Роддом. Сериал. Кадры 1–13 Соломатина Татьяна

Кадр первый

Дурдом

Татьяна Георгиевна проснулась не в духе.

Дело в том, что если ты лёг спать ровно полчаса назад, то дух за это время – как раз только успел выбежать за дверь. Он же не знал, в конце концов, что именно в этот момент и постучат. Да ещё и войдут, не дожидаясь ответа.

– Ну что там ещё? – проворчала временно бездуховная Татьяна Георгиевна.

– В приёмный привезли роды на дому… Ну, то есть не совсем на дому… роды в автобусе, – почтительно прошептала молоденькая акушерка приёмного.

– Чтоб вам! Вызывайте ответственного дежурного врача.

– Так вы же ответственный дежурный врач.

– Тогда вызывайте первого дежурного врача!

– Вызвали. Он сказал, что роды в автобусе – это в обсервацию. И сказал звать вас.

– Тогда вызывайте второго дежурного врача!

– Так нет же второго дежурного врача, когда вы дежурите ответственным.

Заведующая обсервацией со стоном оторвалась от подушки. Дух вернулся. Шустрый, сволочь! Легла-то она, может, и полчаса назад, а вот уснуть смогла только пару минут как.

– Сейчас приду!

В приёмном покое на каталке лежала новоявленная мать, громогласно позёвывая. Санитарка приёма удерживала за грудки яростно матерящегося мужика.

– Вот, удрать хочет! – объяснила санитарка Татьяне Георгиевне, не выпуская мужчину из крепких натруженных рук.

– Переводите поступившую в родзал первого этажа, открывайте набор для осмотра родовых путей! – рявкнула ответственный дежурный врач. – Борисовна, да отпусти ты его уже! Мужчина, вы кто?

– Конь в пальто!.. Водитель автобуса я, – уже спокойнее добавил мужик. – Вот делай после этого людям добро! Я ж маршрут изменил, привёз! Я из-за этого без работы могу остаться, а эта ваша, раскудрить её… – он выразительно посмотрел в сторону санитарки.

– Степеннее, мужчина, степеннее. Кратенько и по порядку – как всё происходило?

– Да никак не происходило! Ехали себе, а потом вдруг в салоне кто-то как заорёт: «Врач есть?!» – и давай мне в кабину колотить. Народ галдит. Я остановился, полсалона сразу повыскакивало! Откуда я знаю – может, им недалеко! А я смотрю, одна там, – охает, пузо торчит, раскорячилась. Бог мой, думаю, во попал! Говорю пассажирам, тем, что остались, значит, мол, автобус дальше идёт прямиком в роддом. Желающие могут покинуть салон. Сидят, сердобольные. Понятно. На работе-то что делать, а тут веселуха такая. А мож, денег за билет жалко. Понятно же, что если кто останется – потом по маршруту развезу. Куда я денусь! Ну и вот… А вы – самые близкие, к вам и привёз… Ваши выбежали, а у неё уже ребёнок рядом на сиденье валяется! Я и так страху натерпелся… А эта ваша – адрес давай, фамилию! Дурдом, блин!

– Видишь, Борисовна? Мужчина – герой! Вы что, мужчина, не в курсе, что добрые дела безнаказанными не остаются? – улыбнулась Татьяна Георгиевна. – Идите уже, идите.

На столе приёмного зазвонил телефон.

– Что ещё?

– Не «что», а «кто». Вас срочно в родзал вызывают, Татьяна Георгиевна. Эта, которая из автобуса, ещё одного родила.

В родзале, у столика с инструментами, мелко тряслась от беззвучного хохота первая акушерка. Вторая деловито обрабатывала новоявленного младенца. Белобрысенький пугливый интерн – такой, из мелькающих проходных, чьё имя запоминаешь с трудом, – торчал огородным пугалом посреди родильного зала и, узрев Татьяну Георгиевну, виновато заявил:

– Я ничего, я только окончатые зажимы в руки взял, даже к ней не приближался, а она…

– Отойди в сторонку, неуч!

Татьяна Георгиевна подошла к роженице и пощупала живот. Вопросительно посмотрела на первую акушерку смены.

– Ага! – кивнула та в ответ. – Сейчас ещё одного родит.

– А где первый?

– В детское отнесли.

Через полчаса всё было закончено, и вполне здоровая тройня вся рядком была уложена в детском. Бедолага интерн под руководством первой акушерки осматривал родовые пути, неумело гремя инструментами и демонстрируя на лице весь ментально-чувственный спектр. Татьяна Георгиевна села писать историю.

– Как её зовут? – крикнула она в родзал. – В приёме не записали.

