Свингующие пары Лорченков Владимир

Вступление

…Сладостнее всего самый первый глоток адюльтера; дальше возникают трудности, превращающие внебрачную связь в подобие постылого брака.

И это чистая правда.

Писатели часто – как кокотки, которые мучаются, подбирая платье на выход, – размышляют над первой фразой своей книги. Я никогда не был исключением. Поэтому, по зрелому размышлению, беру первой фразой не свою. Я позволю себе – как и Норман Мейлер в «Крутых парнях», – процитировать мастера. Причем того же, которого процитировал и Мейлер. Американского писателя Апдайка. Он единственный, кто умеет описать природу – а за ним и Мейлер – так, чтобы это не выглядело изложением, что всегда выходит у плохих русских писателей конца 20 века. А других русских писателей конца 20 века и не существует. За исключением, разве что, меня. Но я ведь писатель века 21—го. Да и русским меня назвать трудно – Маугли мировой литературы, я русский лишь по форме, но одной с ними – Мейлером и Апдайком – крови. Чернильной крови слов. А другой у писателей не бывает.

Если, конечно, речь идет о настоящих писателях.

Впрочем, мне хотелось бы говорить об этом поменьше.

Эта история, история меня и моей жены – девочки в шортах-трусиках, девочки с маленькой грудью, девочки, играющей с мячиком на берегу моря, рисованного мультипликационного моря, уносящего карандашной ретушью мяч девочки в себя, к бултыхающемуся, не прорисованному толком еще дельфину, – не потерпит никакой литературы. Из уважения к нашему прошлому. Из уважения к ее памяти.

Потому что моя жена не терпела никакой литературы.

Единственное, чем она позволила коснуться себя литературе – я. Ведь она вышла за писателя. Ну, а больше – ни-ни. Как мать, отдавшая на войну пятерых сыновей и потерявшая всех, ревниво держит при себе шестого, младшего, и знать не хочет ничего о фронте, «стремительно надвигающемся на…», так и Алиса считала, что навсегда исполнила свой долг перед мировой литературой, выйдя замуж за писателя. Этого вполне достаточно, считала она.

Думаю, она была права.

Хотел бы я сказать ей об этом. В 100—миллионный раз признать ее правоту, и положить голову на колени. Приползти ошалевшим от ужаса животным, волком, вышедшим из леса к извечному врагу – Алиса и была моим вечным врагом, – человеку, чтобы тот вытащил кость из пасти. Чтобы Алиса вытащила ее из меня. Чтобы она, если смягчится, погладила ее, отогнав давление всех атмосферных фронтов. Алиса. Женщина-девочка, женщина-подросток, вечно с фигурой 14—летней. Она всегда была удивительно сильной и оставалась в прекрасной форме до самого конца, хотя принципиально не признавала никаких физических упражнений, оскорбительно вслух для меня, – и еще миллионов посетителей тренажерного зала по всему миру, – утверждая, что все это пустое времяпровождение для неудачников.

Ничтожеств, не готовых смириться с Данностью, говорила она, ухмыляясь.

Моя же жена с Данностями никогда не спорила. Она не опровергала теоремы и не пыталась доказать их новым, необычным способом. Она просто была творцом. Она создавала весь этот мир: она придумывала аксиомы, а уж те формировали мир вокруг нее. И вокруг всех, кто окружал Алису.

Она вертелась в центре мира, как Земля Аристотеля.

Но грела меня как Солнце Коперника. И дело было вовсе не в моем призвании, в чем кстати, я не уверен и не был уверен до сих пор. Просто Алисе, – как она говорила, – шел мой аристократизм. О чем ты, говорил я. Все чего я хочу, сидеть в национальной библиотеке с высотой потолков 15 метров, и, чувствуя себя последним обитателем планеты, писать посреди 5 рядов из 120 пустых столов.

Это и есть аристократизм, милый, отвечала она.

Это и есть аристократизм, сидеть в своей сраной библиотеке, ничего не делать и карябать что-то там на пергаменте, глядя, как в окнах полыхает Рим, как его громят варвары, говорила она.

Сомневаюсь, что в римских библиотеках были окна, говорил я.

Заткнись, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, говорила она.

Я затыкался.

Я прекрасно понимал, что она имеет в виду.

Представления об истории, литературе, культуре вообще, у нее были самые примитивные. Иногда мне казалось, что сведения о покорении Галлии римлянами она черпала из кинофильма про Астерикса и Обеликса. Веди, вини, вици. Я очень удивился, когда узнал от нее, что эту фразу из трех слов Цезарь отписал вовсе не из Галлии, как принято думать, – всеми, включая меня, – а после похода в Малую Азию. Она сказала мне это во время нашей поездки в Турцию, то есть, ту самую Малую Азию.

Откуда ты, черт тебя дери, это знаешь, спрашивал я.

Ты ведь в учебнике истории застряла на 8 классе, не дойдя до средних веков, говорил я.

Спокойно, милый, спокойно, говорила она. И ускользала, как рисованный карандашом мультфильм, который я так любил в детстве. Про девочку и дельфина. Два моих детских фетиша. Книга Жака Майоля «Человек-дельфин» и мультфильм про дружбу маленькой человеческой самки и дельфина. Девочка в мультфильме была удивительно похожа на Алису. Самое удивительное, что такой Алиса стала лишь на седьмом году нашего брака. До тех пор она ничем не напоминала мне ту девочку – боязливо трогающую ножкой море, входящую в него, как подросток – во взрослый мир.

Без сомнения, дельфин ее дефлорировал.

Когда я делился этим с Алисой, она фыркала, – я словно видел, как быстро, незаметно для глаза, сжимается и разжимается дыхательное отверстие где-то у нее на груди, ощущал облачко пара, образованного соленой водой моря и дыханием, – и грубила мне. Словно ученица ПТУ, по залету вышедшая замуж за профессорского сынка и шокирующая его семью нелепо брякнутыми за столом «рак передается касанием», «отец сейчас в вытрезвителе» или «никогда не могла понять, что толку в этих педерастах-балерунах». Такова была Алиса. Переменчивая, словно Океан. В один день она могла проявить чудеса понимания и отправиться со мной на свинг-вечеринку, чтобы отсосать у 10 незнакомых мужчин подряд. В другой – краснела и смущалась, когда я пытался заняться с ней любовью, стянув бюстгальтер. Это при том, что грудей своих – пусть и небольших, но красивой, округлой формы, – она никогда не стеснялась. Иногда Алиса вела себя как рабыня, и чуть ли не на коленях передо мной ползала. Да еще и в присутствии посторонних. В такие дни у меня слезы на глазах выступали – так я был счастлив. В другие же дни она накидывалась на меня, когда я ронял что-то невинное, вроде свободы художника и преимущества его в сравнении с другими людьми. Сейчас-то я понимаю, что она отчаянно билась за свою свободу.

