленно, вместе со словами. А поскольку некоторые слова жили по нескольку столетий и даже тысячалетий, и даже дольше, также жили и куклы-слов.
Было еще одно непременное условие – куклы-слов не могли покидать своих маленьких пещер: когда появлялось новое слово и возникала новая кукла-слово, то в горе, в продолжении одного из бесчисленных коридоров образовывалась новая пещера. И было их ровно столько же, сколько было слов, ни одной больше.
И как всякие куклы – куклы-слов всегда жили жизнью своих хозяев – слов и были сутью слов даже внешне.
Кукла-ветер – была всегда как ветер, а кукла-сон всегда спала, а кукла-дыхание всегда была – как легкое дыхание жизни, а кукла-роза пахла розами, а кукла-река вечно изменялась и будто текла в одном направлении.
Они были живыми, не мертвыми, но, поскольку они были куклами, то они никогда и не ели, содержанием их жизни – была жизнь их хозяев. Стоило бы какой-нибудь кукле перестать быть сутью своего слова, так сразу бы и забылось слово, которое изображала эта кукла.
Однажды вечером, одним весенним майским вечером случилась беда, таргистанцы не могли уснуть. Они забыли слово – «сон».
Поначалу многие обрадовались, особенно самые ретивые таргистанцы, которые всю свою жизнь жаловались себе и соседям на нехватку времени. Поэтому им бы очень хотелось научиться не спать вовсе. И таких таргистанцев в последнее время стало очень много, и они еще чаще и больше стали говорить о том, что им совсем не нравится спать.
Все кончилось тем, что кукла-сон разобиделась, заболела от расстройства и проснулась. То есть она вовсе перестала спать, потому ее как бы и не стало, а раз нет куклы, то и слово, которое изображает эта кукла, улетучилось. Это как человек, когда у него пропадает тень, то он превращается в привидение, то есть перестает быть человеком, так и слово, у которого пропала кукла, мгновенно все забыли, и оно исчезло.
Кукла-сон теперь денно и нощно таращилась в темноту и разговаривала на телепатическом языке с горой, не с куклой-горой, а с настоящей горой, что, как вам известно, запрещено куклам слов. Куклам-слов запрещено вступать в контакт с теми, кого они изображают. И уже вовсе нельзя говорить с настоящими человеческими и природными предметами, поскольку нельзя было передавать им знания о телепатическом языке.
Вы не ослышались. Куклы слов разговаривали друг с другом на телепатическом языке, а, значит, мысли, которые касались всех, были слышны всем, кто принимал участие в разговоре. Лишь интимные мысли, рассказывающие о жизни конкретного слова или условий проживания куклы в своей пещере – например, вдруг закапало в углу пещеры, значит, нужно обращаться за советом к кукле-сантехнику – другие куклы не могли услышать, если этого не хотела сама кукла. Но вступать в контакт с реальными предметами куклы слов не могли.
Одним словом…Таргистан уже больше не засыпал. Никакой добропорядочный таргистанец не мог уснуть, потому что он забыл – как называется то, что раньше звучало…
Дальше ни один из таргистанцев ничего не мог вспомнить. А раз они не могли вспомнить слово, значит, они не знали, не понимали, что им нужно сделать.
Жизнь у них перепуталась, и я бы даже сказал, что жизнь у них совсем разладилась. Потому как не стало сна, и пропала прелесть ночи, исчезло очарование дня, и они перестали замечать нежность восхода, и уже их не интересовала сила заката, и таргистанцы перестали любоваться воцарением луны и солнечным покоем. И это было самое обидное в этой истории.
Только теперь всем стало очень понятно, что нет маленьких или больших слов, нет важных или не очень важных, нужных или менее значительных. Оказалось, что все слова очень нужны. Оказалось, что без сна, например, вся жизнь, то есть просто вся без остаточка жизнь потеряла всякий смысл.
Очень скоро всем стало плохо. И куклам, потому что они сделались совсем не нужны. И таргистанцы начали испытывать страшную усталость, которая их совсем истомила, поскольку они не знали, что с этой усталостью делать. Они перестали ложиться в постель и не пили на ночь свой любимый ягодный крепкий напиток, с нежным, хотя и странным названием – кейра, и не целовали детей на ночь, ведь они же не ложились спать, и не читали на ночь молитву, и не чистили зубы и не расчесывались, и не убирали со стола, и не готовили ужин, а соответственно, не готовили и завтрак, поскольку не уходили на работу.