– Первый раз её звали Люда. Потом представилась Анжелой. Откуда – не помнит. Как в автобусе очутилась – тоже не помнит. Ничего про себя не помнит. Во всём остальном – вроде адекватная. Детям рада, – откликнулась первая акушерка смены.

– Да? А я-то как рада. – Татьяна Георгиевна вернулась в родильный зал. – Тебя как зовут? – обратилась она к родильнице. Та в ответ лишь улыбалась и мотала головой. – Ты где сейчас?

– В родильном доме! – радостно сияя, сообщила счастливая мамаша.

– А как сюда попала?

– Водитель автобуса привёз.

– А в автобусе как оказалась?

– Не помню.

– Сколько тебе лет?

– Не знаю.

– Где живёшь?

– Не… Не знаю!

– Муж у тебя есть?

– Не… не… не… Не помню!!! – девушка вдруг разрыдалась.

– Так, срочно вызывайте анестезиолога. И психиатра! И ментов! – рыкнула злая на всех и в основном на себя Татьяна Георгиевна. Ох, не зря Борисовна водителя задержать хотела! Теперь мороки не оберёшься.

– С ней всё в порядке?

– Как часы! Давненько я таких нормальных многоплодных родов не встречала. И троен вот таких вот, моноамниотических[1] монохориальных[2]… Плацента, что правда, такая сытная, нажористая… Оболочки целы, кровопотеря двести, родовые пути целы. – На гистологию послед отправьте обязательно!.. Интерн!

– Да, Татьяна Георгиевна?

– Сиди рядом с этой безымянной матерью-героиней все два часа. Разговаривай ласково. Вопросы наводящие задавай. Возможно, это реактивный психоз. С мужем поругалась, со свекровью, с мамой… Чёрт её знает!

Заведующая отправилась в свой кабинет и шлёпнулась в койку. Не отходить от станка сутки подряд, и что в благодарность? В шесть часов утра «роды на дому». То есть – в автобусе. Спать всё равно уже не придётся, но хоть в горизонтальном положении побыть…

Ровно через десять минут пришёл анестезиолог.

– Всё нормально, Тань… Никакой неврологии. Так что ей психиатр нужен. Я не знаю, что с ней.

– Запись в истории сделай! – проворчала Татьяна Георгиевна, надеясь, что анестезиолог рассосётся в предрассветном мороке.

– Сделаю запись. Если ты мне сделаешь кофе. Я, между прочим, тоже…

– Заткнись! Сейчас сделаю. Тебе цианистого калия ложечку или две?

Татьяна Георгиевна встала и занялась кофеваркой. Благо она у неё была. Своя собственная. В конце концов, имеет право заведующая обсервационным отделением родильного дома на свою собственную кофеварку?!

До половины седьмого курили на ступеньках приёмного с анестезиологом. До семи курили на ступеньках приёмного с ментами.

В половине восьмого к приёму приехала психиатрическая «Скорая». За ней подрулил чёрный «БМВ». Из «Скорой» вышел спокойный врач. Из чёрного «БМВ» вывалился заполошный мужик. Огромный, как боксёр Валуев, санитар вывел из психиатрической «Скорой» скорбную лицом девицу с солидным животом.

– Ей нужна помощь!!! Помогите ей!!! – прыгал по приёмному покою мужик из «БМВ».

– Вызовите, будьте любезны, ответственного дежурного врача, – тихим голосом любезно попросил санитарку молодой врач-психиатр.

Девица сохраняла скорбное, обречённое и где-то даже величавое выражение лица, с покорностью и ласковостью маленькой девочки держа санитара за огромную ручищу.

Татьяна Георгиевна снова вышла в приёмный покой.

– Она наглоталась таблеток! Она хотела убить себя!!! Сделайте же хоть что-нибудь уже!!! – набросился, истошно голося, на акушера-гинеколога мужик из чёрного «БМВ». – Я подлец! Это она из-за меня!!! Я обращал на неё мало внимания!

– Пациентка приняла содержимое двух неопознанных баночек, – меланхолично сообщил врач-психиатр. – Мы сделали ей промывание желудка и отвезли в психиатрическую больницу. В психиатрической сказали, что с таким сроком беременности они её не примут, и потому мы привезли её вам.

– И с чем я, по-вашему, должна её госпитализировать?! – накинулась Татьяна Георгиевна на спокойного, как плитка гематогена, психиатра.

– А ни с чем. И не должны. Просто я её к вам привёз, – он обезоруживающе улыбнулся.

– Спасите!!! Спасите мою жену!!! – бился в панике БМВ-шный мужик.

