Эхо проклятия Дашков Андрей

По пути между нами состоялся еще один короткий диалог.

– Будь осторожнее с нею, приятель, – сказал Хаммер с усмешкой. – Она настоящая ведьма.

– Тогда ее ждет костер.

– Похоже, ты знаешь об этом не понаслышке.

Он попал в точку. Спустя триста лет мне все еще порой снится запах. Запах горящей плоти. Как яд, разлитый в темноте. Которым неминуемо пропитываешься и капли которого уносишь с собой в новую явь.

– По части костров мне далеко до вас, святой отец.

– Именно поэтому я тебя предупредил.

* * *

Некоторые еще при жизни оказываются внутри памятника. В данном случае это был памятник архитектуры. Сотня тонн метеоритного камня, упорядоченного в трех измерениях с претензией на непоколебимость. Нечто такое, что неплохо сохранится и через пару тысяч лет, если очередной космический бродяга не раскроит череп старушке Земле и взрыв не сдерет с нее скальп.

Дом Пурпурной Леди, носивший одиозное название «Шамбала», находился в одном из лучших кварталов самого престижного и дорогого района. Насколько я знал, соседями Леди были, с одной стороны, мэр города, с другой – престарелая поп-звезда, все еще получавшая дивиденды со своей былой популярности благодаря ностальгирующим поклонникам. Из телевизионных сообщений я имел сведения о том, что звезда в это время года предпочитает греть старые кости где-то на южных островах. Мэр, похоже, сегодня не ждал гостей – сквозь оголившийся парк виднелись только размытые пятна фонарей на подъездной аллее.

Снаружи дом Леди выглядел благородно и вполне благополучно. Казалось, ничто не может нарушить его покой – суета претит старости. Время слишком долго вилось вокруг и сплело защитный кокон. Кроме того, дому повезло с ближайшим окружением. Оно не нарушало цельности впечатления. Деньги липнут к деньгам.

Итак, одна из бесчисленных ночей в хорошей пристойной компании. Тихий квартал – такой тихий, что, когда Хаммер заглушил двигатель, стало слышно, как где-то журчит фонтан. Преступления здесь случались еще реже, чем голодные обмороки, а спасателей вызывали разве что в случае пропажи любимой собачки.

Пересекая тротуар, я чувствовал себя ангелом смерти, нанятым с испытательным сроком до первой ошибки. Ко всем моим злоключениям не хватало только проблем с полицией. Но моего новообретенного приятеля это, похоже, волновало меньше всего.

Почти сразу стало ясно, что охранная система отключена. Телекамера казалась мертвее монокля, вставленного в пустую глазницу.

Через калитку в кованых воротах мы беспрепятственно попали во двор, обогнули клумбу, ступая по шестиугольным плитам, а затем поднялись по семи ступеням к высокой и прочной на вид входной двери. Тут я пропустил Хаммера вперед. Он не возражал, взялся за бронзовую ручку и вошел первым.

Огромный холл, залитый мягким светом, являл собой образец строгости и чистоты. Единственного слугу, который, по словам священника, постоянно жил в доме, мы обнаружили вскоре. Заглянув через приоткрытую стеклянную дверь в оранжерею, я увидел среди орхидей восковое ухо мертвеца.

Хаммер достал из кобуры пистолет и вызвал кабину лифта. Судя по всему, он уже бывал в гостях у Леди и, вероятно, не один раз. На третий этаж мы взлетели мягко, как на седьмое небо.

Из кабины Хаммер выдвигался с некоторыми предосторожностями. Его массивная фигура заслоняла мою, и меня это вполне устраивало.

Коридор чем-то напоминал станцию метро. Не хватало самой малости – поездов и пассажиров. Я уже чуял острый запах бесплатного сыра. Мы начали обход.

Светилось все, что могло светиться. Я словно попал на вечеринку в тот самый момент, когда внезапно исчезли гости... В другие времена и в других местах случалось, что роскошь – эта отвратительная спутница смехотворного человеческого тщеславия – заставляла мое сердце сжиматься от жалости. Хуже самой роскоши была только претензия на нее. Пурпурная Леди умудрилась втиснуть свой миниатюрный дворец где-то посередине.

Каким-то образом здесь уживались тонкий вкус и вопиющая безвкусица, неисчерпаемая тайна подлинников и кичливая пустота подделок. Неслышно ступая по коврам, мы переходили из комнаты в комнату. На стенах тренажерного зала висели импрессионисты. У меня рябило в глазах. Счетчик в голове привычно щелкал, но вскоре в нем уже не хватало разрядов. Тут были вещи, которые никогда не появлялись на аукционах. Вещи, которые я видел в последний раз давным-давно. Двести, триста лет назад. Вещи, считавшиеся утраченными навсегда. Признаться, я такого не ожидал. Это было слишком дорого даже для Пурпурной Леди.

Повсюду в этом немыслимом доме, напоминавшем запасник музея, где свалены в кучу без разбору всевозможные предметы, оставшиеся от человеческой цивилизации, шедевры соседствовали с безделушками. Меня не покидало ощущение, что либо это сделано специально, либо Леди просто не понимала, чем владеет. Последнее крайне сомнительно. Клетка Велиара могла бы затеряться тут, но мы с Хаммером, безусловно, нашли бы ее рано или поздно.

Однако нужной нам Клетки уже не было. Это следовало из того, что мы увидели в спальне. Зато, в соответствии с хорошо уловимой черной иронией, под потолком на высоте нескольких метров висела открытая золотая птичья клетка. Открытая и пустая.

Пурпурная Леди лежала на огромной кровати. Яркий свет безжалостно обливал обнаженную фигуру, словно вода на морозе. Уже скованная холодом смерти, она казалась бесконечно чуждой любовным утехам, хотя нечто подобное здесь, конечно, происходило несколько часов назад. Судя по разбросанным тут же предметам, назначение которых не вызывало сомнений, и следам высохшей спермы на темных простынях, Леди бурно проводила свою последнюю ночь. Пока кто-то – может быть, сам любовник – не сделал то, что сделал.

У нее не было глаз. Ужасные провалы пустых глазниц зияли, как два туннеля, ведущих в адское место, средоточие осознанной жестокости – человеческий мозг. На груди Пурпурной Леди лежала мертвая птица, в клюве которой торчала карточка с надписью – вроде тех, что якобы содержат предсказание. Наклонившись, я прочел: «Теперь я вижу не больше, чем все остальные».

Возникал вопрос, где же теперь находятся глазные яблоки и с какой целью некто унес их с собой. Я точно знал, что это не просто извращенные сувениры. Им можно было найти гораздо более страшное применение.