Но самое страшное, чего больше всего боялись таргистанцы и их правители: они перестали разглядывать на ночь перед зеркалом кончик носа.
Нет, в самой этой процедуре ничего странного не было. Потому что таргистанцы делали это с незапамятных времен, это делали и маленькие, и старые, мужчины и женщины, все и всегда, в войне или мире. Почему? – никто не знал. Но таков был обычай.
И обычай этот вовсе не был блажью. Если таргистанец – мужчина или женщина – переставал разглядывать кончик носа перед сном, значит, ему осталось жить ровно неделю, то есть семь суток.
И это был очень удобный, очень правильный обычай. За оставшееся до смерти время, таргистанец успевал доделать все свои громарские дела.
Причем, самый добропорядочный таргистанец ничего не знал о дате своей смерти до того момента, пока вдруг однажды вечером он обнаруживал, что у него пропало желание разглядывать перед зеркалом кончик носа.
И вот теперь весь Таргистан находился в великом унынии. На следующий день вечером, после того как кукла-сон проснулась, таргистанцы перестали рассматривать кончик носа, значит, им всем осталось жить неделю.
Да, верно! Вся страна, все эти милые белые колобки и серьезные горюны, мудрые карапетяне и веселые коровы, лошади и смешные тококоны – приготовились к смерти, потому как и жить им так дальше было нельзя. Жизнь без сна потеряла всякий смысл.
А жить так хотелось.
Но вот что удивительно. У кукл-слов никогда прежде не было ощущения жизни, как, впрочем, и смерти. Они были всего лишь куклами, потусторонними предметами, духовными тенями в зазеркалье слов, они были даже не моделью жизни, чем был язык и слова, а отражением этой модели – потому-то дыхание жизни и смерти до них никогда не доходило.
Но теперь что-то произошло. И то-ли оттого, что кукла-сон, в нарушение закона, продолжала разговаривать с настоящей горой на телепатическом языке, то-ли потому, что кукла-кошка попыталась телепатически загрызть куклу-крысу, но однажды куклы почувствовали всеми органами чувств вкус к жизни и вкус к смерти.
А это означает, что время кукл-слов будто замедлило свой ход, будто стало тормозиться, кажется даже, что куклы слов стали уменьшаться, будто таять, но не с одного бока, а как бы изнутри.
Они начали жить своей жизнью, значит, и умирать, потому что у них появилась своя история. И теперь они должны были исчезнуть. Причем, на день раньше таргистанцев, потому что в тот вечер, когда кукла-сон проснулась, таргистанцы еще продолжали разлядывать на ночь, как обычно, перед зеркалом кончик носа. А куклы-слов уже ожили, чтобы исчезнуть.
То есть таргистанцы умирали бы в полной тишине и безмолвии – слова исчезли бы вслед за куклами-слов, то есть прежде, чем расстались бы с жизнью таргистанцы. А Таргистан бы совсем обезлюдел.
Но как это ни странно, все знали, что нужно было делать. Впрочем, странного в том ничего не было. Нужно было обратиться за помощью к кукле-дуре. Но сделать это могла только кукла-царь.
И кукла-царь позвала куклу-дуру.
Между ними состоялся странный разговор. Точнее, этот разговор мог бы состояться, если бы куклы могли разговаривать.
На самом же деле некоторое время кукла-царь и кукла-дура стояли друг напротив друга и молчали (если бы, конечно, они могли стоять и молчать), – если бы они могли говорить вслух, то тогда бы это так называлось. Но мы же знаем, что, на самом деле, они разговаривали громко, очень бурно, перебивая друг друга, но на телепатическом языке. Так вот, если бы вы могли услышать, то вы бы услышали, как кукла-дура сказала кукле-царю.
– Что ты на меня так смотришь? Будто блох во мне выискиваешь.
Кукла-царь не обратила внимание на дурье ехидство. И лишь произнес.