– Зачем вы меня вызвали, Татьяна Георгиевна?! У женщины на руках нет обменной карты! Это к вам, в обсервацию! – явившийся в приём первый дежурный врач подал возмущённую реплику, протирая заспанные глазки.

– Затем, чтобы не расслаблялись! – рявкнула заведующая обсервацией.

Огромный санитар излучал спокойствие сенбернара. Беременная сохраняла скорбно-величественное выражение лица.

– Прошу вас на кресло! – обратилась к ней Татьяна Георгиевна.

– Я не пойду на кресло. У меня всё в порядке. Нечего ко мне туда руками лишний раз лазить. ПДР[3] ещё через две недели.

– Спасите!!! Спасите!!! Лена, Лена, прости меня!!! – упал перед скорбной Леной на колени муж.

– Ты больше так не будешь?! – строго спросила Лена своего мужика.

– Никогда!!! Никогда-никогда-никогда!!!

– Тогда поехали домой! – моментально бросила руку санитара-сенбернара беременная Лена и сменила скорбь на радость.

– Стоять! – затормозила её Татьяна Георгиевна. – Вы совершили попытку суицида. Так что – прошу на кресло! И вообще, мы вас госпитализируем! Надо понаблюдать за вашим состоянием и – особенно! – за состоянием плода!

– И никакого не суицида! Я просто его напугать хотела – ободрала этикетки с двух баночек витаминов, а сами витамины спустила в унитаз. Во всём виноват он! – беременная гневно ткнула пальчиком в абсолютно уже белого мужика из всё ещё абсолютно чёрного «БМВ». – Я смотрела свой любимый сериал, а он сказал, что сейчас его мама к нам в гости придёт, и выключил телевизор. И что мне оставалось?

Татьяне Георгиевне захотелось порешить бабу собственноручно. Психиатрические товарищи сохраняли завидное спокойствие.

– Вам не хотелось её убить? – уточнила она у врача «Скорой», когда чёрный «БМВ» лихо газанув, увёз блаженную супругу.

– Нет.

– Но она же вам полночи нервы портила!

– Да уж лучше она, чем кого-то с делирием фиксировать. Смена-то всё равно идёт. Ясно было сразу, как белый день, что ничего такого она с собой не сотворила. И мужик у неё хороший, щедрый…

– Слушайте, к нам женщина поступила, ничего не помнит. В автобусе рожать начала. И ничего не помнит…

– В смысле – всё тут же забывает? Корсаков?[4]

– Нет, после автобуса всё помнит. До – ничего. Даже имени не помнит. Наши – запоминает. Своего – не помнит.

– Не знаю… Реактивный психоз? Травматическая амнезия? Назначайте ей консультацию психиатра… Вызывайте ей консультацию психиатра, – тут же поправился эскулап из психиатрической «Скорой».

– Спасибо за совет, – скептически ухмыльнулась Татьяна Георгиевна.

После пятиминутки в двери кабинета постучалась молоденькая ординатор Светлана Борисовна.

– Татьяна Георгиевна, родильница Пыжикова из второго люкса сошла с ума. Постоянно шепчет своему ребёнку: «Моя нежная, моя сладкая!»

– Ну и что? Любит. Это иногда с женщинами случается – любить собственных детей.

– Да, но у неё мальчик!

– Светлана Борисовна, вам всё равно сегодня вызывать психиатра для безымянной родильницы из первой палаты, так пусть уж он заодно и во второй люкс, к Пыжиковой, заглянет. Раз вы так волнуетесь.

– А вы разве не волнуетесь?! – немного даже разгневанно обратилась к заведующей юная Светлана Борисовна.

– Ни капельки! Может, Пыжикова, как мать Хемингуэя, – девочку хотела?

К полудню в приёмный покой родильного дома заявился невменяемый от горя гражданин Петренко А.В. Через пять минут гражданин Петренко А.В. был невменяем от счастья. Потому что его беременная тройней жена обнаружилась живая и здоровая. И уже не беременная. В лучших традициях классической клинической психиатрии, узрев своего благоверного, она завопила:

– Саша! Саша!!! Я помню, как меня зовут! Меня зовут Женя, да?! Я помню, где мы живём и сколько мне лет! Саша, – вдруг погрустнела всё вспомнившая родильница Евгения Петренко, – я вчера попросила тебя купить мне тортик. А ты сказал, что очень устал и не будешь никуда заезжать, потому что пробки и припарковаться негде и… И я очень обиделась и ушла из дому!

– Идиотка! – плакал Петренко А.В., обнимая жену. – Я куплю тебе тортик! Я куплю тебе тысячу тортиков! Я куплю тебе все тортики в этом городе!!! Доктор, доктор, ей можно тортик?!

– Да хоть дюжину. В том числе в клизме! Берите кремовый. Без орехов. Ещё рекомендую разыскать водителя автобуса и вознаградить его. Желательно – материально! Номер маршрута и приметы уточните у санитарки Борисовны из вчерашней смены приёмного – у неё такая крепкая память на подобные детали, что любой опер от зависти протокол съест, – улыбнулась Татьяна Георгиевна. – К вашей жене сегодня придёт психиатр. Привезите ей паспорт, обменную карту и вещи. И зайдите в детское отделение, спросите неонатолога о детях.

– С ними всё в порядке?!

– Я – акушер-гинеколог. Поэтому я вам говорю: «Зайдите в детское…»!

– Доктор, что я пережил этой ночью!..

– К психиатру!

В три часа дня к Татьяне Георгиевне снова заглянула молоденькая Светлана Борисовна. Она была немного смущена.

– Что ещё у тебя?

– У Пыжиковой психиатр был. Она нормальная… «Нежной» и «сладкой» оказалась «сыночка»…

– Сыночек – он, сыночка – она. Всё в порядке. Ты довольна?

– Да. А безымянная, та, что оказалась Петренко, на вас пожаловалась. Психиатру. Сказала, что вы с акушеркой – ненормальные. Называли её плаценту сытной и нажористой. И надо бы ещё проверить, что вы с теми плацентами делаете.

– Я в курсе. Она уже и ментам нажаловалась, мерзавка.

– И что менты?

– Рецепт «нажористого» борща с плацентой попросили… А что психиатр сказал по поводу Петренко?

– Написал ей в истории родов «реактивный психоз под вопросом». Назначил консультацию и наблюдение у психиатра после выписки. Вы будете сегодня делать обход?

– Разумеется!

В восемь часов вечера, когда Татьяна Георгиевна уже собиралась домой, к ней в кабинет влетела старшая акушерка отделения:

– Таня! Белобрысый интерн с ума сошёл! Присутствовал на позднем аборте. Плод пискнул, он его у акушерки вырвал и убежал с ним в подвал. Заперся в раздевалке. Нам не открывает. Иди!

– Думаешь, мне откроет? Хотя… если предложить ему на мне жениться и усыновить мёртвый плод, может, и сработает!

– Тань. У тебя всё в порядке?

– Абсолютно. Я сошла с ума, выбирая себе профессию. А поскольку это было давно, то уже не считается. Пойдём выходить замуж за полоумного интерна. Как его зовут-то хоть?

– Серёженькой… Сергеем Ивановичем, – тут же поправилась акушерка.

– Ну ладно, Серёженька, так Серёженька, – вздохнула заведующая обсервацией и отправилась в подвал.

Кадр второй

Подвал

– Знаешь, я сразу заметила, что этот Сергей Иванович не от мира сего! Со всеми беременными по полчаса сидит, каждое шевеление обсуждает, на их языке разговаривает, как будто сам беременный. «Шевеленьице», «выделеньица», «пульсик», «давленьице», сколько «попикали», как утречком «пузожитель» себя чувствовал, как «сердечко», покажите «животик», когда «мазочек» сдали… Тошнотики, короче! Сюсюкает, как будто он не в родильном доме, а в яслях. С послеродовыми сидит, деткам в распашонках умиляется, складочки на чепчиках расправляет, мам про «писи» и «сиси» расспрашивает, – докладывала Татьяне Георгиевне по дороге в подвал старшая акушерка отделения обсервации Маргарита Андреевна.

– Марго, я не менее наблюдательна, чем ты! Я уже приметила этого субтильного блондина, как пить дать самозародившегося на форуме «овуляшечек». Всё собиралась начмеда попросить перевести его в патологию беременности, к Вовику поближе. – Старшая акушерка обсервации прыснула. – Или в физиологию – от греха подальше. Но грех оказался проворней меня, безгрешной.

Татьяна Георгиевна и Маргарита Андреевна подошли к бронированной двери раздевалки интернов.

бытность самой Татьяны Георгиевны интерном эта дверь, ведущая в небольшое помещение в одном из дальних углов подвала, выглядела несколько иначе. Ободранная филёночная, запиравшаяся на очень условный замок. В принципе, «с ноги» можно было открыть. Или даже с руки, если рука – женская. Маленькая женская ручка вполне могла пролезть в дыру, расположенную снизу расхлябанной «личинки». Тогда раздевалка интернов была доступна всем и вся. Сантехнику, прячущемуся от справедливого возмездия санитарок. Анестезиологу с анестезистками, вздумавшими перекурить. Акушеркам, детским медсёстрам, санитаркам и, разумеется, самим интернам. Иногда в их и без того тесное помещение впихивали какую-нибудь коробку на «постоять». Из коробки тут же делали стол, за которым во время ночного дежурства можно было выпить кофе и перекурить, с жаром обсуждая детали клинических ситуаций, в которых ещё особенно не понимали, личную жизнь всего, что уже или пока шевелится, а также подробности вечной пьянки, что из скромности почему-то всегда зовётся «вчерашней». Металлических решёток тогда тоже ещё не было, но, что характерно, никогда ничего не пропадало. Может быть, потому, что у соседа было всё точно такое же, как и у тебя. И сантехник с корочками ПТУ не претендовал на ботинки Василия Петровича Иванова, выпускника медицинского вуза. А вот лет пятнадцать назад, когда маска «равенства и братства» была окончательно сорвана, обнажив истинное бездуховное неравноправие всего сущего в этой стране, первым делом из хлипкой раздевалки интернов ушла норковая шуба какой-то девицы. Так что была установлена бронированная дверь. Да и сама раздевалка расширена за счёт примыкающей каморки. Интернов акушеров-гинекологов стало гораздо больше. В этом году, например, на клинической базе родного роддома Татьяны Георгиевны ошивалось человек двадцать бронеподростков. Против тех пяти, что были присланы для прохождения интернатуры в тот замшелый год, когда она сама только окончила медицинский. Всего лишь ещё институт, а вовсе не университет и не академию. Пятеро – включая её.

Сколько с тех пор околоплодных вод утекло – пару цистерн, наверное. Названия становились громче, одежды – богаче, а специалистов, владеющих ремеслом акушерства и гинекологии от и до, – всё меньше. Вот такой вот парадокс. Хотя почему парадокс? Тому, чему могут обучиться на клинической базе пятеро, никогда не обучатся два десятка. Антигегелевский скачок, знаете ли. Ученик при лекаре должен быть один. И этот ученик должен хотеть учиться, пылать страстью к этому тяжёлому и кровавому – безо всяких там эвфемизмов – ремеслу. Жить им. Причём жить здесь – в роддоме. И обладать соответствующим характером. К ученику, если он дельный, прикипаешь, как к родне. Как к хорошему другу. Невозможно прикипеть к толпе. К безликой, бесхарактерной, безыдейной. Когда это такое было, чтобы заведующий не помнил, как зовут интерна, находящегося на базе его отделения? Никогда такого не было. А теперь – стало. Они, прежние, всей той пятёркой, действительно жили в клинике, зная всех и вся, ориентируясь в этих закоулках, как у себя дома. Они изучали снизу, с мелочей – где биксы с бельём и у кого мыло требовать, если в операционной закончилось. Корона с них не падала просить акушерку биомеханизмы родов в значимо-прикладных деталях повторять и повторять им, выпускникам медицинского вуза, чьи головы полны всего лишь теоретическими знаниями.

А эти? Ничего не умеют. Но это бы и не страшно – сами такими были. Но нынешние и учиться не хотят. А вот это уже пугает. Кому нужно это неблагодарное – не сразу благодарное – акушерство с бесконечными бессонными ночами? Тяжкое ремесло… Так что эти, нынешние, хотят сразу эндоскопией заниматься. Причём – в гинекологии. Чтобы без лишних рисков. И без лишней крови. А кесарево пока кесарево и есть. Младенца, конечно же, можно извлечь через две маленькие аккуратненькие дырочки, введя в матку милые гибкие трубочки. Но только долго крошить на куски придётся. Искусственное прерывание на позднем сроке тоже то ещё удовольствие. Кому это надо? Лучше сидеть на аппарате УЗИ. Чистенько, и беременные довольны, что им «фотографию чада» выдали. Да и гинекология – нелёгкая стезя. Но почему-то юная поросль думает, что как только научится делать аборты – так сразу и озолотится. Ага, счёт в банке побезлимитнее приготовьте, как же! Во-первых, кто же вам аборты даст делать, пока есть заведующий, доцент Матвеев, начмед и ещё пара-тройка зубров? Гады, ах какие гады! Монополисты чёртовы! Но они эту «монополию» выстояли, выучили, заработали! Им никакие сроки и никакие загибы не страшны, потому что у них что? Руки! И головы… Мастерство ремесленников, помноженное на интеллект мыслителей. Им что бартолинит[5], что операция Вертгейма[6] – всё умеют, ни от чего носы не воротят. А интерн этот, блондинистый, понятия не имеет, что такое бартолиниевы железы, где они находятся… И смех, и грех. Врач, блин! Хотя, а ей какое дело? И чего она сама с собой разворчалась, как старуха на повышение цен?!

– Марго! Мне кажется, я старею! – выпалила Татьяна Георгиевна своей давней подруге, старшей акушерке отделения.

– Да ну! Стареет она! Отлично выглядишь, не свисти! – ответила Маргарита Андреевна, откликаясь как бы не на речи, а на ворчливые мысли своей заведующей. – Пришли.

Татьяна Георгиевна постучала в металлическую бронированную дверь.

– Уходите! – плаксиво раздалось оттуда.

– Сергей Иванович, откройте немедленно! – приказным тоном сказала заведующая обсервацией.

– Не открою!

– Прикажете бригаду МЧС вызывать, чтобы дверь вскрывали? Я мигом. Только оплата их услуг из вашего кармана. Если я за каждого психически ненормального платить буду, мне никаких нетрудовых доходов не хватит, не то что зарплаты! Я не шучу! И скажите мне, какого дьявола вы там заперлись с мёртвым плодом?

– Это не плод, это ребёнок! – послышалось из-за двери. – И он не был мёртвым! Он пищал!

– Сергей Иванович, вы под дулом пистолета свою специальность выбирали?

– Папа хотел, чтобы я стал врачом! А я хотел быть дизайнером одежды… О боже! Он опять пищит!

– Не тискай труп, идиот! Это пищит твоё малахольное самолюбие. Или папино. – Маргарита Андреевна зашлась в беззвучном хохоте. Татьяна Георгиевна погрозила ей кулаком.

– Сергей Иванович, сколько вам лет?

– Двадцать три! – всхлипнуло в ответ.

– Так ещё не поздно это самое… дизайнером одежды. Самое оно, я бы сказала.

Старшая акушерка достала пачку сигарет и вытряхнула из неё две. Прикурила одну и протянула Татьяне Георгиевне. Заведующая затянулась и проговорила более ласково:

– Серёжа, откройте. Ну, ей-богу, что за детство такое! Подумайте сами, будущий дизайнер одежды, можно сказать Дольче и Габбана…

– Я не могу!

– Сможете, Серёженька, сможете. Но только не здесь – не в каптёрке с мёртвым плодом на руках, понимаете, о чём я?

Замок щёлкнул. И прямо на грудь Татьяне Георгиевне бросился интерн, захлёбывающийся в рыданиях.

– Я думал… Я хотел… Это так жестоко!

– Ну-ну-ну! Ну-ну-ну! – заведующая погладила Сергея Иванович по спине, ощущая себя глупее не придумаешь, и тут же снова погрозила подруге тлеющей сигаретой. Чтобы та не вздумала расхохотаться. – Мы все думаем. Все хотим. И мир жесток, дорогой Сергей Иванович. Разве вы до двадцати трёх лет ещё не имели возможности познакомиться с этим неоспоримым фактом? Отдайте нам плод!

– Это ребёнок! – интерн с визгом отпрыгнул от Татьяны Георгиевны и бросился на стул, окунув лицо в ладони. – У него руки, и ноги, и голова, и он пискнул, когда родился!!!

– Это плод двадцати четырёх недель гестации, милый вы мой. – Татьяна Георгиевна затушила бычок в маленькой карманной пепельнице.

С некоторых пор в родильном доме курение было под категорическим запретом, равно как и курение в подвале. Так что ржавые кастрюли и жестяные банки, некогда ещё встречавшиеся здесь, давным-давно были подвергнуты остракизму. Эстетики это подвалу не добавило, и количество бычков, валяющихся на полу, день ото дня множилось, вызывая неудовольствие санитарок, убирающих эту территорию. Ворча, они устанавливали новые ёмкости. Но неутомимый начмед каждое утро наказывал сметать с лица подвала «курительные станции». Так что к вечеру… Короче, было куда проще обзавестись мобильной пепельницей, чем участвовать в повышении уровня энтропии, неизбежно следующей за оздоровлением образа жизни медицинского персонала.

– Нет, не плод! – упрямо вскинулся Сергей Иванович.

Старшая акушерка снова рассмеялась. На сей раз в голос.

– Как вы можете смеяться!

– Ох, простите, Сергей Иванович. Я не над этим… Просто вы очень забавно выглядите.

