Предводитель волков. Вампир (сборник) Дюма Александр

Но тело было тепло укрыто, и в кармане куртки весело звенел десяток экю.

Хорошо одетый и сопровождаемый серебряным звоном, Тибо уже был похож не на башмачника, а скорее на богатого арендатора или даже на солидного горожанина, который если и работает, то лишь для собственного удовольствия.

Вот таким Тибо однажды отправился на деревенский праздник.

Это была рыбная ловля в великолепных прудах Берваля и Пудрона.

Ловля рыбы в прудах — серьезное дело для хозяина или арендатора, не говоря уже о том, что это большое удовольствие для приглашенных.

Поэтому о начале ее объявляют за месяц и ради нее люди проделывают путь в десять льё.

Пусть те из читателей, кто не знаком с нравами и обычаями нашей провинции, не представляют себе при словах «рыбная ловля» удочку с насаженной на нее личинкой, червем или душистым хлебом, либо глубинную снасть — сеть или вершу; нет, иногда опустошают пруд длиной в три четверти льё или в целое льё, отлавливая всю рыбу, от самой большой щуки до самой мелкой уклейки.

Вот как это происходит.

Вероятно, среди наших читателей нет таких, кто никогда не видел пруда.

У любого пруда есть два отверстия: то, в которое входит вода, и то, через которое она вытекает.

Вход, через который вода наполняет пруд, названия не имеет, а выход называют затвором. Именно там происходит рыбная ловля.

Вода, вытекающая через затвор, попадает в большой водоем, откуда идет сквозь прочную сеть. Вода уходит, а рыба остается.

Известно, сколько дней требуется для того, чтобы опустошить пруд.

Зевак и любителей приглашают на второй, третий или четвертый день — смотря по тому, сколько воды надо вылить, прежде чем наступит развязка.

Развязка — это появление рыбы в сточном отверстии.

Начало рыбной ловли у пруда собирает — соответственно размерам и богатству этого пруда — не менее внушительную и по-своему не менее элегантную толпу, чем скачки на Марсовом поле или в Шантийи, когда состязаются знаменитые лошади и жокеи.

Только здесь на представление не смотрят из ложи или из кареты.

Нет, каждый приезжает в чем хочет или может — в одноколке, шарабане, фаэтоне, двухколесной тележке, верхом на лошади или на осле; затем, прибыв на место, каждый устраивается — конечно, учитывая почтение к властям, развитое даже у самых непросвещенных народов, — в соответствии с временем прибытия, силой локтей и более или менее выраженным движением бедер.

Прочно закрепленная решетка защищает зрителей от угрозы упасть в воду.

По цвету и запаху воды определяют, когда появится рыба.

У каждого зрелища есть свои неудобства. Чем роскошнее и многолюднее собрание в Опере, тем больше вдыхаешь углекислого газа; чем ближе волнующая минута во время рыбной ловли, тем больше вдыхаешь азота.

Сначала, как только затвор открывают, вода течет чистая, прозрачная, слегка зеленоватая, как в ручье.

Это появился верхний слой, увлекаемый своим весом.

Затем вода понемногу утрачивает прозрачность и окрашивается в серый цвет.

Это вытекает второй слой. В нем, по мере того как цвет сгущается, время от времени появляются серебристые проблески.

Мелкие рыбки вынужденно становятся разведчиками: маленький размер не дает им возможности сопротивляться течению.

Их даже не пытаются подобрать, им позволяют проделать в поисках лужиц, остающихся на дне водоема, те самые упражнения, которые у бродячих акробатов получили образное название прыжка «рыбкой».

Затем идет черная вода.

В этом действии зрелища внезапно все меняется.

Рыба инстинктивно, в меру своих сил, пытается сопротивляться непривычному течению, увлекающему ее; ей неоткуда узнать, что течение опасно, она угадывает это сама и старается, как может, идти против течения.

