И белые, и черные бегуны, или Когда оттают мамонты Чертков Алексей

Кондаков поёжился, придвинулся ближе к печи и выставил навстречу огню озябшие руки.

– Определить учителя в повозку к уряднику Расторгуеву, – приказал он разомлевшему в тепле Олесову.

– На лошадках по зимнику далеко не уехать, ваше высокоблагородие. Баловство может случиться, а не экспедиция. Надоть на оленей пересесть или собачьи упряжки снарядить. У олёринских каюров как раз таковые имеются – резвые да ладные. И проводники из них отменные.

– На том и порешим, уважаемый, а теперь – отбой.

Следующий день был посвящён сбору провианта, починке амуниции, отдыху с дальней дороги. Кондаков делал записи в дорожный дневник. Олесов командовал. Учитель сидел на завалинке, подставив лицо под негреющие солнечные лучи, невесть как проглянувшие сквозь затянутое мрачными облаками небо.

– Какие думы думаете, господин учитель? – Кондаков присел рядом на завалинку, отбросив свою писанину.

Пятидесятник пока не мог понять, что на уме у столичного чиновника – притворство, простота или какая выгода имеется? Уж больно не складывался у него полный портрет заезжего гостя. Чин важный, а ведёт себя по-простому, по-деревенски. Однако фасон держит да и Олесову спуску не даёт. Значит, стержень имеется и рука твердая, вон как справно с револьвером управлялся, когда чистил его у окна. Глаз острый, наблюдательный. Любую малость подмечает, но в отличие от Олесова не бросается с рёвом и криком на нерадивых служак. А мимоходом так, как бы невзначай подправляет неладное. Говорит тихо, уверенно. Почитай, любому чину фору наперёд даст. Вот такого бы нам в командиры команды или того лучше – полка!

– Какие у меня думы могут быть? Самые обыкновенные по возрасту моему и положенью. Однако вопросы имеются, коли дозволите. – Учитель с хитрым прищуром внимательно посмотрел в глаза Кондакову.

– Ну что же, за вопросы нету спроса. Что могу – скажу, а не смогу – не обессудьте, не всё и мне ведомо.

– «Нет, брат, ты про это толкуй тому, кто не знает Фому, а я племянник ему!» – так в народе говорят. Не верят служивые вашему чиновничьему брату, ох как не верят…

– Отчего же такая немилость?

– Люди не скот. Всяк сие разумеет. Но на деле иной коленкор выходит. Взять казака. Он 25 лет царю-батюшке служит. И что имеет? Брань поутру, оплеуху на обед и плеть к ночевой. Ни семьи, ни дела какого завести нормально не может. И не служака, и не крестьянин, и ни мещанин. Так, перекати-поле получается. Разве с такими вояками от супостатов оборониться сможем? Я вот в раздумьях больших по ентому поводу.

Оружья справного нет, амуничных денег никто отродясь не видывал, а жалованье годами пропадает где-то на просторах империи. Казаки Чумуканской команды пять лет не получают жалованье из Якутска. И в Удском остроге у них житьё не сахар. В прошлую зиму они уже принуждены были питаться нерпичьими ремнями да оленьими сумками. Срам, да и только! Кому жаловаться? Куды пойти? Исправник лютует, чиновник ворует – власть! Супротив власти не ходи, ты сам её защищать должон. Куда ни кинь, всюду клин да амбарный замок получатся.

– Розги не мука, а вперёд наука. Соглашусь, служба сия незавидна. Просторы государевы огромны, и кому-то охранять их надобно. Отчего не казакам такую честь нести?

– За почёт благодарствуем. Низко в пояс кланяемся. Только от одного почёта не родится картопля, одна ботва выходит. Нынче вот реформу казачьего полка ожидаем. Отправил я в областное правление свои виды на изменение статута казачьего звания. Три годка как минет. Ни слуху ни духу.

– Неповоротлива машина к новшествам, понимать надо. А чем чиновники-то не угодили?

– Вороватостью своей немереной. О мироедах энтих уже и сказки сказывают.

– Интересно, интересно… Это какие?

– Извольте, коли так…

Учитель достал кисет, смастерил самокрутку, закурил. Делал он это медленно, словно испытывал терпение ожидавшего рассказа высокого чина.

– Слухайте. Вызвал как-то к себе в хоромы царь-батюшка мужика-дроворуба и велел поведать, куда уходят зарабатываемые им на заготовке леса деньги: «Перву полтину заёмну плачу, а втору в займы даю, третья жо так уходит», – отвечает крестьянин. «Как так? – не понимает царь. – Кому жо ты отдаешь заёмную полтину?» – «Вашо царско величество! Тоже меня кормил отец с матерью. То первой полтиной я их теперь откармливаю, значит, займы плачу; другой полтиной кормлю моих ребятишек-детишек, значит, на них в займы держу, а оне после меня станут откармливать, отплачивать». «Теперь, – спрашивает царь, – скажи, куды третью полтину девашь?» – «Третью полтину я даром бросаю». – «Как жо даром бросаешь?» – «А вот как, вашо царско величество: видишь ли, третью полтину даю писаришкам да господам…» – «На что жо оне берут с вас эте деньги?» – «Кто? Писаришки-те да господа-те? Ну, кто их знат, на что оне берут, как оне это живут не по-вашему да и не по-нашему, царь». Вот таков сказ. – Учитель запустил в сторону струю дыма и зачем-то погладил себя по голове.

– Неужто так плохо, Захар Алексеич?

– В обмане живем. Утаиваем от мытарей размеры посевов да сенокосов. Прячем богатство земли нашей. Льстим начальству, коли выгоду чуем. А в голове одно лишь держим: род человеческий делится на два разряда – на людей и чиновников. Ненасытное енто чудище, погибель земли русской.

– Ну уж хватили… Любого подлеца на чисту воду можно вывести. Любого! Схватить за руку: поди-ка сюда, любезный, верни уварованное! Не так ли?

– Так-то оно может и так, но… не так всяк. Правдой век не проживешь. И супротив этой людской правды не попрёшь.

– А что же, крестьянская община сама без изъяну?

– Отчего же? И здеся диву дивному порой дивишься. Однако пониманье приходит. Надоть отпустить вожжи чуток, чтобы люд мирской передых имел, а не то с голода люди волками друг дружке стали и от безнадёги рук и на себя имают. Таныга2 здеся в презрении. А хитрость с господами в почёте. У них, как у змеев, ног не найдёшь. Последнее отберут и в свою копилочку складут.

– Ох, Захар Алексеич, Захар Алексеич, не просты ваши речи. Я бы сказал боле – опасны.

– Дальше Колымы не сошлют. Ведь верно, Степан Лавреньевич? Да и сам ты, я вижу, человек непраздный, за государево дело радеющий. Кто вам здеся ещё правду скажет? Старику терять нечего. Я как та рядка, котора землю держит. Не согрешай и ты, пожалуй. И будет на том тебе наша благодарность.

– И вам спасибо, Захар Алексеич. За науку и правду. Откровение.

– Дорога милостыня во время скудости, господин Кондаков. – Учитель вдруг свернул разговор на официальную ноту. – Время идёт скудное на поступки, на мысли. Смута грядёт. Вот печаль ента меня гложет. Мелкие завистливые людишки уж больно шевелятся, по земле плодятся, продвигаются с морей-океянов до окраин наших. Того гляди, в океан скинут. И тута ещё вы, чиновий люд, аки супостаты, им подсобляете. А надоть благодарить Бога за хлеб, за соль, низко кланяться за надежду, в нас вселяемую, и божий свет – за жизнь дарованную. Береги себя и землю нашу. И помни: не золотыми куполами сильно государство, а жизнью духовною, людьми и мыслями светлыми. Ну, ладно-те… Пора и нам сбираться.

– Пора. Не забуду сказ твой и твою третью полтину, Захар Алексеич. Не забуду.

– Дай-то Бог!

Собеседники разом поднялись и пошли в разные стороны. Всяк ко своему делу.

С рассветом тронулись в путь. По свежевыпавшему снежку да с лёгким морозцем следовать по тундре было одно удовольствие. Олёринские каюры выделили резвых оленей и упряжку собак, на которую возложили припасы. Вот только с Олесовым приключилась форменная нелепица. Олени почему-то отказывались тянуть нарты с тучным урядником. Уж он и кричал на них, и уговаривал, и сахаром манил, и шашкой замахивался. Всё не в счёт.

Молодой каюр Вырдылин сумел-таки каким-то макаром уговорить упрямых животных. Отряд тронулся в путь. Однако сразу за стойбищем олени нарушили строй колонны, сделали круг и привезли урядника прямиком к загону, где паслось основное стадо. Вот тут уж Олесов выдал весь свой запас трёхэтажных ругательств и в адрес оленей, бодающих жерди ограды и не обращающих внимания на вопли разъяренного урядника, и в адрес тундры, почему-то обидевшей грузного служаку. Досталось и каюрам, молчавшим в изумлении, впервые слышавшим столько новых мудрёных слов.

Пришлось снарядить вторую упряжку собак и возложить в облегчённые нарты грозного урядника, так как тот напрочь отказался иметь дело с оленями. И зря. Езда на собаках требует постоянного спешивания: необходимо бегом преодолевать подъёмы, помогать четвероногим на крутых поворотах. В общем, не засидишься. В конце каждого дня на урядника больно было смотреть. Исчез куда-то былой гонор, щеки провалились, под глазами проявились тёмные круги.

Поздним вечером путники добрались до большого чукотского стойбища. Настороженные чукчи отвели гостям лучшую ярангу, развели огонь, набросали на пол оленьих шкур. Старуха с прокопчённым тёмно-коричневым лицом, испещрённым синими татуировками, что-то бормоча себе под нос, варила мясо. Покуда вели разговоры, вождь племени по обычаю настойчиво предлагал начальству свою жену и дочь, чтобы те могли скоротать с ними ночь. Как только проводник перевёл его слова, утомлённый дорогой Олесов неожиданно оживился – он заёрзал на шкуре, глазки его заблестели. Но как только взгляд новоявленного Казановы упал на старуху, уряднику почему-то взгрустнулось. Кондаков решительно отказался от обычая разделить ложе с хозяйскими жёнами и вопросительно посмотрел на Олесова. Тот демонстративно отвернулся, схватил из миски толстую обглоданную кость и стал выколачивать из неё рукояткой Смита-Вессона остатки костного мозга. Желающих утешить чукчанок не нашлось. На том и порешили.

Старуха сняла с огня котёл. Покачиваясь из стороны в сторону, она с трудом донесла его к импровизированному столу, представлявшему собой три изрезанных коротеньких дощечки. Гости расположились тут же, на полу. Полусырую оленину срезали с костей острыми ножами. Ели без соли и хлеба. Жирные руки вытирали о колени, других тряпок рядом не было видно. Чай разливали из закопчённого чёрного бидона, в который старуха, уходя, что-то бросила. Понадеялись, что травы. В яранге становилось жарко и душно, туманное марево застилало уставшим с дороги путникам глаза.

…Размеренные звуки бубна разносились по тундре. Они то убегали вдаль, к едва виднеющимся на горизонте плоским сопкам, то приближались к стенам яранги. И так несколько раз кряду. Но вдруг в какой-то момент людям показалось, что удары бубна стали обретать иную мощь, становиться объёмными и сильными. Это были уже не те робкие и крадущиеся звуки, которые были слышны раньше. Они словно вдохнули в себя животной силы и обрели живое обличие, превратившись в упругие, властные, взрывные удары. Неведомая ранее могучая сила теперь уже билась о ярангу, стонала, взывала, звала в дорогу – туда, в кромешную тьму и неизвестность. Поднявшийся ветер кидал в хлипкие стены жилища не лёгкий снежок, как в начале представления, а тяжёлые комья из слежавшегося наста. Он вырывал их из снежного покрова тундры и безжалостно швырял в оленьи шкуры. Вдруг о шесты на самом верху яранги стали биться чёрные птицы, похожие на воронов. Они с маниакальной решимостью врезались в них, разбивая свои жирные тельца о деревяшки. Лёгкие перья, медленно кружась, опускались на головы изумлённых гостей. Дикое зрелище. Не каждый его выдержит. Олесов схватил рядом лежавшую кухлянку, накрылся ею. «Как хотите, а я буду мушкороваться», – решил урядник. Проводник от изумления лишился дара речи, забился в угол и шептал что-то невнятное. Кондаков и учитель сидели не шелохнувшись, изредка поглядывая на происходящий вверху танец бессмысленного жертвоприношения. Пернатая вакханалия всё не прекращалась. Олесов выглянул из укрытия, вынул из кобуры револьвер и начал целиться в беснующихся птиц…

Невесть откуда взявшаяся сизая пелена снизошла на стены яранги. Они покрылись туманной изморозью и… растворились. Взору путников предстала сочная зелень бескрайней тундры, бегущие вдаль стада мамонтов и шерстистых носорогов. Их преследовали низкорослые люди с чёрными копнами волос на голове. Умело орудуя длинными копьями, они гнали отбившихся от стада гигантских животных к неизвестно откуда взявшемуся на равнинной местности обрыву. Сцена охоты сменилась картиной переселения. Природный ландшафт изменился: скалистые горы, водопады, ущелья. Люди в звериных шкурах кто пешими, а кто верхом на странных, землистого цвета ящерицах с толстыми кривыми лапами и маленькими головами двигались на восток, встречь солнцу. Туда же устремились бурые медведи, росомахи, волки, песцы, дикие собаки. Так прошёл день. Второй. Третий. Люди и животные скопились на берегу океана, не решаясь шагнуть в пучину.

Откуда-то с небес лилась нежная лиричная музыка, а зачарованный голос чтеца нараспев проговаривал завораживающие слова:

С первыми лучами восходящего солнца из-за грозовых облаков появился огромный мост, шириною с пролив. По нему-то и ринулась вся эта истомившаяся толпа, увлекаемая каким-то только ей понятным внутренним зовом. Пошёл густой мокрый снег. Люди падали, ломали ноги и руки, мерзкие животные наступали на них своими тяжёлыми лапами и лезли вперед, отрывая от человеческих туловищ головы, слизывали раздавленные мозги, некоторые из них поскальзывались на людской крови и падали в море… Так продолжалось довольно долго. По мере того как огромные толпы людей и животных переправлялись по загаженному мосту на другой берег пролива, снежная стена становилась всё более и более прозрачной. Потом в какой-то момент она, собрав свои раскисшие на чёрной почве рукава-основания, убралась обратно за облака.

Яранга без стен, но с верхней частью крыши и с перепуганными путниками внутри без особых усилий оторвалась от земли и, пролетев немного, плавно опустилась на небольшой возвышенности. Яркие лучи солнца проникли в отверстие на потолке и разожгли потухший после ухода старухи огонь в костре, сложенном в гнутом металлическом листе из половинки бочки, разрезанной по вертикали. Ветер нагнал грозовые облака. Вновь повалил снег, быстро накрывший своим покрывалом всё живое в округе.

Путники наблюдали за столь резкими перепадами в погоде с тех же мест, где их и застало обрушившееся во время позднего ужина ненастье. Стало зябко, но, похоже, стены яранги никто не собирался им возвращать. С той стороны, куда ушли и где остались ушедшие на восток племена, начали доноситься удары шаманского бубна. Сначала робко и чуть слышно, затем всё громче и громче. Всё чаще и чаще. Всё напористей и напористей. Казалось, ещё чуть-чуть и люди в яранге могут разглядеть фигуру бьющего колотушкой в натянутую по окружности бубна нерпичью шкуру, готовую лопнуть при следующем же ударе. Уже увидят его устрашающую гримасу, могут уследить за его движениями, подергиваниями и плясками. Но… всё тщетно.