– Скорее печально, Маргарита Андреевна. Печально выглядит наш юноша. Двадцать три уже, взрослый совсем. А нос опухший, сопливый. Глаза красные, как у кролика. Ну, отдавайте уже нам плод, дорогой мой. Мы обязаны отправить его на вскрытие, на патоморфологию и прочую гистологию. Наш святой долг – его исследовать. Если плод пропадёт, то уже завтра в «Комсомольской правде» появится очередная «сенсационная» статья под названием: «Убийцы в зелёных пижамах разделывают детей на органы в больничных моргах!» Где он?

– Я… Я завернул его в свой пиджак. Я думал, что я его отогрею… Оживлю… А он… Он там, в моей тумбочке! – махнул рукой интерн.

– Надеюсь, хоть к груди не прикладывали? – опять не удержалась от короткого смешка старшая акушерка отделения.

– Зачем?! Зачем женщины это делают? – вскричал парнишка раненым экзальтированным зайчиком.

– Что именно, дорогой мой? – спокойно, чуть иронично, уточнила заведующая.

– Аборты! Зачем женщины делают аборты?!

– Аборты, Сергей Иванович, делают врачи.

– Да! Зачем вы с ними это делаете?!!

– Ох, Сергей Иванович, раз существуют поздние медицинские аборты, должен же их кто-то делать? После того, что неграмотные мужчины делают с неграмотными женщинами. И я не умение читать, как вы понимаете, имею в виду. – Татьяна Георгиевна замолчала и тяжело вздохнула. Маргарита Андреевна состроила ей мину: «Ты чего?!» Заведующая махнула рукой и насмешливым тоном продолжила: – Возможно, когда вы, Сергей Иванович, станете дизайнером одежды, придёт к вам клиент и захочет сшить себе трусы из кожи питона. И сошьёте, куда денетесь! Если вы, конечно же, станете востребованным дизайнером одежды.

– Что вы сравниваете! – театрально заломив руки, крикнул интерн.

– Действительно, Тань, сравнение неуместное, – ехидно вставила неутомимая Марго, доставая пиджак с завёрнутым в него плодом из шкафчика Сергея Ивановича. – Ему за трусы из кожи питона заплатят больше, чем ты за год получаешь. К тому же он может отказаться шить эти трусы, а к тебе в отделение если баба направлена – фиг ты откажешься… Пиджак, Сергей Иванович, в химчистку сдайте, не поленитесь. Хороший же, дорогой. Иди-знай, что у той бабы было!

– Я к нему не прикоснусь! Выкину!

– Чего это хорошую дорогую вещь выбрасывать?! – возмутилась рачительная старшая. – Правда выкинете?

– А вы думаете, я смогу его после этого носить?! – истерично воскликнул сентиментальный переросток. – И никакой он не дорогой. Ткань только. А шил я сам.

– Смотри-ка, ничего сшито… очень даже… – внимательно разглядывая пиджак, констатировала Маргарита Андреевна. – Пожалуй, я себе заберу. Папаше своему отдам, у вас с ним один размерчик – он у меня такой же щупленький.

– Марго! – строго одёрнула её Татьяна Георгиевна.

– Забирайте! – выкрикнул интерн.

– Сергей Иванович, вставайте, – мягко обратилась к интерну заведующая. – Давайте, ножками, ножками… Идёмте, мы вас с Маргаритой Андреевной чаем напоим.

Одним чаем дело не обошлось. Пришлось вызывать анестезиолога с внутривенным релаксирующим коктейлем. А затем – звонить папе безутешного Сергея Ивановича. Чтобы забрал свою «нежную сладкую сыночку» домой.

– Иван… простите, как ваше отчество? – обратилась Татьяна Георгиевна к родителю, любезно препровождённому из приёма к ней в кабинет, где на её собственной койке посапывало, всхлипывая, великовозрастное недоразумение.

– Для вас, Татьяна, просто Иван! – расплылся в обольстительной улыбке папаша.

– Для вас – Татьяна Георгиевна, – надменно сказала уставшая заведующая. – Иван, – продолжила она более сдержанно, без металла в голосе, – медицина – не совсем подходящее занятие для вашего парня.

– Я знаю, что он тряпка! Но его покойная мать так хотела, чтобы он стал врачом! Хотя он с детского сада только и делал, что рисовал всякие тряпки, шил всякие тряпки и наряжал в эти тряпки кукол, тряпка! Он даже себе одежду сам начал шить чуть не с пятого класса.

– Так отец хотел или мать? Что-то папа с сыном путаются в показаниях.

– Мать хотела. Ну и я. В память о ней. А этот придурок всё шьёт и шьёт. Полуобъём бедра, понимаешь!

– Что?