Щука плывет рядом с карпом, которого вчера еще преследовала, не давая ему слишком разжиреть; окунь двигается рядом с линем, даже не думая вцепиться зубами в лакомую плоть.

Так иногда арабы, выкопав яму для зверей, находят вместе серну и шакала, антилопу и гиену, и гиена с шакалом так же кротки и так же пугливы, как серна и антилопа.

Наконец, силы борющихся иссякают.

Разведчики, о которых мы только что говорили, встречаются все чаще, появляется рыба внушительного размера; доказательством того, что ею не пренебрегают, служит приход сборщиков.

Сборщики одеты в простые полотняные штаны и рубашки.

Штаны у них закатаны до бедер, рукава — до плеч.

Сборщики сваливают рыбу в корзины.

Ту, которую позже продадут живой или сохранят для нового заселения пруда, переносят в другой водоем.

Приговоренную к смерти просто выбрасывают на траву и продают в тот же день.

Чем больше прибывает рыбы, тем громче и радостнее кричат зрители.

Они совсем не похожи на посетителей наших театров.

Эти зрители приходят не для того, чтобы скрывать свои чувства, и не считают хорошим тоном изображать безразличие.

Нет, они приходят развлекаться и встречают шумными, радостными, искренними аплодисментами каждого упитанного линя, каждого жирного карпа, каждую большую щуку.

Так же как на параде, когда отряд следует за отрядом в соответствии со своим, если так можно выразиться, весом, впереди — легкие стрелки, за ними — внушительные драгуны, в конце — тяжелые кирасиры и нагруженные артиллеристы, — точно так же следуют друг за другом и различные виды рыб.

Впереди идут самые маленькие и слабые.

Самые большие или самые сильные — последними.

Наконец в какой-то момент вода начинает иссякать.

Отверстие буквально забито теми, что оставались в резерве — то есть наиболее важными особами пруда.

Сборщики сражаются с настоящими чудовищами.

Это развязка.

Это час аплодисментов и криков «браво!».

Спектакль окончен; теперь можно увидеть актеров.

Актеры изнемогают на траве.

Некоторые приходят в себя в ручье.

Вы ищете угрей; вы спрашиваете, где же они.

Тогда вам показывают трех или четырех угрей толщиной с большой палец и длиной в половину руки.

Благодаря своему строению, угри — по крайней мере на время — избежали общей участи: они спрятались в тине.

Именно по этой причине вы встречаете на берегах пруда вооруженных людей, именно поэтому время от времени раздаются выстрелы.

Если вы спросите, зачем стреляют, вам ответят: чтобы заставить угрей выйти из тины.

Теперь поговорим о том, почему угри вылезают из тины, когда раздаются выстрелы. Почему они ползут к ручьям, текущим по дну пруда? Зачем, наконец, они, раз уж сидят в безопасной тине, — как многие знакомые нам люди, у которых хватает здравого смысла там и оставаться, — вместо того чтобы переждать беду, направляются к ручью, который увлекает их в водоем, то есть в общую могилу?

Теперь, когда этот вопрос поставлен в прямой связи с рыбой, Коллеж де Франс сумеет легко на него ответить.

Итак, я спрашиваю ученых: не являются ли ружейные выстрелы предрассудком и не происходит ли просто-напросто то, что мы опишем ниже?

Грязь, в которой прячется угорь, вначале жидкая, постепенно высыхает, как отжатая губка, и становится непригодной для жизни; угрю в конце концов приходится вернуться в свою стихию — в воду.

Оказавшись в воде, он гибнет.

Ловят угрей только на пятый или шестой день.

Именно на такой праздник и были приглашены жители Виллер-Котре, Креспи, Мон-Гобера и окрестных деревень.

Тибо вместе с другими отправился туда.

Он больше не работал: ему проще было заставить волков работать на него.

Из ремесленника он сделался буржуа.

Теперь ему оставалось лишь стать дворянином, и он очень на это надеялся.