Ее вообще любой мой намек на мое превосходство выводил из себя.

Что это ты о себе воображаешь, злилась тогда она.

Знаешь, эти фокусы лучше приберечь для других дурочек, говорила она.

Я, как неопытный водитель, едва заехавший на горку, сдавал назад. Другого рецепта не существовало. Это всегда был наилучший способ. Единственный случай в мире, когда нехитрое правило нехитрой психологии для обывателей из книги «советы дейла карнеги» – я не уверен, что там имя, а что фамилия, – давало результат. Приводило к успеху.

Я выиграл у Алисы сто пятнадцать войн, не ввязавшись ни в одну из них.

С ней я познал смирение владыки мира, вышедшего в отставку. Властелина империи, добровольно отказавшегося от власти и поселившегося в деревне. Если бы у меня были грядки, я бы растил на них капусту. Алису бы это раздражало, впрочем. Ее бы все что угодно раздражало. По природе своей она была росянка. Я был второй ее муж. Первого она переварила, не оставив и шелухи.

Я оказался слишком крупной добычей.

Это ее бесило. Она содрогалась последние годы нашего брака, как растение, которое безуспешно пытается сомкнуть круг липких листьев вокруг птицы, слишком крупной. Моя жена вовсе не была дурой. Она прекрасно видела, что эта птица чересчур велика для ее ловушки, что там – место комаров. Но росянка смыкает ловушку, даже если вы просто потрогаете ее пальцами. Это инстинкт. А он сильнее разума. Так что моя жена, понимая, что ей меня не одолеть, все равно пыталась меня пожрать.

Нужно ли говорить, что…

***

Иногда я открываю ее профайл в соцсетях и смотрю на фотографии, как агент из фильма «Люди в черном» – на девушку, которую вынужден был оставить ради спасения Земли. Агент Джей навсегда потерявший свою девушку. Ради Земли.

И думаю: ну ладно, он, у него были причины. А я?

Как получилось, что я потерял ее.

Я даже не пытаюсь ответить на этот вопрос. Меня разорвало пополам, что мне толку – знать, как именно это случилось. Я просто повторяю себе этот вопрос, заполняя пустоту. Тишину. Как случилось, что я потерял ее, как случилось, что я потерял ее, как случилось, что… Эта женщина – любовь всей моей жизни. Я потерял ее навсегда.

Я рассчитывал на спокойную старость.

В том смысле, что я не рассчитывал влюбиться в другую женщину. Просто мне казалось, что я смогу спокойно с этим жить. Легкая, маленькая боль. Достойное страдание. Светлая и грустная история, которую я расскажу внукам, когда они подрастут настолько, что хотя бы Поймут. Благородная тайна, храня которую, я замечу седину на висках. Увы. Мои дети еще не выросли, а я уже сломался.

Иногда мне кажется, что если бы я мог наблюдать за ней – издалека – то мне было бы легче.

Но это, конечно, самообман. Если бы я мог. Если бы у меня была камера – космическая специальная – как у агента Джея. Я бы непременно повесил спутник с такой маленькой камерой над ее домом. Там, где она сейчас живет. Где бы она не была.

Наверняка ведь у Алисы есть все, что ей положено и ей выстрадано: дом, лоза, маленький ручей за оградой.

Я бы не вмешивался, а просто радовался, глядя иногда на то, как она выходит во двор и смотрит в небо. Даже не ревновал бы, когда из дому выходил мужчина с волевым лицом, – конечно, волевым, ему ведь, в отличие от меня, должно хватить смелости остаться с ней, – и обнимал ее за плечи. И они смотрели бы в небо вместе. Я бы просто старался не смотреть на него. А только на нее. Я бы видел, как на ее лице появляются морщинки. Конечно, потом я бы привык, но первые несколько особенно умилили бы меня. Я бы смотрел на то, как она сама обхватывает себя за плечи, на ее свитера с горлом. Я бы угадывал под ними ее грудь, прекрасную, и мне было бы все равно, что она ссыхается со временем. Я бы все равно волновался, глядя на нее. Я бы радовался за ее детей и мне было бы грустно, если бы я видел в ее глазах грусть.

Посмотрев, я бы отключал камеру и снова нырял в безвоздушное пространство.

Свою жизнь.

Я написал три начала книги о себе и ней. Дал себе слово выбрать лучшее. Они все хороши. И все они не имеют никакого значения. Потому что я потерял ее и никакая книга мне этого не заменит. Не восполнит пустоты, которая образовалась, когда Алиса рассталась со мной. Как Луна, оторвавшаяся от Земли, она покинула меня навсегда. Во мне осталась лишь это болезненное нытье по ночам, боль в суставах, и тяга, тяга к ночному небу, из которого сияет мне она. Моя кровь приливает в полнолуние, и тянет меня к частице меня – к тебе, Алиса. Я понимаю, что это навсегда. Я знаю, что мы встретимся. Но я знаю еще, что мы встретимся лишь в результате катастрофы. Краха и конца моей жизни. Но я никогда не смогу забыть о тебе, потому что ты была часть меня и вырвала часть меня. Теперь я – неполноценный. Это совсем не то, что дети. Дети это не потеря. Они – что-то новое, ком космической пыли, собравшейся вокруг семечка Большого Взрыва, с появившейся на поверхности водой, землей и цивилизацией. Дети ничего не забирают, они лишь приумножают.

Лишь любовь – потеря части себя.

Ты срастаешься, чтобы, разделившись, потерять какую-то часть себя.

Я становлюсь многословным.

Это нормально. Такое часто случается после кораблекрушений, пожаров и землетрясений. Человек, переживший трагедию, – выживший в ней – становится болтлив. Он заговаривает шок. Раньше мне казалось, что я переживу это – относительно спокойно, но переживу. Сейчас я понимаю, что ошибся. Шок настиг меня, утрата стала явной. Лежать без ног в палате через час после аварии – совсем не то, что получить выписку с направлением на протезы. Я это хорошо знаю, потому что добрую часть жизни провел, расспрашивая людей без ног в больничных палатах относительно обстоятельств аварии. Возмездие настигло меня. Сейчас я и сам такой.

Смогу ли я ходить без тебя? Смогу ли я видеть без тебя?

Сомневаюсь. Чем чаще и больше я думаю о тебе, тем мне больнее.

Есть только один способ приглушить боль. Упорядочить слова.

Книга как анестетик. Это последний раз, когда я пишу. Это единственный раз, когда я должен написать. Ради себя самого. Чтобы пережить. Потом мне придется туго. Что буду делать, я не знаю. Но это, по крайней мере, случится нескоро. Солдат потерпевшей поражение армии. Боец с вырванным взрывом сердцем, я – в шоке от боли, – еще не понимаю, что меня больше нет. И ставлю себе пять, нет, десять, все что есть, ампул морфия. И, уже не существуя, рассказываю. Как рассказывают смертельно раненные люди склонившимся над ними спасателям. Слабыми, теряющимися голосами. Кому они это говорят? Даже не вам и, может быть, не себе. И уж конечно не Богу, которого нет.

Может быть, я рассказываю все это как молитву.

Или речитатив, под который прилетит большая, серая птица, и сомкнет над моей головой крыла. Все кончится, кончится, кончится.

И я замолкну.

***

На самом-то деле, мне нужен был психиатр, а моей жене – любовник.

Не навсегда, конечно. Тем летом. Оно издевательски черкнуло отметку выше 45 градусов по Цельсию у дверного косяка, накарябав рядом – «июль». От жары плавились воздух, асфальт и вода. Днем они смешивались во что-то несуразное, – как подтаявшее желе к концу вечеринки, когда уже никто не ест, – чтобы распасться вечером на составные части безумного коктейля суматошными дождями на час-полтора. После которых становилось ещё жарче. Алиса говорила, что это настоящая парилка, я сравнивал это с Вьетнамом. По крайней мере, в фильмах про войну во Вьетнаме все было именно так. Пробираясь вечерами, посреди потоков горячей воды, – которая нагревалась, едва появившись на асфальте в результате прорывов городской канализации, – по городским дорогам, я воображал себя то отважным коммандос, а то партизаном. Это дисциплинировало и держало в руках. Ведь я и впрямь вел боевые действия. Против целого мира. Как и положено в джунглях, во время войны всех против всех. У которых – я говорю о врагах, с которыми мне приходилось сражаться, – при всей их разности было кое-что общее.

Их единым главнокомандующим была моя жена.

Которая лежала в маленькой комнатке нашей просторной квартиры, купленной мной в октябре прошлого года: обнаженная, в мокрой простыне, глядя в окно. Кондиционеров – как вообще ничего неестественного, она не признавала. Так что нам приходилось охлаждать дом по старинке.

Да, правильнее было бы назвать это домом, из-за гигантских размеров. Дом, возведенный на двух других домах. Довольно забавно, что его владельцем стали мы. И если в случае со мной это действительно было что-то удивительное – я всегда чурался огромных пространств, из-за чего, собственно, и поселился в игрушечной Молдавии, – то моя жена попала на свое место. Она всегда жаждала чего-то большего, чем может предложить ей жизнь. Но всегда получала свое, причем это «свое» вовсе не было её.

Алиса была самозванка с претензиями императрицы.

Думаю, таким образом она заполучила когда-то и меня. По крайней мере, меня в этом неоднократно пытались убедить – и как видите, убедили – мои многочисленные подружки. Не все, а лишь те, что ревниво претендовали на место спутницы жизни. Они, видите ли, не понимали, что я в ней нашел.

Ну и что ты в ней нашел?! говорила одна из них.

Она была красавицей, прозябавшей на местном телевидении в роли «звезды». Как и все провинциальные телеведущие-красотки, она паниковала при самой мысли о старости и упорно занижала свой возраст с 21 года. Примерно с тех самых пор, как я ее соблазнил. Конечно, она клюнула на «известного писателя». На то, к чему совершенно равнодушной оставалась моя жена. До самого своего конца, который мы поклялись встретить вдвоем, в горе и в радости, в нищете и богатстве, бездетными или в окружении выводка сопливых детишек. Которых, к несчастью, у нас не было. Так что единственные, кто нас окружали, были мои книги. Два с лишним десятка изданий, из них несколько – переведенные на пятнадцать европейских языков. Вас потому так коробит эта фраза, что она из рекламного проспекта, подготовленного моим издательством перед какой-то литературной ярмаркой. Не помню названия. А у жены – единственного человека, который всегда точно знал, где и что у меня лежит, и мыслей в голове это тоже касалось, – уже не спросишь. Она ведь мертва. Впрочем, она и живая особого интереса к моим занятиям писательством не уделяла. Может быть, именно это меня в ней и привлекало. Она не была жадна до славы, этого предмета сумасшествия одичавших от провинциальной тоски и безысходности миловидных женщин.

Те жаждали пожрать меня, словно осы – раненное насекомое.

Они вонзали в меня жала своего беспокойства, своей неустроенности, своих страхов и тоски. Они жаждали, чтобы мои внутренности переварились во мне, чтобы я был ходячим чаном с кипящим мясом. Они вонзали в меня свои комплексы в отместку за то, что я вонзал в них свой член, который они обожали – и я обожал его, и буду обожать всегда, потому что только он по-настоящему делает меня великолепным писателем, и уж тут моя жена была полностью со мной согласна, уж будьте покойны, – и ждали, ждали. Они знали, что рано или поздно яд возьмет свое и от меня останется лишь оболочка, полотнище Страшилы, забитое соломой, никчемная тряпка.

Так оно и случилось.

Но случилось много позже. Как яд, отложенный осой в гусеницу, превращает ту в живые консервы и ходячего мертвеца на зиму – время, чтобы в теле жертвы выросла другая, маленькая, оса, и прорыла в чужом мясе тоннель своими челюстями, – так и сомнения, отложенные во мне моими ревнивыми любовницами, проросли не сразу. Они догнали меня на исходе третьего десятка лет. В молодости я был силен и смеялся над ними. Я презирал их. Они казались мне слабыми соперницами. Я был готов на что угодно, потому что, в конечном счете, всегда вонзал, и всегда, таким образом, выигрывал. Я брал их, считая, что яды, впрыскиваемые ими в меня, лишь слабая компенсация того, что я впрыскиваю в них свое семя. Форма обмана.

Как и все мужчины, я ошибался в женщинах.

И в свои 33 года почувствовал, что потерял все. Уверенность, силы, жизнь, наконец. Она уходила из меня, я это чувствовал, чтобы там не говорили врачи. У меня болело горло и я подозревал рак. Ни один специалист, ни один психоаналитик, так и не смогли разубедить меня. Что было мне в их аппаратах, привезенных из Германии или США? Я совершенно точно знал, что сотни женщин проклинали меня, ненавидели меня, заронили в меня Сомнение, и вот оно и дало, наконец, всходы.