Убийца Леди изуродовал и птицу. Ей свернули шею, отрезали крылья и лапки. Я искал ответ в этом зверстве, как искал бы его в чем угодно – вплоть до частей тела Марии, если бы начал получать их по почте. То же и с декорациями, на которые убийце пришлось потратить определенное время. Например, пустая клетка, подвешенная на слишком толстой цепи. Она напоминала люстру, но не была источником света. Скорее уж символом освобождения. Птицу извлекли оттуда, чтобы убить. То, что вожделенная свобода смертельно опасна, не было для меня новостью.

Я старался сохранить ясность мысли и холодный рассудок. Но внезапно меня пронзила сильнейшая боль утраты. Вселенная сделалась пустой, будто высосанное яйцо. И хотелось наполнить эту невыносимую пустоту хотя бы собственным тоскливым воем, чтобы тот вечно блуждал внутри подобно свету уже погасших звезд.

Увидев мертвую Леди, я пытался разглядеть за этим убийством следующее – почти неминуемое, – словно смерть была ориентиром, отбрасывавшим тени в обе стороны, как непостижимая башня, освещенная одновременно солнцем и луной. И небосвод был расколот пополам, и сотни существ пересекали последнюю границу, и зловещая тайна пронизывала ткань ускользающего мира.

Мария, Мария! Без тебя я медленно схожу с ума. Я уже настолько безумен, что неоднократно набирал номер твоего телефона в надежде, что все случившееся окажется дурным сном и я услышу твой голос, но слышал только гудки – как багровые вспышки отчаяния, как огни навсегда уходящего поезда, который увозит тебя, похищает внушенный любовью смысл бессмысленной жизни. Капли дождя становятся слезами моего сердца. Моя душа рвется к тебе, словно птица, еще недавно сидевшая в золотой клетке Пурпурной Леди, – птица, которая увидела промелькнувший за окном призрачный крылатый силуэт Свободы...

Должно быть, что-то все-таки прорвалось наружу через тот гипсовый слепок, в который я давно превратил свое лицо. Хаммер как-то странно посмотрел на меня, а потом сказал:

– Опоздали, приятель.

Я сделал то, что доставило мне удовольствие. Развернулся и ударил попа в челюсть. Поздравил себя с тем, что он не успел закрыться и врезался затылком в стену. Но вырубить его мне не удалось, хотя я вложил в удар душу.

Я ожидал, что он бросится в контратаку или слегка поджарит мой скальп, однако Хаммер выглядел скорее удивленным, чем рассерженным. Он удивил меня еще сильнее, когда внезапно расхохотался:

– Так ты решил, что весь этот недешевый балаган устроен только ради тебя?! Ты льстишь себе, приятель. Начинай шевелить мозгами, иначе у нас возникнут настоящие проблемы.

Похоже, этот толстокожий громила с лицензией на убийство, полученной при посредничестве высшей земной канцелярии от самого господа бога, совершенно искренне считал, что до сих пор мои проблемы были ненастоящими. Но сердиться на него и на его снисходительный тон было невозможно.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Оставив позади пять, шесть, семь – а сколько их еще впереди? – обычных человеческих жизней, я, кажется, так и не научился жить. Что это – свидетельство распространенной глупости, недоразвитой души, затянувшейся старости, угнездившейся в неплохо сохранившемся теле, или... худшего из проклятий? Ибо чего стоит все прочее, если не было испытано главное? Чего стоит кожура без сока, поцелуй без любви, небеса без звезд, церковь без бога? Существовать, но не жить – как искупить это?

Раньше я думал, что Мария однажды сделает то, чего не удавалось до нее никому. И мое вековое ожидание превратится в свершение, в обретение, в сиюминутность. Я тщетно надеялся. Всякий раз, когда я бывал с нею, мне не удавалось до конца изгнать из сознания призраки прошлого и видения будущего, не пришлось изведать пьянящий вкус остановленного мгновения, которое осветило бы наглухо запертую вечность, или, на худой конец, отбросило бы в нее свою непомерно разросшуюся тень. Да, пожалуй, абстрактно я имел перед собой неизведанную бесконечность и непознанную тайну времени. И чем дальше, тем все более сомнительным представляется мне этот багаж.

Так вот, меня всегда тянуло к людям, которые умели жить. Я думал, что эта болезнь заразна, и рассчитывал подхватить от них инфекцию. Отец Хаммер, безусловно, умел жить. Чтобы убедиться в этом, не надо было наблюдать за ним в разных ситуациях, – достаточно просто находиться рядом. И гадать, что испытываешь, когда владеешь и распоряжаешься собственной душой? ничего не ценишь и легко получаешь все? пьешь жизнь стаканами и обнаруживаешь, что в твоей бутылке ничуть не убывает? презираешь любые привязанности и не знаешь отбоя от женщин, готовых на все? Это не искусство и не мудрость. Это счастливый билет лотереи, не имеющей отношения к сверхъестественному вмешательству. Улыбка природы, чередующей здоровых детей с выкидышами. Правда, здоровых очень мало...

А пафос – последнее убежище ничтожеств.

* * *

Когда мы подошли к воротам, во всем доме внезапно погас свет. От темного силуэта повеяло не трансцендентным откровением, а не понятой мною угрозой. И от этого я почувствовал себя обыгранным каким-то шулером. Усаживаясь в машину, я посмотрел на дом еще раз, пытаясь убедиться в простой вещи: большое черное сооружение сделалось всего лишь одной из бесчисленных гостиниц, где в эту ночь остановилась странствующая смерть.

– Выпьем, – предложил Хаммер. – Что за гнилая погода!

Глядя на него, я не мог поверить, что он живет, как большинство обывателей, – перемежая скуку с самообманом. И, конечно, он повидал на своем веку достаточно мертвецов, чтобы его настроение не испортилось при виде трупа Пурпурной Леди. Причиной того, что он решил выпить, действительно была сырая погода. Ветер носился вокруг, плясал, как свихнувшийся от одиночества учитель танцев в старом вымершем замке. Где-то выли сирены, завлекая оставшихся без моря моряков. Дождь был на редкость мелким и мерзким – словно кто-то брызгал в лицо ледяной водичкой, пытаясь вырвать меня из обморока.

Через десять минут мы уже медленно ехали по улице Культурной революции. Хаммер высматривал открытый бар. Похоже, все здешние заведения были ему хорошо знакомы. В эту пору, на исходе ночи, город выглядел смертельно уставшим от проданных удовольствий и от себя самого. Он был полустерт, терял материальность в нарождающихся сумерках. Он существовал только в фальшивом блеске алчущих ночей, и превращался в бледный призрак с наступлением дня, когда им овладевала бесцветная убогая серость. И тогда даже самые шикарные витрины казались дешевыми косметическими средствами состарившейся проститутки, способной вызвать лишь жалость или презрение своими тщетными потугами вернуть утраченную молодость и красоту.

