Зодчие Волков Александр

Глава XII

Пушечный двор

У московских придворных было в обычае собираться по утрам у царского дворца. Потолкавшись на площади часа полтора-два и вдоволь посплетничав, дворяне расходились, за исключением тех, кого выкликали царские спальники.

В один из июньских дней 1548 года Федора Ордынцева вызвали к царю. Стольник вошел в палату с душевным трепетом.

Восемнадцатилетний Иван сидел в кресле.

Царь был одет роскошно. Его голову покрывала черная бархатная скуфейка, расшитая крупным жемчугом. На царе была длинная, почти до пят, малиновая ферязь с рукавами до полу, перехваченная кованым золотым поясом.

Холодные глаза царя смотрели спокойно и властно из-под черных, почти сросшихся бровей. Тонкий, с нервными, подвижными ноздрями нос сбоку походил на орлиный клюв. От углов тонких, плотно сжатых бескровных губ шли две глубокие складки.

Жесткое это было, недоброе лицо, и чувствовалось в нем сознание огромного могущества, недоверие и презрение к людям. Но вдруг царь улыбнулся, глядя на смущенную фигуру молодого стольника, и черты его лица смягчились, подобрели.

– Подойди поближе, Федор! – приказал царь. – Слушай мою речь, будет она о важных делах…

Федор подошел потупив голову.

– Знаю я тебя давно, – продолжал царь, – знаю и твое прилежание к книжному ученью. И, думается мне, понапрасну толчешься ты по утрам у моего дворца, на то много есть других охотников. Надо тебе настоящее дело дать, и дело такое я нашел. Наша неудача военная меня хотя и огорчила весьма, но отнюдь не отвратила от мысли исконную русскую землю, захваченную безбожными казанцами, под нашу высокую руку вернуть.

Иван углубился в воспоминания о своем первом неудачном походе на Казань. Воспоминания эти были тяжелы для его самолюбия…

Царь выехал во Владимир в декабре 1547 года. Вслед за ним отправилось войско, повезли пушки. Время для похода оказалось в высшей степени неблагоприятным. Зима стояла небывало теплая, шли дожди. Дороги раскисли, обратились в болота. Переправлять орудия через реки приходилось с великим трудом. Только в январе 1548 года артиллерия прибыла во Владимир.

Ценой огромных усилий русское войско добралось до Нижнего Новгорода и там выжидало наступления холодов. Первые морозы вселили в царя и его полководцев надежду. Лед на Волге, казалось, укрепился. Войско двинулось в поход из Нижнего Новгорода в феврале. Но снова начались оттепели, лед сделался рыхлым; пушки проваливались, увлекая за собой лошадей и людей.

Три дня простоял Иван Васильевич на острове Роботка посреди вздувшейся реки. Поверх льда шла вода, скрывая многочисленные промоины. Казалось, сама природа преграждала русским путь к Казани.

Иван гневно проклинал судьбу. Но держать большое войско на пустынном острове было невозможно. Царь возвратился в Москву, отправив под Казань отряд под командованием воеводы Дмитрия Бельского и бывшего казанского хана Шиг-Алея,[105] теперь вассального правителя касимовских татар.

Бельский и Шиг-Алей разбили рать хана Сафа-Гирея на подгородном Арском поле и прогнали ее в город, но ворваться в Казань не решились: неизвестно было, как посмотрит на это ногайский князь; сильная ногайская орда, ударив русским в спину, могла уничтожить московское воинство.

И русские и казанцы хорошо понимали, что неудачный поход Ивана IV – только один из эпизодов многолетней борьбы. Казанский хан Сафа-Гирей не хотел жить в мире с Москвой, немало походов совершил он на пограничные русские земли, докатывался даже до Мурома; разбитый, отступал вспять, но не унимался.

Теперь, когда малолетство Ивана кончилось, наступила пора покончить хотя бы с восточными последышами Золотой Орды.

… После долгой задумчивости царь заговорил снова:

– Для нового похода надо нам все отрасли воинские крепить, и первую же из них – пушечный наряд. Вот и надумал я, Федор, отдать под твое ведение Пушечный двор. Сидит там окольничий Мусин-Пушкин. Недоволен я им: распустил людей, сам литейное дело не знает и учить не хочет – и стар, и ленив, и бестолков.

– Дозволь, государь, слово молвить, – робко заметил Ордынцев. – Завистники на меня подымутся: род мой незнатен, и заслуги за мной никакой нет…

– Насчет заслуг это ты мне предоставь знать, – обрезал Федора царь, и холодные глаза его загорелись гневом. – Будешь хорошо работать, направишь пушечное литье – вот тебе и заслуга, и за нее я тебя превозвышу. Хватит ставить на высокие должности родовитых бездельников, оттого и все наши неустройства. Но смотри у меня, Федор, литье изучи досконально, сам до всего доходи, чтобы тебя работники за нос не водили, как Мусина-Пушкина!

– Работы я не боюсь, государь, – дрожащим голосом ответил Ордынцев. – Сколько у меня силы есть, всю положу на дело!

– А силы у тебя, Григорьевич, много! – уже мягче промолвил царь, любуясь могучей фигурой молодого стольника. – Вон тебе плечи-то господь дал – косая сажень! Любую пушку на себе перенесешь!

– А и перенесу, коли понадобится! – весело ответил Федор.

Артиллерия – один из важнейших родов войск – появилась в Европе в начале XIV века. И уже во второй половине этого века пушки были на Руси. Летописцы рассказывают об «арматах»[106] великого князя Дмитрия Донского, а он правил Москвой с 1359 по 1389 год.

Русские люди, искусные на всякое мастерство, быстро выучились пушечному делу: ковать и отливать пушки,[107] стрелять из них. Русская артиллерийская техника не только не уступала западноевропейской, но зачастую превосходила ее: во время войн и осад московские пушкари стреляли дальше и метче, чем пушкари противника.

Пушечным делом заведовал оружничий – один из видных чинов дворцовой администрации. А производство артиллерии и всякого огнестрельного оружия сосредоточивалось на московском Пушечном дворе.

Пушечный двор, обнесенный частоколом, широко раскинулся по берегу Неглинки-реки. Рядом с ним располагались Кузнецкая и Оружейная слободы.

Москва снабжала города и пограничные острожки пушками и пищалями, а зелье – порох – они готовили сами. Производство черного, или дымного, пороха из серы, селитры и угля являлось делом несложным. Перед походом объявлялось, сколько зелья должен сдать в казну боярский, дворянский, поповский двор. «А кто отговаривается, что зелья добыть не может, к тем посылать ямчужных[108] мастеров показать, как зелье варят».

…Федор Григорьевич, подъехав к воротам Пушечного двора, оставил лошадь на попечение привратника и прошел внутрь. Ему долго пришлось бродить по обширному двору, где были разбросаны литейные цехи, сарайчики для готовых пушек и ядер, поленницы дров, кучи угля, руды. Едкий дым носился в воздухе, щекоча нос и горло. Полуголые люди спускали по желобам расплавленный металл в ямы, где были установлены формы.

«Да, тут работать надо… – подумал стольник. – Порядок у них, как у нерадивой хозяйки в избе…»

На вопрос Ордынцева, где найти старшего мастера, его посылали то в одну, то в другую сторону. Наконец он заметил двоих, склонившихся над пушкой, положенной на деревянные козлы. Один, хорошо одетый, обмерял пушку аршином, заглядывал в жерло, заставляя второго повертывать ствол.

«Тут добьюсь толку…» Ордынцев с любопытством наблюдал издали.

Мастер выпрямился, поднял трость:

– Какова у тебя пушка отлилась? Какова?

– Винюсь, батюшка, прости! Бес попутал!

– Ты мне на беса не сваливай! – Трость заходила по спине виновного.

– Каюсь, недосмотрел…

– То-то! Перелить За угар[109] да за дрова пеню внесешь: три алтына. И получишь за нерадение двадцать плетей.

Литейщик упал в ноги.

– Ба-а-атюшка! Сбавь по силе возможности!

– Ну? – грозно подтвердил свой приказ мастер и ушел.

Наказанный бросил вслед ему:

– Старый хрыч! Как громом ошарашил… – Поправил прожженный кожаный передник, сердито ткнул пушку ногой. – Чортова скотинка! Хозяина подвела…

Откуда-то вывернулся другой литейщик, тоже в кожаном фартуке, с таким же зеленовато-бледным лицом, усыпанным черными точками.

– Как это тебя, Гаврюха, угораздило?

Гаврюха погладил опаленную бородку:

– Сам не знаю! То ли меди не хватило?

– Вот и заработал!

– Ништо! У нашего брата спина дубленая!

К пушкарям подошел Ордынцев:

– Где мастер Мартын Туровец?

– Вон ходит, литцов[110] проверяет. А ты кто же таков будешь?

– Меня царь поставил вашим главным начальником.

– Вона! К нам главные начальники сроду не заглядывали Али ты другого складу?

– Я другого складу и есть, – улыбнулся Федор Григорьевич и пошел к мастеру.

Мартын Туровец, родом с Украины, был одним из лучших знатоков пушечного дела. Литейщики боялись Туровца, но уважали за то, что без вины не наказывал, посулов и поминков из подчиненных не выколачивал, как другие мастера.

Старший мастер Туровец ходил с тонкой железной тростью: ею он наказывал виновных на месте преступления. Ребята выкрали трость. Туровец в тот же день приказал выковать новую – потолще. Стянули и эту. Мартын опять промолчал и обзавелся тростью еще более увесистой.

– Старика не перехитришь! – решили литцы и подбросили первую украденную трость.

Мартын ухмыльнулся, принял трость – тем дело и кончилось.

Федор Григорьевич подал Туровцу царский указ. Пока мастер читал, Ордынцев рассматривал его. Украинец был низкоросл, плотен; румяные щеки, живые серые глаза под кустистыми бровями. Щеки и подбородок мастер брил по украинскому обычаю, зато носил густые казацкие усы.

– Рад я, Федор Григорьевич, что убирают от нас Мусина-Пушкина. От него толку было, как вот от этой болванки! – Мастер ткнул ногой медную чушку. – И позволь ты мне, старику, сказать тебе прямое слово: коли ты сюда будешь заглядывать раз в год по обещанию, то и у тебя дело не пойдет.

– Я не затем сюда послан, чтобы только государево жалованье получать, – заверил мастера молодой стольник.

– Ну тогда – добро пожаловать! – широко улыбнулся Туровец.

Ордынцев горячо принялся за дело. Работа вдали от грозного царского взгляда, вдали от дворцовых хитростей и сплетен увлекала Федора Григорьевича. На свои силы и способности он надеялся, и не напрасно. Он с головой ушел в работу. В скромном кафтане и высоких кожаных сапогах он с утра до вечера ходил по Пушечному двору, беседовал с мастерами и рабочими, старательно изучал премудрости литейного дела.

Нередко можно было видеть, как Ордынцев тащил вместе с работниками тяжелую пушку.

– Вот это боярин так боярин! – восхищались литейщики. – Такой наладит дело по-настоящему!

Работники полюбили Ордынцева, хотя он был строг и с первых же дней потребовал навести порядок на Пушечном дворе. Но нельзя было обижаться за строгость на человека, который сам работал не покладая рук и совсем не считаясь со своим высоким положением.

Дома Ордынцев читал латинские книги по литейному делу, закупленные по его просьбе посольскими дьяками за границей. Результаты упорной работы сказались скоро.

После наблюдений над выплавкой меди из руды и долгих размышлений Федор Григорьевич завел разговор со старыми литейщиками.

– Худо, литцы, работаем!

– А что тебе у нас не показалось? – обиделся Гаврюха Корень.

– Грязно, руды много попусту изводим, угар большой.

– Не нами заведено – отцы и деды так поставили.

– Не все ж по дедовскому разумению жить, надо и своим разумом раскидывать.

Ордынцев сделал чертеж новой печи, посоветовался с Мартыном и другими мастерами. Для опыта переложили одну печь – вышло хорошо. Стали перекладывать и другие печи.

Деятельность Ордынцева на Пушечном дворе не укрылась от внимания Ивана Васильевича, и царь был доволен, что его любимец оправдал возлагавшиеся на него надежды.

Голован стал известным на Москве мастером. Не раз предлагали ему в артелях место старосты, но Андрей отказывался, подобно Никите Булату. Не связываясь с мелкими хозяйственными хлопотами, Голован мог руководить сразу двумя стройками, отдавая одной утреннее время, а другой – вечернее.

Голован и Аким Груздь жили очень скромно, большую часть своего заработка зодчий откладывал на выкуп наставника.

По вечерам в домик Андрея часто заглядывали старший дворецкий и тиун Ордынцева.

Тишка Верховой, напротив, старался встречаться с молодым мастером как можно реже. Судя по себе, он ожидал от Андрея всяких неприятностей, вроде доноса о воровских делах его, Тихона, во время московского мятежа.

«И угораздила его нелегкая поселиться на нашем дворе! – злобно думал Тишка. – Нешто поджечь? А какой прок? Еще попадешься… А он все равно новый дом поставит – что ему, строителю!..»

А у тиуна были две дочери на выданье, и он мечтал породниться с Голованом, завидным женихом. Тиун и старший дворецкий любили слушать рассказы Андрея о том, как он ходил по Руси с Никитой Булатом. Об одном лишь умалчивал Голован: как он попал в кабалу к князю Оболенскому и как оттуда сбежал. Андрей опасался недаром: если бы его признания дошли до Мурдыша, княжеский тиун обязательно поднял бы кляузное дело, и много пришлось бы Головану потратить сил и денег, чтобы оправдаться перед дьяками, жадными до взяток.

В один из вечеров зашел разговор о том, как славится Псков мастерами-строителями, и о том, что немало искусных псковских мастеров ходит по Руси.

– Ты, небось, Ильин, многих встречал, как по свету хаживал? – спросил дворецкий.

– Встречал я многих, – ответил Голован, – да вот дивное дело: земляка своего, Постника Яковлева, ни разу не довелось встретить. И скажи, как на грех всегда получалось. Из Твери мы ушли, а он туда через неделю явился с учителем своим Бармой (я о том спустя время сведал). В Ярославль подрядились церковь строить, а Барма с Постником за месяц до нас кончили крепостные башни переделывать. Прямо как неведомая сила нас разводит!.. А работу их я видел: хорошо работают Постник с Бармой! Вот у кого поучиться бы!

Голован не знал, что его желание поработать с Постником и Бармой исполнится через несколько лет.

В 1549 году у Андрея скопилось пятьдесят рублей; этого было достаточно для выкупа Булата.

Бедствия русских полонянников породили небезвыгодный промысел: выкупать рабов из казанской и крымской неволи. Люди, которые этим занимались, имели охранные грамоты от обеих сторон.

Собрав на Руси деньги у родни невольников, посредники являлись в Казань или Крым, уплачивали условленное и везли освобожденный «ясырь»,[111] на который уже не нападали татарские разбойники. За страх и за хлопоты посредники брали немалую мзду.

С одним из таких посредников – касимовским татарином Хусаином Бекташевым, часто наезжавшим на Москву, – свел знакомство Голован. Он просил Хусаина разузнать, у кого в плену Булат, какой за него просят выкуп.

К великому разочарованию Андрея, пронырливый татарин не мог разыскать след Булата.

– Не горюй, бачка! – утешал его татарин. – Может, не пропал, жив! У них есть такой человек: свой полон скрыл, не хотел продавать. Ему, может, он больше польза давал, может добрый слуга. А может, твой старик далеко продавал: Крым, Кавказ, Туретчина. Тогда плохой дело! Не горюй, бачка, другой раз поехал, хорошо узнавал…

Но и новые поездки Бекташева не принесли утешительных известий: Булат был слишком надежно укрыт за высокими стенами Кулшерифова дворца.

Глава XIII

Музафар, сын Сеида

Сан первосвященника Казани переходил по наследству от отца к сыну. Духовными владыками казанских мусульман могли быть только члены знаменитого рода, происходившего от дочери Магомета – Фатимы, и ее мужа – Али.

– Ты – потомок самого великого пророка, ты будущий имам правоверных Казанского царства, – внушал Кулшериф старшему сыну, Музафару, когда тот был еще ребенком.

С юных лет Музафара усадили за изучение грамоты, хотя не забыты были и воинские забавы, приличные мужчине: верховая езда, уменье владеть саблей, стрелять из лука и пищали.

Когда Музафару исполнилось шестнадцать лет, его отправили учиться в Стамбул, в духовную школу: так требовал вековой обычай, и за его соблюдением зорко следило высшее турецкое духовенство и сам султан.

Прошло несколько лет ученья. Юноше не часто приходилось кататься в лодке по чудесной бухте Золотой Рог или гулять в тенистых садах, окружавших город. По целым дням сидел он за изучением корана и многочисленных толкований к нему. Священная книга мусульман написана языком темным и непонятным, и за многие столетия комментаторы написали груды книг, где на всевозможные лады изъясняется каждая строка корана. Будущий первосвященник должен превосходить ученостью всех правоверных, и Музафару приходилось корпеть в душной келье над свитками древних пергаментов.

С еще большим рвением наставники Музафара раздували в душе юноши вражду к гяурам – московитам.

Ежедневно и ежечасно внушалось будущему сеиду Казани, что Москва – злейший противник всего магометанского мира, что ему, Музафару, предстоит почетная задача – вернуть то время, когда московские князья были покорными слугами татарских ханов. А в предвидении того времени, когда Музафар возглавит борьбу против Москвы, его обучали военному искусству.

На службе у султана были немецкие и французские инженеры – специалисты по строительству крепостей и ведению осадных работ. Их учеником стал Музафар.

По приказу султана, при обучении Музафара главное внимание обращалось на искусство защиты осажденной крепости: молодого татарина учили, как укреплять стены, как располагать на них орудия, как устраивать вылазки.

Музафар изучал историю Казанского ханства. Он узнал, что город Казань был основан в 1437 году изгнанным из Золотой Орды ханом Улу-Махметом и что уже к концу XV века Казань стала огромным городом, известным в отдаленнейших странах Европы и Азии.

Известно стало Музафару, что отношения между двумя соседними государствами – Москвой и Казанью – были запутаны и изменчивы.

Две партии боролись за власть в Казани в течение десятилетий. Одну возглавлял род Ахмата, последнего хана Золотой Орды. Во главе другой стояли приверженцы Гиреев, властителей Крыма. Между родом Ахматовым и родом Гиреевым шла жестокая наследственная вражда. Партия ахматовцев, ища союзника, стала за Русь и получила название московской, а гиреевцы при постоянной поддержке Турции и Крыма непримиримо враждовали с Москвой.

Стамбул воспитывал в будущем казанском сеиде ярого врага ахматовцев и Москвы.

Власть первосвященника над душами темных, фанатических мусульман огромна, и в лице Музафара турецкий султан рассчитывал приобрести надежного и умелого союзника в борьбе с Россией.

Когда воспитание Музафара было сочтено законченным, великий муфтий[112] возвел его в звание муллы и выдал молодому татарину грамоту, где он именовался светилом мусульманской веры и чудом учености. Музафар получил приказ явиться перед отъездом к самому падишаху Солиману Великолепному.[113]

Музафара вечером провели в опочивальню Солимана через потайной ход; ни один человек не встретился ему на пути, и только великий муфтий, главный наставник Музафара, находился в комнате во время приема.

Юноша упал ниц и поцеловал расшитую туфлю падишаха, которую тот подвинул к его губам небрежным движением.

– Встань, сын мой! – приказал Солиман, и на полном лице его появилась ласковая улыбка. – О твоем усердии в делах веры мне доносили, и я тобой доволен. Но будешь ли ты так же рьяно бороться с врагами нашей святой веры, с проклятыми гяурами – московитами?

– Клянусь тебе, повелитель! – пылко вскричал Музафар-мулла. – Все свои силы отдам великому делу ниспровержения Москвы!

– Если сдержишь обещание, будешь у нас в почете, а после смерти займешь почетнейшее место в райских садах Магомета. Через соглядатаев знаю я, что ненависть почтенного отца твоего Кулшерифа к гяурам в последние годы поостыла и он не очень горячо поддерживает хана Сафа-Гирея в борьбе с московитами… Или, быть может, он устарел и заботы этого света утомили Кулшерифа? Быть может, пора поставить на его место молодого первосвященника, сильного святой злобой против врагов пророка?.. Что ты на это скажешь, сын мой Музафар?..

Намек был слишком ясен, и Музафар его понял. Представилось ему ласковое лицо старика-отца, так любившего старшего сына, с такой грустью провожавшего его на чужбину… Но религиозный фанатизм быстро взял верх, и молодой мулла склонился перед султаном в смиренном поклоне:

– Как ты повелишь, милостивый падишах, так и будет!