Тибо был не таким человеком, чтобы оставаться позади других.

Вот и сейчас он начал, работая руками и ногами, пробиваться в первый ряд.

Во время этого продвижения он измял платье одной красивой дамы высокого роста, рядом с которой хотел пристроиться.

Та, видимо, дорожила своим нарядом и, к тому же, несомненно привыкла повелевать, что порождает высокомерие; обернувшись и разглядев обидчика, она назвала его мужланом.

Но это грубое слово вылетело из такого прелестного ротика, но дама была так хороша собой, а минутная вспышка гнева исказила такое милое личико, что Тибо не ответил резкостью или чем-нибудь похлеще, а отступил назад, бормоча извинения.

Что ни говори, а первая из всех властей — сила красоты.

Представьте, что дама оказалась бы старой и безобразной: да будь она хоть маркиза, Тибо обозвал бы ее по меньшей мере мерзавкой.

Возможно, что Тибо отвлекся, увидев странного спутника дамы.

Это был толстый человечек лет шестидесяти, с головы до ног одетый в черное, очень опрятный, но совсем маленький, такой маленький, что его голова едва достигала локтя дамы. Не имея возможности взять своего спутника под руку, не подвергнув себя при этом пытке, дама довольствовалась тем, что величественно опиралась на его плечо.

Казалось, к современной неваляшке прислонилась античная Кибела.

Но что это была за очаровательная игрушка на коротких ножках: штаны на спадающем до колен животе натянуты до отказа; из-под кружевных манжет выглядывают маленькие толстенькие беленькие ручки; жирненькая головка с красным личиком аккуратно причесана, напудрена и завита, и при каждом ее движении по воротнику перекатывается аккуратная косичка, подвязанная лентой.

Он напоминал черного скарабея, ножки которого так мало соответствуют панцирю, что кажется, будто он катится, а не идет.

Но при этом выражение его лица было таким веселым, выпученные глаза светились такой добротой, что к нему невольно тянуло; чувствовалось, что этот славный толстяк постоянно занят поисками любых возможных способов приятно провести время и не станет искать ссоры с ближним — этим загадочным и непонятным существом.

Услышав, как бесцеремонно его подруга обошлась с Тибо, человечек пришел в отчаяние.

— Потише, госпожа Маглуар, потише, госпожа бальи! — сказал он, сумев в этих немногих словах сообщить стоявшим рядом свое имя и звание. — Потише! Вы сейчас сказали очень гадкое слово бедному парню, который больше вас огорчен этим происшествием.

— Что же, господин Маглуар, — ответила дама, — я что, поблагодарить его должна за то, что он совсем измял и испортил мое красивое голубое шелковое платье, не говоря уж о том, что он отдавил мне мизинец на ноге?

— Прошу вас простить мне мою неловкость, благородная госпожа, — сказал Тибо. — Когда вы обернулись, ваше прекрасное лицо ослепило меня, словно луч майского солнца, и я не видел, куда наступил.

Это был достаточно ловкий комплимент для человека, все общество которого вот уже три месяца составляли двенадцать волков.

И все же на красавицу он произвел весьма слабое впечатление, если судить по тому, что в ответ она состроила презрительную гримаску.

Несмотря на приличную одежду Тибо, она верно оценила его положение в обществе с той странной проницательностью, которой в подобных случаях отличаются женщины из всех сословий.

Толстяк был более снисходителен, он захлопал в пухлые ладошки, оставшиеся благодаря позе его жены совершенно свободными.

— Браво! — воскликнул он. — Браво! Точно подмечено, сударь: вы умный человек, и к тому же, по-моему, умеете обращаться с женщинами. Душенька моя, я надеюсь, вы тоже оценили комплимент; докажем этому господину, что мы не держим на него зла, как и полагается добрым христианам, и пригласим его, если он не слишком далеко живет и мы не очень далеко уведем его от дома, отправиться вместе с нами распить бутылочку лучшего из старых вин, за которой пошлем Перрину.