К одинокому шаману присоединились сотни других. Громкоголосый ревущий ансамбль доводил людей до шумовых галлюцинаций. Звуки чукотских бубнов и горлового пения заполонили всю округу. Людям некуда было деться от всего этого грохочущего рокота, им приходилось дышать эти звуки, есть их, пить их, жить ими. Головы путников разрывались от резонирующих ударов. Из ушей стала сочиться кровь, вены на руках разбухли настолько, что готовы были вот-вот лопнуть. Кости ныли, стонали и выворачивались. Ещё несколько секунд и…

Револьверный выстрел! Один, второй, третий! И тишина. Абсолютная тишина. Как в могиле. От такой звенящей тишины, обрушившейся разом на всё, что тебя окружает, немудрено сойти с ума. Она парализует, делает сильных слабыми, действует моментально. С ней невозможно состязаться, и ей никто не в силах сопротивляться. Тишина бессмысленна в своей всепроникающей силе. Как с ней бороться? Она – всюду. Она – в тебе. Она – всёпоглощающе ужасна. И одновременно… прекрасна, как восход холодного солнца, как тёплый морской бриз, остужающий раскалённый воздух… Странное, непознанное явление. Когда человек изучит её природу, только тогда он поймёт своё истинное назначение на земле.

– Улахан тойон, улахан тойон! – тряс урядника, укрытого шкурой, чем-то взволнованный вождь племени.

Из-под шкуры появилось дуло револьвера, оно упёрлось в лоб чукче. Затем показалась голова самого Олесова.

– Чего тебе?

– Tалпыгыргын! Tалпыгыргын!

– Большой олень сдох, – пояснил сидящий рядом толмач.

– Тьфу ты, – чертыхнулся урядник и трижды перекрестился.

Компаньоны собрались в центре яранги. Расселись полукругом. Молчали. Первым никому не хотелось признаваться в увиденной ночью чертовщине. Но деваться было некуда. Сквозь дыры от трёх пуль в ярангу проникал солнечный свет. Шкуры, которыми укрывались путники, были покрыты толстым слоем чёрного пепла. По взволнованным лицам компаньонов было видно – каждому есть чем поделиться с соседом.

– Это мне одному приснилось или я чегой-то не понимаю? – нарушил затянувшееся молчание Олесов.

– Сложно сказать, что именно с нами случилось. Но определённо могу свидетельствовать, что здесь происходило что-то странное, – первым отозвался Кондаков.

– Старуха во всем виновата. Старуха! Спроси да строже спроси у этого каманчи (кивнул урядник в сторону вождя), чего она нам подсыпала в чай и что за балаган здесь устроила, – грозно приказал он переводчику.

– Маненько угорели. Шибко топили-топили. Угорели, говорит, – тот быстро перевёл ответ напуганного туземца.

– Тогда кто стрелял? Я чётко слышал три выстрела, – покосился на свой револьвер Олесов.

– Советую проверить патроны, – подключился к разговору учитель.

Кондаков согласно кивнул. Урядник, сопя и кряхтя, достал из кобуры оружие, открыл барабан и высыпал в ладонь четыре патрона.

– Не может быть! Ещё вчера были все семь. Сам проверял, сам заряжал, сам чистил. Святая Варвара! – Он быстро перекрестился и отчего-то посмотрел по сторонам.

Олесов проворно вскочил на ноги, бросился в один угол, в другой, перевернул там лежанку. Стал пинать тряпьё, откидывать в стороны попадавшиеся под руки вещи. Вытащил саблю и начал с яростью кромсать ни в чем не повинные шкуры. Общими усилиями насилу скрутили обезумевшего урядника.

Откинулся полог, и в ярангу вошла вчерашняя старуха. Она улыбнулась во весь свой беззубый рот и протянула Олесову чашку с густым отваром. Тот оттолкнул протянутую посуду, но старуха ловко отпрянула назад и жестом показала, что надо пить, указав рукой на его голову: мол, снимет боль. Урядник демонстративно отвернулся от назойливой врачевательницы. Он сделал вид, что перестал обращать на неё внимание. Старуха молча прошла в дальний угол яранги, засунула себе в рот высушенную оленью жилу и оттуда стала наблюдать за гостями.

– Тьфу ты, – сплюнул Олесов и ещё больше насупился.

– Понравился, однако, – пошутил Кондаков.

– Ничего нелогичного не вижу, – высказался вдруг учитель.

Собравшиеся с интересом обернулись в его сторону. Даже старуха перестала жевать и приготовилась внимательно слушать, хотя вряд ли понимала что-то по-русски.

– Мы попали в яму. Яму, где меняется время. Бояться не надо. Думать надо. Понимать, что случилось. Совпало! Очень многое здесь совпало: и яранга – это макушка земли, и восемь её жердей, восемь! И место это в тундре на изломе чрева земли. И люди – один журливый, другой – дюже нравный. И даже старуха эта тоже здесь неспроста.

– Дык, может, сон это? Обычный сон, – встрепенулся урядник, услышав о старухе.

– Срединный мир на то и срединный, чтобы служить мостом из прошлого в будущее. И обратно. Аллараа дойду, нижняя страна, таит в себе много бед. Здесь солнце и луна щербаты, холод, мрак. Люди и звери бегут от Ледовитого моря, боятся столкнуться с племенами абаасы во главе с Арсан Дуолаем3. А мы супротив общего порядка идём им навстречу. Как тут им не гоношиться?! Одни покинули наш мир, Орто дойду4, и многим это ещё предстоит. Не обязательно здесь, на краю океана. Люди найдут другие мосты: по воздуху, морем, караваном, упряжью, но они будут идти на вечный зов небес и предков. Самые опасные те, кто придёт к нам с верхней страны, с юга. И люди племени Улуутуйар Улуу5 Тойона. Они не родня нам, затаятся, будут ждать своего часа. Долго ждать. Вечность. Час их наступит, как бы мы того не хотели. Пока мы супротив них никто, так, пыль земная, зрители. Нам пора прядать нарты, вперед итить, к Чукочьему морю. Чего сидим?

– Странна твоя речи, учитель. Решить сей ребус трудно в одночасье. Но в одном ты прав – надо торопиться, неровен час, следы заморской шхуны снег укроет, до весны не найдем.

Кондаков резко поднялся, но вдруг пошатнулся и чуть было не упал навзничь, однако был вовремя подхвачен товарищами. Чиновника бережно уложили на шкуры. Лицо его сделалось, как полотно, белым. Он тяжело задышал, впал в беспамятство.

– Старуха виновата. Она порчу навела! – взревел урядник.

– Не трогай её, – остановил Олесова учитель. – Она – белый шаман. Только помогает. Не видишь, силы её покидают, ум как у ребенка. Но без неё мы бы эту ночь не пережили. Скоро она примет воду смерти. И вернётся в этот мир через 290 лет.

– Откуда знаешь?

– Знаю, много живу, вот и знаю.

В углу яранги зашевелилась старуха, как будто поняла, что речь зашла именно о ней. Чукчанка прошаркала кривыми ногами к лежанке Кондакова, дотронулась до его плеча, что-то с закрытыми глазами долго шептала. Из всего, что она говорила у изголовья, путники расслышали только последнее слово, которое шаманка произнесла отчётливо и громко: «Пльыткук»6. Не глядя на застывших, растерянных членов экспедиции, старуха откинула полог и также медленно, как и пришла, удалилась. На груди у Кондакова остался лежать амулет из кусочка нерпичьей кожи в виде рыбы с дырочками-глазами, окрашенной ольховой корой в красный цвет.

Больной пролежал в жару без движения двое суток. На третий день болезнь отступила. Кондаков стал быстро поправляться. Путники дали своему командиру время, чтобы он немного окреп, и поспешили покинуть чукотское стойбище. В толпе провожавших экспедицию старухи не было видно.

4 Призрак шхуны «Алеут»

После долгих скитаний по побережью затёртая льдами шхуна была обнаружена неподалёку от острова Айон, близ Чаунской губы. Местность пустынная, безлюдная, оттого и пригодная для тайной миссии. Летом чукчи здесь нагуливают оленей, а к зиме кочуют вглубь полуострова.

Шхуна завалилась на левый борт. Каких-либо следов вокруг неё не было видно. Бдительный Олесов всё же приказал остаткам своего потрёпанного отряда расположиться полукругом и первым направился к судну. Делал он это короткими перебежками. Со стороны было забавно наблюдать, как грузный, обременённый одышкой урядник с револьвером наизготовку, постоянно запинаясь о болтавшуюся на боку шашку, преодолев десять-пятнадцать шагов, со всего размаха падал лицом в снег. Отфыркиваясь, как старый морж, в ноздри которому попали мелкие ракушки или галька, абордажник вновь устремлялся к цели. Казус случился, когда Олесов достиг шхуны и попытался забраться на неё. Хотя «Алеут» сильно накренился и был сдавлен льдами, но высота бортов не позволяла уряднику легко преодолеть последнее препятствие. И он запросил подмогу.

Шхуна «Алеут»

Обследование шхуны ничего не дало. Никаких вещественных доказательств, что «Алеут» доставил людей к берегам другого государства, раздобыть не удалось. В каютах и подсобных помещениях было голо и чисто, как в карцере. Внутренняя отделка ничем не выдавала себя – скромно, аскетично. Шхуна была подобрана таким образом, чтобы ничего в ней – ни в оборудовании, ни в обшивке, ни в корабельной утвари – не выдавало иностранного авторства. Лишь ощущалось чьё-то мимолетное присутствие, как будто незримый призрак сопровождал по кораблю любопытствующую компанию.

– Куда эти бесы все подевались? Никого нет, ничегошеньки! Пусто! Как корова языком слизала, – недоумевал урядник.

– То, что лазутчики не стали нас дожидаться, это естественно. Но образцово проведённая генеральная уборка помещений – это действительно возмутительно. Ни единой зацепки, – подтрунивал на Олесовым Кондаков.

– Чтобы так чисто прибираться, это сколько баб надо иметь?!

– Мда-с… Странно, очень странно. Придётся, Семён Алексеевич, всю округу обыскать. Не привидения же к нам в гости пожаловали? Прости меня, Господи!

– Напрасно время и силы потратим. Енто не привидения, как вы изволили выразиться, господин Кондаков, – вступил в разговор учитель, – а вполне себе люди. О двух ногах, о двух головах. Только из другой реальности, из будущего.

– Кончай голову морочить! – Олесов готов был припечатать учителя кулаком к стенке каюты. – Скоро у меня самого голова расколется! Сначала старуха, потом эти чёртовы вороны, мосты и мамонты, теперь вот невидимки! Или, как ты говоришь, люди из будущего? Какого на хрен будущего? Найду, запру в кутузку и выбью всё будущее, только свист нагайки слышать будете! Из будущего, ишь чего напридумывали, сучьи морды. Если дальше так пойдёт, я, ваше высокоблагородие, за себя не ручаюсь. – Урядник потряс наганом перед лицом старика.

– Силой тут делу не поможешь!

– Ещё как поможешь! Ни один бахарь7, что мне песни пел, не отвертелся! Ни один!

– Охотно верю. Кистень знатный. Он на людину или зверя сгодится. А здесь другая притча.

– Какая такая ещё притча?

– Здеся совпало место и время. Сон наш вещий. И он о прошлом. Но в каждой картине минувшего заложен код к разгадке будущего. Люди не знают, как пользоваться этой подсказкой природы. Да что там…

Казак покосился в сторону Олесова.

– Не слушают сурьёзны доводы. А потом осрамляются, – попытался внести хоть какую-то ясность учитель.

– Говори, говори, Захар Алексеич, – успокоил его Кондаков.

– Скажу, как понимаю. А на остальное заключение уповать приходится. Человек силён мыслями. Они движут всем в округе и за её пределами. Оно, конечно, можно и в телегу лошадок запрячь, кнутом их стегать. Потужатся, потужатся сердешные да глыбу камену с места сдвинут. Токмо тута плеть в работу включена, а не разум. Мысли те могучи, когды они в единый организм душевный сбираются. И нет супротив тех мыслей силы, кроме Царицы Небесной и матушки-природы. Вот коли человечишко умом не вышел, ему Царица Небесная покровителя дает. Природа при сём деянии отдыхат, значит. Мать-земля свою тайну имеет и прячет её в недрах. Но случается редко, когда сокровенное там не умещается. Хранилище-вместилище перемены требует. И появляется он – разум! Разум не одного, не двух человек, а многих людишек. Сотен тысяч! Когда они, быват, настроены на единый лад для добра или зла – как кому повезёт, – то нет с ним сладу. Нам покуда повезло. От худобы нас старуха сберегла, а боле худого ничего не успели сделать, – тут учитель снова покосился на Олесова и продолжил: – Голдобить8 да стращаться – дело не хитрое. Знаки разгадать, что послали свыше, – вот задача. Вижу, не по силам она нам. Не по плечу епанча9 пошита. Не по размеру.

– Но что-то можно объяснить? Или, как там, увидеть?

– Я, конечно, не шаман и даже не отосут10. Не могу, как дохтур, лечить болезни, высасывать сукровицы из больного места и не оставлять следа на нём. Заглядывать в прошлое или знать будущее тоже не рожон. Давеча видали мы переселение народа и зверья на другой континент. Дорога эта открылась в безвременный час. Неурочный. Как открылась, так и исчезла. Придумать мы сиё сами не могли. Да и фантахзёры из нас никудышные. Кто на булаву глядит, тому вичка не привидится. Так и с нашим братом. Выходит, заглянули в прошлое. И старуха чукочья нас своим ветром, вьюгой и бубном приготовила к познанию дел минувших.

– Но зачем?

– Не станет шаманка перед смертным одром шутки водить. Не станет. Знаки давала. Предостерегала. От чего? Мне самому эту думу не одолеть.

– Старуха могла знать, кого мы ищем. Вождь местный мог ей рассказать о цели нежданного визита, – не унимался Кондаков. – Зачем она оставила у меня на груди этот талисман?

– Ах да! Талисман! – спохватился учитель. – О нём я совершенно забыл. Дозвольте разглядеть.

Кондаков вынул из кармана амулет старухи. Принялись его скрупулёзно разглядывать, как некую диковину. Вертели и так и сяк, но кроме рыбьего очертания и дырочек на месте глаз ничего не заметили. Между тем кусочек нерпичьей кожи оказался простым только на первый взгляд. Приглядевшись немного, Кондаков смог различить в чуть заметных ниточках, словно слабых венах больного, страдающего малокровием, очертание земель, разделённых узкой полоской волн. В нескольких местах этой диковинной условной крохотной карты были сделаны едва заметные уколы, заполненные сгустками красной краски.

– Вот смотрите: одна точка рядом с каким-то выступом! Это полуостров? Нет, вроде край земли, похожей на голову дракона! Или я чего путаю?

– Да старуха иглы сюда вонзала, когда шила, или нерпичья шкура в дырочку была, – выдал свою версию урядник.

– Нет, нет, это определённо сделано не случайно! С умыслом, – не унимался Кондаков.

– Но что это может быть? Что? – обратился он к учителю, так и не придя к какому-то логическому умозаключению.

– Старуха что-то бормотала у изголовья, когда ваше высокоблагородь были в горячке. Вот бы знать, что именно! Но она могла и силой мысли вадить – приучать к своим знаниям и передать какое-то послание. Удаганки умеют и енто. А она была обречена, значит, готова была передать важное. Припомни-ка, мил человек, может, что чудилось или снилось в енто время?

– Гм, решительно ничего.

– Надоть восстановить тот вечер подетально. А вдруг?

– Чего голову человеку морочишь? Зимник надо пробивать, снегу вон сколько намело! Останемся, как эти амреконцы на льдине. Вот тады не так запоём! – запротестовал Олесов.

– Дело было так… Ваше высокоблагородь резко встали, пошатнулись и упали навзничь, – продолжал учитель. – Что могло служить причиной столь явной резкости?

– Вот это я как раз помню… Мы спорили, пытались найти разгадку виденному ночью. Говорили о срединном мире, поминали верхнюю страну гольцев с тундрами и снегами… Хотели вперёд итить… Больше ничего не вспомню.

– Зато я отчётливо, как сейчас, вижу: стоило мне сказать о пути вперёд к Чукочьему морю, то вы, ваше высокоблагородь, на ноги вскочили. Кто подтолкнул? Или шилом кольнул?

– Каким там шилом! Хотя… постой-ка… Сила какая-то меня подняла. Помню, ноги обмякли, сделались невесомыми, а после как деревянными стали. Вот так и получается, что выпрямила меня чья-то… воля. Ах да… Помню, хотел было я на старуху ту посмотреть, что в дальнем углу притулилась, но не могу. Хочу, а не могу. Дальше что было, сами знаете.

– Так, значит, старая нас к Чукочьему морю подталкивала. Оно и взаправду так получилось! Здеся мы, голубы, на побережье. Первый знак. А помните, были и вороны, пепел, мост срамной, снег, что обратно на небо убрался… Прости меня, Господи. Что деятся. Что деятся… Ну, а дальше, когда шаманка стояла у изголовья, шептала что-то такое и мы различить не могли?

– Нет, не припоминаю.

– Тогда, ваше вежество, умоляю: ложитесь на нарты и оберег от старухи на грудь кладите. Вишь ли, луна какая ясная, вдруг подсобит в деле праведном.

– Ещё чего удумал! Ты, Лексеич, я гляжу того… этого… уж больно не командуй! Совсем рехнулся старый, в домовину11 загнать нас хочешь? Не дозволю! – решительно запротестовал урядник. – Сам ложись куда угодно, вон хоть в сугроб, и угольями бошку себе присыпай, а ваше высокоблагородь не трожь!

– Так для чистоты ёксперименту надобно лечь и повторить, что было! Иначе не припомнить, знаков не разгадать. Тута зацепа нужна, большая зацепа для ума и размышления. Где же её взять, горемышную, без него? Неужель господин урядник пораскинет своим умишкой и доправит недостающее звено в измышлении нашем? Смогёшь, Степан? Не смогёшь! А гоношишься пуще вертлявой собаки. Перестань кастить12. Как, Степан Лаврентьевич, согласны на ёксперимент?

– Деваться некуда. Согласен.

– Ты, Олесов, ступай в дозор. От тебя за версту кореньем и чесноком веет. Сами разберёмся.

– Ступайте, ступайте, Степан Алексеич, так лучше всем будет, – поддержал учителя Кондаков.

Урядник насупился, посопел для порядка, но делать нечего – раз начальство велит, следует убираться. Ковыляя кривыми ногами, он своей сифакской поступью оставил после себя странную цепочку следов раненого медведя, двигающегося одним боком вперёд, к тому же подволакивающего левую ногу.

– Ладноть, Степан Лаврентьевич, укладывайтесь на шкуры – они периной будуть. А вот вам и амулет заместо одеяла, и тишина вселенская кругом.

Кондаков лёг в нарты. Учитель укрыл его тулупом урядника, сам отошёл поодаль. Чиновник поймал себя на мысли, что не помнит, чтобы кто-то когда-нибудь за ним так по-отечески заботливо ухаживал. Батюшку с матушкой своих он почти не помнил. Государева служба разъездов требует по бескрайним просторам северной губернии. Где уж тут семью создать, об уюте позаботиться!

Натянутый с подветренной стороны холщовый полог не давал упрямому ветру затушить костёр. Языки пламени безжалостно набрасывались на сухой валежник, рьяно вгрызались в него, а натолкнувшись на сучки, выбрасывали яркие столбы стремительных искр, моментально уносившихся в чёрное небо. О, искры-звёзды! Мгновенное ваше бегство в неизвестность говорит о манящей её привлекательности. Может, именно вас и не хватает там, в круговерти вселенной, для образования новых планет? А может, эти крохотные мерцающие частички и есть одеревенелые посланцы космоса, разбуженные жарким огнём? Может быть…

Кондаков глядел на взлетающие ввысь по замысловатым траекториям искры от костра, исчезающие в чреве чёрного неба… А оно вдруг превратилось в штормящее море, ледяные воды его взмывали вверх небольшую лодку с пятью алеутами – охотниками за китовым усом. Самый крепкий из них стоял на носу лодки, судорожно всматривался в бушующую воду. Он приготовился к атаке, замахнулся острым гарпуном, но ноги его запутались в длинной верёвке, привязанной к нему. Двое алеутов бросились на помощь. Истошные крики чаек предвещали беду.

Лодка поднялась на очередной гигантской волне и встала чуть ли не вертикально. Прямо перед алеутом с гарпуном появился мощный китовый хвост, отливающий тёмной синевой, покрытый въевшимися в тело ракушками и грязно-жёлтыми пятнами. Гарпунщик от неожиданности пошатнулся, потерял равновесие и метнул снаряд, который угодил в край китового хвоста. Заострённое орудие вошло в тело рыбины легко, специальные зазубрины рассекли толстые ткани кита без какого-либо труда. Люди в лодке вдруг всем своим существом ощутили, что кит находится аккурат под их хлипким судёнышком. В момент атаки они словно услышали его глубокий вздох под водой и не на шутку испугались. В следующее мгновение китовый хвост с торчащим в нём гарпуном обрушился на алеутов, накрыв троих из них и разломив лодку пополам. Тот охотник, что вцепился в ручку руля и оказался в конце судна, так и ушёл на дно вместе с остатками снаряжения. Раздались ружейные выстрелы. Это к месту трагедии поспела большая шхуна. На её борту столпились люди в белых маскировочных одеждах. Они-то и открыли стрельбу по киту, который, впрочем, и не собирался далее оставаться в этом проклятом месте. На борту шхуны значилось её название – «Алеут». Всклокоченное море плевалось в борта вновь прибывшего корабля белой пеной. Чайки пронзительно кричали, выписывая низко над волнами самые разнообразные пируэты. Спасти кого-либо из горе-охотников не представлялось возможным…

Кондаков сочувственно вздохнул и хотел было встать, но перед его взором ожила картина зимней чукотской ярмарки. Рядом с большой ярангой чукча свежевал сваленных тут же клыками вверх жирных моржей. Рядом на деревянных жердях вялилась рыба. Ребятня затеяла какую-то игру вместе с весёлыми лайками. Рослый чукча тащил тяжёлую невыделанную мокрую шкуру. А чукчанка в нарядной, желтоватого цвета ровдужной кухлянке размотала кусок обработанной шкуры. Чуть пригляделся. И вдруг отчётливо разобрал рисунок, нанесённый фиолетовой краской: киты, корабли, люди в лодках, моржи и какие-то загогулины вроде очертаний береговой линии и что-то ещё, напоминающее сопки или горы. Удивительным образом вся эта представшая взору Кондакова идиллическая картина делилась на две части: яранга и дети, одетые налегке, без малахаев и рукавиц – на белом, снежном фоне; охотник и женщина со шкурой-картой – на голых камнях, на которых проглядывали скромные северные кустики растений.

Безмятежность и веселье разом слетели с лиц чукчей, когда в центре стойбища оказался шаман с головой белого медведя вместо шапки. Его сгорбленная фигура наводила ужас на окружающих. Прикреплённые на поясе когти животных, камни и какие-то железные амулеты издавали злобные звуки. Следом за шаманом следовал человек в маске и с копьём, на острие которого был надет ловко сработанный чехол, привязанный к древку кожаными тесёмками. Судя по фигуре и чёрным, как смоль, волосам, это был молодой человек, который зачем-то прикрепил к маске седые усы, брови и нахлобучил на голову кусок белого меха. Шаман начал свой ритуальный танец, всё больше и больше склоняясь над землей. Круглые пластины на его груди лязгали в такт движениям, колотушка, казалось, вот-вот переломится – настолько остервенело он ей молотил по большому бубну. Мерзкие крики неизвестных Кондакову птиц, зверей, протяжные, завывающие звуки и горлопение – всё смешалось в одном сплошном аккомпанементе.

Человек в маске, крадучись, обогнул по кругу шамана, ловко скинул защиту с копья и с ожесточением стал вонзать его в моржовую тушу. Ещё и ещё! Ещё и ещё! Затем он скинул маску и страшным голосом, идущим откуда-то из нутра, завопил на всю округу. И вновь принялся втыкать копьё в разорванный бок моржа. Шаман бросил что-то в костёр, белый дым моментально заполонил поляну. На секунду показалось, что моржовая туша ожила, превратилась в белого волка, который тут же бросился в тундру.

Когда дым немного рассеялся, шаман стоял в задумчивой позе на коленях над человеком, сбросившим маску. Тот лежал без дыхания. И о, неожиданность: это была пожилая женщина. Седые волосы были спутаны, скрюченные руки с толстыми вздувшимися венами безжизненно раскинуты в стороны. Копьё было сломано и валялось неподалёку. Туша моржа исчезла. Шаман тяжело вздохнул, поднялся на ноги и, волоча за собой бубен и колотушку, ещё больше сгорбившись, удалился прочь. В округе стало слышно, как где-то неподалёку завыл волк…

Горевшее в костре полено громко выстрелило очередной порцией петард. Кондаков очнулся и резко поднял голову. Олесов и учитель сидели рядом и с удивлением смотрели на него.

– Что так? – спросил он у своих старших спутников.

– Слава богу, царица-заступница! Очнулся! Мы уж не чаяли, думали того… вы… – вскочил урядник и трижды перекрестился.

– Чего «того»…? – переспросил недоумевающий Кондаков.

– Уж шибко руками и ногами воздух молотили во сне, ваше высокоблагородь! Как тут не беспокоиться? – поддержал разволновавшегося Олесова учитель.

– И амулет старухи-чукчанки так в кулаке сжали, что не приведи Господь!

– Сказывайте, видения чудные одолели?

– Правы вы, Захар Алексеич, правы оказались, что иностранцев этих нам сейчас не найти. Оборотни они, из моржей в волков превращаются и в тундру бегут. – Олесов с учителем недоумённо переглянулись, а Кондаков продолжал: – Шли они не на одной, а на двух шхунах. Та, что поменьше, затонула. Экипаж погиб. А вот «Алеут» действительно добрался до наших берегов. И у людей с этой шхуны, одетых в белые одежды, чёрные мысли. Как бы беды не было…

– Тогдать бежать, хватать их быстрей надобноть, ваше благородие! – засобирался в погоню Олесов.

– Погодите, Семён Лексеич, погодите маленько, – охладил пыл урядника Кондаков. Говорю вам, необычное это дело и нескорое. Разрешится оно не в наши времена. Потомкам ещё предстоит головы поломать над этой загадкой. Надобноть отчёт подробный составить и в столицу направить. Хотя о чём это я?.. До начальства далеко, ой, далеко. Здесь свои, досельные люди должны сведения об этой странности сохранить и детям передать. Может, кто грамотный и сообразит, как с этой заразой управиться.

– Какой такой заразой, любезнейший?

– Вот кабы знал, сообщил. А так одни загадки да причуды. Даже не понял, что сам в них поверил. Одно ясно – дело это государственное и тайное. Посему, – Кондаков посмотрел внимательно в глаза каждому своему соратнику, – велю я вам, братцы, всё, о чём здесь поведали, хранить при себе. Строго!

– Слушаюсь, ваше высокоблагородь! – Олесов сделал неуклюжую попытку стать по стойке смирно. – Что будем делать со старухой?

Продолжить чтение

Страницы: «« « 12