Рядом со светящейся вывеской над дверью бара «Год обезьяны» была намалевана эта самая обезьяна. Возвращаясь мысленно на двенадцать, двадцать четыре, тридцать шесть (и так далее) лет назад, я вспоминал, что ничего хорошего в эти годы со мной не происходило. С другой стороны, я все еще был жив. И не знал, кем считать себя теперь, спустя несколько возвращений, одно из которых приходилось на год Змеи, другое на год Дракона. Благодаря третьему и четвертому я мог быть Собакой, а недавно сделался еще и Обезьяной. Что сказал бы какой-нибудь китайский астролог о подобном коктейле? Иногда я чувствую себя средоточием безумия во владениях рациональности, третьей координатой на плоской карте судьбы, дураком, придающим значение тому, что никогда не имело ни малейшей ценности.

...На двери бара была надпись «Открыто круглосуточно. Без выходных». Вероятно, посещение этого гуманного заведения кое-кому успешно заменяло визиты к психоаналитику. Да и стоила выпивка гораздо дешевле. Я легко мог вообразить себе ситуацию, когда бар оказывался на пути потенциальных самоубийц и только открытая дверь спасала от рокового шага. Определенно, этой ночью я позволил себе излишне сентиментальную прогулку по ноябрьской пустоши сердца. Но пора было возвращаться домой – в крепость циничной ублюдочности.

Внутри заведение не представляло собой ничего особенного. Небольшое, погруженное в сумрак помещение, в котором кроме стойки, находившейся прямо напротив двери, нашлось место для семи или восьми столиков. Пожилой бармен читал иллюстрированный журнал; на экране телевизора маленькие желтокожие люди палили друг в друга из больших черных пистолетов. Чувства меры у режиссера не было; звук был приглушен до минимума, и оттого смерть выглядела немного карикатурно.

На стене справа от входа висела взятая в рамку и стекло карта звездного неба из старинного атласа. На стену слева – наверное, для визуального равновесия – поместили большую репродукцию прилично написанной марины: парусник вел безнадежный бой с корсаром и уже лишился изрядной части такелажа.

Довольно уютное местечко. Пока Хаммер разговаривал с барменом как с добрым знакомым, я выбрал угловой столик на двоих, уселся лицом к выходу и на всякий случай присмотрелся к женщине средних лет, которая сидела у окна. Перед ней стояли три кофейные чашки, большая рюмка, наполовину опустошенная бутылка водки, пепельница, пачка сигарет – из тех, что рекламируются небритым субъектом с печальным взглядом неизлечимо больного – вполне вероятно, раком легких. Женщина смотрела в окно, хотя не могла видеть ничего, кроме запотевшего стекла.

Хаммер поставил на столик бутылку коньяку и две рюмки. Чуть позже бармен принес кофе и сигареты. Я попытался расслабиться, пока появилась такая возможность. Минут через десять, едва мы успели выпить по третьей, женщина встала и направилась к нашему столику. Опасности она не представляла – это была просто стареющая женщина. Но можно сказать иначе: это было воплощение всех мнимых и действительных обид, которые претерпел женский пол от мужчин на протяжении многих поколений. Она несла перед собой почти полную рюмку – несла очень аккуратно и, значит, была сильно пьяна. Я предвидел забавную сцену и не ошибся.

Она подошла к нашему столику, остановилась напротив священника и процедила:

– Ты сволочь, Хаммер.

Тот, конечно, остался невозмутимым.

– Ступай с миром, дочь моя.

– Кстати, насчет нашей неродившейся дочери... – Разговаривала она вполне связно, хотя и с несколько тяжеловесной медлительностью. – Сейчас она уже могла быть...

– Шлюхой, как и ее мамаша, – закончил Хаммер.

Честно говоря, на вид она была не из таких, но это ничего не значило. Я повидал немало старых дев, которые не стали шлюхами только потому, что были слишком робкими. Трусливые курицы, не дождавшиеся своего петушка. Отсутствие благородства, пустые души, продажные сердца, жаждущие наслаждений телеса, которыми вполне мог воспользоваться украдкой какой-нибудь ловкач, если бы в свое время оказался поблизости...

Однако этой женщине смелости было не занимать. В светлых, словно выцветших глазах застыло непонятное выражение. Морщины на узком лице обозначились четче, словно иероглифы времени, вырезанные по недоразумению на самом недолговечном материале.

Мне показалось на мгновение, что она сейчас выплеснет ему в рожу содержимое своей рюмки, но после недолгих колебаний женщина решила употребить водку по прямому назначению. Она выпила ее, как воду, – не скривившись, и со стуком опустила рюмку на стол.

Бармен равнодушно наблюдал за происходящим. В другое время я получил бы удовольствие. Любовь священника и шлюхи. Старое, но все еще пылающее оскорбление. Дешевый театрик жизни. Кое-что из его репертуара, возможно, годилось для сентиментальных романов, но большая часть – нет.

Я пытался представить себе, каким был Хаммер лет двадцать назад: совсем молодой тогда пес Господень, призванный на незримую войну, которая непрерывно продолжается во всех умах, душах и постелях. Окончательных побед не бывает; отступления сменяются наступлениями, а молитва и холодный душ не всегда предохраняют от атак предельно изощренного врага. Я был уверен, что и с этой несчастной Хаммер не просто развлекался. Его добычей становились потерянные и уже мертвые души – единственные трофеи той бесконечной войны. И я мог только догадываться о том, какие жертвы приносились им во имя призрачных побед.

Женщина уселась на стул, который отодвинула ногой от соседнего столика, и таким образом я оказался между нею и Хаммером на простреливаемой с обеих сторон высоте.

– Убирайся, – бросил ей священник, словно она была назойливой попрошайкой, но она не обратила на это внимания.

– А твой дружок тоже святоша? – спросила она, рассматривая меня в упор. – Наверное, такая же лицемерная, подлая, гнусная крыса, как и ты. А может, вы любовнички? – Она сделала неприличный жест и расхохоталась.

Хаммер потягивал коньяк с олимпийским спокойствием, которое защищало его, как подушки безопасности. По-видимому, даже пьяная ощутила это и целиком сосредоточилась на мне.

– На твоем месте я держалась бы от него подальше. Смерть – заразная штука.

– Ну ты-то пока жива.

– Только снаружи, голубок, только снаружи. Внутри я мертвее, чем лунная пыль. Это сделал он. – В ее голосе появились нотки, похожие на звуки, которые издает ноготь, скребущий по стеклу. – И его проклятая вера. Он хотел уберечь мою душу от дьявола только для того, чтобы забрать ее себе. Думаешь, есть разница? Ни хрена подобного. Он лишил меня сна, забрал силу жизни, отучил смеяться. Он забрал моего ребенка. Погубил мой талант...

Хаммер засмеялся.

– Эта идиотка считала себя певицей. Жаль, ты не слышал ее мяуканья...

Вязкий, бессмысленный разговор окутывал нас, как гиблый туман. И не разговор даже – нескончаемая жалоба. Я не понимал, зачем Хаммер позволил этой пьянице болтать так долго. Может быть, для того, чтобы я тоже почувствовал себя дряхлеющим маразматиком, ведущим пустые беседы с кривыми зеркалами.