— О, узнаю вас в этом, метр Непомюсен: для вас хорош любой предлог, лишь бы поднять бокал, а если случай не представляется, вы ловко отыщете его где угодно. Между тем, господин Маглуар, вам известно, что доктор запретил вам пить вино между обедом и ужином.

— Это правда, госпожа бальи, — согласился метр Непомюсен. — Но он не запрещал мне быть учтивым с милым молодым человеком, каким показался мне этот господин. Будьте великодушны, Сюзанна! Перестаньте ворчать: вам это не к лицу. Черт возьми, сударыня! Тот, кто не знает вас, подумает, что мы не можем себе позволить купить еще одно платье. Чтобы доказать господину обратное — если вы уговорите его пойти с нами, — я дам вам, как только вернемся домой, денег на тот нелепый шелковый наряд, который вам так давно хочется купить.

Это обещание подействовало чудесным образом. Гнев г-жи Маглуар мгновенно утих, и, поскольку рыбалка заканчивалась, она с менее враждебным видом оперлась на руку Тибо, предложенную ей, надо сказать, довольно-таки неловко.

Ну а он, совершенно очарованный красотой дамы, из нескольких слов, которыми она обменялась с мужем, заключил, что дама была женой бальи, и гордо двинулся вперед, разрезая толпу с таким решительным видом и так высоко задрав голову, словно отправлялся добывать золотое руно.

И в самом деле, он, жених бедной Аньелетты, отвергнутый поклонник прекрасной мельничихи, не только мечтал о радостях любви, но подумал и о чести быть любимым женой бальи, и о пользе, которую он может извлечь из этого случая, такого неожиданного и вместе с тем такого желанного.

Впрочем, поскольку г-жа Маглуар была не только очень задумчива, но и очень рассеянна, она беспрестанно смотрела то вправо, то влево, то вперед, то назад, беседа совсем замерла бы по пути, если бы замечательный толстячок, бежавший рысцой то рядом с Тибо, то рядом с Сюзанной, переваливаясь, словно утка, возвращающаяся домой с полным брюшком, не взял все на себя.

Погруженный в расчеты Тибо, замечтавшаяся Сюзанна, семенящий, болтающий, отирающий поминутно лоб батистовым платком бальи — все они пришли в деревню Эрневиль, в полульё с небольшим от прудов Пудрона.

Именно в этой очаровательной деревушке, расположенной между Арамоном и Боннёем, всего в пяти или шести ружейных выстрелах от замка Вез, жилища сеньора Жана, и обосновался метр Маглуар.

XI

ДАВИД И ГОЛИАФ

Пройдя через всю деревню, они остановились перед красивым домом у развилки дорог — на Арамон и на Лонпре.

Толстяк, с истинно французской рыцарской галантностью, в двадцати шагах от дома забежал вперед, с неожиданным проворством поднялся по пяти или шести ступенькам крыльца и, приподнявшись на носочки, сумел дотянуться до звонка.

Правда, взявшись за него, он дернул так, что было ясно: вернулся хозяин.

В самом деле, это было не только возвращение, но и торжество. Бальи привел гостя к обеду!

Дверь открыла чистенькая нарядная служанка.

Бальи шепнул ей несколько слов. Тибо, обожавшему хорошеньких женщин, но вместе с тем не презиравшему и вкусный обед, показалось, будто хозяин заказывает Перрине блюда.

Затем, повернувшись к гостю, судья сказал:

— Добро пожаловать, дорогой гость, в дом бальи Непомюсена Маглуара!

Тибо почтительно пропустил вперед хозяйку и вслед за толстяком вошел в гостиную. Там башмачник допустил оплошность.

Лесной житель, не успевший еще привыкнуть к роскоши, не сумел скрыть восхищения, вызванного обстановкой дома бальи.