– Это я ему такую кличку недавно дал. Он загорелся идеей шить трусы. Вы, Татьяна Георгиевна, знаете о таком? О полуобъёме бедра? А как он виртуозно штопает даже самые дорогие брендовые тряпки – никто и с лупой не разберёт!

– Понятия не имею о полуобъёмах! Об объёме циркулирующей крови – пожалуйста. Швы по разным авторам умею накладывать. А о полуобъёме бедра – не слышала. – Она улыбнулась. – Мне искусство штопки только по живым тканям известно.

– А этот пришибленный знает. И, что характерно, – вы будете смеяться! – отличные трусы шьёт, поганец!

– Не буду смеяться. Трусы шить – тоже дар, между прочим. Ну и тем более, зачем тогда медицинский?

– То есть рождённый ползать летать всё-таки не может? – скептически усмехнулся Иван, так же похожий на своего сына, как арабский жеребец на декоративного кролика.

– Кто для чего рождён и что ему с этим делать – дело деликатное. И уж точно – не наше с вами. А если и наше, то до тех самых годков пяти-шести. Дальше – не навреди. А я сыном, умеющим виртуозно штопать или трусы шить, гордилась бы! – Татьяна Георгиевна немного помолчала. – Иван, ваш сын сегодня пытался оживить плод от поздняка. Позднего аборта. Такого аборта, что обыватели именуют «искусственными родами». Это жестокая операция. Несложная, но жестокая. И «на выходе», извините за несколько неуместную терминологию, мы имеем вполне себе сформированный плод. Такой, что очень похож на новорождённого. Только меньше. Ручки у него, Иван, ножки, у такого плода. Личико… Чаще всего они рождаются уже мёртвыми, потому что мы убиваем их внутриутробно. Вы же понимаете, что тот, кто виртуозно штопает и шьёт трусы и поправляет на живых желанных младенцах чепчики, содрогнётся, увидав такое. Я уже не говорю о его неспособности хоть когда-нибудь выполнить такую операцию. Очень редко, Иван, такие плоды рождаются… не совсем мёртвыми. Они нежизнеспособны. И плюс-минус быстро умирают. Иногда акушеркам приходится кое-что предпринимать, чтобы не длить то, что люди привыкли называть страданием… Даже вы, Иван, слегка побледнели. А ваш сын сегодня заперся с подобным плодом в подвале. Когда мы его оттуда выманили, он ещё долго бился в рыданиях у меня в кабинете, обвиняя всех акушеров-гинекологов и меня лично во всех грехах и предсказывая адовы муки после смерти. Не обрекайте его на адовы муки ещё при жизни. Всё равно из него приличного врача не выйдет.

– Я его в терапию отправлю.

– Я не сказала, что из него не выйдет приличного акушера-гинеколога. Я сказала, что из него не выйдет приличного врача. В терапии тоже всякое случается, знаете ли… Я рапортую о случившемся начмеду, главному врачу и профессору, курирующему интернов. Если вам важно не то, кем будет ваш сын, а будет ли он вообще – разрешите ему заниматься тем, что ему по душе. Пока не поздно. Я вообще не понимаю, как он медицинский вуз окончил! Хотя так, как их теперь там учат… В общем, забирайте его отсюда для начала, – Татьяна Георгиевна кивнула на койку. – А дальше – дело ваше. В моём отделении его больше точно не будет.

– Татьяна Георгиевна, вы свободны сегодня вечером? – огорошил её папаша Сергея Ивановича. – Вы не замужем, я – вдовец…

– Откуда вы знаете, что я не замужем? Ах, ну да… Времена меняются только в виде дверей.

– В смысле?

– В смысле снимите вашему чувствительному болтуну квартиру, купите хорошую швейную машинку, и пусть занимается, чем хочет… Суя по костюму, рубашке и ботинкам, деньги у вас на эти мероприятия найдутся. И сегодня вечером я занята. И завтра, на всякий случай, тоже. Я занята по вечерам на всю мою оставшуюся жизнь.

– Зря, Татьяна Георгиевна. Зря!

– Очень даже может быть. Но я не желаю проводить вечера с человеком, ломающим мой характер. Он у меня уже слишком установившийся, – усмехнулась заведующая. – Так что не обижайтесь, Иван. Ничего личного. Вы красивый мужчина и как только отселите сынишку и забьёте на его жизнь – толпы молодых девиц просто накинутся на вас.

– И всё-таки, если передумаете… – Иван протянул Татьяне Георгиевне визитку. Она отрицательно покачала головой. Он положил визитку на стол и, подхватив под руки пошатывающегося и всхлипывающего сынишку, отчалил.

В кабинет тут же заскочила старшая акушерка и цапнула со стола визитку: