Неприкаянная. Жизнь Мэрилин Монро Бревер Адам

Август 1957-го: Пятьдесят седьмая Восточная улица, 444, Нью-Йорк

Он говорит, что думает о своем рассказе «Неприкаянные», том самом, который написал в невадской пустыне. Они сидят на диване в нью-йоркской квартире. Мэрилин прижимает к животу подушку. Врачи уверяли, что лекарства снимут любую возможную боль. А если она что-то и почувствует, то это только лишь воображаемые симптомы. Объяснения вроде бы логичные, но все равно ощущение такое, будто матку режут ножом. Она смотрит на горящую свечу. Ей кажется – в комнате пахнет чем-то горелым. Но нет, это только обугленная спичка, которую она уронила, подумав, что пламя обожжет пальцы.

Рассказ, говорит он, это своего рода отклик, попытка найти значение в окружающем его пейзаже и людях. Он вспоминает озеро Пирамиды, почти мираж посреди лунного ландшафта. Потом были Рино и отель «Mapes», зал клуба «Nevada» с колышущимся в воздухе свежим дымом и журчанием льющейся выпивки, выстроившимися вдоль стены высокими, по грудь, музыкальными автоматами, путь к которым преграждали мужчины, чьи пиджаки висели на спинках стульев, и женщины в блузках-безрукавках, беззаботно и молчаливо тянущие рукоятки автоматов, – унылая сцена, странным образом диссонирующая с яркими узорами ковра и бархатными обоями эпохи салунов…

Он протягивает к ней руку. Она по-прежнему прижимает к животу подушку, но кладет ноги ему на колени.

Артур все говорит и говорит. Говорит, что в первую очередь ему надо было выписать людей. Изувеченных стариков-наездников, ни на что уже не годных и живущих в заброшенных серебряных шахтах, выпрашивающих голливудские журналы с голливудскими киношными ковбоями на обложке и не желающих признавать, что настоящими-то были именно они; трудяг с ранчо, пытающихся найти место в модернизирующемся мире и отказывающихся работать за зарплату – только за жалованье; свежих, шестинедельных разведенцах, приезжающих незнамо зачем и проживающих жизнь в ожидании чего-то лучшего, что должно быть где-то рядом, за углом. Люди отчаянно пытались встроиться в это место, но обнаруживали, что еще больше отчуждаются.

– Немножко похоже на Голливуд, – говорит она.

– Немножко.

Она знает – он ведет к чему-то, и надеется, что он промолчит об операции. В конце концов, вряд ли это можно назвать выкидышем, поскольку у нее почти сразу же диагностировали трубочную внематочную беременность. С тех пор она не сказала ему об этом ни слова, а он, должно быть, когда чувствует, что она думает об этом, отводит глаза. Большую часть времени он проводит у себя в студии, а когда выходит, они говорят о пустяках, держатся на поверхности, как будто так может продолжаться вечно. Такая вот правильная пара Иисусов.

Артур говорит, что переделывает «Неприкаянных» в сценарий и при этом держит в уме ее. После того как рассказ напечатали в «Esquire», уже несколько человек сказали ему, что видят Мэрилин в роли Розлин. Ее это вполне устраивает. Идеальная роль, чтобы освободиться от навязанного ей типажа, продемонстрировать внутренний мир и сломать образ легкомысленной блондинки, в котором люди хотели бы видеть ее и дальше.

И потом, позже, думая о том вечере, она не вспомнит ни искренности, звучавшей в его голосе, слегка дрожавшем, будто он делал некий подарок, в котором и сам не был уверен, ни напряжения в шейных мышцах, выдававших то усилие, которого ему стоило не отвернуться. Зато она вспомнит паука в углу стены, напротив которой они сидели, как они одновременно заметили движение; вспомнит, как Артур достал салфетку из коробки на краю стола, как ее ноги соскользнули на пол, когда он поднялся, как он подошел к углу, привстал на цыпочках и накрыл паука смятой салфеткой, как собрался было раздавить его, но вместо этого взял и остановился в нерешительности посредине комнаты, глядя на нее, и не зная, что делать с этим пауком…

Октябрь 1959-го: отель «Beverly Hills», Лос-Анджелес

Она нервничает в ожидании Артура: когда же он вернется и что скажет? Удалось ли убедить его согласиться на роль? Они остановились в отеле на побережье, и она целый день не выходит из гостиной, ограничившись одной таблеткой, от которой никакой пользы. Артур открывает, наконец, дверь и входит. «Расскажи мне все!» – говорит она. Нет, не говорит – требует. Она хочет знать, что же сказал Кларк Гейбл. Согласился ли сняться в картине? После того как на фильм подписался Хьюстон, Артура вызвали в Лос-Анджелес – чтобы он попытался договориться с Гейблом. Она расхаживает по комнате. Берется за шторы. От света сразу начинает болеть голова. Она в последний раз смотрит в сторону океана – всю жизнь наблюдала за этими волнами, сначала откатывающимися, а потом с ревом возвращающимися. Но до берега далеко, почти восемь миль, и он не может принести ни покоя, ни смягчения боли. Она с неожиданной силой задергивает шторы.

Артур говорит, что все прошло хорошо.

– Вообще-то даже лучше, чем хорошо.

Она говорит, что по его лицу этого не скажешь.

– Съемочная площадка. Никак не могу к ней привыкнуть.

– Но он согласился?

– Пришлось убеждать.

– Так он согласился?

– Сказал, что думал, это будет вестерн, но потом понял, что нет, не вестерн. Сказал, что так и не уразумел, как это все понимать.

– Что ты ему сказал?

– Не знал, что сказать. Как будто онемел. Только смотрел на него и думал, что вот этот парень – Гэй Лэнгленд, и как же мне объяснить ему это, независимо от того, вестерн это или нет.

Она садится на диван, потом вскакивает. Ей не терпится узнать, чем же все кончилось.

– Я сказал ему, что это как бы восточный вестерн, и он вроде как усмехнулся, а я еще больше разволновался. Сказал, что это не про хороших и плохих парней, и не про зло, что есть в хороших парнях, что это только жанровые условности, а наша история – экзистенциальная, она про то, как так называемая бессмысленность жизни приводит нас туда, где мы все и оказываемся в конце. Сказать по правде, Мэрилин в какой-то момент даже пришлось остановиться, потому что я уже и сам не совсем понимал, о чем толкую.

Приподнявшись на цыпочках, она кладет руки ему на плечи. Приникает к нему, сжимая пальцы. Живот напрягается. Она заставляет себя говорить медленно, сдержанно:

– Артур, бога ради, он согласился?

Он смотрит на нее почти виновато, как будто его только что отчитали.

– Да. Сказал, что он это сделает.

Она радостно взвизгивает, и это настоящая радость – забытое, почти незнакомое чувство. Сердце колотится, она танцует на месте, и улыбка у нее получается такая широкая и неуклюжая, что слезам не остается места.

– Обожаю Гейбла. – Она обнимает мужа. – Мне было лет, наверно, десять, когда я в первый раз увидела его в «Сан-Франциско», а потом, через несколько лет, он просто очаровал меня «Унесенными ветром». Я всю жизнь перед ним преклоняюсь. Он мой кумир. О таком можно только мечтать! И вот мечта сбывается!

– Я же говорил: ты этого достойна.

Она целует его в лоб и возвращается к окну. Раздвигает шторы, выглядывает, представляет, что видит берег. Видит зарождающуюся маленькую волну – накатывающую, сражающуюся с волноломами, неуступчивую. Волна подымается, вскидывает гребень, бросается вперед – и только тогда касается берега…

Конец июля 1960-го: съемочная площадка фильма «Неприкаянные», Harrah’s Club, Рино

На съемки первого эпизода с Гейблом Мэрилин прибывает в 11.45. Ее сопровождают:

1. Артур Миллер (сценарист и муж)

2. Руперт Аллан (агент)

3. Паула Страсберг (преподавательница сценического мастерства)

4. Сидней Гиларофф (стилист-парикмахер)

5. Уитни Снайдер (гример)

6. Агнес Фланаган (парикмахерша)

7. Банни Гардел (гример-косметолог)

8. Эвелин Мориарти (дублерша)

9. Ральф Робертс (массажист)

10. Мэй Рейс (секретарша)

11. Ширли Стрэм (гардеробщица)

12. Гасси Уайлер (швея)

13. Хейзел Вашингтон (служанка)

Она взволнована, но это не то волнение, которое ослабляет и зажимает, из-за которого она чувствует себя заурядной, обыкновенной – и как только такая, как она, с ее воспитанием, оказалась рядом с великим талантом? Она одна в трейлере, припаркованном на Вирджиния-стрит, перед Harrah’s Club, где будет сниматься ее первая сцена с Кларком Гейблом. Сидит, подтянув ноги к груди перед настенным кондиционером; прохладно только здесь – в конце июля в Рино жара просто зашкаливает. На прошлой неделе, как ей сказали, температура каждый день поднималась до ста градусов, вот почему стены трейлера нагрелись так, что не дотронуться, и некоторое облегчение приносит только ветерок из кондиционера.

Сцена будет несложная. Короткая. Место действия – бар в клубе, где они – Розлин и Гэй, которого играет Гейбл, а также их друзья, Изабель и Гвидо (их играют Тельма Риттер и Эли Уоллах) – встречаются в первый раз. Роль катализатора, сводящего их вместе, исполняет пес по кличке Том Дули. Заучить реплики было нетрудно. Сцена хорошая, самое то, чтобы расколоть ледок. Она нервничает из-за Гейбла, представляя, как он смотрит на нее, и спрашивает себя: кто она такая и с какой стати он играет с ней? Ей нужно подготовиться. Психологически. Перевоплотиться. Стать кем-то, кто везде на своем месте, у кого нет проблем с адаптацией.

Она пытается успокоиться, выбросить из головы тревожные мысли. Встречать ее, как будто это какое-то историческое событие, собралась вся съемочная группа. Полиции Рино пришлось потрудиться, сдерживая несколько сотен зевак, старавшихся хоть одним глазком заглянуть в казино. Пресс-корпус в составе, достойном освещать явление мирового масштаба, терпеливо ждет; репортеры сидят на корточках у стен и подпирают столбы, готовые, однако, по первому сигналу приступить к делу. Ей немножко смешно – такой переполох, а ведь это не чилийское землетрясение, не сидячая демонстрация в Гринсборо, не номинация Кеннеди, ничего подобного! Но, думает она, может быть, их присутствие здесь придает происходящему некое значение. При мысли о том, что ее выход из трейлера и сошествие на тротуар, чтобы сыграть в паре с Кларком Гейблом, действительно настолько важны, волнение возвращается, и все, что она может сделать, это сжаться еще крепче и подставить лицо под освежающую струю воздуха.

Никто не помнит, закрывался ли Harrah’s Club для публики хоть когда-то – он всегда открыт, двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году. Но Джон Хьюстон получил от казино разрешение на три дня, посчитав, что именно столько времени может занять съемка эпизода. Теперь здесь обосновалась голливудская команда: семьдесят пять статистов, собранных, чтобы изображать посетителей, и постоянные сотрудники клуба, отрабатывающие свою почасовую зарплату; им положено заниматься обычными делами за столами и в игорных залах, стараясь при этом не выказывать разочарования из-за отсутствия обычных «чаевых». Стоящий у входа Билл Харра рассказывает всем, как он надеется, что съемки закончатся побыстрее, что из-за закрытия он теряет по 50 тысяч долларов в день. Хьюстон пообещал, что в возмещение убытков Harrah’s Club будет упомянут в фильме. День-другой съемок компенсируются потенциальным пиаром, но три дня грозят финансовым риском.

В зале кипит жизнь. Все выглядит до странности обычным: люди расхаживают между столами, несмотря на отсутствие привычного саундтрека – игровые автоматы молчат, не слышно стука костей и шороха крутящегося колеса фортуны. Кондиционеры отключены из предосторожности, во избежание присутствия посторонних звуков. Еще даже не полдень, а температура уже поднялась, и в зале невыносимо жарко.

Сопровождаемая всей своей свитой, она проходит через зал и направляется к бару, где и будет сниматься сцена. Внимание всех статистов и работников приковано к ней, и она остро это ощущает. Но смотреть-то им нужно не на нее. Сейчас она заодно с ними, со зрителями, и ею владеет то же возбуждение, то же предвкушение. С тем же, что и все остальные, волнением она бросает взгляды то влево, то вправо – тоже надеется увидеть Кларка Гейбла.

Казино, конечно, дает ощущение достоверности, но снимать можно было бы и где-нибудь в другом месте. Бар заполнен прожекторами и лампами, пюпитрами и блокнотами, камерами и операторскими тележками, на полу тянутся электрические провода, тут и там – катушки с пленкой, и всем этим занимается команда, слишком, как ей кажется, многочисленная для столь тесного пространства. Стоя на коленях перед большой митчелловской камерой, Хьюстон всматривается в выступающий сбоку видоискатель, расставляет по местам статистов и то и дело покрикивает: «Стой там… Нет, нет, немного назад. Так… А теперь еще немного». Повинуясь его командам, Эвелин Мориарти то отступает на пару дюймов, то сдвигается чуть в сторону. Одежда на ней точно такая же, что будет в этом эпизоде на Мэрилин: черное платье с длинными рукавами и отделанная черной кружевной вуалью шляпка. В этом наряде она кажется каким-то размытым ее отражением. Хьюстон медленно и осторожно, чтобы не потерять перспективу, отступает от камеры и вместе с главным ассистентом Чарльзом Коуи и оператором Расселом Мэтти проверяет параметры освещения.

Мэрилин стоит поодаль, чувствуя себя немного посторонней. Гейбла она пока еще не видела, хотя в какой-то момент приняла за него дублера Алабаму Дэвиса. Руки она держит на животе. Там, под ними, тугой узел, тошнотворный и болезненный.

Облаченная с головы до ног в черное, к ней подходит Паула Страсберг. Она приехала из Нью-Йорка – удостовериться, что Мэрилин верна методу, который изучала в актерской студии. Близость к Мэрилин подчеркивает физический контраст между ними – Паула ниже, с более округлыми формами и резкими чертами, затененными полями дикой, напоминающей огромный колокол шляпки, удерживающейся на месте благодаря завязанной под подбородком ленте. Выражение лица неизменно серьезное, и всем присутствующим ясно, что она здесь для того, чтобы работать с Мэрилин, но не с кинокомпанией. (Мэрилин уже пришлось побранить Артура за придуманное им для Паулы прозвище – Черный Барт.) Паула покашливает в кулак, потом прочищает горло и спрашивает Мэрилин, готова ли она. Голос у нее резкий, предложения звучат отрывисто, словно обрезанные. Мэрилин говорит, что если под «готова» подразумевается – знает ли она свои реплики, то да, готова.

Пройдя в жизни через многое, она стала внимательной ученицей – наблюдает за окружающими, присматривается к тому, как они взаимодействуют друг с другом, учится принимать и подавать правильные сигналы и намеки. Эти уроки уже сослужили ей хорошую службу на многих уровнях: она знает, как вписаться в тот или иной круг, как играть в самые разные игры, как не выглядеть чужой и выгодно подать себя. Но надолго ее не хватает. Откуда ни возьмись выползает подпитываемая возмущением и обидой злость – это ведь ей приходится приспосабливаться к той или иной условности, которая рано или поздно обнажит свою ненужность. Чтобы реализовать себя в избранном мире, ей нужно подстраиваться под этот мир. И вот тут-то она не выдерживает и расклеивается. Мир, под который она подстраивается, просто проглатывает ее. Она наклоняется и шепчет Пауле:

– Я собираюсь уйти.

– Уйти?

– Да, уйти. Я собираюсь уйти.

– Они будут спрашивать. Кто-нибудь захочет узнать почему.

– Я просто свалюсь, если останусь здесь еще немного.

– Я не могу сказать им это, дорогуша.

– Это не оправдание, а всего лишь констатация факта.

– Ты и впрямь побледнела. И все-таки я бы этого не говорила.

– Они только этого и ждут. Когда мне станет плохо.

– Да, – говорит Паула. – Ждут. Они этого ждут.

– Не хочу стоять здесь, когда он появится. Не хочу стоять и ждать своей очереди, пока все будут его обхаживать, пока будет происходить весь этот спектакль. Я просто не хочу здесь стоять. Это не на пользу сцене. Мне будет неловко. Может, я подожду в трейлере? Ничего ведь такого нет, если я вернусь в трейлер?

Паула берет ее за локоть:

– Только если мы вернемся в трейлер поработать над текстом. Это всегда полезно – работать над текстом. Вот тогда и вся сцена лучше выйдет.

– Ты же знаешь, что я их выучила, реплики. Может быть, немного попрактиковаться, сжиться с ними… Как реагировать, понимаешь? А потом, когда он придет, когда все будет готово, мы вернемся. Встретимся, когда будем готовы начать. Вместо того чтобы стоять здесь и ждать.

Паула ведет ее через казино, мимо молчаливых игровых автоматов и карточных столов, охраняемых любопытными статистами. Мэрилин следует за ней как тень, отстав на шаг. Один раз она оглядывается. Эвелина ждет, стоит, подбоченясь, напротив Алабамы Дэвиса, опустив глаза и лениво постукивая каблучками по полу. В этот миг она похожа на ребенка, совершенно постороннего и непонятно, как и зачем здесь оказавшегося. Мэрилин отворачивается, нагоняет Паулу и уже хочет попросить ее поторопиться, иначе она свалится, но не может произнести и слова, потому что задерживает дыхание. Она удерживает дыхание, чтобы добраться до трейлера, укрыться там и упасть как подкошенная.

Гейбл говорит, что рад с ней познакомиться и что они вместе сделают хорошую картину. Говорит, что ее муж состряпал чертовски хороший сценарий и что иногда человеку не требуется много говорить, чтобы сказать все. Она стоит рядом с ним и не знает, куда деть руки. Чувствует себя девчонкой, той, что, лежа на кровати, перелистывала журналы, чтобы найти его фотографию. Она называет его мистером Гейблом, он поправляет, просит называть его Кларком, и она называет его Кларком, но в этом есть что-то нереальное, что-то фантастическое, как и тогда, когда она в детстве, сидя в комнате и глядя в потолок, воображала, что ее отцом мог быть Кларк Гейбл. Или что однажды Кларк Гейбл спасет ее. Кларк. Она произносит его имя, и он смотрит на нее, ждет. Но она не знает, что еще сказать, не может придумать продолжения, и пауза растягивается, разделяет их. Она ищет, чем бы ее заполнить, и наконец хватает за руку Паулу и говорит:

– Вы ведь знакомы с Паулой Страсберг, моей преподавательницей?

Едва произнеся эти слова, она понимает, какой любительщиной это отдает, и начинает объяснять, что Паула замужем за Ли Страсбергом из Актерской студии, где она сама занималась, но Гейбл смотрит на нее без всякого выражения – где она училась, ему совершенно не интересно. Мысленно она велит себе замолчать, потому что именно это и нужно сделать – замолчать. Паула делает шаг вперед, представляется, и Гейбл говорит, что рад с ней познакомиться (точно так же он говорил это Мэрилин), и добавляет, что в черном, должно быть, ужасно жарко. Мэрилин уверена, что он не воспринимает их всерьез, и потому отчаянно ищет и ищет какую-то информацию, что-то такое, что подскажет ей линию поведения, и он поймет, что она не просто старшеклассница, собравшая больше всех денег на школьном аукционе и выигравшая главный приз – шанс встретиться с Кларком Гейблом.

– Прошу извинить, – с неожиданной живостью говорит она. – Я, кажется, забыла кое-что в трейлере.

Она поворачивается и уходит, без Паулы, рассчитывая, что по пути в гримерку пересмотрит все ящички в кладовой памяти, переберет все содержимое – одна, без того, чтобы кто-то стоял рядом, называя каждую вещь, и, так или иначе, найдет нужное – ту манеру, тот стиль, который позволит ей втиснуться, проскользнуть в мир Кларка и найти там свое место.

Сцена.

Четыре главных персонажа устроились у бара. Только что получившая развод Розлин входит в казино с Изабель, которая на секунду останавливается, чтобы бросить монетку в игровой автомат. Расположившись за столиком, они заказывают скотч и виски с содовой. Изабель старается подбодрить Розлин: «В этом городе всегда полно интересных незнакомцев». Гэй Лэнгленд, сидящий рядом с Гвидо, впервые попадает в поле зрения, когда поворачивается, чтобы поискать взглядом свою собаку Тома Дули.

Довольно простая, статичная сцена. Несложная для постановки.

Вот только пес не желает сотрудничать. Возможно, из-за окружающего площадку энергетического поля. Или из-за большой толпы снаружи. Или из-за змеящихся по полу электрических кабелей. Так или иначе, кинолог, Синди Джеймс, никак не может с ним совладать. Синди – опытная дрессировщица, и ее, как и остальных членов команды, привлекли к съемкам «Неприкаянных», потому что лучше ее нет. Она училась у знаменитого дрессировщика Фрэнка Инна в «Halsey Canyon», в Санта-Кларита, и прошла путь от ассистентки до мастера. Но Тому Дули нет дела до ее профессиональных достижений! Он прыгает на барные стулья, норовит лизнуть Мэрилин в лицо, пытается вовлечь Гейбла в какую-то свою игру или просто бегает по бару между оборудованием. Присев возле камеры, Синди Джеймс подает псу какие-то сигналы, но они вопиющим образом игнорируются. Том Дули не дает работать. Все, что удается Синди, это немного успокоить своего подопечного и позволить провести репетицию. Она раздражена и, стараясь не слишком уж рассыпаться в извинениях, объясняет, что пес придет в себя, что он обучен исполнять свои обязанности в любой обстановке и ему просто надо освоиться в незнакомом месте.

Гейбл скучает, посматривая на Мэрилин, которая, вооружившись пакетиком с вкусностями, поглаживает собаку в попытке воззвать к его врожденной целеустремленности. Встретившись с ней глазами, Гейбл задерживает взгляд. Когда он начинал, картины снимались иначе. Если кто-то не справлялся с эпизодом или не укладывался в отведенное время, его увольняли. Это относилось ко всем, от исполнителя первой роли до собаки. Она отвечает на его взгляд, пытаясь принять то твердое, профессиональное выражение, которое видела на лице у Артура, когда тот не соглашался в чем-то с режиссером. Но уверенность по большей части тает и растворяется в ней самой. Она беспокоится, что могла забыть текст…

Но вот камеры начинают работать, Мэрилин входит в роль и реплики летят сами, словно их и не пришлось заучивать. Найти подход к Кларку Гейблу не получается, и как это сделать – она пока не представляет, а вот Розлин Тейбер и Гэй Лэнгленд взаимодействуют на совсем другом духовном уровне, словно впервые встретившиеся и приноравливающиеся друг к другу танцоры. Они перебрасываются репликами, дополняя их: она – кокетливыми жестами, он – взглядами в упор. Ей нравится, когда снимают дубли. Это и не игра даже. Она смотрит на Гэя, чуточку опустив плечи, с едва заметной улыбкой, и при этом продолжает угощать вертящегося рядом Тома Дули. Потягивает собачку за шерстку. Поглаживает по спинке. Смотрит на Гэя, обращаясь к нему, а потом, заканчивая фразу, игриво роняет взгляд. Она оживляется, когда Гэй оправдывает жизнь на ранчо тем, что там все есть и на ранчо «ты просто живешь». Лицо ее светлеет при этой мысли, в правом глазу вспыхивает искорка. «Я понимаю, о чем вы», – говорит она задумчиво. И когда она с беспечным смешком соглашается поехать на ранчо с Гэем, Гвидо и Изабель, на лице ее появляется такое искреннее, такое неподдельное выражение, что кажется, камера захватила его случайно.

Работа заканчивается, и она отходит в сторонку посовещаться с Паулой, спросить ее мнения насчет своей игры. Паула говорит, что все прошло хорошо, что Мэрилин прекрасно выглядела, а советы она даст, после того как посмотрит отснятый эпизод и посоветуется по телефону с Ли. Больше, в общем-то, сказать нечего. Но Мэрилин не спешит закончить разговор. Задает вопросы. Предлагает что-то. Говорит о чем-то. О чем угодно. Пока не видит, что Гейбл ушел и что ей не надо больше ломать голову над тем, как с ним разговаривать.

На следующий день она почти не показывается. Артур беспокойно расхаживает по их комнате в отеле «Mapes», размышляя о возможных изменениях в сценарии и особенно о том, кто же все-таки будет платить по счетам за сцену в Harrah’s Club. Ему нужно обсудить кое-что с Хьюстоном. С трудом сдерживая себя, он кричит ей через дверь ванной, что им пора ехать. Напоминает о графике. Она говорит, чтобы он отправлялся без нее. Что они увидятся там.

Артур еще раз стучит в дверь и медленно поворачивает ручку. Заглядывает в щелочку. Мэрилин стоит на коленях перед ванной – в белом халате, с болтающимся между голых ног махровым поясом. Рука под струей – проверяет температуру.

– Ради бога, Мэрилин. Уже десять.

Она оглядывается через плечо, изо всех сил стараясь оставаться спокойной. Снова и снова пробует воду. Вода слишком горячая. Она поворачивает кран, добавляя холодной. Капельки стекают с ладони и падают в ванну, разбивая почти идеальные мыльные пузырьки.

На него она почти не смотрит. Даже улыбка какая-то вымученная. В последнее время ей кажется, что он требует от нее слишком многого. Как будто она обязана беспрекословно соглашаться с его видением мира. И еще – она чувствует, что он, при всех уверениях в обратном, не воспринимает ее всерьез – ни как актрису, ни в интеллектуальном плане. Уроки актерского мастерства и стопки книг русских классиков воспринимались как некий проект. Она его Элиза Дулитл. Он не столько обсуждает с ней что-то, не столько обменивается с ней идеями, сколько анализирует ее и диагностирует. Ее натура отвергает такое отношение, как нечто чуждое, как трансплантированный орган. Дважды она уже делала это, но сейчас старается сдержать естественный порыв. Нет, ей хочется верить в Артура. Хочется относиться к этому фильму, как к его подарку. Жесту. Но его манера отношения к ней, похоже, не изменилась. Ее раздражает его снисходительность. Она все острее ощущает свою бесполезность. Если собственный муж не воспринимает ее всерьез, то чего тогда ждать от Кларка Гейбла?

– Пожалуйста, просто поезжай, – то ли умоляет, то требует она и вдруг ловит себя на том, что кричит. Наверно, она в любом случае повысила бы голос, но теперь убеждает себя в том, что это из-за шума воды.

Артур говорит, что ему это совершенно не нравится, что деловые люди не ведут себя так, но она видит – в это утро ему куда важнее обсудить изменения в сценарии с режиссером, чем спорить с женой через закрытую дверь. Сегодня он уступит. Сдастся.

– Пожалуйста, не задерживайся из-за меня. Пожалуйста!

Мэрилин приходит в Harrah’s Club одна, двумя часами позже. Через толпу любопытных ее благополучно провел и передал под опеку охраны шофер Руди Каутский. Потом он поспешно вернулся к белому «Кадиллаку», выключил «мигалку» и отвел седан на запасную парковочную площадку. В зале затишье. Статисты томятся у столиков. Служащие сбились в кучку и негромко разговаривают. Красный ковер выглядит более темным, чем накануне, как будто облит вином. Члены ее команды занимаются каждый своим делом и на нее едва взглянули. Всем полегчало оттого, что она все же приехала, но при этом им и немного неудобно за нее. Артур, расположившись в режиссерском кресле, на мгновение поднимает голову, смотрит на нее поверх бумаг и снова погружается в чтение сценария, время от времени помечая в нем что-то карандашом. Она идет в гардеробную по периметру зала, остро ощущая присутствие сидящего у противоположной стены Гейбла. Он один за столиком и, подперев кулаком подбородок, смотрит в окно.

Она нисколько не сожалеет из-за опоздания и не собирается извиняться за то, что заставила их ждать. Ей нужно было это время, большую часть которого, не считая нескольких минут, которые потребовались, чтобы одеться и немного привести себя в порядок, она провела в ванне; лежала, свесив руку к белому полу, водя пальцем по дорожкам между плитками. Сама по себе, полностью расслабленная. Словно у себя дома. Несколько раз она спускала воду и наполняла ванну заново чистой водой. Смотрела на поднимающиеся мыльные пузыри.

Когда она, полностью одетая и готовая предстать перед камерами, появляется в зале, только лишь Джон Хьюстон подает голос, объявляя дубль.

Самое время. Она готова без раскачки войти в образ Розлин.

Конец августа 1960-го: отель «Mapes», Рино

Монти в ударе. Все говорят, что, как только этот сукин сын перестает валять дурака и начинает играть по-настоящему, угнаться за ним невозможно; не позволяйте ему заправиться, и он еще вполне может преподнести приятный сюрприз, стать тем, кто придаст картине устойчивость! Гейбл держится ровно, он – центр, вокруг которого ве вертится. Может быть, это из-за него и Монти удается держаться. Он немногословен – за него говорит его герой, – не возражает покататься по пустыне на своем «Кадиллаке», работает, как настоящий профессионал и позволяет себе проявить недовольство лишь тогда, когда на площадке что-то разлаживается, когда кто-то халтурит или переигрывает. Но пока все идет гладко, стычки возникают по делу, драмы – лишь естественная реакция, и Хьюстон внушает всем, что так и должно быть, и все счастливы, все охают и ахают, как будто любуются праздничным фейерверком на День независимости. Все, за исключением Мэрилин, которая ничего не говорит и которая проводит все свободное время или в трейлере, или за консультацией с Паулой Страсберг. Она не понимает, почему никто не замечает ее упорной работы над ролью – главной ролью всей ее жизни. Она обращается к Артуру, сидящему напротив нее в ресторане отеля «Mapes» в Рино, терзающему ножом стейк – то ли лезвие попалось тупое, то ли он режет не той стороной – и ничего ей не говорящему. Последнее просто невозможно: как человек, изливающий слова на бумагу, не может найти для нее ни единого слова. Пусть даже неправильного. «Почему?» – спрашивает она. «Почему?» – отзывается он. Она говорит, что не понимает почему. Она пришла на картину в отличной форме. Золотой глобус за «Некоторые любят погорячей». Интенсивные занятия в Актерской студии. Она в отличной форме. В отличной.

– Думаю, они тебя уважают, – говорит он.

– Ха, – говорит она, наблюдая за тем, как он пытается разрезать мясо вилкой.

– Чего ты хочешь от них, Мэрилин?

– Чего я хочу?

– Да, чего ты хочешь?

По тротуару, мимо окна пробегает собачонка непонятной породы. Шерсть спутанная, масть – песочная, с бурыми пятнами. Похоже, дворняжка, но в ее осанке есть что-то, указывающее на родословную. Песик вроде бы послушный, обученный. На шее толстый кожаный ошейник без опознавательных знаков. Хозяина не видно.

– Есть две разные версии, – говорит она. – Чего хочу я, и что ты хочешь услышать от меня.

Артур оставляет попытки разрезать мясо и отодвигает тарелку. Оглядывает зал с таким видом, словно хочет привлечь внимание официанта.

– Какая нелепость. Это все – нелепость. Мы почти не разговариваем, а когда разговариваем, ты поворачиваешь так, что желание разговаривать снова пропадает. Вроде бы стараешься разгрести, но делаешь только хуже.

– Я и не разгребу.

– У людей ограниченный кругозор. Они могут смотреть только что-то одно, только в одном направлении. В эту самую секунду они просто не смотрят в твоем направлении. Все просто.

– Тебе легко говорить. Потому что тебя они уважают и… – Она не договаривает и указывает пальцем в окно. – Посмотри. – Артур поворачивается, и несколько секунд они оба смотрят на пса, элегантно усевшегося за окном. – Можно подумать, он здесь не просто так, а с какой-то целью.

– Я буду придерживаться первой версии, – говорит Артур.

Она не сводит глаз с собаки.

– Не понимаю, о чем ты.

– О первой версии. Чего хочешь ты.

– Да. Чего хочу я. – Мэрилин подается плечом вперед, но по-прежнему смотрит на собаку, которая сидит неподвижно, как статуя. – Чего я хочу – это знать: почему? Почему я не получаю даже доли того уважения, которое получают Монти или Гейбл. Или даже ты. Дело не в этом… Знаешь, меня даже не считают достойной уважения. И я хочу знать почему. Вот и все.

Пес поднимает заднюю лапу и чешет себя за ухом.

– Я знал одну женщину в Бруклине, – говорит Артур. – Однажды, лежа в постели, она услышала, как кто-то вломился в квартиру. Она спряталась под одеялом и набрала номер по телефону. Но позвонила не в полицию, а своему отцу, который был на другом побережье. Знаешь, что сказал ей отец? «Почему ты звонишь мне? Ради бога, звони в полицию».

– Она позвонила?

– Дело не в том, позвонила или нет. Дело в том, как она себя повела.

Мэрилин отпивает глоток воды. Стекло затуманилось от кусочков льда.

– Ты всегда пропускаешь то, что я хочу знать.

– Мне просто интересно, кому позвонила бы ты. Вот что главное. Как бы ты поступила в подобной ситуации.

– Дай подумать… Может быть, кому-то, кто подсказал бы, как мне быть. К примеру, моему психотерапевту.

– Конечно, ты так бы и сделала.

Они сидят за угловым столиком. Солнце прячется за тучкой. На Рино ложится тень. Над тротуаром колышутся волны зноя. Пес сидит, ждет, смотрит перед собой. Когда мимо проезжает машина, он вздрагивает, но лишь поворачивает голову, демонстрируя уверенность и достоинство. И снова, высунув язык, смотрит перед собой. Грудь его поднимается и опускается.

– Собачке определенно нужно дать попить, – говорит Мэрилин.

Артур бросает взгляд в окно и снова поворачивается к ней.

– Может, тебе удастся подозвать официанта. Пусть бы вынес миску с водой.

– Говорю тебе: у него есть хозяин! Это ясно уже по тому, как он сидит. Чувствует на себе ответственность.

– И поэтому ему не так сильно хочется пить?

– В том-то и дело, – говорит Артур, – что они относятся к тебе с уважением. Просто ты этого совсем не замечаешь. Наверно, не можешь. – Он случайно задевает рукой стакан, но успевает подхватить его, не дав опрокинуться. – Тебя уважают, потому что твоя роль в фильме – центральная. Все остальные действующие лица проявляют себя через Розлин. Она… Ты тот ключ, из-за которого все и случается. Ты ось всего.

– Это и есть уважение?

– Я пытаюсь сказать, что их уровень уважения не имеет никакого отношения к тому, что ты Мэрилин Монро. Если тебе нужно именно это, то у нас проблема.

– У нас все проблема.

– Ты хочешь, чтобы весь мир мерил тебя по шкале Мэрилин Монро. Хочешь, чтобы тебя замечали и хвалили за то, как ты перескакиваешь от одной Мэрилин к другой. Ты хочешь аплодисментов!

Она перекладывает приборы, меняет местами нож и вилку. Поправляет салфетку на коленях, кладет ее так, чтобы та лежала ровно посередине. Тянется к сумочке:

– Ты заказал мне шампанское? Я же вроде бы просила, когда мы только сели.

Он машет официанту, жестом показывая, чтобы тот принес бокал.

– Пожалуй, ты права, этому псу нужно дать воды. Жара все усиливается, а хозяину, похоже, не до него. Такой чудесный августовский денек.

– Забыл о своих обязанностях.

Артур улыбается, начинает что-то говорить, снова улыбается. Да, она бывает совершенно невыносимой, но все равно остается очаровательной. Официант приносит бутылку шампанского и два высоких бокала. Артур говорит, что им нужен только один бокал. Сам он сегодня не пьет. Отчасти потому, что не хочет оказаться втянутым в еще одну драму, но в первую очередь потому, что до вечера еще далеко и ему нужно кое-что переписать, сделать более символичной концовку, решить, кто же все-таки выпустит на свободу лошадей.

Съемки «Неприкаянных» вошли в рабочее русло, но чутье ее не подвело. Монти блистает на площадке, а вот у нее в последнее время получается не очень хорошо. Она это знает, как знает и вся съемочная группа, которая обращается с ней очень бережно. Видя их старания, она терзает себя, что лишь еще больше все портит, поскольку идет вразрез с тем самым методом, которого она придерживается и который совершенствует. Ей нужно подчиниться своему персонажу, уйти в роль, но верх берет сознание. Именно оно ведет ее, как будто выступая в качестве подробного руководства для тела. Артур и Хьюстон постоянно говорят, что это только ее воображение. Паула не устает напоминать, что она должна уйти в себя. Они уже снимали на площадке для родео в Дейтоне. Герой Монти, Пирс, вознамерился прокатиться на быке, а Розлин умоляла его не делать этого. Когда заработали камеры, Мэрилин, как и учил ее Страсберг, постаралась переключиться на чувства, а получилось напыщенно и неестественно, как в какой-нибудь мелодраме на школьной сцене. Отчасти она и сама понимала это, но контролировать себя не могла. Поначалу решила, что проблема у нее в голове, что она неверно представляет себе сцену, но потом посмотрела отснятый дубль и поняла, что сама совершенно не попадает в тему. Между тем все отмечали Монти, превозносили его так, словно это он вынул гвозди из ладоней Христа, а Мэрилин даже не упоминали, словно ее там и не было. Только Хьюстон сказал своему помощнику, Тому Шоу, что, может быть, перед завтрашними съемками стоило бы провести репетицию. Издалека она наблюдала за тем, как готовится к следующей сцене Монти – ему предстояло подняться, оглушенному и дезориентированному, с земли после падения. А потом снова забраться на быка. И вот он снова и снова подпрыгивал и падал, подпрыгивал и падал. Все смотрели на этого сукиного сына Монти с открытым ртом, позабыв про все на свете.

Она достает из сумочки пузырек. Открывает его одним ловким движением большого пальца.

– Кто-то вламывается в мою квартиру. – Она бросает в рот пилюлю. Запивает шампанским. Проглатывает и смотрит поверх мужниного плеча на официанта. – Пожалуйста, дайте воды той собачке, иначе бедняжка свалится.

Вторым глотком Мэрилин допивает шампанское и, поманив Артура, наклоняется вперед. Она не желает, чтобы кто-то услышал то, что ей хочется сказать ему. Признается, что вчера, когда снимали сцену с Монти, забыла, как его зовут по сценарию.

– Понимаешь, я знаю, как его зовут. Знала. Но не могла вспомнить. Не могла вспомнить, что в фильме его зовут Пирс.

– День был трудный. Долгий. И там так жарко.

– Нет. Не понимаю… Я знала его имя. Знаю все свои реплики. И не только свои. Я все реплики знаю. Только вспомнить не могу. Сначала все идет хорошо, а потом вдруг… ничего. Белая полоса.

– Сцена была нелегкая, вот и все. Съемки шли трудно.

Мэрилин наливает себе еще один бокал. Ставит бутылку на середину стола, частично закрываясь от него.

– Нет. Это было бы слишком легко. Здесь должно быть что-то другое.

– Что, например?

– Вот я тебя и спрашиваю.

– Послушай. В сценарии только две страницы, где у тебя нет ни одной реплики. Много чего происходит. Понятно, что можно что-то перепутать. К тому же, как я только что сказал, жара тоже дает о себе знать. Это чудо, что к концу дня мы еще в состоянии помнить собственное имя.

Она кивает:

– По-твоему, я об этом не подумала?

– Конечно, подумала.

– И я на это не куплюсь. Ты же всегда пытаешься сказать, что дело во мне…

– Другими словами, на этот раз ты хочешь сказать, что дело во мне?

Нет, отвечает Мэрилин, дело не в нем, а в ней. Она смотрит ему прямо в глаза, смотрит сосредоточенно, стараясь не нарушить зрительный контакт, собирая все силы, чтобы сказать ему то, что нужно. Что у нее не ладится из-за него. Взять хотя бы сценарий, в котором он представил ее в своей романтизированной версии. У нее дрожат колени. На кону не его намерения, но их результат, сценарий. Скорее бы растворилась и разнеслась по венам таблетка. Все дело в сценарии, повторяет она. Она заучила реплики, вцепилась в них, но так и не смогла принять в себя. Она боится, что не сможет стать Розлин, пока Артур не позволит ей не быть его творением.

– Так что ты хочешь сказать? – спрашивает он.

– Я не знаю, как выразить это по-другому.

Мэрилин допивает шампанское и с облегчением, словно отпуская долго сдерживаемый вдох, отводит глаза. За окном официант осторожно подкрадывается к псу с миской и стучит по краешку, привлекая его внимание. Склонив голову, пес смотрит на официанта и неспешно убегает. Она думает о том, что вот природный газ не имеет никакого запаха и что газовые компании в качестве меры предосторожности добавляют в него серу. Для общей безопасности.

Артур отталкивает тарелку.

– И что дальше? – спрашивает он. – Мне еще нужно многое переписать. Буду работать всю ночь. Опять.

На следующее утро Мэрилин жалуется на слабость и общее недомогание. Звонки туда, звонки оттуда. Артур и Хьюстон. Хьюстон и продюсеры. Продюсеры и ее врачи. Она в переговорах не участвует. И ничего в происходящем не понимает. О ней говорят, ее обсуждают так, словно речь идет о ком-то другом.

Мэрилин отвозят, наконец, в аэропорт. Жара бьет рекорды, и ее ведут к самолету закутанной во влажную простыню. В Лос-Анджелесе больную доставляют в Уэстсайдский госпиталь Лос-Анджелеса. Мысли кружатся в голове туманом, невнятные, агрессивные, словно строчки из сценария. Она слышит, как члены съемочной группы винят ее за задержку и говорят, что скорее ожидали подвоха от Монти. Такие мысли еще больше ее угнетают. Она лишь надеется, что Гейбл не изменил свое мнение о ней в худшую сторону. Вот это было бы непоправимо. Еще до прибытия в Лос-Анджелес доктор Хайман Энглберт сообщает, что для поправки здоровья ей, по-видимому, придется задержаться по меньшей мере дней на десять. Он уже пришел к выводу о ее физическом и эмоциональном истощении. Это не означает, утверждает доктор Энглберт, что съемки должны быть приостановлены, но в течение означенного периода Мэрилин, скорее всего, будет недоступна. Она уже слышит, что говорят собравшиеся в «Mapes» продюсеры и члены съемочной группы: отказаться от нее и потребовать, чтобы Хьюстон отправил Артура переработать сценарий для продолжения съемок в ее отсутствие.

Уже в палате, переодевшись в больничную сорочку и халат, Мэрилин смотрит в зеркало – выглядит она ужасно. То, что гложет ее изнутри, теперь проступило на лице. Это не уродство, как она предполагала вначале. Это упадок сил. Как будто мышцы одрябли, и кости бессильно провисли. Полный коллапс.

Середина сентября 1960-го: съемочная площадка «Неприкаянных», озеро Пирамид, Невада

Издалека все выглядит почти игрушечным. Поезд катит по рельсам, прокладывая через пустыню прямую линию. Кажется, он и не движется вовсе. Над трубой поднимается почти идеальный клуб дыма, который не рассеивается, а висит, сохраняя форму, над мчащимся локомотивом. Ты смотришь через равнину на съемочную площадку, которую устраивают вдалеке. Ты видишь ассистентов, разговаривающих с Хьюстоном, который даже не поднимает голову. Видишь гримеров за работой и склонившуюся над Эвелин Агнессу, видишь осветителя, направляющего свет на платье Эвелин.

Солнце только-только взошло. От грима отказались – он все равно растекается почти сразу после нанесения. Теперь они просто ждут. Ничего особенного, всего лишь песчинки на лике невадской пустыни, но ты знаешь выражения на каждом из лиц. Они как будто смотрят на тебя.

Ты едешь к ним. Так им сказали. Водителю наказали передать им, что ты едешь. Что ты просто хотела немного передохнуть. Что ты готова пройти до конца, даже если придется идти днем и ночью. Ты знаешь, что скажет Хьюстон: «В этой гребаной пустыне?» – а какой-нибудь умник добавит: «Да она себя Моисеем возомнила!» Гейбл просто покачает головой, а Монти закроет глаза, благодаря Бога за паузу – только бы похмелье прошло…

И твой муж будет стоять, скрестив на груди руки и глядя себе под ноги. Будет слизывать пот с губ и подталкивать вверх, на переносицу, очки, придерживая их, чтобы не соскользнули. Будет думать о таблетках, но не станет говорить о них, потому что, при всей своей серьезности и всем своем интеллекте, на самом деле он ничего не понимает. Для чего они нужны? Чтобы легче засыпать? Легче просыпаться? Но больше всего он боится, что ты вообще не приедешь. Потому что «Неприкаянных» он создал для тебя. Он рискнул своей карьерой драматурга ради того, чтобы тебя увидели такой, какая ты есть. Он придумал сюжет, придумал персонажей, каждый из которых ведет внутреннюю войну, и сделал их символами современного мира. Он знает, как все должно пойти, и каждый день переписывает какие-то реплики. Он работает по ночам. Спорит с Хьюстоном, добиваясь правильной передачи именно его видения истории. Он хочет, чтобы тебя воспринимали всерьез, и этого же хочешь ты сама, но каждый день и каждую ночь вы спорите по одному и тому же поводу – почему никто не ценит тебя по-настоящему. Он убеждает тебя в обратном, говорит и делает вид, что поддерживает тебя, но ты же знаешь, что он думает на самом деле. Вернувшись однажды в отель, когда Артура там не было, ты увидела на столе, рядом с бумагами, блокнот и, зная, что поступаешь нехорошо и неправильно, раскрыла его. Обнаружив, что это дневник, стала читать, переворачивая страницу за страницей, щурясь, как если бы смотрела на дорожную аварию. Большая часть записей касалась съемок, изменений в сценарии и раздраженных замечаний по этому поводу, но рядом почти с каждой из недавних записей стояло твое имя. Ты читала и перечитывала касающиеся тебя абзацы, в особенности тот, где он написал о том, как легко ты смущаешь его, когда пытаешься говорить на какие-то интеллектуальные темы. Ты хотела вырвать страницу и разорвать ее на сотню кусочков, но поняла, что именно такой реакции он и ожидал бы от тебя, а потому закрыла блокнот, вернула на место и пообещала себе не забывать, как чувствовала себя, когда читала это. Запись в дневнике значила куда больше, чем любое заявление о поддержке.

Поезд все ближе, хотя и остается маленьким, и земля под ногами начинает дрожать. От поезда пахнет горящим углем. На деревянных шпалах старый бензиновый запах. Ты жалеешь, что у тебя нет монетки – положить на рельс. Выбрать нужный момент, положить пенни и быстренько убрать руку, а потом стоять и смотреть, как она дрожит, как пытается удержаться, как потом на нее накатывают, расплющивая, колеса, и Линкольн растягивается, а пенни превращается из чего-то стоящего в нечто диковинное…

Тебе уже нужно быть там, как ты и обещала с самого начала. Но ты чувствуешь себя песчинкой в пустыне. Само место не напугало тебя так сильно, как они опасались. Странно, но ты даже испытала что-то вроде гордости из-за того, что твоим фоном станет не блеск огней, не деньги, власть или секс, а пустыня. Тебя это бодрит.

Муж, кажется, замечает тебя. Говорит что-то Хьюстону, потом поднимает руки, как потерпевший кораблекрушение, и машет, привлекая твое внимание. Может быть, если ты будешь стоять неподвижно, не отводя глаз, не шевеля рукой, то он подумает, что ты его не увидела. Он поворачивается к Хьюстону, и Хьюстон бьет каблуком о землю и сплевывает в поднятое им же облачко пыли. Твой муж снова машет и идет к тебе – впечатление такое, что он идет быстрее поезда. Ты стараешься держаться спокойно, смотришь мимо него, и он исчезает из поля зрения. Если ты не видишь его, то и он не видит тебя.

Земля сотрясается все сильнее. Ты слышишь стон поезда. Стон набухает внутри, в животе, вызывая неприятное, почти тошнотворное ощущение. Еще немного – и ты не сможешь работать.

Конец сентября 1960-го: съемочная площадка «Неприкаянных», озеро Пирамид, штат Невада

Мэрилин замечает, что из пореза на груди мустанга идет кровь. Животное лежит на песке, возле пикапа, на котором его привезли к съемочной площадке. Они готовятся снимать сцену, в которой персонаж Монти, тронутый горем Розлин, крадет грузовичок, едет к лошади, выскакивает из кабины, режет путы и отпускает животное на свободу. Но жеребец уже поранился. Она смотрит на тонкую кровавую полоску, пытается приглядеться получше, но дублер Монти, Дик Паскоу, предупреждает, что приближаться не надо, что этот мустанг – настоящий боец. В белой рубашке и голубых джинсах Мэрилин топчется у пикапа, не зная, куда повернуть, и пыль со дна высохшего озера следует за ней по пятам. Рану на груди животного никто как будто и не замечает; наверное, никому, кроме нее, до него и дела нет.

Мэрилин перехватывает взгляд Артура.

– Он ранен. Вон там. – Она протягивает руку. – Вон там.

Артур смотрит, прищурившись, поверх кузова. На нем куртка в стиле «вестерн», которая совершенно ему не идет и висит, как на пугале, придавая мальчишеский, маскарадный вид. Держится он спокойно и невозмутимо, как всегда в последнее время, когда разговаривает с ней. Мэрилин такая манера только злит; она считает ее специальным приемом, своего рода методом управления, столь же аффектированным и фальшивым, как и темная замшевая курточка с ковбойской бахромой.

– С ним все в порядке, – говорит Артур. – Поцарапался немного о проволоку, ничего особенного. – Он смотрит в сторону напоминающего большой гриб временного кораля, обнесенного тонкими деревянными досками, связанными тремя параллельными рядами проволоки. В широкой части загона топчется дюжина лошадей, узкая часть примыкает к большому трейлеру.

– Всего лишь порез, пустяки.

– Нет! – Она качает головой, сжимает и разжимает кулаки. – Ты разве не видишь, что он ранен?

– Говорю тебе, лошадь в порядке. У них это обычное дело. Иногда с животными что-то случается, но потом они выздоравливают. Обычное дело.

За грузовиком по дощатому настилу катится операторская тележка. Хьюстон еще раз объясняет Паскоу последовательность действий: выбежать с ножом, разрезать веревки и отпустить мустанга на свободу. Потом отогнать его подальше и бегом вернуться в машину. Задействовать в этой сцене Монти не решились – конь непредсказуем. Хьюстон повторяет, что сделать все нужно быстро и правильно – дублей не будет.

Мэрилин идет от Артура к Хьюстону.

– Джон. Джон. Нет.

Он, не оглядываясь, отмахивается.

– Нет, Джон, – говорит она, но голос не поднимается выше шепота. – Отпусти его. Вырежи эту сцену. Отпусти его. Он ранен. Нельзя его мучить. Давай отложим этот эпизод. Хотя бы на время, а?

Хьюстон машет Паскоу – «Давай!» Паскоу выскакивает, обегает грузовик, выхватывает нож и перерезает путы – все в одном дубле. Мустанг ржет, бьется и устремляется к загону, где носится по кругу среди других лошадей, влетает и вылетает из трейлера и, наконец, успокаивается и трется о те самые доски, о которые и поранился раньше.

Лицо Хьюстона скрыто солнцезащитными очками и широкополой шляпой, и понять по нему что-то невозможно; иногда кажется, что оно вообще ничего не выражает. Мэрилин стоит между ним и Артуром, поникнув, с повисшими тяжело руками, которые как будто тянут ее к земле. Хьюстон наконец смотрит на нее, слегка склонив голову:

– Ну? Чего вы там хотели?

Она знает, что они ждут. Она уже пропустила один звонок.