Я почувствовал, что смертельно болен.

И я на своем горьком опыте убедился в существовании двух болезней, в которые не верил в молодости, потому что тогда они казались мне нереальными.

Панические атаки и метеозависимость.

И если со вторым я еще как-то справился, – ты просто учишься жить в ритме и гармонии с миром и перестаешь насиловать себя в угоду желаниям, ведь если матушка-природа наслала на нас дождь, то, стало быть, она желает, чтобы все живое залегло по своим норам, и мы не исключение – то панические атаки превратили меня в трясущийся от страха пудинг.

Кончилось все тем, что я бросался ничком на землю, когда шел по центру города.

Потливость, сердцебиение, чувство ужаса, не спровоцированное никакими внешними явлениями. Забудьте. Это все для врачей и студентов-медиков, которые собираются ими стать. Я помню лишь ощущение нарастающего ужаса: настоящего, хтоничекого, поселившегося в наших ребрах еще в те времена, когда мы были крысами размером с ладонь, а в наши норы, – сопя и повизгивая от предвкушения, – рвались гигантские голодные ящеры.

Я познал значение слова «паника» в подлинном его, древнегреческом, смысле.

То, что чувствовал Одиссей, которого тянул в себя слюнявый водоворот Харбиды.

Хуже всего было даже не сама паника, а предчувствие. Когда я понимал, что приступ паники вот-вот случится, то плакал, как ребенок, приговоренный к смертной казни. Я знал, что если признаки есть, то не избежать и приступа.

Я слышал шаги палача.

…Такие панические атаки продолжались около года. Поначалу единственное, что останавливало их, были мои книги. Когда я отчаянно пытался спастись хоть чем-то, – Алиса относилась к моей болезни с легким презрением, и не скрывала, что считает все это блажью, а меня – бесхарактерной тряпкой, – то вспомнил, что я писатель. Тогда я вновь попробовал писать книги.

И я выяснил, что когда я писал текст, панические атаки – нет, не отступали, – чуть-чуть теряли свою остроту.

Литература приглушала мои страхи, словно морфий – боль.

Поняв это, я приналег, и написал две книги за год. Конечно, это была большая ошибка. Чтобы спастись от одного своего мира, я, при первых звуках сирены, выскакивал в другой мир, который создавал сам же.

Я придумывал другие миры, чтобы выскочить из этого, когда заслышу вой сирены, предупреждающий меня о новой, удушливой волне ужаса, которая вот-вот настигнет меня, и погребет под собой. И я превращусь в жалкое, дрожащее от боли и паники существо: руки ходуном, нарушение сердечного ритма, удушье, и тому подобные симптомы, узнать подробнее о которых вы можете, порывшись в медицинских справочниках.

Мне удавалось это на первых порах, но я лишь спровоцировал обострение.

Ведь, по сути, я лечил маниакальную депрессию шизофренией.

После того, как я почувствовал, что вот-вот избавился от панических атак, они вернулись. И как! По утрам меня тошнило от страха, по ночам я просыпался с уверенностью, что сейчас случится землетрясение, и умолял Алису выбежать на улицу. Днем я сидел, забившись в угол, и, с трудом сглатывая, считал минуты до того часа, когда смогу выбежать в больницу по соседству с домом, чтобы убедиться – моя кровь поражена, мои лимфоузлы раздуты, я ходячий мертвец. Я страшно боялся, что врачи назначат мне сильнодействующие препараты и я превращусь в классического сумасшедшего.

Хотя понимал, что и так уже стал им.

Я в буквальном смысле терял голову.

…Особенно остро я ощущал это, выворачивая руль автомобиля, чтобы выбраться, наконец, из этого проклятия для начинающих автомобилистов. Да-да, круг.

Я не хотел торопиться, потому что не чувствовал себя достаточно опытным водителем, но и спешил. Я ехал на свинг-вечеринку к нашим с Алисой друзьям, и не хотел пропустить начало. После него найти красивую женщину трудно. Пары разбиваются, когда еще пьется первый коктейль в большом холле, где никто не совокупляется, а лишь смущенно переглядываются новички, и уверенно скользят по ним взглядами старожилы. Я очень хотел успеть, но опасался встречи с полицией. Поворот на ручном тормозе, что это у вас в багажнике, блондинка сдала тест на алкоголь, правый поворотник перед поворотом налево, что там еще. Меня колотило, я ехал сам, и, как в дурном сне, нажимал на педаль тормоза спустя пять секунд после того, как это следовало бы делать. Принимай инспектор сейчас у меня экзамен на вождение, мне бы нипочем не получить «допуск». Да я и раньше его не смог получить, просто, после трех провалов, протянул инструктору купюру в сто евро под пустым бланком для оценки. Он мое предложение, конечно, оценил, и я был счастлив. Правда, не учел того, что ездить мне придется одному.

Не считать же мертвое тело в моем доме, тело, которое я вез с собой, – с привкусом горечи и пыли, и тлена – попутчиком?

Легкое потряхивание на кругу, куда я спускаюсь, притормаживая, и я почувствовал себя спасенным. Мне стоило большого труда выбраться из чехарды автомобилей на потрепанной, – как и весь наш состарившийся Кишинев, – дороге. Зато уж сделав это, я выжал газ изо всех сил – что-то такое я на уроках вождения запомнил – и поднялся в горку, чтобы свернуть в Ботанический сад. Проезд на частном транспорте туда запрещен, если, конечно, вы не протягиваете охраннику то же самое, из-за чего инструктор по вождению перестает замечать неудачно припаркованный автомобиль и не пристегнутый ремень безопасности. И вот, я уже в Ботаническом парке, куда обожал приводить своих подружек. Прогулок здесь не избежала даже моя «звезда», ненавидевшая этот парк. Она не понимала, что я в нем нашел, как не понимала, что я нашел в своей жене. Мне всегда было лень объяснять, что в них обоих – в отличие от нее – меня привлекала странная смесь безразличия и жадного интереса. В этом парке деревья склонялись ко мне, как врачи к пациенту на операционном столе, но были заинтересованы во мне ровно настолько, насколько врачи – в пациенте.

Нечто подобное испытывала ко мне моя безразличная к литературе жена.

Что ты нашел в ней? нервничая, спрашивала моя подружка с телевидения.

В этой обыкновенной, начинала перечислять она.

Обычной, серенькой, говорила она, отбивая такт ногой.

Обыкновенной как все, говорила она.

Ничем не примечательной… говорила она.

Как и все люди без задатков писателя – а у меня на такие вещи глаз острый, – она не обладала вкусом и искренне считала, что чем больше синонимов ты употребишь, тем богаче и убедительнее будет нарисованная тобой картина.

Нужно ли говорить, что она ошибалась?

В отличие от моей «обыкновенной» жены, которая никогда ни одной промашки не допускала.

За исключением первой, ставшей последней же.

Но это ведь и есть признак класса, не так ли? Ас ошибается один раз, насмерть. Но перед этим он творит чудеса. Моя жена тоже творила их перед своей единственной ошибкой, ставшей фатальной. Той самой, из-за которой Алиса лежала – нет, она была вовсе не в багажнике, – в маленькой комнатке под крышей дома в нашей огромной квартире. Лежала, постепенно теряя лицо. Мне было страшно глядеть в него прямо. Так что я принес туда зеркало, и, пытаясь поймать взглядом дрожащую руку, увидел в куске стекла отражение чего-то зеленовато-мутного, с сиреневым отливом. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что она испустила дух.

Меня вырвало.

После этого я, – как ни старался, – так и не смог заставить себя убрать в комнатке, где лежала она. Цветок зла. Раскрывшаяся мясная рана, остановившая кровотечение сама в себе. Мясо подгнило по краям, и кровь остановилась. Замерла, застыла черными сгустками. Запахом тлена. Гниющая лошадь Рембо, должно быть, пахла так же. Мою жену это литературное сравнение позлило бы. Она вообще не любила книг и обвиняла меня в том что я в нее «тычу своей литературой». Она, – говорила она, скандаля, – предпочла бы, чтобы я тыкал в нее кое-чем другим.

Ты и так получила это кое-что, говорил я.

Она не обращала внимания. Это была Алиса. Моя жена. Если уж она решала, что недополучила, что остановить ее было невозможно. При этом она моментально забывала все, что получила только что. Она была как собака, которой вырезали желудок, и которая все никак не может наесться. Она каждый день начинала с чистого листа, каждый день хотела набить себя, как колонист – тюк с мехами. Весь мир вокруг себя она воспринимала, как иудейский захватчик – Ветхозаветную Палестину. Полное истребление аборигенов и окружающей среды, полное уничтожение старого мира. Она разрушала коралловые рифы содроганием своего ядовитого характера, в сравнении с которым ядерное оружие – детская игрушка, – после чего ландшафт Океанов менялся. Сверху все выглядело как прежде: рифы, кораблики, доски для серфинга, загорелые купальщицы ждут мускулистых ныряльщиков на берегу, чтобы дать им впрыснуть в себя просоленную ста морскими ветрами сперму в скользкие от пота ляжки. А на глубине пяти километров рушились основания островов, кораллы сыпались, как обваленные каменоломни, и недалек был день всеобщего краха.

Моя жена была способна превратить атолл Бикини в Марианскую впадину одним взглядом.

Если же бы ей предоставили возможность сделать что-то одним словом, планету ждала бы катастрофа. Вот одна из причин, по которой вы должны любить меня. В этом, – а не в писательстве, – все дело. Я принимал на себя ударные волны страшнейшей силы. Я был полигоном в Семипалатинске и в Колорадо. Все мои женщины, съехавшиеся посмотреть на меня, как на поле, где расцветают грибы ядерных взрывов – им казалось, что они проведут пикник с толком, а на самом деле они облучались. Смертельными дозами. Но даже это было ничто в сравнении с тем, что получал я. Проклятия всех кругов Данте постоянно звучали у меня в ушах, а глаза покраснели от адского пламени.

Это моя жена заботливо разжигала его в камине на втором этаже нашего высотного пентхауса.

Как меня угораздило оказаться одним из его хозяев? Безумная система кредитов, пошатнувшаяся, но все ещё сохранённая, репутация известного писателя, и желание, – сводящее с ума желание – моей жены. Она жаждала свои двести квадратных метров территории, свои витражные окна, в которые заглядывали белки, спускавшиеся к нам по тонким ветвям склонившихся к дому деревьев. Потому что дом, конечно, был построен в самом парке. Один из этих модных сейчас в Молдавии новостроев, воздвигнутых в нарушение всех норм божеских и человеческих: в парке, на кладбище, напротив родильного дома… Неважно. Важно лишь было, что мы стали владельцами огромной двухэтажной квартиры в новом доме, с видом на парк, от которого нас отделяла даже не дорожка, а узкая пешеходная тропинка. На которой я часто представлял силуэт, нарисованный мелом. Алиса это чувствовала, и постоянно – Вызывающе, я бы сказал – распахивала окно, витражное, повторюсь, на всю стену, и становилась в проем. Или, того хуже, наклонялась, выпятив зад, и высунувшись в окно почти по пояс. Меня, с моей боязнью высоты, – одним из моих маленьких страхов, которые на 33 году моей жизни сложились в единый пазл Великого Ужаса, – от этой привычки в дрожь бросало. Сейчас-то я понял, что к чему. Мне не высоты было страшно. Алиса права.

Я просто боялся оказаться убийцей.

Совершенно, кстати, напрасно. Потому что таковым оказалось мое существо. Я оказался убийцей, даже когда хотел избежать чьей-то смерти. А уж если что на роду написано, так тому и быть. От судьбы не уйдешь, говаривала моя жена, частенько поражавшая меня своими экстрасенсорными способностями. Разумеется, я в это не верю. Но тут дело в тончайших нюансах психологии, звериной наблюдательности, глубокого знания меня. Эта сучка могла предсказывать меня, как прожжённый синоптик – появление ураганов и штормов в Тихом океане. И даже больше. По секрету как-то один из них, – метеоролог, которому посчастливилось проходить практику в США, – сказал мне, что тайфуны, ураганы и прочие неприятные подарки погоды, происходят в этом Океане ежедневно. Так что не промахнешься. Моя же жена умела по мельчайшим изменениям поверхности воды, по ряби и даже не ветру, но намеку на него, предупредить все, что случится со мной в ближайшее время. Она читала меня как кормчий, – продавший свою карту, свое первородство, Адмиралу Колумбу, – когда-то читал Океан. И она не боялась меня, – и этим также отличалась от моих многочисленных недалеких любовниц, – не потому, что я не могу причинить вреда.

Я сам – воплощённый вред.

Клубок из ржавой колючей проволоки, битого стекла и ломанных бритв.

Просто она научилась с этим жить. Она знала меня как свои пять пальцев, она изучила меня, как кит – Океан. Родина, естественная среда обитания, терновый куст для кролика дядюшки Римуса. Но она помнила, что и Океан убивает своих детей. Бывает, он выбрасывает на отмель и кита, певшего свою песню ветра и стихии, песню свободы и любви. Он хранит в себе не только миллиарды тонн планктона, этого зеленого благодатного колосящегося поля, благодарно пожинаемого китовой пастью. Он дает приют паразитам, которые, попав во внутреннее ухо, сбивают титана с курса, сбивают титана с толку. Океан может убить. Думаю, поэтому у китов такие печальные глаза. И у моей жены глаза были грустными. Она глядела ими на дорожку у дома, и все ждала как будто чего-то. Я не понимал, в отвращении отворачивался, и все просил прекратить. А на самом-то деле я отворачивался от себя. От картины, возникающей в моих глазах все чаще.

Короткий бросок в ноги, вскрик, и раздувшаяся колоколом юбка.

Несколько стремительных мгновений, и жесткий, неприятный даже на звук – что уж говорить о касании, – удар. Остальные было делом крепких нервов. Невозможно доказать, что ты выбросил человек из окна, если на его теле нет следов борьбы. И если все знают, что выпавшая из окна женщина обожает назло мужу, – трусящему высоты, – усаживаться на подоконник. И выпивать. Тут даже полиция будет бессильна. Конечно, они постараются потрепать вам нервы и, не исключено, вы проведете несколько неприятных недель не у себя дома. Но если борьбы не было, и вам удалось сделать все одним рывком, даже профессиональные легавые, смысл жизни которых состоит в немотивированной жестокости, ничего вам не сделают. И вы не понесете никакого ущерба. В отличие от вашей репутации. Да и то лишь, если вы не писатель, как я. В случае же, если вам не повезло, как мне, то случившаяся трагедия, напротив, окажется вам на руку.

Так что все шло к тому, чтобы я убил Алису именно так.

И не случилось этого по одной лишь причине.

Книга о писателе, который выбросил свою жену из окна, уже написана.

Известность этой книги, увы, не позволяла мне проделать описанные мной выше манипуляции с Алисой. Великая «Американская мечта» самовлюблённого, до отвращения исписавшегося к старости, Нормана Мейлера. Который и вправду оказался каким-то боком причастен к падению одной из своих жен из окна небоскреба. Неважно, мог ли бы я позволить себе выбросить жену из окна. Проблема в том, что каждый писатель каким-то образом не только пишет свои книги, но и пишет свою жизнь. Применять чужие приемы – не совсем честно. Разве что использовать культурное цитирование, каким нынче все писатели, – и я не исключение, – оправдывают общее падение потенции. Например, выбросить из окна Алису, держащую в руках томик Мейлера. Прекрасная идея.

Но убить мою жену оказалось куда проще, чем заставить ее взять в руки книгу.

Так что и от мыслей о культурном цитировании в воображаемом преступлении мне пришлось отказаться. Как она ни вертелась у окна, как ни провоцировала меня, я сдерживался, сам того не понимая. И лишь с испугом отшатывался при виде открытого окна. Застынь я у которого, уж будьте покойны, моя жена бы ни на минуту не помедлила. А я к тому времени уже очень сильно раздражал ее. И она бы, не раздумывая, сделала то, о чем я лишь мечтал. Алиса была человек действия. Ее мускулы и рефлексы шли вровень, как два мощных, тренированных чернокожих спринтера, победу одного из которых определяет лишь фотофиниш, да и то после 100—кратного увеличения. Я, – человек рефлексии и долгих размышлений, – диву давался скорости ее реакции, тела, и, как следствие, мысли. Мне, чтобы собраться, нужно было потратить некоторое время и усилия. Она вставала с лагеря на марш как Наполеон или Суворов, в считанные секунды. Иногда мне казалось, что она в состоянии перейти Альпы и вторгнуться в Египет. Но, за неимением карты, предпочитала вторгаться в меня. Добротный, плотный, одаренный кусок мяса. В котором, до поры до времени, зрели сомнения и ядовитые споры смерти, посеянные языками, этими кусками мокрого мяса. И который казался несокрушимым, но это были лишь иллюзии прошлого, фантом былого могущества. С виду я был крепкий 33—летний мужчина, довольно известный писатель, бабник и любитель выпить, в отличной форме, заядлый игрок в регби.

На деле же я был ходячий покойник.

Осирис, из которого вот-вот должны были прорасти зерна пшена. Только мое пшено оказалось зачумленным. По справедливости, меня следовало бы сжечь, полить землю керосином, и пропустить по ней трактора и бульдозеры, которые потом тоже сжечь, а утрамбованную почву посыпать толстым слоем соли. Наверное, Алиса так и собиралась сделать. Да только я раньше успел. Увы, сил и запала мне хватило лишь на начало.

И сейчас она лежит в погребальной ладье под самым небом.

Непогребённая. Ожидающая обрядов и пляски, огня и молитвы, слез плакальщиц и мерных магических формул, что откроют ей путь к звезде. Осирис ждет Алису, я знаю. Он появляется над нашей крышей все два с половиной месяца, что предшествовали ее смерти. Он висит над моим окном – висит оком всевидящего следователя и глядит на меня бесстрастно. В самом деле, что ему я. Ведь он приходит за ней. Но у меня нет, нет сил закончить. Так что корабль на причале и корабль пока ждет, а моя покойница, – неоплаканная, неотпетая, неотмщенная, – цветет гниющей розой.

Между мной и небом.

И вот, пока моя жена, мертвая, лежала дома, я ехал к нашим друзьям, к Лиде и Диего, чтобы принять участие в самом настоящем балу плоти. Просто потому, что у меня не было сил начать все эти удручающие процедуры: от звонка в «Скорую» и до… Я отложил их на утро. Мне уже нечего было терять. Да, Алиса не любила ждать, но это – живая Алиса.

Мертвая же, она никуда не торопилась и не торопила меня. Разве что, маячила напоминанием в зеркале заднего вида, когда я не смотрел в него прямо. Но я знал, что это галлюцинации и обман зрения. Я был просто напуган и Алиса мерещилась мне везде силуэтом смерти.

Алиса… Предпоследняя представительница нашего рода. Последним, за неимением у нас детей, стал я. Совершенно уверенный в смертельной болезни, которая дала всходы после смерти Алисы. Что значит в краткой перспективе полное исчезновение нашего рода, нашей семьи. Народность тангутов, вырезанная на корню Чингис-ханом. По нам прошлись кривые сабли и пожарища, и Алиса уже легла в траву с перерезанным горлом. Я еще силюсь приподняться на руках, чтобы проводить из пламени взглядом чёрные облака уходящей вдаль конницы. Что я там вижу?

Дом, который разрушил наш брак.

***

…у той, что постарше, груди чуть не лопались.

Я буквально видел, как с переспелого плода от малейшего прикосновения слезает кожура, и обнажаются мускулы, едва видные под жировой прослойкой, как трескается сосок, и шелушась, облетает. Обмолотое зерно, ячменное пиво, дрожжи веселого Джека. Она, конечно, чувствовала. Глянув на меня, взялась за обе груди, и покачала ими. Не спуская взгляда, наклонилась над подругой. Та вцепилась, но старшая, поскуливая, вытащила грудь, и стала, сдавливая сосок, сбрызгивать лицо младшей молоком. М-м-м, мычала та, поерзывая от наслаждения. До меня не сразу дошло, что она подмахивала. Кому, чему. Воображаемому члену. Наверняка, древние, говоря про суккубов, были правы. Наверняка, кто-то трахал ее в этот момент. Я глядел, а потом почувствовал, что и сам делаю встречные движения бедрами. Еще недостаточно размашистые, еще малой амплитуды.. так рука человека, взявшего лозу, дрожит и он принимает колебания сухой ветви за зов природы, зов матери воды. Она говорит – иди ко мне. Океан говорит – приди в меня, погрузись в мое лоно, погрузись на дно, и где-то там, над песком, по которому шмыгают юркие крабы, по которому мечутся гадкие склизкие мурены, на которое синеют в водной тьме кости моряков принявших ужасную смерть… влекомый течением… ты поплывешь туда, где тебе откроются воды вод, и тайны тайн, и ты кончишь, кончишь сто тысяч раз, расплываясь в радугах, привидевшихся всем утопленникам мира. Твоя сперма расплывется в воде медузой. Океан зовет, он полон жидкости, он пизда. Он хлюпает, словно волна о песок, и он солоноватый, словно пизда, потекшая пизда, о, пизда…

Идем отсюда, ревниво прошипела в меня Алиса.

Я, завороженно глядя, с места не двинулся. Услышал лишь краем уха, как унеслась из комнаты ее обида. Старушки мне улыбнулись. Старшая, – лет сорока – призывно, все еще сцеживая свое забродившее, должно быть, молоко, в рот младшей, лет тридцати, подруги.

Ревнивая подружка у тебя, сказала она.

Не без того, сказал я.

Значит, она ошиблась местом, сказала она.

А почему младшая все время молчит, сказал я.

С чего ты взял, что она младше, сказала она.

Я не почувствовал в твоем голосе обиды, сказал я.

Она рассмеялась. Молоко противными, жирными каплями, стекало по подбородку младшенькой. Я спиной почувствовал неодобрение Алисы. Это был ее непревзойденный стиль. Самой привести меня на вечеринку, – свинг-вечеринку, – чтобы потом надуться и сбежать куда-то. Хотя почему «куда-то». У меня не было никаких сомнений в том, что она уже лижет в какой-нибудь потайной каморке красавцу повыше, которого заприметила еще в самом начале. Хмыкая, иронично улыбаясь, и потягивая свои дамские сигаретки на диване в большой зале – «здесь вы можете перекурить и выпить, ребята». Впрочем, не все: я сам видел, как в углу какая-то смуглая девица обслуживала своего мужика. О том, что он был ее, можно было понять, глядя, как он шарит вокруг глазами, пока она ему отсасывает. А женщину, которую мужчина берет в первую раз, он обычно сканирует взглядом. Пополняет воображаемую коллекцию порнографических карт.

Ну что валет, присоединишься, сказала старшая.

Я оглядел ее придирчиво. Несмотря на возраст, выглядела она еще неплохо. Совсем чуть-чуть живота, который, скорее, списать можно было на несколько родов, чем на лишний вес. Широкие бедра. Талия. Достаточно широкие плечи: видно, и ее не минула нынешняя страсть женщин забираться в спортивные залы с двадцати пяти лет, и проводить там время до пятидесяти, думал с грустью я, забираясь к ним на кровать. Она застыла внизу, глядя на меня, и сжимая в руках свое гигантское вымя. Я поплевал на ладонь, и дал ей полизать пальцы. Она с некоторым недоумением – о, провинция! – подчинилась, а потом вошла в раж. Все это время из-под ее широкой задницы и черного треугольника, – возраст нынче куда легче определить по степени выбритости промежности, ведь лица у них все благодаря косметике и подтяжкам одинаковые, – доносилось хлюпание приливной волны. Это младшая подруга, лишенная сосцов лани, предпочла пожевать снопы хлеба. Очень колосистые снопы, убедился я, проведя рукой там, где соприкасались гибкий язык и скользкая щель. От их скользкости я чуть не кончил.

Попридержи коней, сладкая, сказал я.

Вместо ответа она ухватилась за член и нагнула его к себе, как жестокая мать – голову непокорного сына. Облизала его сверху, а потом всосалась внизу. Меня будто током ударило. Да еще и младшая вдруг решила бросить впадины, и присоединиться к выпуклостям. Ну и ну, подумал я.

По очереди, сказал я.

Первой была старшая, которая, – как она сама сказала, – родила каких-то несколько месяцев назад. Все было достаточно узко, достаточно тихо и достаточно странно: как я понял, гораздо больше сейчас ее волновал телесный верх, нежели натерпевшийся в результате двенадцатичасовых родовых потуг низ. Она была достаточно свободной, но трение создавала: словно старая, но притершаяся вещь. Обувь, которая вам уже по ноге, но еще не разносилась. Я хорошенько пробежался в ней по ступеням, прежде чем понял, что мы попросту теряем время. Она остывала. Так что я выскочил снизу, и вернулся наверх. Уселся ей на грудь и вцепился в волосы. Каждый раз, подавая вперед, я старался придавить ей грудь к ребрам посильнее. И уже через пару минут она извивалась, а на седьмой – я поставил таймер на телефон, чем вызвал прилив радости и смеха как у нее, так и у подружки, – кончила.

Покажись теперь ты, сучка, сказал я младшей.

Она оказалась тощей девицей с маленькой грудью, животом, прилипшим к ребрам, зато выпуклой задницей и плотными ляжками. Зал, подтвердила она мой молчаливый обвиняющий взгляд. Делать нечего, я позволил ляжкам, – этим удавам обхватить меня, и, чувствуя себя великаном джунглей, обвитым толстыми лианами– убийцами, принялся трудиться. Все это время старшая стояла на коленях и сцеживала на лицо младшей, отчего лицо той стало совсем белым и выглядело как после ста извержений. Я встревожился было, а потом вспомнил про суккубов и успокоился.