В первый раз Тибо видел шелковые узорчатые занавеси и позолоченные кресла.

Ему казалось, что только король и, может быть, его высочество герцог Орлеанский могли иметь такие кресла и такие занавеси.

Тибо не замечал, что г-жа Маглуар за ним подглядывает и от ее внимания не ускользнуло наивное восхищение башмачника.

Все же, глубоко поразмыслив, она, казалось, стала смотреть более благосклонно на навязанного ей метром Маглуаром кавалера.

Она постаралась смягчить суровый взгляд своих черных глаз.

Но она все же не так далеко зашла в своей любезности, чтобы уступить настояниям метра Маглуара: толстяк желал заставить ее налить гостю шампанского, вкус и букет которого таким образом улучшится.

Как ни уговаривал ее высокопочтенный супруг, г-жа бальи отказалась и, сославшись на вызванную прогулкой усталость, удалилась в свою комнату.

Перед тем как уйти, она все же сказала Тибо, что ей следует извиниться перед ним, и выразила надежду, что Тибо не забудет дорогу в Эрневиль.

И в заключение она улыбнулась, показав прелестные зубки.

Тибо с жаром, смягчившим некоторую грубость его языка, поклялся, что скорее перестанет есть и пить, чем позабудет даму столь же любезную, сколь прекрасную.

Госпожа Маглуар сделала реверанс, от которого на целое льё отдавало супругой бальи, и вышла.

Не успела за ней затвориться дверь, как метр Маглуар, сделав ей вслед пируэт, — может быть, не столь изящный, но почти такой же выразительный, как у школьника, избавившегося от учителя, — подошел к Тибо, взял его за руки и сказал:

— О дорогой друг, как же славно мы с вами выпьем теперь, когда женщины нам не мешают. О, эти женщины! Мессу и бал они украсят, но за столом, черт возьми! За столом должны быть только мужчины; не правда ли, приятель?

Вернулась Перрина. Она спрашивала, какое вино принести из погреба.

Но веселый толстяк был слишком тонким знатоком, чтобы доверить выбор вина женщине.

В самом деле, женщины никогда не относятся к почтенным бутылкам с подобающим уважением и необходимой деликатностью.

Он потянул к себе Перрину, как будто хотел шепнуть ей что-то на ухо.

Добрая девушка наклонилась, чтобы быть на одном уровне с маленьким человечком.

Но он лишь запечатлел на ее свежей щечке сочный поцелуй, и эта щечка покраснела явно недостаточно для того, чтобы можно было подумать, будто это случилось в первый раз.

— Ну, в чем дело, сударь? — смеясь, спросила толстушка.

— Дело в том, Перринетта, милочка, — ответил бальи, — что только я знаю, где лучшее вино, ты можешь заблудиться среди такого множества бутылок. Я сам пойду в погреб.

И добряк убежал на своих коротеньких ножках — веселый, проворный и причудливый, как нюрнбергская механическая игрушка из тех, что заводят ключом, и они кружатся, поворачиваются вправо и влево, пока натянутая пружина не расправится.

Только этого милого человечка, казалось, завела рука самого Господа, и толстяк не останавливался никогда.

Тибо остался один.

Он потирал руки, поздравляя себя с тем, что попал в такой хороший дом, где жена столь красива, а муж столь любезен.

Через пять минут дверь снова распахнулась.

Это вернулся бальи, неся в обеих руках по бутылке и еще две зажав под мышками.

Две последние были наполнены лучшим пенистым силлери, не боящимся тряски: его можно было переносить в горизонтальном положении.

Две другие, те, что судья нес в руках с таким почтением, что приятно было посмотреть, были высшей марки: шамбертен и эрмитаж.

Наступило время ужина.

В те времена, если вы помните, обедали в полдень и ужинали в шесть часов.

Впрочем, в январе к шести часам вечера уже давно темнеет, а когда едят при свечах — в шесть вечера или в полночь, — всегда кажется, что это ужин.

Судья бережно поставил на стол свои четыре бутылки, затем позвонил.

Вошла Перринетта.

— Когда мы сможем сесть за стол, милое дитя? — поинтересовался Маглуар.

— Когда господин захочет, — ответила Перрина. — Я знаю, что господин не любит ждать: все готово.

— Тогда спросите у госпожи, не выйдет ли она к ужину, скажите ей, Перрина, что мы не хотим садиться за стол без нее.

Перрина вышла.

— Пройдемте пока в столовую, — предложил толстяк. — Вы, должно быть, проголодались, дорогой гость, а я, когда бываю голоден, обычно насыщаю взгляд, прежде чем наполнить желудок.

— О, мне кажется, вы чревоугодник, — сказал башмачник.

— Лакомка, лакомка, а вовсе не чревоугодник; не путайте эти понятия. Я пройду вперед, но лишь для того, чтобы показать вам дорогу.

Говоря это, метр Маглуар перешел из гостиной в столовую.

Войдя туда, он весело похлопал себя обеими руками по животу и спросил, не считает ли Тибо, что Перрина достойна прислуживать самому кардиналу.

— Посмотрите, как накрыт стол! Совсем простой, скромный ужин, а радует глаз больше, чем пир Валтасара!

— Клянусь, вы правы, бальи, — ответил Тибо. — Зрелище, в самом деле, приятное.

И глаза Тибо, в свою очередь, загорелись.

Ужин, как и сказал бальи, был скромным, но выглядел чудо как заманчиво.

Он состоял из сваренного в вине карпа, по обе стороны которого на петрушке и веточках моркови были уложены молоки.

Это блюдо занимало один конец стола.

На другом лежал окорок красного зверя (для тех, кто не знаком с этим определением, поясню: годовалого кабана), бережно уложенный на слой шпината, который плавал, словно островок зелени, в океане сока.

Середина стола была занята паштетом из куропаток, всего из двух куропаток, высунувших головы из верхней корочки и грозивших друг другу клювами.

На свободных местах стояли тарелки с ломтиками арльской колбасы, с кусочками тунца, погруженными в прекрасное зеленое прованское масло, с филе анчоуса, начертившим незнакомые и фантастические буквы на слое мелко нарубленных яичных белков и желтков, и с раковинками сливочного масла, сбитого, должно быть, только сегодня утром.

Все это дополняли два или три сорта сыра, выбранные среди тех, чье основное назначение — вызывать жажду; бисквиты из Реймса, рассыпающиеся, едва успев попасть в рот; и несколько груш, так хорошо сохранившихся, что становилось ясно: рука самого хозяина поворачивала их на полке в кладовой.

Тибо был так поглощен созерцанием этого скромного, но изысканного ужина, что едва расслышал ответ Перрины, сообщившей, что госпожа страдает мигренью, что она еще раз просит гостя извинить ее и обещает вознаградить его при следующем посещении.

Толстячок выслушал все это с нескрываемой радостью, шумно вздохнул, захлопал в ладоши и сказал:

— У нее мигрень! Мигрень! Ну, прошу к столу! К столу!

И он расположил четыре принесенные только что из погреба бутылки между тарелками с закусками и десертом, рядом с двумя бутылками старого макона, стоявшими на столе так, что их в качестве обычного вина мог достать любой из собеседников.

Пожалуй, супруга бальи поступила мудро, отказавшись сесть за стол с этими двумя неутомимыми тружениками, которые были так голодны и испытывали такую жажду, что половина карпа и содержимое двух бутылок исчезли прежде, чем сотрапезники успели обменяться хоть словом, кроме коротких замечаний:

— Неплохой, а?

— Превосходный!

— Неплохое, не правда ли?

— Великолепное!

Первое замечание относилось к карпу.

Второе — к вину.

После карпа и макона взялись за паштет и шамбертен.

Языки начали развязываться, особенно у бальи.

К середине первой куропатки и к концу первой бутылки шамбертена Тибо знал историю метра Непомюсена Маглуара. Эта история, впрочем, оказалась очень несложной.

Метр Маглуар был сыном фабриканта церковных украшений, работавшего для оснащения часовни монсеньера герцога Орлеанского, того, который из благочестия сжег картины Альбана и Тициана, стоившие от четырехсот до пятисот тысяч франков.

Хризостом Маглуар пристроил своего сына Непомюсена Маглуара распорядителем обедов к монсеньеру герцогу Филиппу Орлеанскому, сыну Луи.

У молодого человека с детства проявилась особенная склонность к кухне; он был приписан к замку Виллер-Котре и в течение тридцати лет распоряжался обедами его высочества, который представлял Маглуара своим друзьям как настоящего артиста и время от времени приглашал его для беседы о кулинарии с господином маршалом де Ришелье.

К пятидесяти пяти годам Маглуар так растолстел, что с трудом протискивался в узкие двери кладовых.

Он боялся, что в один прекрасный день застрянет, как ласка из басни Лафонтена в своем амбаре, и попросился в отставку.

Герцог отпустил его неохотно, но с меньшим сожалением, чем испытал бы при любых других обстоятельствах.

Только что женившийся на г-же де Монтессон, он теперь редко приезжал в Виллер-Котре.

Его высочество считал своей обязанностью заботиться о старых слугах.

Он позвал к себе Маглуара и спросил, сколько ему удалось скопить за время службы.

Маглуар ответил, что ему посчастливилось, уйдя в отставку, не испытывать ни в чем нужды.

Герцог настаивал на том, чтобы узнать точный размер его маленького состояния.

Маглуар признался, что у него девять тысяч ливров ренты.

— Человек, который так хорошо кормил меня тридцать лет, — сказал принц, — должен сам хорошо есть до конца своих дней.

И он увеличил ренту до двенадцати тысяч ливров в год, с тем чтобы метр Маглуар мог тратить тысячу ливров каждый месяц.

Кроме того, он разрешил ему подобрать для себя в кладовой замка всю обстановку из старой мебели.

Оттуда и появились узорчатые шелковые занавеси и позолоченные кресла; слегка поблекшие, они сохранили внушительный вид и сумели очаровать Тибо.

К концу первой куропатки и к середине второй бутылки Тибо знал, что г-жа Маглуар была четвертой женой хозяина дома; казалось, эта цифра возвышала толстяка в его собственных глазах.

Впрочем, метр Маглуар сообщил, что он женился на ней не из-за денег, но из-за ее красоты, потому что любил хорошенькие личики и прекрасные тела не меньше, чем старые вина и вкусную еду.

И он решительно прибавил, что, как он ни стар, но, если вдруг его жена умрет, он не побоится жениться и в пятый раз.

Переходя от шамбертена к эрмитажу и чередуя его с силлери, Маглуар стал говорить о достоинствах своей жены.

Она вовсе не была воплощением кротости: нет, совсем наоборот; она несколько мешала своему мужу наслаждаться различными французскими винами; она всеми доступными ей способами и даже физически препятствовала его частым посещениям погреба; со своей стороны, она слишком сильно, на взгляд сторонника простоты стиля, увлекалась тряпками, чепчиками, английскими кружевами и прочей чепухой, входящей в арсенал женщин; она с удовольствием превратила бы в кружевные манжеты на своих руках и ожерелья на своей шее двенадцать мюидов вина, припасенных в погребе мужа, если бы метр Маглуар допустил такое превращение; но, за исключением этого, нет ни одной добродетели, которой бы не обладала Сюзанна; к тому же, если верить бальи, эти добродетели стояли на таких безупречных ногах, что, потеряй Сюзанна одну из них, во всей округе не нашлось бы пары для оставшейся.

Страницы: «« « ... 56789101112 » ... »»