– Кукла-дура, нас всех спаси. На тебя наша последняя надежда. Иначе Таргистан превратится в огромную бессловесную тварь, и на Громаре воцарится царица Холопка. А мы превратимся из теней слов в тени теней, и нас даже под землей не будет видно, потому что в конце-концов мы исчезнем, словно бы растаем. Мы станем ничто. И будем нигде.
На что кукла-дура резонно возразила.
– Для этого я должна стать куклой-силой или куклой-ум, или куклой-мудростью. Я же умею быть лишь куклой-дурой. Какая от меня польза?
Кукла-царь даже подскочила от возмущения.
Самое время обратить ваше внимание на еще одно существенное отличие жизни в Куклоне от таргистанской обычной жизни. В Куклоне не было вещей. Например, не было стола, или стула, или ложки, но были – кукла-стол и кукла-стул, кукла-ложка, на которых, разумеется, сидеть нельзя было, как, впрочем, и есть ими, поскольку они были не для того, чтобы их использовали, но они жили затем, чтобы сохранять слова. Поэтому, кукла-царь сидела не на троне, когда разговаривала с куклой-дурой, да и, вообще, она не сидела, впрочем, она и не стояла. И разговор у них был, не как царя с одним из своих подданных, а как двух кукол, одна из которых жила жизнью царя, а другая жизнью дуры.
Ну, так вот, кукла-царь подскочила пружиной на том месте, где она как бы и не стояла, и, хитроумно прищурившись, почти нараспев, сказала.
– Ну, как же ты не понимаешь. Такой случай. Нам не обойтись силой, умом или мудростью. Нет. Всего этого недостаточно, или слишком много. Ты умеешь мечтать, да так, как никто не умеет мечтать, ты умеешь фантазировать так, как никто из нас не умеет фантазировать. Помоги нам усыпить куклу-сон.
Как известно, главное отличие дуры или дурака от всех остальных в том, что дурак умеет только мечтать, но ничего и никогда не делает. Зато, смешивая между собой мечты и реальную жизнь, дураки соглашаются на такие задания, от которых остальные откажутся от страха или ума. Итак, кукла-дура пошла спасать всех, потому что у нее не было ни страха, ни ума, лишь надежда на Бога.
Да. Еще кукла-царь отрядил на помощь кукле-дуре куклу– ключ, куклу-спасение, куклу-жизнь и куклу-погоняло, которые жили рядом с пещерой куклы-царь.
И кукла-дура попросила сорок шесть тысяч четыреста секунд: три тысячи шестьсот секунд на всякий случай, десять тысяч восемьсот секунд на советы с друзьями и еще тридцать две тысячи четыреста секунд, чтобы помечтать, – то есть придаться своему главному и дурацкому занятию, во время которого приходят в голову самые неожиданные и прелестные мысли.
Перво-наперво кукла-ключ отомкнула все пещеры, в которых жили затворниками куклы, чтобы кукла-дура могла свободно входить в пещеры или выходить из пещер. Затем кукла-дура постучала в стенку кукле-сказке, которая жила в соседней пещере, та постучалась к своему соседу кукле-открытию, а та, в свою очередь, нашла куклу-отверстие, которая привела к ним куклу-дыру. Так между двумя пещерами открылась сквозная настоящая дыра, которая редко бывает между разными куклами слов, впрочем, так же как редко бывает сквозной смысл между разными словами. На открытие дыры и всех пещер ушло ровно три тысячи шестьсот секунд, которые кукла-дура попросила, как она выразилась, на всякий случай.
Наконец, кукла-дура принялась за дело.
И только затем между куклой-дурой и куклой-сказкой началась молчаливая внешне беседа, продолжавшаяся три тысячи шестьсот секунд.
– Многоуважаемая кукла-сказка, а, скажите мне, как бы нам усыпить куклу-сон. Нет, ну что вы. Конечно, мне, как кукле-дуре, все равно, будет она спать или нет. Но вы понимаете, уважаемая кукла-сказка, шумно стало очень. Все теперь все время колобродят по ночам и совсем не спят. Нет возможности помечтать. Поэтому я и взялась за это странное мероприятие.
– Любимая моя, кукла-дура!
Спокойно отреагировала кукла-сказка, удобно устроившись для неспешной беседы возле дыры в стене.