Помню, когда мне перевалило за первую сотню, стало трудно воспринимать мир иначе чем сумасшедший дом, населенный опасными клоунами и злобными недоносками. Прошлое – резервуар с бетоном. Ловушка, из которой нет выхода. Если только раз этак в тридцать лет не вырезать себе раковые клетки памяти. Далеко не все способны на такую радикальную операцию.

Когда-то я был молод, слеп и любил полное ничтожество. По-настоящему любил. Но ей не нужна была любовь. Эта дешевка простых кровей мечтала о золотой клетке. Даже сейчас, столетия спустя, я порой испытываю невыносимую горечь при мысли о том, что низкая тварь владела и играла моим сердцем. Все было: стихи, страсть, ревность, дуэли, пролитая кровь, худшая из измен – измена самому себе – ради того, чтобы удержать безмозглую птичку с ярким оперением. Порхающая мишура. И в конце – насмешка, которая обожгла каленым железом и оставила неизгладимый шрам. Я усвоил урок и с тех пор немедленно рвал с женщиной, если не находил в ней хотя бы капли благородства.

...Она продолжала рассказывать о своей загубленной жизни. Вполне возможно, молодой священник попался на известную удочку. Теперь он явно презирал ту, которая поносила и проклинала его.

Запиликал мобильный телефон. Женщина замолкла на полуслове. У нее был такой вид, словно звонок раздался не в баре, а в гробнице фараона.

Хаммер извлек аппарат из внутреннего кармана куртки и поднес к уху. Через несколько секунд передал его мне:

– Это тебя.

На дисплее вместо цифр было странное сочетание вертикальных и горизонтальных черточек, отдаленно напоминавшее схему лабиринта.

Я сразу узнал голос Дырки. Он звучал одновременно капризно и нагло.

– Папочка велел передать, чтобы ты поторопился. Ему нужны двое к завтрашнему вечеру.

– Я хочу поговорить с ним самим.

– Не получится. Он занят. У него клиент.

– Тогда пусть найдет время сообщить мне насчет приманки.

Дырка издевательски захихикала.

– Не дуй в пылесос, дедуля. У нас с тобой свидание. Сегодня в полдень. Знаешь старый аэродром на юго-востоке? Там все и получишь. Не опаздывай, а то папочка найдет кого-нибудь другого.

Вместо сигнала отбоя раздался оглушительный треск. Затем – тишина.

Я отдал аппарат Хаммеру. У меня не было версий относительно того, что могло связывать священника и сцейрава. А если ничего? Тогда так: Хаммер продолжал высматривать рыбку в мутной воде. И поскольку водоем был размером с медный тазик, я не сомневался, что рано или поздно он схватит ее за жабры.

Значит, еще двое. Черт возьми, я дороговато платил за свою последнюю земную привязанность. Стоила ли она того? Не знаю. Скорее всего нет. Но колесо уже завертелось, и я должен был выдержать эту жестокую гонку, единственной целью которой в любые времена оставалось выживание.

Мы прикончили бутылку. Хаммер выпил большую часть, но выглядел совершенно трезвым. Мое настроение лишь слегка улучшилось. Пока я глядел на вуали сигаретного дыма, мне открылся перекресток – спонтанно, как это обычно и случалось. Один из вариантов ближайшего будущего был таким: женщина доставала из кармана пальто пистолет и всаживала всю обойму Хаммеру в голову. Вероятность такого маргинального смещения была невелика, а до точки разделения оставалось около двух минут. Поэтому несколько секунд я любовался картиной, сотканной изохронами: Хаммер, мертвый и обезображенный до полной неузнаваемости, утративший самоуверенность, превращенный просто в кусок окрещенного мяса, обездвиженный и никчемный...

Но он был нужен мне живым. Поэтому я окончательно закрыл вероятность, для чего мне пришлось второй раз за все мое существование ударить женщину. Я взял пустую коньячную бутылку и нанес удар по возможности аккуратно.

Она не успела даже пикнуть и тихо уплыла под стол. В бессознательном состоянии ее лицо сделалось почти красивым. Кстати, бутылка осталась цела.

Бармен ничего не сказал. Переглянувшись с Хаммером, он только едва заметно кивнул. Я понял, что за нами уберут. Это мне понравилось. Если все закончится для меня неплохо, у хозяина «Года обезьяны» станет одним клиентом больше.

* * *

Погода не улучшилась. С неба по-прежнему сыпалась мерзкая водяная крошка, но теперь этот душ оказался как нельзя кстати – у меня глаза слипались от усталости.

– Надо бы поспать, – заметил я без особой надежды на то, что железный священник отнесется к данной физиологической потребности с пониманием. Однако он был из тех, кто умеет правильно распределять силы.

– Есть подходящее место, – сказал Хаммер. – Сколько у нас времени?

– Примерно до одиннадцати. К полудню я приглашен в Чистилище.

Уже не помню, где и от кого я слышал это название байкерского притона. Вряд ли оно было широко распространено. Его двусмысленность вполне соответствовала противоестественности союза церковника и Возвращенного.

С Хаммером было приятно иметь дело хотя бы потому, что не требовалось ничего разжевывать. Он развернул внедорожник, и в светлеющей мгле мы срезали угол ночи и утра и оказались на улице Четырех аббатов.

* * *

Несмотря на ранний час, хозяйка маленькой гостиницы нисколько не удивилась нашему появлению. Эта женщина, обладавшая в высшей степени строгими манерами, благородной осанкой и одухотворенным лицом, производила впечатление какой-нибудь герцогини, по недоразумению родившейся лет на двести позже своего времени. Но поскольку мы жили в вывихнутый век, то такими же являлись и человеческие типы. Чуть позже Хаммер сообщил мне, что когда-то она была распорядительницей борделя, основными клиентами которого считались шоферы-транзитники. Правда, говорил он об этом не ради злословия. По его словам, она получила свое и раскаялась. Закончил он тем, что сейчас без колебаний доверил бы ей женский монастырь. Надо полагать, это означало, что на несколько часов мы можем доверить ей и свои драгоценные жизни.

Гостиница оказалась очень приличным заведением со здоровым мещанским душком и с почти домашней кухней. Но до кухни дело дошло не сразу. Вначале нам были предложены отличные тихие номера с окнами, выходящими во внутренний дворик. Тут радовал глаз небольшой декоративный сад: мостик через несуществующий ручей, каменные чаши, гномы, дорожки из желтого кирпича... Старая мертвая сказка.

В холле я не заметил ничего похожего на стойку портье, как, впрочем, и самого портье. Хозяйка занималась нами лично, из чего я сделал вывод, что Хаммер повсюду имел своих людей. У себя в номере я нашел все необходимое для того, чтобы с комфортом провести несколько часов. Принял душ и рухнул на кровать. Гипносинтезатор не самой дешевой модели выдавал до десяти тысяч вариантов. Обычно я избегал пользоваться этой штукой, однако сегодня мне не нужны были любые сновидениия, даже естественные. Поэтому я включил «убийцу снов», поставил электронный будильник на половину одиннадцатого и уплыл в темноту.