Что у тебя с лицом, сказала она.

Не обращай внимания, продолжай подмахивать, сказал я.

Я этим и занята, не заметил, сказала она.

Давай, давай, сказал я.

Нравится, спросила она.

Мне нравилось. Как и все тощие женщины, она обладала настоящей дырой-клювом. Брала вас в него и несла себе в гнездо. Да-да, вопреки распространённому мнению о том, что чем толще женщина, тем меньше пальчик она себе может туда сунуть… мифу, который я бы отнес лишь на счет не любознательности и ленности обывателя, которому недосуг проверить. Ни разу у меня не было толстой женщины с узкой дырой.

А у меня было много толстых, много узких, и вообще – пизды у меня всегда было навалом.

Иногда мне казалось – по утрам, – что мне преподносят на серебряном блюде, покрытом куполом, как в приличных, знаете, домах, целую гору женской плоти. Ароматной, горячей, дымящейся. Были там лакомые куски с волосами, вовсе не вызывавшими у меня отвращения. Надо лишь научиться готовить. Свиные уши и волосатый лобок. Просто подержите и то и другое на огне, слыша, как трещат горящие волосы и шипит вытопленный жир, попадая на огонь конфорки. Многолетний опыт наблюдателя, – вызывавший неизменное раздражение у самой узкой женщины в моей жизни, Алисы, – говорил мне, что чем тоще будет женщина, тем более узкой она окажется. Все дело в голоде. Если она тощая, то она голодна, и, стало быть, она жаднее до мяса. Она хочет проглотить член, если, конечно, речь идет о настоящем куске мяса, добротном бифштексе – ну, как, например, мой, – и запихать его в себе в устье, запихать его себе в глотку, запихать его себе в матку. Если бы у дыры было горло, та дыра, чья хозяйка охала и ахала подо мной, просто бы задохнулась. Ах ты потаскушка, подумал я.

Ах ты потаскушка, сказал я.

Да-да, она любит так, сказала старшая.

Заткнись, ковырялка несчастная, сказал я.

…, кончила она от этого молча еще раз.

Раз, сказал я, и задвинул, да так, что прошел по ней, как корабли норманнов по Сене, до самого до Парижа.

Ох, сказала она.

Я потянул назад, осторожненько, с хитрецой – как если бы это был не член, а куча бусин на нитке, что утонченные дамы, знакомые с культурой Востока вообще и династии Мин в частности, суют себе по одной штуке в час, а потом постепенно вынимают, млея. Я тянул из нее так, словно это был не надежный кусок мяса и кожи, прошедший со мной больше, чем огонь и воду, прошедший со мной пар отчаяния, словно машинист парохода, получившего пробоину… Я тянул его из нее, словно кусок папирусной бумаги, способный порваться в любой момент.

И оттого тянул его сверх-осторожно.

Два, сказал я, и задвинул вперед, резко и глубоко, прорвав ее оборону в Арденнах, отчего на снег выплеснулся бензин из пробитых баков грузовиков и сотни тысяч ее пленных побрели в мой тыл, высоко подняв свои замерзшие робкие руки. Оглянувшись, я увидел, что мои яйца и одеяло под тем местом, где мы соединялись, все было залито белой субстанцией, белой секрецией, густой белой пеной, которую мы взбивали сейчас, как два сумасшедших повара.

А ну как, попробуй, велел я старшей и она, словно только этого и ждала, полезла за нас, хорошенько вылизывать.

Едва она коснулась меня своим отдельно живущим языком, я кончил. У меня было оправдание: она кончила уже раз пять. Но у меня еще оставались силы вытерпеть пару секунд и спросить ту, что завывала подо мной.

В тебя можно спустить, сказал я.

Вообще-то нет, сказала она.

Но только не останавливайся, сказала она.

Хер с ним, кончай, сказала она.

Я отвел руку назад, прижал лицо старшей покрепче – чувствуя как ее мокрые от молока груди трутся о мои накачанные ляжки спортсмена, – и подтянул его повыше. Она захлебнулась в моей заднице, и завыла торжествующе. Младшую я ухватил за затылок и приподнял, припечатав к своей груди. Она принялась вылизывать мою накачанную грудь. Так, одна – с лицом у меня в заду, другая – с лицом на моей груди… одна – с дырой, подавившейся моим членом, другая – с дырой, растекшейся елеем по моей икре… они и застыли вокруг меня.

Меня, оси мироздания, нарушившей всего его законы и каноны: со стороны мы выглядели как тройка сумасшедших советских акробатов, решивших в нарушение всех законов физики выстроить на постели слово ЕБЛЯ.

И у нас получилось, понял я, глядя на наше отражение в зеркальной стенке шкафа в углу.

После чего младшая прикусила мне грудь, старшая вытащила язык еще сильнее, и я спустил, содрогаясь целую вечность. Я попал в рай, кончая. Это был настоящий оргазм, а не простое семяизвержение. Молочные реки и кисельные берега, страна Нигде и Никак. Если бы в вагине были шлюзы, они бы сломались, унесенные чересчур бурным потоком. Моя сперма кипела, думаю, я выварил ей все внутренние стены, и обжег матку навсегда. Она могла быть спокойна: от семени такой температуры не рождаются дети. Может быть, сверхъестественные существа? Суккубы? Неважно. Это было наслаждение, чистое наслаждение, в животном, беспримесном виде. Наслаждение, которое несколько месяцев гнило на солнце, пузырясь и пуская струйки углекислого газа, а потом профильтрованное через сито, и процеженное через марлю, тщательно смешанное со спиртом и с сахаром, и прошедшее, наконец, все витки змеевика, сооруженного ученым латинским монахом. Спиритус вини чресел. Хорошо, что Алиса меня не видела, подумал я, руководя работами по подтирке своего члена. Она всегда не любила видеть меня в моменты простых, естественных, удовольствий. Я держал обеих за волосы и вытирал их головами себя, отчего у меня снова случилась эрекция. Они довольно заворчали, – две мурены, получившие, наконец, в бассейн несчастного черного раба, не справившегося с массажем римскому господину, – и принялись обживать меня вновь.

Ах, шлюшки, сказал я, смеясь.

Где ваши мужья, спросил я.

Мы здесь без них, сказала старшая.

А они вообще у вас есть, сказал я.

Это было настолько глупо и неважно, что они меня и ответом не удостоили. Потом старшая взгромоздилась на меня, и спросила.

Не хочешь попробовать моего молочка, сказала она.

Не стоило даже и пытаться. Алиса бы по лицу все поняла. Я представил себе яростный взгляд, искаженные губы.