Надо признать, что кукла-сказка была самая сказочная по сравнению со всеми сказками мира, потому как кукла-сказка означала все сказки, которые или когда-либо были написаны, или еще только пишутся. И поэтому, например, кукла-дура была самая дура из всех дур на свете, потому-то она и была самая мечтательная на свете.
– Надеюсь для вас это не будет открытием, что все мы – все куклы – сотканы из струй света. Но, несмотря на это, света в нашем пещерном городе не было никогда, поэтому все мы, куклы пещерного города были от рождения слепы, как кроты, поэтому мы и общались друг с другом на телепатическом языке. Свет для духовной жизни языка не нужен. А теперь надо солнце впустить в пещерный город. Я не знаю, как это сделать, я не знаю, почему солнце нужно впустить в город. Но я уверена, что в пещерном городе должно заполыхать солнце, может быть лишь на одно мгновение, чтобы хватило времени для солнечного вздоха – и этого было бы достаточно, чтобы усыпить куклу-сон.
– А что же делать?
Уже подходила к концу три тысячи шестисотая секунда их разговора. Кукла-сказка мечтательно зажмурила свои сказочные очи и почти небрежно обронила.
– А об этом вам надо поговорить с куклой-солнце.
Не успело эхо от ее последних слов растаять в чаще волос на самой сказочной в мире голове куклы-сказки, как вслед за эхом в собственную прическу нырнула и кукла-сказка. А что ей оставалось делать, ей во время разговора стало очень щекотно.
Дело в том, что, воспользовавшись судьбоносной беседой, через дыру в стене прокрался в пещеру кукла-паук, пролез в прическу куклы-сказки и начал плести между волос в самой потаенной части прически паутину. И это было так щекотно, что кукла-сказка с трудом дождалась конца разговора.
Найти куклу-солнце было нетрудно. У нее была не просто самая темная пещера, но темнота в ее пещере была густая, словно, кисель, сквозь который пройти мог бы далеко не каждый.
Коридор же, в котором находится пещера куклы-солнце, кукле-дуре укажет, конечно же, кукла-спасение. А там дальше для такой мечтательнейшей особы, каковой и была кукла-дура, пройти куда-нибудь, внутрь чего-нибудь, даже в пещеру к кукле-солнцу не составляло никакого труда. Просто надо было вообразить стремительный луч, который будто глоток пробивал насквозь пещерный кисель.
– О, значительнейшая кукла-солнце! Нафантазируй солнцу дорогу в город.
Кукла-дура проговорила это, повиснув параллельно полу пещеры, и строя при этом гримасы одна круче другой. При этом она представляла себя в мечтах куклой-младенцем, который забрался в банку с вареньем, а кукла-мама в этот момент, забыв про варенье, красит губки у зеркала.
Зато кукла-дура могла строить гримасы, оценить которые могла лишь кукла-сказка, причем, не увидеть, а именно оценить, почувствовать, значит.
Хорошо, что кукла-солнце, у которой совсем не было чувства юмора, еще не успела отвлечься от своего внутреннего жжения, которое она испытывала всегда и днем и вечером, и ночью и утром, а потому не обратила внимание на эти гримасы. Хотя увидеть она могла бы, потому как у нее, в отличие от всех остальных кукл слов, были глаза, которые, правда, видели лишь в темноте.
Вообще, главная опасность в общении с куклой-солнце состояла в том, что она была снобом, поэтому не терпела никаких вольностей. И, чтобы не дать возможности тугодумной кукле-солнцу поразмышлять насчет ее легкомысленной позы, кукла-дура затараторила.
– Но как сделать так, чтобы запустить солнце в гору и, не разрушить город. Ведь город вырублен глубоко в горе, далеко-далеко от вершин и облаков. Неужели придется пробить огромное отверстие в горе, или взорвать больше половины города?
– Нет, конечно. Но Куклон надо сделать прозрачным.
– Прозрачным? А как это?
– Об этом, моя несравненная кукла-дура, вам надо побеседовать с куклой-слеза. А найти ее вам помогут ваши несравненные гримасы. И выкатывайтесь милая.
– Ой, спасибо.
От такого неожиданного окончания разговора – задолго до окончания три тысячи шестисотой секунды – кукла-дура закачалась в темноте и грохнулась на пол. Да так сильно, что темнота заколыхалась, превратилась в подобие паруса, в которые задул легкий бриз, который был сводным братом кукле-солнце. И пещера понеслась вперед, гоня перед собой волну, а кукла-дура завопила: «Караул». И еле-еле успела выпрыгнуть на ходу в коридор.
И пошла она искать куклу-слеза. И где ее искать, и на что она похожа, думала кукла-дура, посылая на ходу в каждую новую пещеру свои несравненные гримасы. Но вот напротив одной из пещер ее гримаса вдруг соскочила и куда-то улетела, то есть испарилась. Это было очень неожиданно, поскольку возле каждой пещеры, каждая новая гримаса отскакивала от темноты, как каучуковый мяч от асфальта, и шмякалась назад – иногда это было довольно ощутимое шмяканье. Но кукле-дуре все равно делать было нечего, ей было скучно, вот она и развлекала себя таким странным, может быть для всех умников, способом.
В очередной раз, приготовившись к шмяканью, кукла-дура лишь услышала такой особенный всасывающий звук, как будто кто-то через трубочку всосал последние капли ее шоколодного коктейля, когда кукла-дура на секунду отвернулась от бокала в правую сторону.
Конечно, кукла-дура расстроилась. Поводов было два: во-первых, кто-то украл у нее коктейль – а ведь последний глоток всегда самый вкусный, во-вторых, кто-то уволок ее гримасу. Было, конечно, еще одно незначительное расстройство – вместе с гримасой этот некто стащил благополучно и шмяканье. Но на последнее расстройство кукла-дура решила великодушно не обращать внимания – двух первых было предостаточно.
Кукла-дура выпустила из себя иголки, будто кукла-ежик или кукла-дикобраз, – у нашей героини было еще одно чудное свойство, она умела принимать облик или только часть облика любого из жителей Куклона.
Например, она могла быть куклой-слоном, или одновременно куклой-пепельницей, куклой-столом и куклой-львом. Или же одновременно, хоботом куклы-слона, ножкой куклы-стола и гривой куклы-льва. А иголки она выпускала в минуты раздумий.
Одним словом, что же делать, как понять, куда девалась гримаса? Кто же уволок ее самую смешную гримасу? Стоп! А, что сказала на прощанье высокомерная кукла-солнце?! Что-то насчет моей гримасы. А может быть пропажа моей гримасы – это проделки куклы-слезы.
Ну, конечно, все удовольствия и радости, и шалости сменяются печалью и покоем. Как же я могла это забыть? Ведь мне же об этом когда-то рассказывала кукла-сказка!
И кукла-дура вкатилась в пещеру, мокрую от начала и до конца, и во всех направлениях, утром и вечером, одним словом, всегда и полностью.
Конечно, она и не вкатывалась и не шла, но у нее было в первой момент ощущение, будто бы она подскользнулась; и потом уже до самого конца разговора с куклой-слезой она не могла избавиться от впечатления, что ей и скользко и мокро, и что-то щемит в глазах, словно, кто-то их тискает. Конечно, она попала к настоящей кукле-слезе.
– Помоги нам впустить солнце в город.
– Ну, хорошо, – не прерывая своего смешного занятия, ответила кукла-слеза.
Вы не ослышались. Кукла-слеза занималась своим любимым делом – она смеялась. Таргистанцы совсем перестали плакать. Это была уже только обязанность горюнов.
Да! А в пещере было совсем мокро. Не удивляйтесь. Это же пещера куклы-слезы.
– Для этого надо сделать гору прозрачной, и Куклон станет прозрачным.
– Мне уже говорила об этом кукла-сказка. Но я не понимаю, что, значит, сделать гору прозрачной?
– Душа моя! Спроси у куклы-плач! Все равно мне нужна помощь куклы-плач, одна я не справлюсь. От моих слез только половина горы станет прозрачной. А для того, чтобы сделать прозрачной вторую половину горы, нужно уже не просто лить слезы, но плакать. И когда найдешь куклу-плач, то имей ввиду, что моя сырость по сравнению с ее сыростью – это просто прожженная солнцем пустыня.
Но найти куклу-плач было совсем не просто. Таргистанцы давно забыли, что такое плач, и поэтому все уже почти забыли и слово плач, потому как привыкли жить совсем счастливо и совсем умно, а потому совсем не плакали.
Первым делом кукла-дура нашла куклу-собаку, которая поводила носом, побегала и указала на самую сырую пещеру Куклона.
Действительно, из пещеры пахло сыростью. Кукла-дура не знала, что такое сырость, но ей захотелось взять в руки весло, сесть в лодку и поплыть к дальнему берегу, у которого росли камыши, выли от счастья лягушки, вылезающие на свет лунный из толстомясых кувшинок. Но так как в Куклоне не было вещей, то и никаких весел в наличие не было, поэтому кукле-дуре пришлось окунуться в сырость по самую свою дурацкую макушку.
И, конечно, кукла-плач, была, ну, совсем, как плач. Или, что точнее, совсем как слеза, которая, например, выкатилась из глаза и повисла на кончике носа. И пухнет, пухнет, но почему-то не падает вниз, а заполняет вокруг себя весь мир. И вот уже мир состоит только из слез, которых так много, что им уже некуда деться. Как бы не лопнул мир. Поэтому, чтобы Куклон не лопнул изнутри, у куклы-плач была самая большая пещера, пещера без конца и без края.
У куклы-плач была настоящая кровать, по форме напоминающая и слезу, и Ноев ковчег. В ней она и плакала. Она плакала уже только в свое удовольствие, она же не могла смеяться, как кукла-слеза. Вот она и плакала. Она плакала, пока таргистанцы нуждались в очищающем плаче, радостном и печальном, долгожданном и неожиданном, и так необходимом Громару.
Когда же кукла-дура подплыла поближе к кровати, кукла-плач от радости, что наконец-то могут быть применены ее силы, рызрыдалась что есть мочи.
Слезы из нее хлынули сплошным потоком. Причем, это были радостные слезы, розовые. Кукла-дура поежилась, радостые слезы были красивыми, но, уж очень какими-то холодными. Стало совсем зябко. И нужно было спешить. И ведь еще надо было помечтать напоследок – кукла-дура истратила еще не все мечтательное время.
– Ложись рядом со мной. В розовых слезах мечтается очень хорошо. Ведь у тебя еще осталось десять тысяч секунд мечтательного времени. – Сказала кукла-плач.
От неожиданности кукла-дура мгновенно высохла. Она считала, что во всем Куклоне только она одна умела по-настоящему мечтать. Оказывается, нет.
– Но ведь таргистанцам осталось жить очень мало. Они ведь все умрут, если мы не успеем сделать нашу гору прозрачной и усыпить куклу-сон.
– Успеем. Надо же все хорошенечко обмечтать.
Кукла-дура закрыла несуществующие глаза, несуществующий рот, взлетела на несуществующих крыльях, и замечталась.
Она мечтала так крепко и настойчиво, и так интересно, что кукла-плач даже заплакала завидущими синими слезами. Если бы зависть была со зла, тогда бы слезы были фиолетовые. Но слезы были добрые, потому синие.
И вот только теперь кукла-дура поняла, ради чего она взялась за подвиг спасения Громара. Она плавала в розово-голубых слезах и думала о том, какое же это счастье! Какое же это счастье – плавать пять тысяч секунд в розово-голубых слезах, и ни о чем больше не думать, ни о чем не переживать, потому что все уже сделано. Немного подождать – и все будут спасены.
И дальше все пошло по плану, который нафантазировала кукла-дура.
Во время долгих и беспросветных лет горького и жертвенного плача кукла-плач забыла даже как ходить, она много лет не вставала на ноги. Кукле-дуре пришлось взвалить куклу-плач на плечи, и по уши в голубых слезах она вышла в коридор.
И они побрели вдаль. Пора искать куклу-бесконечность, которая живет в бесконечной пещере. Бесконечная пещера понадобилась только потому, что никто не знал, как много нужно было наплакать слез спасения зеленого цвета за оставшиеся пять тысяч секунд. Ведь речь шла о спасении целой планеты.
Наконец, они добрели до какого-то поворота в этих долгих и бесконечных коридорах Куклона.
– Куда же нам идти дальше?
Возопила кукла-плач. Она хотя и сидела на закорках у куклы-дуры, но поскольку очень хорошо понимала насколько той тяжело, то ей было жалко свою невольную подругу.
– Действительно, – вытирая незримой рукой незримый пот, промолвила неслышно кукла-дура. – Как же мы найдем эту бесконечность?
Кукла-дура произнесла слово «бесконечность» и замолчала.
Вот когда пришел черед куклы-жизнь, которая тихонечко плелась сзади все это время, пока кукла-дура спасала Куклон, и терпеливо ждала, когда же к ней обратятся за помощью.
И вот что сказала кукла-жизнь, зачем-то повиснув над полом в виде бабочки:
– Вам не нужно никуда идти, не нужно искать эту пещеру. Вы уже в пещере, вы никогда и не выходили из пещеры, в которой живет кукла-бесконечность. Вы хотите знать, как выглядит кукла-бесконечность? Конечно хотите. Кукла-бесконечность выглядит точно также, как выглядит время. Именно, время, потому что не бывает куклы-время, потому что нет такого слова – время, поэтому не может быть и подобия. Время – это не слово, время – это мысль, время – это не выражение, время – это суть. Слово выходит из будущего, а уходит в прошлое. Слово – это и есть время, поэтому языку не подвластно время. Всякое слово – это очередное время. Поэтому нет куклы-время, есть просто время, в котором и из которого происходят слова и куклы слов. И поэтому кукла-бесконечность, хотя и похожа на время, – но это вовсе не время. Кукла-бесконечность – это как зеркало, это – отражение времени. Кукла-бесконечность не существует вовсе. Такая вот странность присутствует в жизни. Впрочем, наверное, вы хотите, чтобы я вам рассказала, как выглядит время. Хорошо, давайте я вам расскажу о внешнем облике времени. Вы заходите в пещеру к кукле-бесконечность и видите свои самые сокровенные желания, настроения и чаяния. Все самое-самое сокровенное. Вот это и есть время. А большего вам понять о времени нельзя, для этого надо умереть, чтобы понять больше, или воскреснуть, что одно и тоже…
Кажется, кукла-дура все поняла, поняла, как найти пещеру куклы-бесконечность. Пещера куклы-бесконечность – это и есть Куклон, незримый, но и как язык нескончаемый. Язык – это и есть бесконечность.
Поэтому когда кукла-дура и кукла-плач вошли в пещеру, из которой они никогда не выходили, они увидели ожидаемое. Они удивились не тому, что они там увидели, а тому, что они это там увидели. В эту самую пещеру, в которой жила кукла-бесконечность, и должны были войти кукла-слеза и кукла-плач. И они вошли. Вошли в себя. И увидели себя, свои желания, свою радость и свою боль, и поверили окончательно в свою веру в спасение Громара.
Вошли – и были бесконечностью, и плакали зелеными слезами, и бесконечно умножали слезы отчаяния и радости. И эти изумрудные слезы текли по многочисленным горным венам и пропитывали гору над Куклоном.
И текли последние секунды.
И, кажется, они успевали.
Да. Вот уже удивительный чистый горний свет свыше входит в Куклон, а куклы слов посоловели от счастья и удовольствия – и это сразу же почувствовали таргистанцы. Из разговоров исчезли гордыня, брань, злость, зависть, подозрительность и ничтожность, остались лишь верность, слава и честь, ум и истина, мудрость и красота. Так сила слова сочеталась с силой жизни. И никто уже и никогда не мог разорвать язык и Таргистан – они уже навсегда были соединены сокровенной верой и надеждой, оплаканной и крепкой, как гора Куклон. И успокоенная кукла-сон уснула успокоенной.
Кончились несносная тишина и ожидание, воцарившиеся в Куклоне и во всем Таргистане, потому как все ждали, затаив дыхание, чем же закончится план куклы-дуры. А план куклы-дуры закончился всеобщим спасением. Радостью задрожали стены, и великий язык вновь воцарился на Громаре. Таргистанцы заплакали от радости – к ним вновь вернулся сон – и это были слезы облегчения. Изумрудные слезы.
Читать бесплатно другие книги:
