Гавани Луны Лорченков Владимир

30

… знаешь, господин писатель, мне все равно, сколько раз ты втыкал в сладкую мякотку этой пропащей сучки, пропахшей порохом, гарью и изменами – твоей стервы-жены, сводящей тебя с ума на потеху всему городку и всем вашим гостям, – но я знаю, что если бы ты хоть раз попробовал меня… ты не отлипал бы от моей дыры, господин писатель, ты бы черпал из нее, как лакомка – десерт из дыни, знаешь, как их готовят? – берут дыньку, скоблят ее, смешивают мякотку со сливками, медом, орехами, и снова фаршируют дыньку. Ах, господин писатель, когда я увидела тебя, моя матка выскочила наружу, чтобы начиниться сластями. А потом снова втиснуться в меня, но уже другой, другой, совсем другой.... о, ты бы черпал меня своей пятерней, как кот– сметанку… я и теку сметанкой, господин писатель, при одном взгляде на твои длинные ресницы, твое загорелое лицо, твою темную кожу, ах, как бы она смотрелась на моей белой – торт день и ночь, и ты – суховатый подгорелый корж, лежащий на мне, дебелой, пышной белой прослойке из заварного крема, сметаны, сливок, белого и воздушного естества, которое сочится влагой лежалого пирога при одном лишь виде тебя… приди, и понюхай… моя мякоть пахнет дынькой, она и на вкус и на цвет такая же. Я хотела попробовать себя, чтобы ты не разочаровался, когда это случится, и заказала комплект серебряных ложек. Их привезли вовремя, я взяла одну, самую длинную, это для жульенов, было написано в сопроводительной записке от фирмы-производителя – и зачерпнула себя, а потом постучала осторожно по блюдечку и слизала капельку. М-м-м, что за блюдо мы тебе сварили! Моя дыра спелая, как дыня, мягкая, как дыня, упругая, как она и даже оранжевая – как дыня. Она тоже оранжевая, да, и полна скользких белых семечек, эта моя госпожа дыра, что так ждет тебя, господин писатель. Эти семечки – это твои белые червячки, которые устроят соревнования в моей дыре на заплыв к матке. Ты так нравишься мне, что я бы с наслаждением залетела от тебя. Эти семечки, эти твои головастики. М-м-м-м. Это твои сперматозоиды. Что, господин писатель, не один ты умеешь в нашем городке выбирать слова. И бросаться ими, как ребеночек песком? Видел ли ты, как тонут дети? Это несправедливо. Как несправедливо то, что ты трахаешься с сумасшедшей сучкой, которая ненавидит тебя и дает всему чертову городку и городу по соседству, а тебя ублажить не хочет. Приди и возьми меня: я стану встречать тебя после трудного дня на коленях в прихожей и первым делом вылизывать твой член, а потом ботинки. Я подотру тебе задницу и не поморщусь. Ты зажег во мне свет. Ты зажег его в моей дыре. Из заброшенного склада, пустующего на окраине старого порта, склада, пропахшего отчаянием крыс, похотью корабелов-мужеложцев и истлевших канатов, моя пизда превратилась в хорошо освещенный ангар. В стенах его в стерильной чистоте заработали сейчас рабочие компании «Форд», которые и не подозревают о грядущем увольнении и выносе производства в Китай. Один взгляд на тебя стал инвестицией для моих депрессивных районов, сладкий. Я взорвалась строительным бумом при мысли о твоем члене. Так приди ко мне и дай его мне хоть пососать. Твоя жена ведь не очень любит делать это, не так ли?

О, я видала порты и корабли, пустыни и скалы, я видала моря и города, сладкий, ведь мои родители богаты. Я с удовольствием поделюсь с тобой своими деньгами. Не наличными, нет. Мы будем путешествовать, и ты станешь брать меня в самых неожиданных местах, как в фильмах: телефонная будка на окраине Каракаса, машина с открытым верхом в калифорнийской пустыне, засранный туалет порнографического кинотеатра в Париже, лодочка, текущая по Дунаю мимо Вены. Поехали. Поехали со мной, господин писатель. Я покажу тебе настоящую жизнь и дам потрогать ее изнанку. И изнанку своей дыры, так похожую на ощупь на тыковку, я тоже тебе дам. Ох, я пишу страшные вещи, глупые вещи, но это ты делаешь меня такой и не нужно говорить, что ты толком и не видел меня. Уж что-что, а насмотрелся ты всласть. Иначе я зря вываливала свои сиськи на край бассейне, едва завидя тебя. Ноги я прятала, но верхом ослепляла. Ты пялился на мои сиськи. Я знаю, и не смей утверждать обратного – я сразу заметила твой взгляд на груди, о, он прожигал даже через мой пятый размер, и я сказала себе, вот это мужчина, вот это кол, вот это похоть. Тебе явно не нравилась моя задница, – я прочла это в твоем взгляде, я вообще читала в нем больше, чем в твоих книгах, – но я видела, как ты глазами сказал: ладно, все равно стоило бы вдуть этой толстушке. Вот за это я тебя и ценю. Никогда не выкидываем белый флаг, да? Ты бы трахнул и дерево, наряди его кто в юбку, кричала твоя сучка-жена, которую слышно в тихие ночи даже на Луне. Ты бы сделал это, да? Так вот, знай, сладкий, что это привлекает женщин, если, конечно, между ног и во рту у них мякоть, а не стальные клещи, как у… впрочем, ты уже понял, как я отношусь к этой идиотке, которой незаслуженно повезло.

Ты пришел и щелкнул включателем и моя пизда заполнилась ровным светом. Я увидела, наконец, кто я и что. Вот что творят с вами книги, если, конечно, вы достаточно экзальтированы для этого. Первый раз я дрочила, когда прочитал одну твою книгу про Стамбул, господин писатель. Недурно, недурно написано. А больше всего мне понравились сексуальные сцены: откровенные, пряные, взыскующие. Я дрочила, читая их. Мне было 12 лет, жаль, что мы не встретились тогда: я еще не была настолько толста, чтобы пугать мужчин, но у меня уже выросла грудь, а рот мой вырос независимо от меня. Ах, господин писатель. С какой сладостью во рту я бы позволила тебе совратить меня. Но ничего не поздно исправить, я подарю тебе все лучшее, что у меня осталось. Ты словно околдовал меня. Но я ответила тем же. Тебя тянет ко мне, я вижу. Ты время от времени поглядываешь в мою сторону и явно мечтаешь покачаться на моих буферах. Я приворожила тебя в ответ. Помнишь, ты попросил у меня ракетку, когда у вас были гости и кому-то не хватило? я вошла в дом, вышла из него. И дала тебе ракетку. Хотя она и была у меня в руках. Твоя жена посетовала на то, что у вас сумасшедшая соседка. Гости хихикали. А я просто сунула рукоятку себе Туда. И она сразу стала мокрой. Помнишь? Ты еще сказал тогда, что из-за жары у тебя ладони вспотели. Нет.

Это моя дыраа вспотела.

И, милый писатель, кому, как ты думаешь, ты обязан победой в том матче? Соки мои укрепили твой удар, да. Странно, но мне кажется, что я влюблена в тебя, как кошка. Я не очень хорошо знаю, как это, потому что у меня никогда не было животных. Но я слышала выражение – тереться, как кошка и быть влюбленной, как кошка – и мне кажется, что они достаточно верно характеризуют нынешнее мое состояние. Иногда я благодарила бога за свою полноту. Может быть поэтому твоя жена-сука не замечала того, что я буквально трусь дырой обо все углы вашего дома, чтобы привлечь твое внимание. И рано или поздно ты пойдешь на запах, милый самец. Пусть он и отдает вощеной бумагой и чернилами, но на то ведь ты и писатель, верно?

Знаешь, я никогда и никого так не любила, как тебя. Ну, не считая одной девчонки в Лондоне. Хмурый дождик, зеленый газон, бобби в меховой шапке и «баклажаны» на улицах, ха-ха. Не верь. Милый, я покажу тебе настоящий Лондон, только для этого нужно будет, чтобы ты бросил свою сучку-жену, отказался от шлюх, которые окружили тебя плотной стеной, и вырвался, наконец, на свободу. Ко мне. Я жду тебя ласковым теплым морем. Ты когда-нибудь купался голым? Знаешь, это чувство свободы, когда нагишом скользишь в волнах… круче него только то чувство, которое испытываешь, когда заплываешь чуть в море, и испражняешься прямо в воду, словно большая рыба, а потом – без забот, без хлопот, – отплываешь и скользишь себе дальше. Что, грязно? Брось, господин писатель, ты у нас извращенец еще тот, видала я всякого в ваших окнах. Не обижайся. Любовь дурманит меня, от волнения я путаюсь. Я словно обкуренная, мне на вечеринках нравилось сразу накуриться, чтобы не стесняться. Да, о школе. Я четыре года училась в Лондоне в частной школе, знаешь, как оно бывает. Колледж, свободный английский, езда на лошадях, трах в кроватях, и блевотина под кроватями. И навоз, который вы убираете своими руками, чтобы быть настоящими леди и джентльменами. И родители, которые воспользовались таким чудным предлогом, чтобы избавиться от своего ребенка.

знаешь, отправить ребенка в частную школу это как сделать аборт на двенадцатом году беременности.

Но я на них не в обиде, они откупились, и это лучшее, чем могут расплатиться нерадивые родители. В конце концов, похороны тоже стоят денег! Наверное, они спрятали меня в этот колледж за то, что я толстая, за то, что я некрасивая, за то, что я странная. К тому же у меня было что-то вроде рака. Иногда меня возили в Швейцарию, и я ходила по коридору в тапках и халате, и у меня Облучали. Видишь, как здорово кататься по миру, господин писатель? В Швейцарии, правда, было больно, но не бойся, это не заразно. Ты свободно сможешь впустить в меня своих головастиков, и пусть они вырастут в мокром болоте дыры в целый хор лягушек и исполнят нам летнюю серенаду во время бессонной ночи. Впрочем, моя дыра больше похожа на шейкер. Она смешает чудесный коктейль. Занесешь мне туда кусочек льда на кончике своего рога? Хи-хи. Знаешь, мне нравится, как ты разговариваешь. Ты словно прицеливаешься, а потом бьешь. Ты даже подбородок чуть опускаешь перед тем, как сказать. Твои слова несутся так быстро. И от них мелькают огненные вспышки в глазах. Я падаю в обморок, когда слышу твое глухое «здравствуйте». Ты считаешь свой голос невыразительным? Он самый сексуальный в мире, он с хрипотцой, и если ты считаешь, что она у тебя из-за спиртного, то я позволю тебе спиваться. Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, господин писатель. Ну, или «хэло», если по-английски. А вообще, я говорю на нем свободно, так что тебе будет посредством кого общаться со всеми этими журналистами, которые станут брать у тебя интервью. Я не стану ревновать. Лишь бы не в рот, ха-ха. О, в рот, в рот доверься только мне, сладкий. Позволь мне провести показательное выступление, дай хоть часик не демоверсию, и ты женишься на моем рте. Я сама поведу его под венец к тебе, ждущему у алтаря, в черном костюме, такому застенчивому…

мне нравится, как ты смотришь, слегка склонив голову на бок. Я люблю твои полные губы – несправедливо, что природа дала их тебе, господин писатель, а не какой-нибудь несчастной толстухе вроде меня, – и гигантские ресницы. Судя по крикам, – которые постоянно доносятся до моих окон и падают на лужайку, постучавшись в стекло, – гигантские у тебя не только ресницы? Я часто думаю о тебе по утрам. Говорят, мужик с похмелья хороший рубака. Уверена, ты хороший мужик. Я Знаю, что ты чувствуешь мои мысли о тебе по утрам. Я лежу на кровати и думаю – приди и возьми меня – не хочешь в дыру, так вломи в сраку, брезгуешь через черный вход, трахай в рот, делай что хочешь, лишь бы кусок твоей плоти наполнил мою. Где угодно, как угодно, что угодно. Я готова лизать после анального секса. Да, я позволю тебе и это. Тебя ждут фейерверки розового мороженного и стоны девственниц, жала шершней в спине в ягодицах и тающий лед на языке. Я дам сделать с собой все, чего ты пожелаешь. Ты сможешь чередовать все мои дыры, как захочешь. Я вылижу тебе задницу. Я сосу лучше всех в городе, ведь толстым приходиться стараться.

Та девчонка в Лондоне. Мне было тринадцать, а ей семнадцать. Она смеялась надо мной, щипала меня. И даже хлестала меня мокрым полотенцем – больно, господин писатель, – и не хотела со мной дружить. Еще бы. Я толстая и маленькая. Закрытые школы британского типа, милый. Не только у Джойса там топят новичка в туалете с головой. Ну, зато там учат читать Джойса. Да и черт с ними, милый, я расскажу тебе о них позже, когда ты захочешь послушать грязненького. У всех нас свой печальный опыт детства. Я любила ее, как тебя. При виде вас обоих у меня дыра потеет. Но у меня не было шансов с ней: я носила специальное утягивающее белье, чтобы живот не отвисал. Милый! Я упорна, как ты. Я знаю, как ты упорен – в какой-то рецензии на твою книгу я прочла, как ты трудолюбив. Я такая же. Я купила ожерелье из 10 больших шариков и научилась перебирать их во рту. Все аплодировали и подкидывали вверх папки. Я была звездой. Это значило, что из мальчиков мне не даст в рот только ленивый – никто так хорошо, быстро и качественно не делает шлюхой, как стая детей, но мне было плевать. Это значило отдаленное будущее, а я хотела близкого. Здесь, Сейчас, Ее.

Когда я показала этот фокус и сумела облизать себе губы, удерживая парочку во рту, она стала глядеть на меня чуть задумчивее. Я поняла – пора. Дежурный дернул за шнур и медь зазвучала над спальнями. Голуби мерцали за нашими окнами привидениями зарезанных Джеком проституток, и где-то на башне пробило полночь, когда я выползла из кровати и, с решимостью пирата, пошла на штурм своей Картахены. Она спросила, зачем я здесь, когда я открыла дверь в ее комнату, но я ничего не ответила, все было и так понятно. И ей тоже, поэтому она не выгнала меня и даже не встала с кровати, а просто смотрела, как я закрываю дверь, становлюсь на колени, и ползу к ее кровати. Ах, мой сладкий писатель.

Только женщина, которая умеет унижаться, сделает тебя счастливым.

В ту ночь я сделала ее счастливой. когда я исхитрилась просунуть голову ей между ног – после непродолжительной борьбы, которую она позволила себе скорее из любопытства, потому что в любой момент могла закричать или избить меня, – мой язык нашел в ее девственной дыре десяток гигантских яиц птицы Рух, и я сумела перебрать их, одно за другим. Я вылизала ее всю, от темного пованивающего начала до мясистой верхушки, и она забыла все на свете. Забудешь и ты.

Я подтирала ее языком и могла бренчать ее девственной плевой так, что соседних комнатах слышали ангельскую музыку и просили одолжить пластиночку. Иногда это был Бах, а иногда «вечер трудного дня» Битлов, и я томно закатывала глаза, усаживаясь у нее между ног. А ведь это была самая красивая девочка в нашем классе.

за каких-то пару месяцев я сумела превратить себя в ее глазах в красавицу.

Хотя я вру себе и тебе, а мне не хотелось бы начинать наши отношения со лжи, как говорят в красивых молодежных комедиях. Буду серьезна. Она по-прежнему презирала меня и считала некрасивой, но уже жить не могла без моих отсосов. Стала сексозависимой, хотя секса-то у нее и не было. Я сосала и лизала ее так, что она впала в зависимость. Едва я заканчивала и она спускала, как ей хотелось, чтобы я подудела в ее раковину еще. Я старалась, знаешь. Иногда у меня немел рот, и я чувствовала как мои губы становятся мраморными. Я каменела, как девочка в сказке, с той лишь разницей, что у девочки каменел низ. Но моего низа не существовало, был лишь прекрасный верх. Увы, господин писатель. Я стала жертвой собственного усердия. Я так раздразнила свою любовь, что ей нестерпимо захотелось трахаться. И она сделала это, конечно. И она сделала это с плейбоем параллельного курса, конечно. Я узнала об этом позже всех. Просто сунула в нее как-то язык, и, оп-па, поняла, что ничто не удержит меня от падения в ее сладкую дыру. Кто-то был в ее дыре, поняла я, и в ту ночь лила в ее дырку не только слюни, но и горчайшие слезы, каждое – с голубиное яйцо.

О, господин писатель, знаешь ли ты, какая это мука, – ощущать незримое присутствие члена в своей любимой дыре? Если ты любил свою жену, то ты знаешь. Она дала всему городку. Она дала всему миру. И она – нет, уже не твоя жена, а моя возлюбленная, – она дала своему парню. И, знаешь, они хотели, чтобы я обслуживала их, когда они это делают. Парень был не дурак. Само собой, я обслужила, о, как я обслужила, милый. Они попросили меня обнажить грудь – она-то у меня большая, красивая, – и только. Они трахались, а я смазывала места сцепления, в общем. Как он кончил! Я знаю даже, сколько он в нее вылил, потому что мне разрешили полизать ее после и я высосала из нее все, весь этот белый крем, взбитый в самой прекрасной чаше для готовки, которую только создала природа – в ее дыре. Ну а потом они, вдоволь посмеявшись надо мной, тайком поехали в кино и разбились, ах, какая жалость, господин писатель. Как в индийских фильмах, да? Ох уж эти тинейджеры! Несутся стремя голову, превышая скорость, на чужих авто, да еще и пьяненькие и обжимаются, немудрено, что они вечно попадают в истории, вечно попадают в аварии. Только мои тинейджеры, господин писатель, попали в свою историю благодаря мне. Это я ее написала для них. Мой темный голос сказал мне – встань, пойди к автомобилю, и порви вон тот тонюсенький шланг под капотом. И я так и сделала! Как, кстати, и в машине той шлюхи, которая закатила тебе скандал на выходе из дома. Ох уж эти твои проститутки, господин писатель! Жена-то твоя тоже шлюха хоть куда, но и любовницы – не лучше. Мне не понравилось, как она себя с тобой вела, и я видела, что она напугана, она боялась тебя, и у тебя было лицо убийцы, и я сказала себе: ну так пусть сдохнет сегодня. Но машина просто не завелась, и это тоже был здорово, потому что я увидела как Ужас спускается с небес и садится ей на лицо грязной вороной. А больше я ничего не увидела, потому что под его крыльями ничего и не видно…

милый, тебе нужно быть жестче с женщинами. Если ты думаешь, что для этого достаточно их убить, то ошибаешься.

Если хочешь быть по-настоящему жестким с женщиной, уничтожь ее дух, ее волю, разотри в порошок ее энергию и мысли. Раствори ее в серной кислоте, и только после этого приступай к самому главному. Мне понравилось, что ты прикончил ту шлюху, которая истерила возле твоего дома. Убивай их всех, кроме меня. Не позволяй им вертеть собой. Жены это тоже касается. Никогда не понимала, что ты нашел в этой твари? А еще меня мучил вопрос: почему человек, который трахнул все живое в округе в радиусе ста километров, не обращает внимания на свою соседку? Ты слеп, как и все мужчины, решила я. А потом поняла, что слепа я. А ты пялишься – буквально отрываешь по куску и хрупаешь взглядом – на мои гигантские сиськи. Знаешь, мне нравится в тебе все и мне нравятся твои книги. Я оказала тебя услугу, согласен? иначе твоя истеричная любовница давно бы уже унеслась в Кишинев и растрезвонила всем о сюрпризе в твоем подвале. Но она этого не сделала, ведь ее машина сломалась, благодаря мне. За тобой должок, сладкий. Напишешь о нас с тобой? Что-нибудь эротическое? И не вздумай избежать расплаты, меня ужасно бесят люди, которые не ценят оказанных им услуг. Помнишь, что я писала о своей Великой Любви? Не стану отвлекать твое внимание, скажу лишь, что после того происшествия она долго долго лечилась, и лежала, бедненькая, неподвижной, в больнице. Я приходила навестить ее и нашептывала ей, что случилось на самом деле, в дырку для уха посреди бинтов. Я знала, что она никому ничего не расскажет, слишком уж стыдные штуки мы вытворяли, ая-яй. И всегда можно было списать это на ее бред. Парень погиб сразу, а она поправилась, – что стоило ей полугода в больнице и в аду, – и уехала куда-то домой, в Кишинев. там сразу вышла замуж за мужика, пожалевшего ее. Вы, мужчины, из жалости яйца себе отрежете.

позже он нашел меня, чтобы убить, но я взяла у него в рот, и он передумал. с тех пор и он захаживает в мой дом, господин писатель.

Зайди же в него и ты. Мне нравится, как ты выглядишь, и как ты ходишь. Вдохни в себя аромат этой осени и почувствуй в нем нотку моей дыры. А теперь вдохни в себя аромат этого письма и постарайся понять – хи-хи, – чем я промазала его, перед тем, как запечатать. Впусти запах моей дыры себе в ноздри и запри ему выход. А потом ступай по запаху. Пусть он будет твоей нитью. Иди за ним, наматывай его на веретено, и упрись головой в тупик Лабиринта – мою промежность. Узри там Минотавра и отсеки ему голову своей секирой. Наполни мой лабиринт своей спермой, пусть в ней тонут, барахтаясь, летучие мыши. Бери меня бери меня бери меня. Я и моя дыра ждем тебя. Всполохи безумия в моей груди, вот что значат эти вспышки на небе, а вовсе не молнии поздних августовских гроз. Я суну язык тебе в зад и ты почувствуешь себя девушкой. Я дам сунуть себе в рот и ты снова почувствуешь себя мужчиной. Я дам кончить в себя и вылижу твое семя с ободка унитаза. Ты свел меня с ума, так иди же и расплатись со мной за услугу, которую мне оказал. И за услугу, которую я тебе оказала…

ты, кстати, с сюрпризом. Мне казалось, писатели слабы на передок в плане дела, оказалось, ты силен. Мне снилось, что ты плакал кровью. Поторопись. Это были мои месячные. Это предвещает их появление между моих бедер, и, значит, Ты смело можешь кончать в меня. Я отравлю всех твоих детей и они не родятся, если ты не придешь. Не бойся, что я залечу – у меня в дыре вместо слизи кислота, и галлюциногенные киты пускают ей фонтанчики, едва я завижу мужика что надо. Ты мужик что надо. Я возьму твой член в матку и стану ходить так, переваливаясь, словно утка. Я спою твоему члену колыбельную. Он полюбит меня. Не спеши вспарывать мне горло. Лучше вспори мне дыру своем членом. Встань и иди. Иди ко мне. Прямо сейчас. Я завяжу твою миногу узлом, и сделаю это своим ртом. Ах, господин писатель. Не брезгуй бедной толстой девушкой. Я отблагодарю, красавчик. Возможно, кое чем еще ты мне будешь обязан. Мой сладкий рот завис в трех метрах от твоего дома. Просто подними голову, подними член. И ступайте ко мне. Я уже накрасила губы и готова трубить в рог. Королевская охота начинается. Охота короля Стаха и его мертвецов. Нам они не страшны, кто трахается, тот связан пуповиной со словом «БЫТЬ». Давай, извращенец! Закрой подвал попрочнее и беги распечатывать мою мясистую задницу.

Прямо сейчас.

Иди.

Целую в губы.

ps забыла подпись. твоя будущая женщина.

pps одна из твоих будущих женщин

ppps одна из твоих ЖИВЫХ женщин

31

Я посмотрел на бумагу с отвращением.

Письмо оказалось пропитано ядом, злобой и похотью. Его писали на коже ехидны и писали ядом гадюк, обмакивая в него жала скорпионов. Будь я рядом с огнем, я бы предал бумагу пламени, но… Даже два «но».

Это письмо писала женщина, и она хотела меня.

А я сейчас больше всего хотел трахаться.

Так что я пошел

32

Ветер вновь вынимает у меня лист из рук.

Как учитель – шпаргалку у зазевавшегося ученика..

Вот и этот лист плавно ушел куда-то вверх, чтобы, дразнясь, покружить перед моим лицом, а потом вспорхнуть вверх.

Здесь, наверху, тебя пронизывает не только ветер, но и такое чувство, будто все падает вверх, а не вниз. Даже ты. Значит ли это, что и я полечу вверх? Я гляжу вслед уносящемуся белому листу. Он пуст. Я не напечатал на нем ничего. Напиши я о том, что случилось в доме Яны, куда я пошел после того, как прочитал ее письмо – а оно было ее, без сомнения, – это непременно бы вычеркнули при издании. Так у них заведено. Но тем, кто здесь и сейчас со мной на этой крыше, я расскажу. Небо темнеет все быстрее, у меня от силы полтора-два часа. Вдалеке блеснула, словно нож, Днестр. Где-то там, в подвале у реки, куда просачивается вода и дышат в щели болотные крысы, плавали и мои прекрасные женщины. Я так и не решился предать их тела воде. Мне не хотелось думать о том, как они всплывут, во время очередного половодья, словно попавшие в водоворот коровы. Вздувшиеся, потемневшие. Ни одна из женщин, с которыми я спал, не заслуживала такого послесмертия. Смерть – это еще куда ни шло, думаю я, и сажусь на стул. Смерть может быть какой угодно. Но настоящий ее смысл вскрывается послевкусием. Именно тот аромат, тот букет, которые вы почувствуете после смерти, и есть ее подлинная сущность. Может быть, мои женщины умерли и некрасиво, и отчасти нелепо, а кое кто даже жестоко, но на самом-то деле ушли они, оставив шлейф терпких покалываний в небе, и дрожь в скулах. Так бывает, если хлебнуть белого, еще не перебродившего вина. Оно не так совершенно, как то, что я пью сейчас из бутылки, но оно более живое.

А я люблю все живое.

Так что я постараюсь вспомнить, как все прошло. Ну, мой последний секс с живой женщиной.

… Когда я дочитал странное сумасшедшее письмо Яны, и посмотрел вверх, то увидел три соляных столба. Два были темными, и нависли над нашими участками, словно грозные архангелы, посланные сюда Господом положить конец безобразиям в городке у реки. Не сразу я понял, что это ветер поднял клубы пыли, и два смерча появились у нашего порога на несколько минут. А когда сообразил, ноги мои уже онемели от страха, и я едва прощупал пульс на горле, в ужасе потрогав себя под подбородком. Третий столб оказался, как ему и положено, белым – соляным, – и увидел я его в окне дома соседки. Яна глядела на меня застывшим столпом, и я не увидел в выражении ее лица ничего от человека. Скорее, она смахивала на деревянную резную бабу, какими кочевники в изобилии усеивали степи того места, которое позже назовут Молдавией. Мне даже пришла в голову мысль взять бутылку масла и вина, перед тем, как пойти к ней, и вылить их у подножия. Да, я собирался идти к ней.

У бога, дьявола, природы, – назовите как угодно, – были другие планы.

Ветер с ненавистью бросил мне в лицо горсть песка и я почувствовал страшную боль в левом глазу. Свернулся даже, как после хорошего удара сбоку, и прикрыл лицо руками. Я не располагал временем на то, чтобы прийти в себя, и стал пробираться направлении дома

Чертов легавый не обманул, на городок обрушилась настоящая непогода.

Предвестие осени, первый пробный удар холодов. На мой взгляд, август казался еще достаточно крепким продержаться раундов пять, но это явно – первый нокдаун. А после него, как известно, все проходит стремительнее. Покачиваясь из стороны в сторону, как боксер, – и даже прикрыв в стойке лицо, на случай если в меня полетит что-то потяжелее, – я потихонечку продвигался к дому соседки. Дверь калитки качалась открытой. Изредка, когда мне удавалось разлепить глаза, я видел неподвижную белую фигуру в окне. Из-за похмелья, давления, и общего ощущения опасности, надвинувшегося на городок с вихрем, я страстно хотел женщину. И я знал, что усилия мои не напрасны. Вместо того, чтобы оставаться в доме, и пить наверху, сходя с ума из-за того, что подо мной покачиваются два трупа, я шел к теплой, мясистой пизде. На ощупь.

Я доберусь до тебя и засажу под самые гланды, чтоб тебя, – подумал я.

Я вытрахаю тебя, выжму из тебя всю, твою мать, душу, – пообещал я молчаливой фигуре в окне.

Обещал я тоже молча.

Торнадо – в наших краях явление редкое, и в любое другое время я бы остановился полюбоваться, – подхватило с ее лужайки теннисные мячики, и стало расшвыривать их с пушечной скоростью, словно взбесившийся автомат для подачи. Нужно ли говорить, что добрую часть подавали в мою сторону? Я еле успевал отбиваться, и серьезно ободрал костяшки левой руки, поймав зеленое пятнышко на простой прямой.

Получай, – свистнул черный дьявольский ветер, и швырнул в меня лежаком.

Я успел поднять одну ногу, и лежак подрубил меня, словно глупую цаплю. К счастью, упал я на лужайку, и сразу вскочил с мягкого газона. Ноги в нем слегка тонули, как в мате. Сходство с поединком усилилось, и я издал рык, пытаясь усмотреть следующие выпады из-за своих сведенных у лица рук. Небо совсем потемнело. Дом выглядел черным.

Я ориентировался по белому пятну в окне.

Уверен, ее дыра в этот момент мерцала, словно волшебный цветок на ирландских болотах. Не окажись у нее халата, она бы светила мне дырой, и я бы шел к ней, и шел, и шел. Но белой одежды было достаточно. Так что она прятала свое естество за рамой окна, и ждала.

А я шел.

Уже когда я был у крыльца, смерч стегнул меня по спину бичом песка с мелкими каменьями, и я почувствовал, как на лице выступили слезы. Самый страшный удар пришелся на лицо, и я упал в дверь, которую, к счастью, распахнул сильный ветер. И смог закрыть ее ногой, хоть мне и пришлось приложить усилия.

Такой бури наш городок не видел лет пять.

Наверное, с тех пор, как Рина решила уйти от меня, и обнаружила, что я не то, чтобы очень возражаю.

После того, как я задвинул и засов, несколько минут мне пришлось просидеть, как после хорошего нокдауна, на полу, потряхивая головой. Как собака, в уши которой попала вода, подумал я, и увидел, что из ушей и правда каплет. Вода с песком. Я встал, и вытер лицо рукавом халата. Выпил воды из крана на кухне, и увидел, что и отсюда она течет с песком. Это значило, что река поднимается. В подвале появится вода, и не исключено, что примерно до середины помещения. Об этом следовало подумать, но я собирался подумать об этом чуть позже. Так что я умыл лицо, и стал подниматься наверх по лестнице осторожно, словно после выздоравливающий больной после тяжелой операции. Ноги мои и правда еле гнулись. На третьем этаже, – путь, стоивший мне больших усилий, – я увидел ее, и скинул халат. В окне уже мелькали молнии. Я подошел к ней и прижался к ее монументальной фигуре.

Она так и не повернулась ко мне. Я решил нарушить молчание. Надо было подумать о красивой первой фразе. Ты бы хотела сзади? Ну и погодка? Рад, что мы, наконец, вместе? Детка, тебе есть восемнадцать? Я едва раскрыл рот, как она сказала, не поворачивая ко мне головы:

Я всегда знала, что в хорошем писателе всегда есть что-то убийцы, – сказала она.

Что ты имеешь в виду, – сказал я, развязывая пояс на ее халате.

Это зря, у меня живот, – сказала она.

Ничего, мне придется к этому привыкнуть, – сказал я.

Если мы собираемся трахаться часто, – сказал я.

Как угодно, – сказала она, чуть пожав плечами, и повернулась…

Это напоминало сирену.

Потрясающий, обворожительный, медово-сексуальный верх, и низ – отвратительный, пропахший рыбьим жиром, и тускло поблескивающий чешуей. Великолепная, прекрасная грудь, в которую хотелось вцепиться зубами и повиснуть, повизгивая, словно отвратительный, пахнущий молоком поросенок – на вымени матки. Роскошные шары правильной формы, естественные, мясные, с коричневыми кругами, и сосками не рожавшей девушки. Красивое лицо, полные и четко очерченные зубы, посадка головы римского императора – из первой десятки, конечно, еще до того, как их стала сажать на трон солдатня… Длинные ресницы, под которыми стелются мягкой молодой хвоей светло-зеленые глаза. И, конечно, грудь. Я, словно мямля, хватался взглядом то за одну, то за другую, так и не решив, с какой начать путешествие. Да, сверху она была прекрасна. Но внизу…

Живот, свисающий без поддерживающего белья, лежал на бедрах кадкой опрокинутого теста.

Это выглядело, как будто бы статую Венеры разбили, и, двадцать веков спустя, не нашли нижней половинки и установили на сохранившийся низ жирной отвратительной бабы из какого-то поганого каменного века.

Но мне было плевать. Я никогда не трахал тело. Я трахал душу. Я хотел увидеть ее глаза в тот момент, когда в нее проникнет мой член. Так что я позволил себе слегка улыбнуться. Но она была проницательна, и уловила те несколько сотых секунды, что я колебался и сдерживался, чтобы не вздрогнуть от отвращения.

Я же предупреждала, что мне лучше не раздеваться полностью, – сказала она.

Плевать, да плевать, детка, – сказал я.

Мы поцеловались. У меня едва получалось обнять ее, рядом со мной стояла крупная девушка. И очень красивая – до тех пор, пока я не переводил взгляд вниз. В конце концов я решил плюнуть на это гиблое дело, и просто не глядеть в ее жирные бедра и квадратную целлюлитную задницу, словно там жила Медуза Горгона. Должно быть, так поступали моряки, забавляясь с пойманной в сети русалкой. Несмотря на то, что обо всем этом говорило мое лицо – Рина всегда говорила что я не умею врать, – Яна целовалась все так же страстно. Я мягко подтолкнул ее к двери комнаты. Оторвался от ее засасывающего рта, и встал на колени. Запустил руки куда-то под ее брюхо, и стащил по круглым, как колонны, ногам, трусики. Я взглянул, и увидел, что это стринги.

Тип белья, который меньше всего ожидаешь увидеть на толстой девушке.

Что может быть более умилительным?

Я поднялся, и мы снова стали целоваться. Я попробовал повернуть ее спиной к себе, но она не давалась. Брови мои ползли было вверх, но она успела объяснить.

Я не трахаюсь сзади стоя, потому что устаю, – сказала она просто.

Ветер стал ожесточенно бросаться в окно каплями. Я подумал, что человеку в ее положении ничего не остается, кроме как научиться делать и говорить все просто. Капли стучали все жестче. Я испугался, что стекло разлетится вдребезги, и мелкие осколки вопьются в ее широкую спину. Она, кстати, была вовсе не мягкой и толстой, как казалось со стороны. Напротив. Я даже ощутил жесткость в ее спине. Вообще, Яна до пояса была просто крупной девушкой, пожалуй, баз капли жира. Толстый и отвратительный – словно бы не ее, – низ начинался с пояса. Бедра, ноги, живот. Жир собрался в самом низу Яны. Сама Земля притягивала его к себе.

Словно жаждала сорвать его с девушки.

И тогда дыра, спрятанная где-то там, в горах жирного мяса, дыра, похожая на дыру дельфина, сможет вздохнуть и развернуться естественным женским цветком. Почуять воздух.

Я почувствовал, что обязан сделать это. Потянул девушку на пол и она улеглась. Не сразу, а по частям, сначала на кисть, потом на локоть, затем на бок. Я лизался с девушкой чересчур толстой для того, чтобы запросто упасть на спину. Это могли позволить себе женщины типа Рины. Вес пера. Они просто падают на спину и раскидывают ноги и глядят на тебя выжидающе. Давай, бери меня, говорит их пизда. Долби меня, говорит их ухмылка. И, как и все, кому секс дается легко и от природы свободно, они не ценят ее. Другое дело женщины, которым приходится сражаться за каждый член, который поелозит под их животами.

Я развел ноги Яны пошире и глянул между ними.

Это не было похоже даже на щель. Не торчали губы, и не было ничего, напоминающего разрез. Я сунул в нее палец, она текла. Я потеребил ее немножко, и, в благодарность, она вновь села, и обхватила мои ноги. Впилась в член. Оперевшись руками о подоконник, я глядел в ее макушку и крашенные в красное волосы постепенно разгорелись в моих глазах в огненный вихрь. Точно такой же – но из песка, воды, и речных грязи и ила, – бушевал сейчас между нашими домами. Плясали черти всего городка и Яна плясала языком на моих яйцах, плясали шезлонги и металлические подставки для барбекю, шатры и пластиковые стулья, одноразовая посуда и жестяные указатели, плясали плохо закрытые окна и незапертые окна, гибко склонялись почти до земли тополя, – а самые старые похрустывали, как пожилые танцоры, – и плясала вода в помутневшей реке. Я чувствовал, как ходит у меня под ногами пол. Дом плясал вместе с нами. Единственным спокойным местом в городке был мой подвал.

Емкость с жидкостью, помещенная в крутящийся шар, сохраняет свою неподвижность.

Так космонавт зависает посреди центрифуги, хоть она бешено вращается.

И мой дом мог крутиться и плясать, и неистовствовать, и подвал вместе с ним, но вино, хранившееся в бочках в нем, оставалось спокойным.

Пытаясь просунуть как можно дальше в горло Яны, я представлял себе такой корабль.

О, он был обречен. В моих бочках царил сейчас – несмотря на ад бури, охватившей городок, – полный штиль. И, окажись там корабль, команда его умерла бы от жажды и голода, и остов судна, ушедшего на дно, покрыли со временем ракушки и моллюски, а в трюмах поселились рыбы и кальмары. На всю длину корабля, приветливо машущего осьминогам остатками парусов, протянулись бы на палубе длинные мерцающие водоросли. Колышущиеся, расслабленные, как струны гитары, на которой играл помощник капитана. Молодой испанский идальго, чьи кости колышет подводный прибой вот уже пятую сотню лет. Его невеста состарилась в монахинях, но так и не потрогала себя между ляжек, справедливо считая это формой измены. И пока ее кости тлеют где-нибудь в монастыре на жарких послеобеденных скалах Пиреней, его кости плещутся в соленой водичке и водоросли перебирают их, как четки.

Эти водоросли – волосы мертвых женщин.

Я взял Яну за волосы, и с наслаждением почувствовал, какие они жесткие и грубые. Ее шевелюра ничем не напоминала тонкие редкие волосы покойниц, истончившиеся от едкого вина. Она была неприятной и несовершенной на ощупь, и оттого живой. Ее волосы были уродливыми, но они Были. Волосы же утопленниц, хоть я и мог их потрогать, существовали уже лишь в моем воображении. Тело покойника это уже морок. Как можно потрогать то, чего нет? А человека, который умер, уже нет.

Значит, вдруг понял я, Любы уже нет навсегда.

Яна сосала так старательно, что цветные рыбки затонувшего в бочках вина корабля вновь заплясали у меня перед глазами. Я почувствовал, что вот-вот кончу. Так что я оттащил ее жадно вцепившуюся в меня голову, – еще немного и пришлось бы поджигать ее спичкой, как пиявку, – и толкнул в грудь. Она уперлась руками в пол и полусидя приняла меня. Я совершил ошибку. Низ Яны оказался передо мной, и у этой туши не было ничего общего с той прекрасной девушкой, которая исходила слюнями, вылизывая мое естество. Я вложил полуопавший член в ее выемку, и сжал груди. Секс напоминал мальчишеский онанизм на надувном матраце с отверстиями для бутылок. Безуспешные попытки добраться бедрами до одной из дырок и мешающие сделать это бугорки.

Становись на колени, – сказал я.

Она встала, и дело пошло лучше. Но очень скоро – стена дождя уже выдавливала в это время стекло, – сказала, что устала. Я утомленно свалился на пол. Она виновато подползла ко мне, улеглась поудобнее, и принялась скакать на моем паху лицом. Казалось, она работает не только ртом, но и всеми мышцами лица – а их, между прочим, больше шестидесяти, – включая шейные. Руки что-то нежно наигрывали, и я почувствовал такое дремотное блаженство, что предоставил ей самой право разбираться с тем, как мы проведем этот вечер.

Она справилась, и еще как.

Мы скользнули по гигантскому водопаду в бездонное темное жерло, пропахшее леденцами моего детства, и, повернув голову я увидел волосы девочек, собранные в косички и украшенные гигантскими бантами; мы пронеслись по длинному туннелю, чьи стены мягко мерцали как шахты дворцов семи подземных королей, и я почувствовал легкий запах горелого жира от светильников; мы пронеслись над тропическим лесом и я увидел, как взлетают, напуганные нашими гигантскими тенями, пестрые попугаи; мы выскочили на поверхность стоячего озера, гниющего посреди джунглей и ленивые змеи задумчиво разглядывали мой пенис, а потом одна из них – самая большая – подползла и наделась на него, как на чулок; я почувствовал, как она пытается сломать хребет моего члена ритмичными пожатиями своей утробы; я почувствовал на себе едкие соки, я дал обвить себя еще крепче и гуще; мы, отфыркиваясь, выскочили в русле стремительной руки с чистой прозрачной водой, и горы, с которых она стекала, звенели в моей голове голосами школьниц; а после всего этого она, глядя мне в глаза, коснулась губами моего живота, и понеслась сквозь время. Мы миновали эпоху Троецарствия и Рим остался где-то позади, мелькнули династические войны хеттов с Рамзесом, и пронеслись дымки поселений кроманьонцев, и вот уже на берегу суровой реки хмурые неразговорчивые люди собирали моллюсков и, высосав их дотла, – как Яна мой кол, – сбрасывали шелуху в кучи, которым предстояло стать гигантскими.

Яна держала мой член во рту и несла меня над землей, словно нелепый гигантский аист – пойманную им рыбешку. Она размахивала полными руками и планировала в потоках воздуха, я же бессильно трепыхался у нее во рту, озирая горизонт до под одним, то под другим углом. Он очень резко менялся, это угол, и картины в моих глазах менялись стремительно. Горизонт, широкое русло реки, кончик моего носа, громадное плато, маленькая точка, оказавшаяся насекомым, просто серая стена, оказавшаяся гигантской горой с шапкой белейшего снега…

Мы неслись над миром, и если бы она выпустила меня изо рта, я бы упал и разбился.

Так что и я старался проникнуть в нее как можно глубже, чтобы зацепиться за какой-нибудь изгиб ее рта, и обезопасить себя. Мы неслись и я видел, как первобытные люди съеживаются, опускаются на руки, теряют одежды и прирастают шерстью; я видел, как саблезубые тигры вырывают орущих младенцев из рук, – нет, уже лап, – матерей, и разрывают им животы; я видел… Я понял, что со мной происходит сейчас. Величайший минет на Земле. Машина времени, ожившая в мускулах слюнявого рта толстой неловкой девушки. Я приподнялся на локтях и широко раскрыл глаза. Эпохи убегали все стремительнее и мы приближались к точке отсчета. К моменту «икс», к пороговой черте, к Абсолютному нулю, такому же круглому, как красный напомаженный рот Яны, сошедшийся кольцом вокруг меня. Яна сосала мне.

И Яна всасывала в себя всю Вселенную.

Она всасывала в себя меня, времена и пространство. Яна проглотила наш городок, и выпила реку. Она, легко покусывая, взяла в рот планету и галактику. Слизала с меня четыре с половиной миллиарда лет всего времени Вселенной. Проглотила всю неисчислимую материю Вселенной. Яна проглотила все сущее. И когда она дошла, наконец до исходной точки, Вселенная вновь стала меньше зернышка.

И опять произошел Большой Взрыв.

Так мир появился заново.

33

Я лежал, наслаждаясь только что сотворенный мной Вселенной.

Слушал дождь, обонял запах земли чувствовал дуновение ветра и пот, высыхающий на моем теле. Так, должно быть, чувствовал себя Он на седьмой день творения. Но я был в более выигрышной ситуации. У меня в ногах лежала женщина.

– А вы знаете толк в устном творчестве, господин писатель, – сказала она.

Кап, – сказала тяжелая капля, бросившаяся с разлету в окно.

Повтори это с моим членом во рту, и цены тебе не будет, – сказал я.

Хи-хи, – сказала она.

Дзынь, – еще раз сказало окно.

Я понял, что буря заканчивается, раз уж можно расслышать единичные удары капель в окно. Небо выжимало себя до конца постиранным полотенцем рачительной хозяйки. Я погладил Янину голову. Она все еще лежала внизу. Я приподнялся и увидел, что она сказала все это с моим членом во рту. И что ей цены и правда нет.

Давай побудем так, – сказал я.

Она согласно промычала и слегка кивнула, слегка удерживая меня остро отточенными зубами. От этой манипуляции у меня снова встал. В комнате стало светлее, и я подумал, что сейчас городок представляет собой, должно быть, ужасающее зрелище помойки, по которой прошелся Чингис-хан. Бумага и вырванные с корнем столбики оград белеют костями убитых горожан, а ямы в земле свежи, словно недавно выкопанные могильные ямы. Такими пестрит все центральное кладбище Кишинева, их копают впрок. И им не приходится долго ждать хозяина. Или хозяйку.

Я вспомнил, наконец, о покойницах, и слегка застонал.

Она приняла это за приглашение, и погладила меня зубами. Да-да, я не оговорился. Она пускала по члену струю горячей слюны, и шла по течению зубами, словно в попытке снять с него тончайшую стружку. От этого возникало ощущение поглаживания. Острого, пронзительного, и опасного. Но такого чувственного. Если бы я сохранил в себе хоть какие-то остатки писательского честолюбия, то непременно написал бы об этом книгу – о том, как она сосала. Но я выдохся. Так что мне оставалось лишь прислушиваться к тому, что происходит у нее во рту, и описывать процесс прямо и без обиняков. Может быть, я нашел бы себя с ней в документалистике? Сами понимаете, все эти глупые никчемные мысли стойкости не прибавляли. Но она творила чудеса, и пару минут спустя я перестал думать о чем-либо, кроме своих ощущений. Превратился в огромный кусок кожи. Но не той, из которой делают заплатки на локтях и коленях – грубой, морщинистой, часто подверженной псориазу, – а нежной кожей из области паха. Или вообще той, из которой шьют изнанку дыры. Сплошное ощущение.

Откажи мне в этот момент слух, зрение, речь, я бы даже и не заметил.

Пока она сосала мне, я отказывался от любого восприятия мира, кроме тактильного. Член становился моим проводником в мир. Он заменял мне две руки и я ощупывал им мир, словно улитка – рожками. Нервные окончания парализовались, тело действовало на свое усмотрение, плюнув на команды мозга, и я дергал руками и ногами, словно обезглавленная курица. Издалека, изредка – как будто выныривая на поверхность чтобы сделать вдох, – я слышал ее торжествующее сопение. Она посвистывала как сирена или стеллерова корова, заполучившая в свои жирные складки моряка. В один из таких моментов я неловко дернул рукой и почувствовал под ней что-то твердое и большое. Это была ягодица.

Я усилием воли вернул себя в мир земного притяжения и центральной нервной системы.

После этого пробежался по ягодице пальцами, и угодил одним из них во что-то пульсирующее, выпуклое и горячее. Неужели, подумал я. Но ее дыра – и мне уже удалось это выяснить, – была, скорее, неприметной дыркой посреди залежей жира. Еще несколько секунд, – она в это время с силой бросалась ртом к основанию моего члена. – ушло на то, чтобы понять, где я нахожусь. Я вежливо стучал в нее с черного входа. Задница Яны, я говорю, конечно, о самом входе, а не ягодицах, напоминала раскрытый цветок, вырубленный сумасшедшим скульптором из мяса. Я приподнял ее голову, за волосы, – как отрубленную, – и заглянул в ее срамной угол. Она была прекрасна там. Если бы я мог, я бы вырезал ее анус и нервные окончания, – окровавленной розой, – и поставил в морозильную камеру холодильника. На нем завсегда застыли бы снежинки, и окровавленные льдинки, но даже это не испортило бы красоту ее задницы. Что самое удивительное, отсутствовал какой-либо запах. Вообще. Даже дыра ее издавала лишь слабый аромат одиночества единственного лузера привилегированной школы. Но задница оказалась стерильно чиста. Словно роза, но роза из золота, созданная большим искусством и терпением мастеров.

Эту задницу ковали, должно быть, сто ангелов.

Я так и сказал:

Твою задницу, должно быть, ковали сто ангелов.

Ах, господин писатель, – ответила она, орудуя у себя во рту пятерней, – ваши слова сводят бедную девушку с ума.

Мы рассмеялись. Я первый раз видел женщину, которая дрочила себе рот.

Ты хотя бы совершеннолетняя? – спросил я, с трудом переворачивая ее на бок, единственная доступная нам для секса поза.

Делай это так долго, как умеешь, и мы отметим мое восемнадцатилетие вместе, – сказала она.

Поедем на выходные в горы? – сказал я.

Смотря как трахнешь меня сегодня, – сказала она.

Ну и как давно ты трахаешься туда? – сказал я, пытаясь раскрыть ее изнутри ладонью.

Ты что, из комиссии по расследовании антиамериканской деятельности? – парировала она.

А ты не так проста, какой кажешься, – сказал я.

Осторожнее, – слегка взвизгнула она.

Убийца, – сказала она страстно.

Что за намеки? – спросил я, остановившись.

Перестал крутить рукой и выжидающе посмотрел на нее. Она выдержала взгляд. Что же. Вероятно, она и в самом деле имела в виду чересчур энергичные движения рукой, и ничего больше. Так что я, ухватившись двумя руками за ее ягодицу, приподнял ее, и вошел. Клянусь всеми святыми, это было падение корабля Одиссея в воронку меж Сциллой и Харбидой. Она меня буквально всосала. Я начал двигаться, не только взад и вперед, но еще и – насколько позволяли ее объемы – совершать круговые движения бедрами. И все это время она покусывала себе губы, и называла меня господином писателем.

Только тогда я понял, что она сумасшедшая.

И именно в этот момент мы услышали, как у моего дома остановилась машина.