* * *

Когда я проснусь (если проснусь), я пойму, что был обманут в своих ожиданиях. Вместо глубокого сна без сновидений, снимающего усталость, я получил десять тысяч первый вариант, не предусмотренный создателями чертовой игрушки. Я погрузился в пучину кошмара, не отловленного «убийцей снов», а может быть, даже инспирированного им. Запредельный ужас не нуждался в жалких посредниках вроде образов и звуков, поэтому я ничего не видел и не слышал. Органы чувств оказались обманутыми сторожевыми псами, тупо уставившимся в окружающую темноту, в то время как маньяк уже проник в дом и принялся вырезать спящих обитателей – сотни и тысячи моих «я» трепыхались, разделанные его алмазным ножом. Я испытывал чистейший, дистиллированный страх – без отражений и причин. Это был не просто сон. Это были эманации ада. Проклятие неумолимо напоминало о себе.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Назначая место встречи, Дырка все рассчитала правильно.

Кто же не знает аэродрома, на котором лет двадцать назад произошла самая грандиозная и нелепая катастрофа за всю историю авиации. На небольшой высоте столкнулись два военно-транспортных самолета, после чего один из них рухнул на стоянку и уничтожил еще десяток бортов. В общей сложности на земле и в воздухе погибло более четырехсот человек, включая трех лучших асов страны. С официальной версией случившегося согласились далеко не все. Многие вопросы остаются без ответов по сей день.

Спустя несколько лет части были расформированы, и база прекратила свое существование. С тех пор аэродром заброшен. Дело тут не в суеверии военных, хотя в этом, как я неоднократно убеждался, они превосходят кого бы то ни было. Власти, отделавшись мемориальной стелой и компенсациями семьям погибших, явно не желали, чтобы газетные борзописцы и доморощенные эксперты вкладывали свои персты в раны. Похоже, кое-кто наверху решил, что подобные трагедии подрывают дух нации. Во всяком случае, за последние пятнадцать лет никаких официальных траурных мероприятий на аэродроме не проводилось. Мне было также известно, что его облюбовали байкеры для своих сборищ. В самом деле, трудно представить себе более подходящее место. Огромные площади ровной земли и бетона, неплохо сохранившаяся полоса, ангары, вертолетное кладбище – все это в сорока километрах от городской черты и в двух – от ближайшего пивного бара. Не говоря уже о дурной славе жертвенника, принявшего в одно мгновение пепел и кровь четырех сотен молодых здоровых мужчин.

Я не имел ничего против назначенного времени встречи. В полдень на аэродроме явно будет потише, чем в полночь. Не то чтобы я опасался не доигравших в детстве бородатых дядей в коже и с погремушками, однако хотелось бы все-таки сосредоточиться на главном.

Марта приготовила отличный легкий завтрак и снабдила нас в дорогу термосом с крепчайшим кофе. Я убедился в том, что гостиница была для Хаммера чем-то вроде явки. Вероятно, хозяйка действительно заслуживала отпущения грехов по льготному тарифу и, похоже, была влюблена в святого отца. На всякий случай я запомнил адрес этого заведения, ибо не так много осталось мест, где можно затаиться, а у меня появилось стойкое предчувствие, что игра в кошки-мышки еще далеко не закончилась.

На всем пути от городской черты до поворота на аэродром по обе стороны шоссе тянулись унылые поля, лишь кое-где пересеченные оврагами, линиями электропередач или лесополосами. Преобладали бурый и черный цвета на земле и грязно-серый в небесах, однако к полудню немного прояснилось.

Хаммер всю дорогу молчал, и я был вынужден довольствоваться своими тоскливыми мыслями. Прогнать их прочь не получалось – они возвращались, как бумеранги, брошенные мимо цели. Хорошо еще, что поездка оказалась недолгой.

Бар «Чингиз-хан» стоял прямо на Т-образном перекрестке. Перед ним было припарковано несколько байкерских кляч. Рядом находились заправочная станция и магазин. Мы свернули на двухрядную бетонку, по краям которой проросла трава между стыками плит. Канавы по обочинам были заполнены сорняком. Чуть дальше торчали столбы с остатками заграждений из колючей проволоки. О недавнем прошлом этого места напоминали самолетные ангары, похожие на могильники, и антенны радиолокаторов.

Еще издали я прочел надпись над воротами бывшего КПП: «PURGATORIO*». Огромные буквы были сделаны из стальных полос, наваренных на решетчатый каркас. От самих ворот осталась одна перекошенная створка.

* Чистилище (итал.).

Хаммер сбавил скорость, лавируя между бетонными блоками и нагромождениями покрышек. Тень «Чистилища» мазнула по лицу, и мы въехали на чужую территорию. Я подумал о старых временах – одну из своих «монет» я приобрел, когда оказался в качестве непрошеного гостя в Лиарете, а другую – при посещении резиденции иезуитов.

Активность противника была нулевая – по крайней мере на обозримом пространстве. Но я чувствовал, что за нами внимательно наблюдают – так, как это делают те, кто обладает более совершенными и тонкими инструментами, нежели человеческие глаза и уши.

Дырка могла находиться на любом из миллиона квадратных метров Чистилища. Хаммер остановил джип на перекрестке и посмотрел на меня с ухмылочкой, словно спрашивая: «Ну и где твои бородатые ублюдки?». Дорога, тянувшаяся вправо, вела к трехэтажному зданию, в котором раньше, вероятно, размещался штаб. Дальше в просветах между деревьями виднелся сам аэродром. Туда мы и двинулись.

Метров через двести миновали своеобразный памятник. На обочине лежал обгоревший мотоцикл, а ближайший столб с перекладиной был превращен в распятие. На нем болтались прибитые гвоздями кожаные куртка, брюки и тяжелые высокие ботинки с металлическими носами. Венчал эту траурную композицию черный шлем, украшенный перьями. При ближайшем рассмотрении оказалось, что перья принадлежат дохлой вороне.

Плац перед штабом был исчерчен полосами – судя по всему, тут хватало любителей пошлифовать асфальт. На флагштоке развевался флаг с оскаленной мордой волка. Из развешанных повсюду громкоговорителей через равные промежутки времени раздавался крик хищной птицы. Это производило абсурдное впечатление, а, что бы там ни говорили, абсурд редко бывает приятным. Ястреб и волк делили небо и землю.

Я посмотрел на часы. Двадцать две минуты первого. Кто-то из нас опаздывал, и дело тут не в вежливости. В компании Хаммера я не чувствовал себя ни на йоту более безопасно. Сомневаюсь, что священник хотя бы отдаленно представлял, во что ввязался. Однако я уважал его за присутствие духа. Такие умирали с именем Господа на устах, но при этом дьявол потирал руки у них за спиной.

Мы прождали еще минут пятнадцать. Хаммер не глушил двигатель. Полчища облаков наступали из-за горизонта и проносились над нами, готовые пролиться дождями. Я вдруг почувствовал бесконечную усталость – не физическую, конечно. Безразличие затопило подобно ледяной черной воде, никогда не отпускающей жертву. Я вспомнил слова, произнесенные одним нестарым человеком перед смертью: «Слишком много суеты на краю пустоты». Нам выпадает суета или война, иногда первая незаметно переходит во вторую. И все потому, что кто-то хочет отобрать у тебя то, что и так тебе не принадлежит. Значит, все объясняется примитивной жаждой обладания? Я много раз пытался понять, что движет мною. Любая мудрость сводилась к попыткам избежать страдания или преодолеть страдание. Жизнь напоминала лавину, неудержимо увлекавшую вниз всех сметенных со склона. И оставалось одно: надеяться, что не разобьешь голову о камни и что тебя откопают – потом, когда все кончится.

Склон становится все круче, но такие, как Хаммер, не ощущают падения. Слепые счастливчики. Да, вот так оно и бывает, думал я. Всего на мгновение уступаешь слабости, или любопытству, или тщеславию – любому из сотен мелких пороков, – и потом расплачиваешься жестоко и долго, порой всю оставшуюся жизнь. Случается, даже не замечаешь, когда совершаешь роковую ошибку, сворачиваешь не на ту дорожку, минуешь развилку судьбы, после которой невозможно возвращение домой. Я, например, до сих пор не мог определить, как им удалось застать меня врасплох и втянуть в эту историю. Что послужило спусковым крючком? Появление араба? Или, может быть, самоубийство того бедняги, который по неведомой мне причине выбросился из окна? Или моя любовь к Марии? О нет. Однажды узнаешь о женщинах нечто такое, после чего само слово «любовь» вызывает омерзение, – и обычно это происходит раньше, чем проживешь полсотни лет. Я протрезвел в свои первые тридцать девять. Но тем не менее я, циничный, опытный, скользкий тип, снова блуждаю в лабиринте, одурманенный приманками и опасностью, вместо того, чтобы хотя бы попытаться спастись.

– Поехали, – сказал я, и Хаммер опять понял меня правильно.

Мы начали с самой дальней северной стоянки. Добросовестно заглянули в каждый ангар, в каждое укрытие, в каждую комнату длинного одноэтажного здания для технического состава. Везде царило запустение. Похоже, здесь обитали только пауки и призраки прошлого. Серое застывшее время отражалось в осколках разбитых стекол.

Но затем наши усилия были вознаграждены. Уже при подъезде к следующей стоянке мы услышали жесткий ритм гаражного рока. То, что вместо гаража был ангар, не имело значения. Многоваттные колонки, обращенные к востоку, изрыгали гитарный скрежет. Хаммер остановился прямо перед барабанными отвалами, и в течение примерно минуты мы имели счастье наслаждаться спонтанной импровизацией.

В полутьме я разглядел троих длинноволосых парней, сверливших зубы матери-природе. В глубине ангара, возле газоотражателей, стояла зловещего вида железная клетка, внутри которой дергалась Дырка. Это был танец во славу господ Ампера, Герца и Вольта. А еще это напомнило мне о прогрессивном методе убийства домашней птицы. На Дырке были кожаные шорты, бюстгальтер и ошейник, а поверх них – длинный кожаный плащ, сверкавший, как лист черного металла. Правая сторона ее лица была засижена тщательно и детально прорисованными мухами. Вокруг глаза закручивалась спираль паутины.

Первым нас заметил бас-гитарист, и звуковая волна утратила плотность. Последним отключился барабанщик. Как только мы вылезли из машины, из-за поставленных в ряд мотоциклов появился огромный черный пес и помчался к нам большими прыжками, издавая угрожающее рычание.

Хаммер плавным, но быстрым движением вытащил пистолет, и мне оставалось только гадать, выстрелит ли священник, если пес сначала бросится на меня, и какие это может иметь последствия.

– Кафаль, фу! – заорала Дырка, когда зверю оставалось преодолеть метров пять. Тот заложил крутой вираж, притормозил и потрусил обратно с безразличным видом профессионального телохранителя. И с таким же безразличием Хаммер спрятал пушку в кобуру.

– Так-так-так, – сказала Дырка, направляясь к нам вихляющей походкой. – Кого мы видим! Большой храбрый священник с большим пистолетом и, как я слыхала от кое-кого из бывших монашек, с большим толстым членом. Что ты делаешь священник, когда хочешь бабу, а рядом нет никого из этих набожных дурочек? Молишься или кладешь свои яйца в холодильник?

– Вспоминаю тебя, – ответил Хаммер. – И пропадает всякая охота.

– Ну, я не идеал, – скромно заметила Дырка, все еще делая вид, что не замечает меня. – А хотел бы ты переспать со смертью? Смерть – она ведь тоже баба, если ты забыл.

Вопрос был из тех, любые ответы на которые одинаково нелепы. Как, впрочем, и молчание.

– Представляешь, священник, – продолжала гнуть свое Дырка, – ты раскладываешь на алтаре эту холо-о-одную вдовушку и трахаешь ее раз, другой, третий... И вдруг думаешь, глядя на самого себя: а что же из всего этого не принадлежит ей?..

Она, вернее та, что послужила матрицей для таолы, определенно была не проста, в противном случае быстро надоела бы сцейраву.

– Ты привез то, что нужно папику? – спросила она у меня, мгновенно переходя на деловой тон.

– Да. – На всякий случай я сделал шаг в сторону и повел подбородком в сторону Хаммера. – Вот один. Второго ты найдешь в любой момент на улице Четырех аббатов.

– Мы так не договаривались, – стервозным тоном заявила Дырка.

– Какого черта? Если надо, я доставлю клиента сегодня же. Или отправь туда своих мальчиков.

...Пока мы с Дыркой вели переговоры, этот болван Хаммер решил встрять, хотя уже получил ранее внятный намек, что этого делать не стоит. А если намек не показался ему внятным – его проблемы.

Как правильно заметила Дырка, пушка у священника была большая, и вытаскивал он ее с завидной быстротой, однако быстрота уже не имела значения.

* * *

Тут я позволю себе очередное небольшое отступление. Я давно убедился в том, что жизнь представляет собой что-то вроде карточной партии и гораздо важнее вовремя различить символ, воплощенный в человеке, чем увидеть человека за символом. Это предопределяет верный или неверный ход, другими словами – погибнешь ты или доживешь до следующей сдачи.

Судьба снова свела меня с Хаммером, который обозначал Непреодолимую Преграду, ликвидировать которую можно было только хитростью. Я говорю «снова», потому что он был реинкарнацией других, столь же опасных типов, живших за сотни лет до него.

На войне, как на войне. Помимо Непреодолимой Преграды, в колоде судьбы были Добрый Ангел, он же Проводник, Женщина-Паук, умертвляющая самцов после совокупления, Жало В Плоть – враг, кочующий за тобой из города в город, из возраста в возраст, из жизни в жизнь, – всегда разный и всегда одинаково ненавидимый и ненавидящий, Шут – безобидный и даже чрезвычайно полезный для сохранения трезвой самооценки, Верный Пес, готовый умереть за тебя и, что гораздо лучше, умирающий вместо тебя, Последняя Надежда (она же Последнее Предупреждение) – тут важно понять, что действительно последняя, Книга Жалоб, Призрак Нищеты, Фатальный Встречный...

Можно было бы продолжать, однако на это уже нет времени ни у меня, ни тем более у вас. Количество символов ограничено, в противном случае они не были бы символами и заполнили бы собой бесконечную природу; проблема в другом: обычная человеческая жизнь слишком коротка и бездарно поглощена почти без остатка дурацкими ритуалами, а то немногое, что после них остается, – всего лишь сухая бумага для огня сожалений. Этот костер тлеет в удачливых душах и ярко пылает в других. И, кстати, что такое удача? Только временная отсрочка платежа. Если бы все знали, какие проценты набегают, то многие предпочли бы заплатить пораньше.

* * *

...Итак, священник снова вытащил пушку. На Дырку это не произвело никакого впечатления. Не сомневаюсь, что она знала, с кем имеет дело, – в отличие от священника. Она была таолой сцейрава, а длинноволосые мальчики вполне могли оказаться ангонами. Не знаю точно, кем был Кафаль, – этот ублюдок, переливаясь в разных ракурсах, чертовски напоминал то Черного Пса с болот, то Фенрира, то дикую собаку Саб – как вы, наверное, поняли, масть его менялась, будто цвет неба в грозовой день, а иногда он тускло сиял, словно сожрал луну и каждая его шерстинка была световодом. В любом случае и Кафаля не стоило сбрасывать со счетов.

Очевидно, силы были не равны, и на месте священника я бы начал читать молитву, ибо надеяться ему было не на кого, кроме своего забывчивого бога. Но он все еще не понимал этого.

Длинноволосые, которые прежде выглядели такими отстраненными и самоуглубленными, теперь держали Хаммера на прицеле. Я едва успел заметить, когда инструменты в их руках сменились этими русскими автоматами с профилем курносого лиса.

Я снова перешел в медленное время и созерцал немую сцену, будто в каком-нибудь дешевом вестерне. Таола сделала то же самое. Появилась возможность довести разговор до конца. Мне этого хотелось, пока стороны не превратили друг друга в кучи дохлого мяса и пепла. Заметьте, я не говорю «убили».

– Твой хозяин обещал мне кое-что взамен, – напомнил я.

Дырка осклабилась.

– Ты все еще хочешь вернуть свою игрушку?

– Она не моя.

– Я не о Клетке, дурачок. Я о твоей девке. Она этого не стоит, забудь о ней. Посмотри сюда.

Дырка распахнула кожаный плащ, и теперь под ним не оказалось ничего, кроме обнаженного тела – действительно самого красивого женского тела, которое я когда-либо видел или мог себе вообразить. Оно было квинтэссенцией мужских вожделений, суммой сексуальности и в то же время сверхъестественным образом имело ярко выраженный индивидуальный аспект, рассчитанный именно на мое восприятие... Пожалуй, в этой фантазии на тему плоти можно было заблудиться и забыться, но я догадывался, чем обернется потом хорошо замаскированный кошмар.

Я попытался все же сосредоточиться на том, чтобы извлечь хоть какую-нибудь пользу для себя. Неужели повезло, и Клетка выпала где-то поблизости? Я был готов ехать за ней в другую часть света, но возможно, мне и не понадобится совершать столь дальнее путешествие. Я преподнес сцейраву на блюдечке священника и раскаявшуюся грешницу – поистине королевский подарок! – и вправе был рассчитывать на ответную услугу с его стороны. Несмотря на коварство этой публики, условия заключенных сделок соблюдались чаще, чем может показаться. Нарушать их было себе дороже.

– Где Клетка? – спросил я прямо, стараясь смотреть Дырке в глаза и ни в коем случае не этажом ниже.

Она ответила мне взглядом правдивым, как прогноз синоптика, и наконец выдавила:

– Папик скажет. Если захочет.

Этой твари нравилось наматывать мои нервы на свое веретено. Ничего другого я от нее и не ждал, и, кроме того, нервы – все-таки не кишки. А что касается ее хозяина, я даже не пытался разгадать его игру. Мне, подвешенному на тонкой нити абсурда, вряд ли стоило дергаться. Не исключено, что Велиар и не покидал этого пьяно грезящего мира. Значит, у сцейрава был еще какой-то интерес, но и в самом худшем для меня раскладе не было, в сущности, ничего нового.

Я услышал все, ради чего приехал сюда. Время рванулось, как отпущенная пружина.

В отличие от тех, которые сгорели на берегу, ангоны сцейрава подготовились к встрече с пироманьяком. Я предполагал, что стрелять они будут по ногам. Случись подобная заварушка в городе – и случайных помех было бы гораздо больше, не говоря уже о последствиях. А так все происходило в Чистилище, среди безлюдья, безбожья, промокшей земли и бетона. И только несколько сотен неприкаянных душ завизжали в экстазе на не слышимых ушами частотах – это была прелюдия к танцу Огня и Пепла.

В течение нескольких секунд Хаммер выглядел как человек, одолеваемый видениями. Он смотрел куда-то мимо нас и сквозь нас; вероятно, для него уже не существовало аэродрома и нескольких человеческих фигур. Вместо всего этого появился запредельный ландшафт, и там было что-то настолько пугающее, что даже стального священника пробрала дрожь. Я мог судить об этом по его руке, державшей пистолет. В зрачках Хаммера мелькали отражения, которым неоткуда было взяться. Лицо его выражало такую отчаянную решимость, словно он остался один на один со всем воинством преисподней.

Если бы даже он зашел настолько далеко, чтобы выяснить, чей огонь быстрее сжигает душу, то и потом унаследовал бы в лучшем случае мир пепла, бесконечную вселенную с ее тепловой смертью, увидел бы то, с чем вынужден жить каждый возвращенный, постоянно имея в поле зрения неустранимый дефект бытия, что содержит в себе и безысходную ловушку небытия, царапину через весь зрачок, зерно тьмы в лоне вечного света. Жить в аду, здесь и сейчас, а также по ту сторону упований, носить ад в себе, быть сосудом Огня и Пепла, рождать ад в муках каждый божий день, знать, что он длится, длится, длится – с тобой или без тебя, но ты самим фактом своего существования впрыснул в него горючее, выдохнул в топку весь кислород, который имел в крови и в легких, развеял над бесплодными полями еще одну горсть пепла. И ни покоя, ни тишины, ни спасения...

У меня тоже было видение: ангоны сгорали заживо, но продолжали стрелять; алхимия свинца и крови породила чудовище, и агония Хаммера обернулась безумием стихии. Сплошная стена огня надвигалась с севера, приближаясь к ней, вспыхивали в воздухе реактивные лайнеры. Таола хохотала, пока ее лицо в венце пламени превращалось в обугленную маску. Птицы изжаривались на лету и падали вниз черными каплями; от иных и этого не оставалось. Я ощутил слепую ярость, прорвавшуюся из других времен, когда планета еще была огненным шаром, катившимся по орбите вокруг молодого солнца, подставляя ему свое расплавленное, ничем не прикрытое нутро...

* * *

А потом я вдруг увидел Марию. Она находилась в странном месте, куда не добраться и за сто тысяч лет. Просто мы оба оказались в ту минуту на перекрестке видений. Это не могло быть и не было настоящим присутствием, но призракам веришь куда больше, чем телевизионному проповеднику, который обещает, что не будет последней войны.

Марию окружали мертвые девушки. Возможно, это было видение, предназначенное для родителей мертвых девушек. Кто-то воспользовался, так сказать, чужим конвертом, чтобы послать мне открытку.

На память.

...Место холода, синевы и неестественной белизны. Лбы мертвых девушек – что может быть тверже на вид? Мария среди них смотрелась как апельсин в пирамиде бильярдных шаров из слоновой кости. И хотя у нее еще были губы (чудесные пухлые губы цвета поспевающих вишен), но не было руки.

Я спросил у нее:

– Ну, как ты, милая?

Она улыбнулась немного печально:

– Знаешь, что больше всего раздражает?

– Что?

– Нельзя как следует отмыть руку.

Она подняла эту самую руку на уровень груди и повернула ладонью вверх. Я увидел на ней кровь – пятно, которое наложилось на переплетение линий и будто въелось в кожу. Темные полукружия остались и под ногтями. Я старался не думать, чья это кровь. Старался, но не получалось.

И холод того места уже подбирался ко мне сквозь неизмеримую тьму, словно просачиваясь из таинственной Хорды – коридора, прорытого под миром и устраняющего расстояния. Я почувствовал боль – будто зазубренные лезвия вибрировали под кожей, там где на теле остались «монеты». Индикаторы смерти давали знать, что она рядом, вокруг, а может быть, внутри – уже растворяющаяся капсула с ядом...

Потом случилось невероятное: Мария протянула руку сквозь... Сквозь что? Я просто следил за ее приближением, не понимая и не пытаясь понять, – следил, будто за полетом совы в ночи.

Что-то надвигалось... Поезд без единого огня в темном туннеле... Чья-то голова полетела под откос...

Я опустил взгляд и увидел свой почти обнажившийся торс. Истлевшая одежда висела на нем столетней паутиной. «Монеты» чернели подобно пробоинам в корпусе затонувшего корабля.

Рука Марии, как мурена с розовыми жабрами... Ее ноготки, не познавшие иного лака, кроме моей слюны... и крови.

Она принялась вкладывать пальцы в мои раны – пять пальцев, по количеству «монет» и смертей. Сначала указательный – под левую грудь. Безымянный – в живот. Мизинец – в печень. Средний – в солнечное сплетение. Большой... Чтобы вложить большой палец, ее руке пришлось скользнуть по моему боку, что напомнило мне об ударе стилетом в спину, нанесенном другой женщиной, давно сгнившей в своей могиле, – об изощренной средневековой мести, которая все еще не настигла меня...

Во что она хотела поверить? Или во что должен был поверить я? В то, что можно преодолеть непреодолимое?

– Да, – сказала Мария наконец, – ты действительно умер, но мертвым не стал.

Что я мог ей сказать? Дать надежду было бы издевательством. Обещать невыполнимое? А на что еще способен лживый человеческий язык! Только обещать, даже если речь идет о прошлом. В таком случае то, что называется любовью, – лишь тщетная попытка оправдаться.

Молчание развело нас по полюсам, где все было сковано холодом оставленности.

* * *

Видение кончилось, словно прекратилась передача, но всегда существовало множество каналов, по которым непрерывно транслируются наваждения, и среди них самый популярный – для тех, кто страдает бессонницей.

Я обвел взглядом стоянку. Все было по-прежнему, за исключением одной мелочи – Хаммер исчез. Вместе с пистолетом. На мгновение мне показалось, что кто-то сидит в джипе, но не более чем показалось.

– Итак, сделка состоялась, – подвел я промежуточный итог.

– Какая же ты сука, Габриэль, – сказала Дырка почти с восхищением. –Не хочешь знать, где твой приятель священник?

– Зачем? Я хочу знать, где Клетка.

– Не будь занудой, а? Расслабься. До вечера еще куча времени.

– Сцейрав тебя по головке не погладит.

– Зато когда я глажу его по головке, он готов простить мне все. Разве ты не заметил?

– Как только твои татуировки начнут увядать, он сдерет с тебя кожу живьем. Я это уже видел.

– Ты думаешь, из меня получится хороший жилет? Правда, я хотела быть его штанами, но для штанов нужна шкура потолще. Всю мою нежность я приберегу для гульфика...

Она меня раздражала, как насекомое, забравшееся под рубашку, – и противно, и не станешь давить, чтобы не иметь еще более неприятных ощущений. Находиться рядом с нею несколько часов подряд – это было не то, о чем я мечтал в последние дни. Она напоминала мне официанта, который не может отказать себе в вялой издевке, зная, что все равно получит чаевые. Из нее вышел бы отличный шут – для того, кто желает постоянно иметь под рукой нечистую совесть. Вот когда начинаешь ценить общество существ утонченных – например, того же сцейрава. Он считал, что выражение «Ад – это другие люди» есть свидетельство заниженной самооценки, и в два счета доказывал, что ад – это вы сами. Кое-кто был обязан ему избавлением от комплекса неполноценности.

Дырка повертела на указательном пальце ключи от джипа, затем бросила их мне.

– Поехали. Девушка желает развлечься.

Страницы: «« 1234 »»

Читать бесплатно другие книги:

Что такое молитва для православного христианина? Это прежде всего искренний, очищенный любовью и вер...
Якоб Куизль – грозный палач из древнего баварского городка Шонгау. Именно его руками вершится правос...
Если вы наконец-то поняли, что источником всех ваших проблем являетесь вы сами; если вы осознали, чт...
«Искатели злоключений» – рассказ о необыкновенных приключениях двух человечков-пуппитроллей: мальчик...
Работа основывается на данных археологической металлографии. Источником являются кузнечные изделия и...
Весь мир Акватики вырос из профессий пиратских родственников:) Пиратские бабушка с дедушкой – геолог...