Блуд труда (сборник) Быков Дмитрий
С этими словами, сорвав шквал аплодисментов, он вышиб дверь и вышел вон, в залитую дождем июльскую Москву.
Спустя неделю он появился в Ясной Поляне. Босой, с пробивающейся бородкой, в толстовке, заложив за пояс большие пальцы натруженных рук, он вышел к толпе корреспондентов и заявил, что начинает раздачу имущества.
– Я возвращаю государству контрольный пакет ОРТ! – воскликнул Березовский и передал специально приглашенному человеку контрольный целлофановый пакет. Через неделю его отобрали бы силой, но он, как всегда, сыграл на опережение.
Вслед за пакетом ОРТ ушла фирма “Андава”, ЛогоВАЗ, приглашение на вручение премии “Триумф” с автографом Зои Богуславской, повестка к следователю Волкову с автографом последнего… В числе прочих уникальных документов Березовский отдал и письмо одного известного градоначальника, датированное сентябрем прошлого года, с обещанием стереть Березовского в порошок, и письмо того же градоначальника, датированное декабрем того же года и начинавшееся словами “Я больше никогда не буду”… Письма взял Исторический музей, а Березовский все не мог остановиться. Он никогда еще не раздавал имущества и не знал, что это так приятно – делать подарки. В порыве щедрости он начал раздавать уже и реквизит дома-музея, отдал какому-то крестьянину диван, на котором Толстой родился, и собирался уже всучить кому-то любимый сервиз Софьи Андреевны, – но вмешалось музеевское начальство, и Березовского остановили.
– Нет, по-моему, удалось, – удовлетворенно говорил он Руге на следующий день, собирая грибы в Березовой Засеке. – Да чем я хуже него, в конце концов? Я нахожу даже некоторое сходство… “Война и мир”, говоришь ты? Так ведь и война – это я, и хасав-юртский мир – это я… И Хаджи-Мурат, то есть Басаев, – это тоже я… И “Воскресение” 26 марта 2000 года – скажешь, не я?
– “Фальшивый купон”, – подсказал Руга. – “Плоды просвещения”. “Власть тьмы”…
– Да, да, – кивал Березовский. – И это его обещание лечь на рельсы – ведь тоже моя была формулировка!
Руга благоговейно замолчал.
Глухой сентябрьской ночью, с почти точным совпадением даты, Березовский в сопровождении любимой дочери Лизы, личного врача и Доренко в качестве секретаря выехал на станцию. Лошадей купили в Туле, коляска была толстовская, прилично сохранившаяся.
Почесывая отрастающую бороду, Березовский по недавно выработавшейся привычке записывал что-то в дневник, который прятал за голенище. “В чем моя вера? – думал он. – Что такое искусство?”. Подобные мысли никогда еще не приходили ему в голову, и новизна их была ему тем приятнее, что 0,99 всего человечества живут, делая не то, что должно быть делаемо ими, а то, что легко и приятно, тогда как главное в нас как раз и есть то, что трудно и неприятно, но оно одно должно составлять основу духовной жизни. Так думал он, пока коляска катила через мокрый, каплющий лес с его духом прели и сырости, и взглядывал на большое, спокойное небо с бегущими по нем тучами – и все, чем жил он прежде, так представлялось ему ничтожно и смешно в сравнении с этим огромным небом, что он махнул только рукою и, оборотясь к дочери, засмеялся.
– Что, Лиза? – сказал он, переходя вдруг на французский. – Ah! quel beau rgn aurait pu etre celui de l’empereur Voldemare! Les habitants sont ruines de fond en comble, les hpitaux regorgent de malades, et la disette est pertout! Tout cela il l’aurait du a non amite.(Ax! Какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Владимира! Жители разорены, больницы переполнены, повсюду голод… И всем этим он был обязан моей дружбе! – фр., “Война и мир”, т. 3).
– Quest que c’est, papa? – в недоумении спросила Лиза.
– C’est la vie, – горько отвечал старый граф Березовский, супя густые брови. – Пропала Россия! погубили!
Он сам не знал, что делалось с ним. Никогда еще прежде не испытывал он ничего подобного. Живя пустою и светскою жизнью, которой одна цель была как можно хитрее и ловче провернуть очередную intrigue и так завертеть эту самую intrigue, чтобы никто не подумал на него; проводя время своей короткой и единственной жизни с людьми, не понимавшими и не желавшими понимать, что есть bien public (общественное благо. – фр.), угождая ничтожным и блистательным людям, он проходил тем самым мимо главного, которое одно призвано было составить истинное содержание его жизни.
– Да, так вот оно! – сказал он, задыхаясь от счастия, и снова поднял глаза к небу с густыми сырыми тучами. – Так вот оно, что я должен делать! Отец, благодарю тебя!
“Батюшки, что это с ним!” – подумал Доренко в ужасе, но тут же почувствовал, как неведомая сила словно выдула из его головы все прежние мысли и вдула новую. Эта новая была так огромна, что он не мог сразу вместить и высказать ее и только стал срывать с себя роскошный пиджак и галстук, выкрикивая хрипло и несвязно: “Опростимся! Опростимся!”
– Чистое дело марш! – воскликнула Лиза, вскочив в коляске и подбоченясь. Где, когда всосала в себя из того воздуха, которым она дышала, – эта графинечка, воспитанная эмигрантками-француженками, – откуда взяла она этот дух, эти приемы? Как только она стала, улыбнувшись торжественно, гордо и хитро-весело, первый страх, который охватил было старого Березовского, что она сделает не то, прошел, и все любовались ею. Дух и приемы были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские.
– Как со вечера пороша, выпадала хороша, – затянул Павловский на козлах.
Расшлепывая вокруг себя брызги, коляска катилась в ту новую жизнь, которая только одна была нужна и т. д.
В Москве царила паника. Репортеры целым поездом выехали в Ясную, но там ничего не знали. Старый граф уехал ночью, тайно, оставив только письмо Путину. “Так не могло продолжаться долее, – писал граф. – Я благодарю вас всех за долгую пятнадцатилетнюю жизнь со мною и прошу не искать меня”.
“ЛогоВАЗ возращен государству, – передавали иностранные корреспонденты в свои агентства.
– В Кремле отказываются от комментариев. Абрамович изменившимся лицом бежит Сибнефть”.
Но старый граф не знал об этом. Заехав к сестре в Оптину пустынь (откуда взялась сестра – он не помнил, но знал, что заехать нужно), он торопил коляску в сторону Кавказа, где делывал когда-то славные дела. Там, на Кавказе, его примут. Это он помнил.
Лиза по пути откололась от него и вышла замуж за простого мужика, а Доренко остался на Украине.
Восемь месяцев ехал Березовский, на девятый месяц его адержали в губернском городе, в приюте, в котором он ночевал с странниками, и как беспаспортного взяли в часть. На вопросы, где его билет и кто он, он отвечал, что билета у него нет, а что он раб Божий. Его причислили к бродягам и сослали в Сибирь.
В Сибири он поселился на заимке у богатого мужика и теперь живет там. Он работает у хозяина в огороде, и учит детей, и ходит за больными.
2000
«Новая газета» как «Завтра» нашего сегодня
Раньше я всегда покупал газету “Завтра”, причем на недоуменные вопросы коллег, с каких сверхприбылей трачу пять рублей на эту хрень, отвечал какой-то дежурной фразой насчет того, что врага надо знать в лицо. На самом деле все это чушь, конечно. Большинство моих врагов (которых, в принципе, очень немного – я человек толерантный) работает как раз в либеральной прессе. Ну какой Проханов мне враг? До личного столкновения мы с ним вряд ли доживем, потому что предусмотрительно вращаемся по непересекающимся орбитам, а доведись попасть с ним в экстремальную ситуацию – я почти уверен, что он повел бы себя лучше многих моих так называемых единомышленников. Все-таки он человек последовательный, в отличие от своего же ближайшего соратника, вруна и труса Бондаренко. Так что точно сказать, почему я покупаю “Завтра”, никак не могу. Тут нужен беспощадный самоанализ.
Ну, например: люблю же я смотреть фильмы ужасов, рассматривать строение омерзительного насекомого, читать графоманские тексты. Причем не все, не те, в которых можно обнаружить искру таланта, – а вот как раз безнадежные, гробовые, такие, которыми обмениваются любители. Обожаю поздравительные стихи в крымской газете “Сорока”. “Любимый зять! Тебе желаю: пусть будет чашей полною семья, тебя всем сердцем обожаю, как мать твоя и дочь моя” – так и вижу усатую тешу с кастрюлей праздничного борща. Книги пятидесятых годов вообще коллекционирую. Наверное, меня в этом искусстве привлекает то же, что и всех его деконструкторов, начиная с Сорокина: то, что Хармс называл “чистотой внутреннего порядка”. Насекомое по-своему безупречно, совершенно со всеми своими усиками, жальцем, лапками, зу-зу-зудящим звуком и беловатой слизью внутри; точно так же по-своему безупречен и совершенен Проханов. В отличие от Бондаренки, то и дело пускающего либеральных петухов, он состоит из чистого, беспримесного вещества, и уже неважно какого.
Так что несколько мазохистское желание насладиться цельным и последовательным стилем (пусть даже палаческим – Сорокин учит нас, что все цельное репрессивно и наоборот) толкало меня покупать “Завтра” где-то до последнего года, когда цельность нарушилась и стиль распался. Они никак не могут определиться с Путиным. Священный лозунг русской оппозиции “Чем хуже, тем лучше” перешел к “Новой газете”, которая и вобрала в себя всю цельность, репрессивность, брутальность и неотразимую притягательность органа красно-коричневой оппозиции. Я теперь “Новую” покупаю. И чувствую себя обделенным, когда по той или иной причине не бываю в Москве по понедельникам или четвергам. В сегодняшней российской печати нет ничего восхитительнее “Новой газеты”, как на современном телевидении, включая провинциальное, нет ничего совершеннее “ТВ-6”.
Обозначим вначале корневые различия “Завтра” и “Новой”: все-таки безоговорочная постановка их на одну доску немыслима. У “Завтра” есть программа действий в государственном масштабе. Пусть эта программа недостаточно проработана в смысле позитива, но в репрессивной своей части стройна и легко исполнима. У “Новой газеты” такой программы нет. Ее религия построена на чистом отрицании, на неприятии греховного мира, в котором мы живем.
Власть не просто предстает чудищем стозевным: понимая, что стозевность ее на данный момент явно недостаточна для формирования серьезной оппозиции, гусеберезовцы с ТВ-б и журналисты “Новой газеты” имеют целью (быть может, подсознательной) как раз и спровоцировать власть на репрессии, причем как можно скорее. Как только это произойдет, априорная правота оппозиционеров в соответствии с русской традицией сделается очевидна. Власть, которая у нас и так чрезвычайно редко бывает права, всегда не права в любых силовых действиях против оппозиции. На эти действия очень надеялось бывшее НТВ, устраивая два митинга кряду. Об этих же акциях прямо-таки мечтает “Новая газета”: когда однажды там полетел компьютер, читателям немедленно было доложено, что имели место происки. Происки вообще постоянны: подспудным фоном всех публикаций идут намеки на какой-то нечеловеческий прессинг, которому все мы тут подвергаемся… но обо всем будет рассказано в свое время, если, конечно, доживем!
С пафосом в “Новой газете” вообще хорошо. Нельзя не узнать с первых же слов этот теплый, дружеский стиль комсомольских публикаций времен позднего застоя, это словцо “дружище”, мелькающее то тут, то там, эти короткие, рубленые фразы. Стиль чрезвычайно легко воспроизводится и немедленно перенимается даже самыми яркими журналистами, приходящими в “Новую газету”. Попробуем имитировать надрывно-мужественную манеру, в которой “Новая” отреагировала бы на этот текст: “Наш бывший коллега Митя Быков написал про нас статью. Подлую. Точней, подленькую. Потому что мелкую. Горько от этого. Всем нам. Еще и потому, что коллега – бывший. Был и вышел. Предал. Продался.
Больно и горько. Но мы выдержим. Хотя и так приходится выдерживать многое. И оттого особенно больно и горько, когда в спину – свои. Бывшие.
Но надо сдюжить. Вынести. Ради тебя, читатель. Твоих глаз, твоих рук, твоих губ. Ведь это все – для тебя. Только. Для”.
Вот так примерно. И еще с выносом из Акрама Муртазаева сверху: что-нибудь вроде “Был Дима, да весь вышел. В эфир”.
Только здесь любое возражение интерпретируют как удар в спину, как донос властям, как предательство… Логика проста: наш – либо предатель. Идет война народная. Спорить нечем, аргументы отсутствуют. Роль аргумента с успехом выполняет клеймо.
И я ведь действительно был в “Новой газете”. Никогда там не работал, но печатался – практически весь 1999 год. Писал телеобозрения, пару раз выступал и по другим поводам – в общем, любил я эту газету. Потому теперь и реагирую на нее с таким ужасом (боли уже нет: не могу я болеть за людей, которые сами столько трубят о своей боли). Интонацию “Новой газеты” определяет сегодня дискурс Боссарт, Альбац, Политковской – хорошо темперированная истерика.
Анна Политковская всегда представлялась мне очень хорошим журналистом. И потому я не могу читать, видеть и слышать Политковскую сегодняшнюю – у которой уже полностью атрофировалась способность слышать собеседника и адекватно реагировать на него. Осталась только боль, допускаю, что вполне искренняя (собственно, ничего другого и допустить не могу), но ведь такая боль исключает всякую возможность объективного взгляда на реальность. И я не знаю, стоит ли журналисту писать о войне, когда для этого журналиста даже возражение потенциального оппонента является невыносимой травмой. У Политковской есть один железный аргумент: я там была, я это видела. Я помогала спасать стариков и детей. Да, была, да, помогала, да, стариков и детей – но вследствие такой позиции любой оппонент Политковской, у которого иной взгляд на чеченскую войну, немедленно обращается в убийцу. Что-что, а травить оппонента “Новая газета” умеет.
Травля – любимое занятие нашей либеральной интеллигенции, фирменное блюдо, компенсация бесчисленных дворовых обид, когда травили – нас. А мы тоже умеем! Мы, когда нас много, тоже не боимся! И улюлюкаем не хуже вашего! То, что делала подгусинская и окологусинская пресса в 1999 году с Ельциным, было травлей – откровенной и стопроцентной. Я впервые усомнился в честности “Новой газеты”, когда обнаружил в ней любопытное соотношение: на море антиельцинских публикаций не приходилось ни одной антилужковской. Согласитесь, в 1999 году такая свобода выглядела довольно странно. Была и травля Собчака, не менее откровенная. “Новая” была единственной газетой, ни слова не написавшей о смерти этого ее врага. Просто никак не отозвавшейся: не было такого события, и все. Причина угадывается: плохо писать не хотелось, а заслуг не обнаруживалось…
Идеальных изданий не бывает, каждое в той или иной степени зависимо, но речь сейчас никак не об ангажированности. Речь о мере самоуважения, об отношении к себе как к истине в последней инстанции – и в “Новой газете” этого более чем достаточно, как и во всякой секте. Любимой темой “Новой” давно стали подвижники, фанатики, герои – особенно из числа педагогов-новаторов. Эти педагоги – известный их тип – давняя моя любовь: как они умеют внушить детям сознание своей избранности, недоверие к косному и подлому миру взрослых, веру в свою личную обреченность и бессмертие своего дела! Секта не существует без внешнего врага. Только его наличие дает теплое, невыразимо приятное чувство спаянности, сжатости в кулак. “Новая” не устает подчеркивать, какое дружное сообщество представляет собой этот заговор обреченных. И приходящие туда на работу люди, даже если им по двадцать лет, мгновенно усваивают этот стиль – сознание своей правоты и всеобщей тотальной виновности.
Я помню, как двадцатилетняя девочка брала интервью у Игоря Дыгало, несчастного пресс-секретаря ВМФ, оказавшегося крайним в трагедии “Курска”. О, эти девочки с горящими глазами, с вечно скорбными лицами, с минимумом жизненного опыта и интеллектуального багажа, но с неукротимой готовностью судить, не прощать, выступать от имени страны! То, как спекулировало на “Курске” НТВ, – отдельная тема. Но я запомнил именно то интервью: там был такой пафос праведного гнева, такой напор обвинения… Дыгало так жалко оправдывался – по крайней мере, в изложении корреспондентки… “Новая газета” никак не желала понимать, что “Курск” был общей трагедией. Наша оппозиция все трагедии приватизирует. Это она одна по-настоящему болеет за дома, взорванные в Москве (взрывал, конечно, Путин). Это ей не дает спать судьба беспризорных детей и нищих стариков. Во всем виноваты они – а тут страдающие мы, которые не отвечают никогда и ни за что – только страдают. Профессия такая: страдать.
У нас сейчас вообще очень трудно возразить оппозиционеру: страшное клеймо “путинолиза” и “путиной да” наготове всегда. Поддерживая власть, лажаются даже самые умные и опытные авторы: нет традиции, что поделаешь. Привыкли поносить, а солидаризироваться и сочувствовать не умеем. Что, может быть, и справедливо, но уж очень безответственно: получается, что собственная незамаранность нам дороже всякого результата. Именно моя неприязнь к этой логике развела нас, допустим, с Юрием Щекочихиным в октябре 1993 года. Тот пресс-клуб помню очень хорошо. Щекочихин и Гутионтов еще в сентябре постулировали надсхваточную позицию, для меня всегда довольно сомнительную. Я в октябре 1993 года просил признать единственную вещь: да, танки – это отвратительная, крайняя мера, нелепо ее поддерживать, танки не нуждаются в солидарности и поддержке… Но признайте честно: эти танки защищали нас всех – вас, меня… И мы, пресса ельцинских времен, многое сделали для того, чтобы они пошли. Признайте эту ответственность и не делайте власть единственной виновницей происходящего! Андрей Синявский, который из рук этой власти не ел, имеет полное моральное право ее осудить. Он – но не мы, чью свободу она гарантировала. Тогда эту позицию одобряли, прямо скажем, немногие. Потом некоторые одумались. Но Щекочихин и поныне не считает себя ответственным ни за одну национальную трагедию – пафос праведного обвинения, пафос белых одежд звучит в каждой его строке. А ведь дух “Новой газеты” определяет именно он. Да еще Станислав Рассадин, которому давно уже решительно нечего продемонстрировать, кроме зубовного скрежета – бессмысленного, бессвязного и беспощадного. Но пожалеем его прошлые заслуги в деле популяризации драматургии Пушкина…
Что говорить, подлинность боли у очень многих авторов “Новой” – бесспорна. Но без этой гражданской боли, без все новых и новых поводов к ней эти люди уже не могут – она сделалась их наслаждением, призванием, основой их существования. Их оправданием, грубо говоря. Ибо не имея ни мировоззрения, ни позитивной программы, ни собственной концепции истории, – эти люди добирают за счет пафоса. Мы не знаем, как надо! Какое нам дело! Мы знаем только, что так – нельзя! И, Боже, как предсказуемы, как невыносимо банальны все разговоры этих людей об истинных ценностях! Ценности неизменны: авторская песня, подвижничество, Искандер, Битов, Шевчук… В “Новой газете” крайне трудно встретить действительно нестандартную точку зрения и действительно свежий взгляд – особенно если речь идет об искусстве, которое здесь тоже глубоко идеологизировано. Духовная оппозиция в чистом виде. Но и “Завтра” так не кричала о своей духовности…
Впрочем, есть еще одно сходство. Сквозным персонажем Проханова является честный спецслужбист, матерый, отлично подготовленный вояка, мучающийся от своей ненужности. В органах очень много честных людей. Эти настоящие люди – любимые герои “Новой газеты”. Безымянные герои. Это они передают бесчисленные пленки с прослушкой, организуют утечки сверхсекретной информации и подходят на улице, чтобы тихо, незаметно пожать руку. И поблагодарить со слезами на глазах. За газету. Честную.
Тут нет никакого намека на спецслужбистское происхождение ряда публикаций, Боже упаси. Тут скорее отражение некоей религиозной идеи, мечты о настоящих, глубоко законспирированных союзниках… Мы-то, профессионалы, прекрасно знаем всю правду об этих честных чекистах, болеющих за страну и передающих пленки. Они же во многие газеты ходят, но не везде у них берут… Но тут дело не в чекистах, а в мечте, в фантазии, в которую ее авторы почти верят. Где-то есть Настоящий Честный Служака. Чрезвычайно советский образ. Впрочем, разве не из “Комсомолки” советских времен, не из “Алого паруса” пришел этот фальшиво-доверительный стиль, этот надрыв? Эта нелюбовь к отличникам и любовь к беспризорникам? Последнее вполне понятно, новаторы тоже предпочитают работать с беспризорниками – их гораздо проще оболванить, нежели детей из благополучных семей. И любимый читатель “Новой газеты” – тоже в некотором смысле беспризорник, растерявшийся, деклассированный, обиженный и озлобленный на весь свет… Все виноваты в том, что он такой, все! Этого читателя “Завтра” передала “Новой”, которая на глазах становится образцом маргинальности.
Ах, господа, мне ли не понимать, как я выгляжу в глазах известной части публики, говоря все это. Печатаясь в пропутинском “Огоньке”, ругать оппозиционную прессу, которая и так рискует, – прессу, которую одну только и можно читать на фоне сплошной сервильности… Сразу снимем последнее возражение: читать ее, оппозиционную, давно нельзя. И скучно, и опасно: заразительно. Надоело смотреть, как люди ничем не брезгуют, как трут глаза луком, как напрашиваются на геройский финал – напрашиваются, впрочем, вполне безуспешно. Что касается “Огонька”, так ведь в августе-ноябре 1999 года печатать там антилужковские и антигусинские тексты было поопасней, чем сегодня кропать антипутинские. И по Путину, и по культу Путина я там прохаживаюсь вполне себе спокойно, когда того хочу, – никто покуда не цензурировал. А вот в “Новой газете” запретные темы и запретные взгляды есть. И не думаю, что Борис Кагарлицкий с его довольно сложной биографией и эволюцией может выглядеть персонажем более белоснежным, нежели его коллега политолог Павловский…
Возможно, и не стоило бы писать всего этого, – если бы не становился на глазах воплощением банальности и претенциозности талантливый Муртазаев. Если бы редактором отдела культуры не числился один из моих любимых поэтов Олег Хлебников. Если бы все эти девушки с горящими глазами не были, в сущности, очень хорошими девушками с искренней готовностью к самопожертвованию. Беда в том, что именно такие хорошие девушки ровно с такой же логикой впоследствии внесли существенный вклад в события семнадцатого года – и построили на свою и нашу головы такую систему, против которой было уже не пороптать. Если им самим действительно хотелось красивой гибели, то не стоило, вероятно, решать за остальных… Я это не к тому, что Путин скоро обольшевеет окончательно. Я это к тому, что именно его обольшевение и является конечной целью его врагов. Вспомните, как воспрял Явлинский, когда закрывали НТВ. Другого шанса стать народным героем ему не представится…
Не люблю борцов. Не люблю честных, чистых и порядочных людей, кричащих на весь свет о своей честности, чистоте и порядочности. Ненавижу сам феномен априорной правоты – феномен сугубо сектантский и оттого чрезвычайно соблазнительный. Легко у нас быть правым-то. Вот почему я никогда и ни перед кем не хочу быть прав. Будить мысль, заставлять спорить, нарушать единообразие – ради Бога. Но только не обеспечивать себе моральную безупречность.
Потому и написал в этот раз про “Новую газету”, а не про что-нибудь безобидное вроде свежеизданных книжек.
2000
«Мы так любили друг друга»
На протяжении всего 1994 года эти люди были самыми популярными в стране. Популярнее Ельцина, Зюганова, Пугачевой и Сташевского. Им достался весь спектр русской славы: раздражение, ненависть, слепое доверие. Если бы им вздумалось запеть (а такая попытка имела место), они превратились бы в русских “Битлз”. Так и вижу эту группу: вместо ливерпульской четверки – московская девятка. Экскаваторщик с женой и братом, старосветские супруги-пенсионеры, неунывающие студенты-молодожены и одинокая женщина, влюбленная в подводника. Заметим, что тема субмарины возникает и там, и тут.
Их реплики входили в обиходную речь, звучали в застолье и в постели, становились темой для анекдотов (ибо темой анекдота в России может стать только то, что совсем достало: КПСС, новые русские или реклама). А особенным шиком было после каждой пафосной или мрачной реплики оппонента добавлять:
– АО “МММ”!
На их долю выпало и забвение, столь же стремительное, как крах последней русской утопии. Но народ кое-что уже мерекал и понимал, что винить их не стоит. Как-никак благодаря феноменальной одаренности своего режиссера, звезды казахской “новой волны” Бахыта Килибаева, они подарили стране единственный настоящий миф за все последнее время. Эти люди, не будучи подводниками и экскаваторщиками в реальности, сами настолько типичны для своего времени и места, что судьбы их годились бы для самостоятельного сериала.
Только одного атрибута славы не выпало на их долю: по условиям контрактов им запрещено было давать интервью. Теперь – можно.
Я намеренно обошел вниманием Владимира Пермякова – Леню Голубкова, чья судьба более-менее известна благодаря его книге. Он продолжает эксплуатировать имидж, рассказывает анекдоты о Лене, выступает с ними на сцене и в застольях. Не стал я встречаться и с его экранной женой – Еленой Бушуевой, чей тяжелейший характер давно поставил ее вне актерской группы “МММ”. Такие жены нам не нужны.
Остальные перед вами.
БАХЫТ КИЛИБАЕВ, продюсер киностудии им. М.Горького, постановщик фильмов “Клещ”, “Женщина дня” (с А. Барановым), “Гонгофер”, рекламной серии АО “МММ”:
– Я ведь думал это продолжить. Серьезно. До сих пор надеюсь, что найду деньги, и… почему нет? Только уже без рекламы. Это должен быть народный комикс, пятиминутные или даже минутные ролики. У меня готова пара сценариев про них. Например: сидит Леня Голубков вместе с братом за столом. Долго сидит, мрачно. Полминуты. Потом встает и а-а-ах молотком по экрану! Экран в трещинах. Типа – а-а, вы думали, что мне плохо, а мне совсем неплохо и я даже вот как шучу! Или другая придура: тоже Леня, тоже с братом, сидят и думают: за что сейчас больше всего платят? Самые богатые сейчас люди – охранники. Давай, брат, в охрану к кому-нибудь подадимся! Берут старые свои “Жигули”, прилепляют на них мигалку, пристраиваются к машине крутых и начинают за ними везде ездить, якобы охраняя. И ездят, пока им не вламывают как следует.
Не знаю, как их, а меня действительно поклевывали и до сих пор упрекают: как же вы, разрекламировали такое сомнительное дело… А я и тогда, и сейчас был уверен, что Мавроди вовсе жуликом не был. Если бы тогда, в августе девяносто четвертого, не случился наезд, его вкладчики и теперь бы процветали. Это и был бы тот народный капитализм, о котором сейчас столько разговору. Если ты помнишь, у приватизации было два этапа – ваучерный и денежный. Ваучеры очень быстро обесценились, Мавроди собрал их много. Потом начался насос, с дикой силой качавший деньги по всей стране, – поначалу “МММ” действительно было пирамидой, этого никто не скрывал. Мавроди ждал, когда начнется реальная денежная приватизация. И если бы она тогда, три года назад, началась, “Связьинвест” купил бы не Потанин. Деньги, вложенные вкладчиками, начали бы работать, приносить действительно огромные дивиденды, и все эти нефтяные и прочие концерны оказались бы в руках народа, а не у банкиров. Потому что в августе девяносто четвертого Мавроди был стратегическим инвестором, а в этом качестве он никого не устраивал.
Еде он сейчас, я не знаю. Мы очень давно не виделись. А что делают ребята из сериала… “Николай Фомич” умер, и я не знаю, что он сейчас делает. А остальные живы, и я по ним скучаю.
Игорь и Юля
ЛЕНА МИХАЙЛОВСКАЯ, 22 года:
– Вообще-то я уже и не обижаюсь на “Юлю”. Она, конечно, не совсем я. Я не такая идиотка. Но вообще я к ней хорошо отношусь. Мне в ней что нравится – вот эта способность прыгать без денег. Денег нет, а она прыгает. “У молодых все ветер в голове”.
Попала я туда по чистой случайности, как и все мы. У меня младшая сестра есть, Катька. Дома вообще женский коллектив: девять баб в семье. Бабушка на пенсии, мама в “Интуристе” работает, с отцом давно в разводе; мы с тринадцатилетней Катькой, четыре кошки и собака-эрдель. Кошек очень любим, бездомных подбираем. Жалко же. А мать у нас собачница.
Ну и вот, я привезла Катьку на “Мосфильм” – в эпизоде сняться. Она у нас звезда – в “Волшебнике изумрудного города” главная роль, в “Утице Сезам”… И пока ее там мурыжили, я ради шутки снялась для картотеки “Мосфильма”. Они сказали, что мой типаж может пригодиться. Я уж забыла про это, вдруг рано утром звонок: приезжайте сниматься в рекламе. Я долго ехала – с Ленинского на Варшавку, у нас первый ролик в офисе “МММ” снимался, – и все думала: а надо ли? Вышло так, что они меня забыли. То есть все уже вошли, а я внизу стою. И вдруг спускается за мной какой-то молодой человек модельной внешности: вы Лена? Лена… Я же не знала, что он мой будущий муж! Хи-хи.
Мы вообще тогда не представляли, что это все как-то продлится. Бахыт так классно все делал – было чувство, что идет сплошная импровизация. Вот вы, ребята, что скажете, если получите прибыль? Мы и говорим: “Это лучше, чем стипендия”. А потом вдруг вызвали снимать продолжение. Работали мы на “Центрнаучфильме”, так все время и ездили туда.
“Просто Мария”… да, мы немного прибалдели, конечно, когда ее увидели. Но сериалы у меня в основном бабушка смотрит, я ее и не знала толком, Викторию эту Руффо. Меня что поразило – что она ростом меньше меня. Попыталась я с ней по-английски поговорить – она все “си, си”… сикает, а ни слова по-английски не знает. Но переводчик при ней был, я точно помню. Так что это все разговоры, будто она не знала, где снимается.
…Нет, меня упрекали очень мало. В основном дальние родственники. А верила ли я Мавроди – сказать не берусь. Меня это как-то не волновало. Платили нам по сто тысяч за съемку, это было тогда гораздо лучше, чем стипендия (я действительно студентка была, училась в педагогическом на инязе, три мальчика на весь курс, не разгуляешься), потом стали давать акциями. Акции мы все благополучно успели обменять, нам Килибаев помог. Слава была – ого-го! И я не скажу, чтобы на нас злились, когда Мавроди арестовали. Наоборот, мы тогда ездили с предвыборной кампанией на выборах его в Думу – помните, он туда баллотировался? – и округ у него был Мытищинский. Так мы весь этот район с концертами объездили, на сцену выходили, однажды под Алену Свиридову плясали по собственной инициативе, под “Розового фламинго” – был та-а-акой кордебалет! И расписывались на всем, на всем – я давала автографы на деньгах!
Нет, с Пашей ничего не было. Ну то есть как… а, про Парк культуры он вам рассказал? Ну да, ездили, ходили… но не осталось. Ну а что я сделаю, если он (шепотом) тормоз? Он классный, да, он даже моделью работал… Но, во-первых, на второй съемке он был сразу после венчания. Из-за этого опоздал. Ну куда мне женатый? А потом, когда развелся, я бы и не прочь, но он как-то инициативы не проявил. Какой залет, что вы! Мне самой было ужасно интересно, как Бахыт будет выходить из моего интересного положения. Помните, ролик был: Юля, как полная дура, то задумается, то расхохочется… а вечером что-то такое на ухо Игорю говорит. Она могла ему, конечно, что угодно сказать: например, что “МММ” скоро лопнет, или что раковина засорилась… Но на самом деле все додумались: беременна она. И у Марины Сергеевны, кстати, к тому шло. Так что я уж гадала: подушки нам подложат или как?
Нет, для меня внешность не главное. И крутых я не люблю, ой, что вы! Плечи, будто ватой набитые, и бритый, и на пальцах вот это… нет. Мне главное, чтобы умный. Богатство – дело десятое. Да, привередливая. И не замужем до сих пор. Планы? Планы есть. Старше меня на четыре года. Но до конца этого года я замуж точно не выйду. Хи.
А работаю я все это время, параллельно с учебой, в “Шереметьево-2”. В магазине там. Консультантом от парфюмерных фирм, французских, американских… Рассказываю покупателям про духи, советую… Да мне самой эта работа не нравится, но что делать-то? Я, конечно, лучше бы экскурсии водил а. Школа? Какая школа, я же их перестреляю всех! Я три дня учительницей работала, во время практики, – еле удерживалась, чтобы не начать лупить! Так и езжу в Шереметьево. Три часа туда, три часа обратно. Через день.
А диплом у меня был – “Топонимика Калифорнии”. Вот!
ПАВЕЛ КУЧЕРОВ, 24 года:
– Вообще это было классно. Я даже всю компанию однажды на день рождения к себе позвал. С Ритой мы особенно сошлись, с Калининой, более известной как Марина Сергеевна. До сих пор перезваниваемся. Наша компания была – Лена-Юля, Рита вот, я, брат Иван (он же Слава Воробьев) и подводник Володя, его и в жизни так зовут. Леня Голубков к нам редко присоединялся. Хотя на дне рождения у меня был однажды. Только не пил совсем. Он же вообще не пьет, по жизни, кроме шампанского. Мы над ним однажды хорошо позабавились – водки в шампанское подлили. Он о-фо-на-рел!
Я в массовку “Мосфильма” попал из-за подруги. Мы вместе учились в Москве в бизнес-колледже (я сам из Железнодорожного, в Москву ездил учиться, теперь рекламный менеджер по специальности) – она туда ходила и меня привела. Нет, там только дружба профессиональная, ничего такого. Мы с ней успели в массовке посниматься, даже в “Петербургских тайнах”. Еще в паре клипов я был, у Овсиенко и у Наташи Королевой.
Эта реклама – АО “МММ” – всю мою жизнь повернула. В лучшую сторону, конечно. Столько деловых знакомств, предложений отличных! Была даже идея американский фильм про нас снять. Будто Юля – экскурсовод, а я – турист и ничего по-английски не понимаю. Она со мной мечется по Нью-Орлеану, по Чикаго, всякие там ситуации – режиссер умер, не то б отличное было кино!
Мы же еще много роликов сняли. Был ролик в защиту Мавроди, где Юля говорит что-то типа “Собака лает, ветер носит, а караван идет”. И еще был клип, который только один раз показали, в день рождения Мавроди. Он как раз сидел. И мы там все – вместе с Марией – стоим и говорим: счастья вам и здоровья, дорогой Сергей Пантелеевич! У меня друг был, он сказал: если б меня Просто Мария поздравила, я бы тоже согласился посидеть!
А последний ролик был – купили мы компьютер. Включили. И сразу попали на курс акций АО “МММ”! Это снималось уже летом девяносто пятого, когда “МММ” накрывалось окончательно. Нет, ну какая моральная ответственность… Ведь когда на рекламу работать идешь, всегда надо иметь в виду профессиональный риск. Это я вам как менеджер говорю. И люди все отлично понимали. Мы с Юлей, когда за Мавроди ездили агитировать по Подмосковью, частушки пели в его поддержку – нам вся толпа подпевала! Одна девушка попросила, чтобы я у нее на руке расписался. Конечно, как Игорь, – зачем ей Паша Кучеров…
Я после колледжа за границу поехал: сначала в Прагу, у меня там друг, а у девушки его модельное агентство. Поработал я моделью, даже в США выехал, для журналов снимался – чешских и немецких. Да нет, какая эротика, шутите… А в телерекламу не приглашали долго: “типаж засвечен”. Так я со своим засвеченным типажом и хожу. Недавно только пригласили на рекламу, тоже серийную, – боюсь сглазить. И, конечно, если Бахыт действительно найдет деньги и позовет нас опять – я просто побегу. Потому что мы все очень любили друг друга. Есть даже фотография, где Игорь и Марина Сергеевна целуются.
С Юлей… почему же не получилось? Это было даже что-то большее, чем просто дружба. Мы однажды вот в Суздаль ездили, у меня там друг работает – он нам катание в карете устроил… Но почему сразу обязательно любовь? Мы же актеры. И потом, я тогда был женат. Через год развелся – как раз пока снимали про АО “МММ”. И больше до тридцати лет точно не женюсь.
Марина Сергеевна
МАРГАРИТА КАЛИНИНА:
– Я по образованию – режиссер народного театра. Окончила институт культуры. Почему меня не приняли ни в Щукинское, ни в ГИТИС? Это уж вы у них спросите. Я, по-моему, хорошие спектакли ставила. И даже играла, когда надо было дублировать заболевшую актрису. У Островского, “Свои собаки дерутся – чужая не приставай”, сваху. Что? Нет, мне как раз романтические роли больше удаются: вот Александру в “Фантазиях Фарятьева” я гораздо лучше могу!
Нет, конечно, Марина Сергеевна от меня очень отличается. Вот именно что по системе Станиславского я в нее перевоплощалась! А что вы так иронически об этой системе говорите? Это сейчас вообще стало у нас хорошим тоном, а между прочим, из нее выросла вся западная психология! Я довольно много играла в массовке. У актеров, знаете, бывают такие подлянки: мне по фильму надо рыдать, потому что война началась (мне вообще часто рыдать приходилось в кадре), а актер напротив стоит и, как нарочно, анекдоты про Горбачева травит. Но я пересилила себя и разрыдалась! Володя Кэбин – мой подводник, профессиональный актер, – он тоже такие подлянки любил. Мы сняли один ролик, где я защищала Мавроди: плачу и говорю – “Мне за МММ обидно!” И вот Кэбин тоже все анекдотики какие-то рассказывал, а я представляю себе, что – война! Как в том фильме. Почти уже представила, почти реву, – а Бахыт торопит! Я ему говорю: Бахыт, погоди, я почти вошла в роль, представила войну… А он мне: “Рита, какая война, у нас секунд мало!”
Так я и поняла разницу между рекламой и кино.
А вообще я всегда долго в роль входила, готовилась… Вот помните, как я там перед зеркалом сижу? Это же снято так, что перед зеркалом, а на самом деле я себя не вижу! И помните, как убедительно? Что, вообще убедительно? Ну, это вы мне суперкомплимент сказали! Если я до сих пор воспринимаюсь как Марина Сергеевна, – это высший актерский пилотаж!
Единственное, что у нас с ней общего, – это определение “одинокая женщина”, хотя я себя одинокой и не чувствую. Да, я не замужем, и что? И фразу “Надо же, не обманули” – тоже я придумала. Просто сказала первое, что в голову пришло, и с одного дубля сняли. Что касается АО “МММ”, я никогда о нем не задумывалась. И сама туда денег никогда не вкладывала. Но ведь то, что мы делали, никакого отношения к “МММ” не имело! Нас люди смотрели не потому, что хотели вложить туда деньги. Мы создавали новую народную сказку, из этого получилась целая культура, – помните, например, карикатуру Меринова в “МК”? Двое с навязанными на шею камнями идут по мосту. “Это мост Золотые Ворота. А это братья Голубковы”. Ну, прелесть же!
Мне там и попеть пришлось. Вместе с подводником. Причем если у меня нет только голоса, а слух кое-какой наличествует, то у него нет ни голоса, ни слуха, а исключительно чувство ритма. Я впервые такое слышала: ассистентка ему кричит: “Ты ритм слушай!” Но кое-как мы с ним спели, это когда я его провожаю: “Не уезжай ты, мо-ой голубчик! Печально жить мне бэ-эз тебя! Дай на проща-анье а-абеща-анье! Что не забудешь ты! мменя!” Так никто и не увидел этого ролика…
Да, осень девяносто четвертого года мы все, конечно, тяжело переживали. Не катастрофа, но большое разочарование. И не в акциях дело – мы всё сдали. Просто кончалось веселое, интересное дело, мы друг к другу привыкли… Конечно, наша популярность была обусловлена тем, что ролик могли показать за вечер раз десять, но не только же в этом было дело! Иной ролик сейчас и двадцать раз покажут, а у людей, кроме раздражения, никакой реакции. Когда был создан союз вкладчиков АО “МММ”, нас позвали туда выступать. Арендовали дом отдыха на Рублевке, отлично кормили… Помнишь, Паша? – вот и Паша помнит! И все уборщицы сбежались на нас смотреть! Я впервые поняла, что такое слава: у меня от автографов руки болели, – попробуйте сто раз расписаться на весу!
Если серьезно – мне кажется, то, что мы с Бахытом делали, и есть настоящее искусство. Нужное людям. Ведь нельзя же кормить крайностями – либо один американский кич, либо один Тарковский! Мы и были посередине, там, где народ… И между прочим, любой банк – в основе своей пирамида. Если тридцать процентов вкладчиков заберут свои деньги – он рухнет, будь он хоть расшвейцарский.
А с Марией – с Марией было отлично. Прелестная женщина. И мы с ней так хорошо поговорили! Минут двадцать мы разговаривали, пока шла подготовка к съемке. Правда, она ни слова по-русски, а я ни слова по-испански. Но мы понимали друг друга отлично. Такой задушевный был разговор! Как о чем? О мужчинах, конечно! А работаю я сейчас москвоведом. Вожу экскурсии по своему району, а живу рядом с Авиамоторной. Это такой интересный район! У нас клуб “Клио” при объединении “Слободка”. Что вы смеетесь? Клио при слободке? Ну и что, и очень хорошо! Вы как-нибудь со мной сходите. Что, вы не любите москвоведения? Так московский шовинизм отдельно, а москвоведение отдельно! Вы у меня полюбите Москву!
Брат Иван
ВЯЧЕСЛАВ ВОРОБЬЕВ, 47 лет:
– Да, все говорят: “Не может быть”. А я действительно кандидат философских наук. Преподаю историю искусств в Университете культуры в Химках. Где и живу Женат, взрослый сын. Тема моей диссертации – “Утопический социализм”. К сожалению, я ее защитил задолго до появления АО “МММ”. Не то б получил бесценный материал.
А что внешность у меня, как у молотобойца… Нет, что вы, никаких обид. Я еще КМС по плаванию. Да, разносторонний, куда уж больше, – у меня ведь и актерское образование есть! Институт культуры, режиссер народного театра. Вот играю сейчас на Юго-Западе в маленьком частном театре “Гистрион” вместе с Володей Кэбином, бывшим подводником.
Я никогда не верил в АО “МММ”. Все-таки я профессионально изучал русскую утопию – чтобы не работать и все с неба падало. У меня довольно жесткий подход к таким вещам: народ заслуживает того, что имеет. Кто на это покупается – пусть идет в МММ-ские пункты, а остальные получают отличные телеистории, отражающие истинное состояние страны. Я участвовал в социокультурном эксперименте. Нормальные люди, глядя на Леню, брата Ивана и молодоженов, хорошо понимали, надо ли вкладывать деньги в АО “МММ”. Кстати, деньги меня интересовали в последнюю очередь, хотя кандидату философских наук они никогда не лишние. Все лето девяносто четвертого я ждал, когда это грохнется. В том, что грохнется, – не сомневался. Так что никаких трагедий. И еще мне нравилось поиграть, раскрутиться как актеру: вдруг заметят, будут предложения…
В Америку? Конечно, ездил, а как вы себе представляете строительство моста “Золотые ворота” специально в России для съемок этого ролика? Мы поехали туда на неделю, по линии Всемирного съезда болельщиков, – помните, тогда был чемпионат мира по футболу? А Килибаев выехать не смог. Так получилось – у него не было загранпаспорта, а фирма, в которую он за ним обратился, оказалась сомнительной и ничего ему не сделала. Так что эти ролики снимались без него и получились слабее остальных. Мы жили в Сан-Франциско, в третьеразрядном отеле, американцев совершенно не интересовали. Только один раз, когда снималась сцена на пляже, пляжная охрана к нам прицепилась, но был дикий холод, им объяснили, что это русские сами для себя снимают на память купание в США в такую мерзкую погоду, и они уехали. А девушки… Ну, конечно, “наши лучше”. Я совершенно искренне это говорил. Сколько ни ездил, – никакого сравнения, просто русское чудо какое-то.
Больше всего мне нравился мой последний ролик, не вышедший, где я из-под земли, из шахты, звоню по сотовому телефону в Москву узнавать курс акций АО “МММ”.
Пенсионерка
ВИКТОРИЯ ВАСИЛЬЕВНА ЕРМОЛЬЕВА
– Да, Борис Васильевич умер. Он был профессиональный актер, играл в провинции, потом в Москве в каких-то эпизодах… Идеальный партнер. В театре, в кино всегда так: если любишь по-настоящему, это ведь видно. По-моему, нас все считали семьей.
Он очень любил жену, после ее смерти слег в больницу, и на последние съемки сын возил его уже оттуда. Его похоронили на Востряковском. С сыном его я очень дружу…
Я тоже актриса, хотя до школы-студии МХАТа окончила Станкин, тогда имени Сталина. В те времена, как вы знаете, продолжать образование разрешалось только пяти процентам выпускников. Мне разрешили только потому, что я прошла в школу-студию. О, какая это была школа! Нас даже учили манерам! А потом я уехала в Горький, к знаменитому режиссеру Покровскому, и переиграла у него за восемь лет всех молодых героинь. Островского, Диккенса, потом еще такая пьеса была – “Три плюс два”, помните фильм? Так вот это сначала была пьеса, и я там играла. Я родила дочь, но сцену не бросала – пока я играла, ребенок лежал в гримерной… А потом муж закончил аспирантуру – он радиохимик, сейчас занимается экологией, – и его пригласили в Москву.
Жалко, еще бы не жалко! Но уж тут пришлось выбирать. Ведь его пригласил сам Карпов – основатель Физико-химического института Академии наук, ему Ленин помог этот институт основать! И мы переехали в Москву, где я поступила играть в театр на Спартаковской – теперь это театр на Малой Бронной. Оттуда я и попала на “Мосфильм”, где Анатолий Эфрос ставил свой первый фильм – “Високосный год”. С тех самых пор я в картотеке “Мосфильма”.
Вы, конечно, не застали Эфроса? А фильм видели? Странно, вы же совсем молодой человек… У меня там небольшая роль, но вы ее помните, наверное. Я та, к кому уходит Смоктуновский. Кстати, я выиграла соревнование с одной весьма популярной актрисой, не буду ее называть, – Эфрос утвердил меня. О, это был мастер! Только с Килибаевым я опять ощутила ту атмосферу творчества…
А потом мужа перевели работать в Обнинск, и я ставила там студийные спектакли. Из театра пришлось уйти, но я не жалею. Нет. У нас были отличные спектакли, я до сих пор храню все фотографии. По ним видно, какой отличный подобрался коллектив, какие лица… Мы ставили “Сослуживцев” Брагинского и Рязанова – такой убедительной драки в этом спектакле я больше нигде не видела!
В конце семидесятых мужа послали в Афганистан. Да, там все время были наши специалисты. И когда началось, я тоже там была… Помню, у нас 27 декабря 1979 года была назначена генеральная репетиция новогоднего спектакля. И нас на нее не пустили. Из-за переворота.
Ну, а как вы думаете? Конечно, опасно… Я не скажу, что это был смертельный риск, хотя… в нашей русской колонии был один замечательный ученый, который всё нас предупреждал: ни в коем случае не ходите по одному! А сам однажды пошел. И шофер наш, который работал с русскими 14 лет, – увез его, с ним исчез! Тем же тоже нужны были специалисты.
А к нам пришел замполит и сказал: милые женщины! Сейчас в Афганистан вошел ограниченный контингент наших войск, и военным летчикам нечего есть. Буквально нечего, потому что некому готовить! Если кто-то сможет помочь… И мы поехали, готовили, старались как могли; если кто-то из ребят благодарил, это меня трогало больше любого театрального успеха! Один так был растроган моей готовкой, что все звал меня с мужем к себе в Трускавец. Обещал путевку в любое время. Мы потом, просто из любопытства, ему написали. Пришел ответ: в этот период принять вас не можем. Ну да разве в этом дело!
А с 1982 года мы в России. Я не снималась и не играла в это время, так что, когда мне позвонили с “Мосфильма”, – очень удивилась. “Что же вы звоните, – воскликнула я, – мне ведь уже около ста лет! ” Они не поняли. “Я ведь восемьдесят лет жду вашего звонка, мне это ожидание кажется вечностью!” Ну, тогда они поняли и засмеялись…
Я очень хочу еще поработать с Бахытом. Про АО “МММ” все давно забыли, а нас до сих пор узнают и любят. Вот меня и в ЖЭКе недавно спросила совсем молодая девушка: скажите, это не вы? “Я, деточка”. А Виктория Руффо… она такая худенькая, совсем не как на экране. Очень любезная. Видно, слава еще не успела ее испортить.
От зрителя
ДМИТРИЙ БЫКОВ, 29 лет:
Я намеренно дал моим героям выговориться, ни словом не комментируя их воспоминания. Очень, знаете, трудно вспоминать такое недавнее прошлое, не ударяясь при этом ни в сусальность, ни в сантименты, ни в гневный обличительный пафос: артисты! тоже мне! всю страну надули!
Чтобы сразу расставить все акценты: я не любил и не люблю АО “МММ”. Я писал о Мавроди резкости и не жалею о них. Мне не было дела до его честности или бесчестности: в конце концов, любителям халявы невредно получить урок… Раздражал меня сам стиль тотальной обработки – стиль, более всего напоминавший методы тоталитарных сект, о чем я тогда и написал. А уж когда Мавроди стал вывозить журналистов в зарубежные круизы, когда в лучших традициях пошли письма трудящихся, когда заклепанный во узы Сергей Пантелеевич начал работать над статьей “При свете совести”… ну, тут мне совсем разонравилось это широкое дурновкусие, и запахло провокацией народного бунта.
Но случилось так, что на этой довольно-таки гнилостной почве процвело единственное всенародно любимое начинание – сериал Бахыта Килибаева о сомнениях и надеждах самых незащищенных категорий населения: об одиноких женщинах, добрых пенсионерах, влюбленных студентах и семейственных пролетариях. Народ и думать забыл про акции, он интересовался, что будет дальше. Всенародный тотализатор “Родит ли Юля, женится ли Володя” набирал обороты. Все последующие эксперименты в этом духе (растущие, в общем, из одного зерна – шуточного проекта безвременно погибшего Алексея Саморядова “Дембельский альбом”) оказались дешевой квазинародной халтурой, не имевшей и десятой доли того успеха. Черт его знает, в чем тут было дело. То ли в килибаевской иронии. То ли в его вкусе. А может, срабатывал полусомнительный, авантюрный характер всей затеи: ведь одно дело, когда о любви к народу говорят герои рекламы – и совсем другое, когда молодые хозяева земли пытаются задобрить своих несчастных зрителей улыбчатым “Мы вас любим!”
Бывает и такое, дорогие ребята, что на базе тухлого дела начинает цвести отличное искусство – как в первые годы после чудовищного, в общем, Октября разразился грандиозный расцвет поэзии и кино. Художник не случайно зарифмован у Пастернака со словом “заложник”, и если ему не в чем реализоваться – он пойдет хоть в рекламу и сделает там шедевр. Килибаев – режиссер редкой изобретательности и мощи – снял лучший русский сериал последнего десятилетия. Общей продолжительностью в полчаса. И участники этого сериала – едва ли не единственные люди, для кого крах АО “МММ” обернулся настоящей трагедией: профессиональной.
Бахыт! Верни нам этих людей, которые спят и видят, как бы опять с тобой поработать! Дай стране чудо узнавания – без кваса, елея и тоски по прошлому! Читатель! Если ты тоже соскучился по этим героям – напиши нам, высылай сюжеты, передавай приветы!
Вернитесь, друзья. Вы же говорили: это еще не все.
1997
Голова наотрез
В России процвел биографический жанр. То есть он процвел бы, конечно, и раньше, но раньше как-то не совсем еще было понятно – можно ли уже лизать на всю глубину или надо пока сохранять подобие дистанции, человеческого достоинства, что ли. Поэтому девяностые годы были временем автобиографий.
Автобиографии написали Ельцин (3 шт.), Лужков, Собчак, Филатов (Сергей), даже, кажется, Валерий Зорькин… Чубайсу вышло боком, но Кох втянулся и написал несколько открытых писем, блистательно-грубых по форме, как памфлеты, не побоюсь этого слова, Лютера. В общем, русская литература (о чем я и писал когда-то) сделалась политическим убежищем: с ее помощью зарабатывали, оправдывались, возвращались из политического небытия… А что особенно важно, благодаря ей пишущий человек осмысливал собственный опыт, то есть начинал наконец понимать, чего он, собственно, наворотил. К сожалению, большинство политиков предпочитали осмысливать этот опыт чужими головами: к услугам Ельцина был Юмашев (который, кажется, скоро свыкся с ролью его совести и полностью избавил патрона от мучений, все их взяв на себя). Чубайсу помогал Колесников. Я знаю истории двух крупных банкиров, написанные (чего не сделаешь для денег) двумя крупными писателями, которым, однако, печатать эти книги запретили. Как говорил один кардинал одному тоже художнику, слишком похоже.
Но автобиографический жанр схлынул, поскольку эпоха определилась. Увял он по двум причинам сразу: во-первых, у представителей новой власти очень мало времени. Они вечно заняты работой по нашему благоустройству. А во-вторых, в силу своей скромности они готовы выслушивать только чужую хвалу, которую, конечно, в меру сил потом подкорректируют – скажем, сменят “гениальный” на “мудрейший”, – но в главном оставят неизменной. Авторы ведь совершенно свободны писать то, что им заблагорассудится.
И пошли биографии, а точней – апологии. Новая российская апологетика за последний месяц 2001 и первый месяц 2002 года украсилась двумя шедеврами: книгой Олега Блоцкого “Владимир Путин. История жизни” (вышел первый том из запланированных трех) и очерком Михаила Щербаченко “Законы Лужкова”.
Сначала поговорим о Блоцком, поскольку Путин – лицо первое, и от этого первого лица нам была уже спущена одноименная книга. Писали ее журналисты талантливые, звезды нашего цеха – Андрей Колесников (другой, не коховский) и Наталья Геворкян. Получилось сдержанно, с юмором, информативно и почти без лизательства. Владимир Владимирович Путин был заинтересован в хорошем результате, поскольку книга вышла за две недели до выборов. Это теперь он, видимо, несколько перестал ловить мышей, а потому доверился Блоцкому.
Я не знаю, кто такой Блоцкий. Помню, что его имя всплыло некоторое время назад в связи с пленкой, на которой изображено было захоронение чеченских мирных жителей, якобы замученных федералами. Пленку будто бы отснял немецкий журналист. Очень скоро, впрочем, выяснилось, что отснял ее Блоцкий, а немцу только продал. И что запечатлено на ней захоронение не мирных жителей, а боевиков, и не замученных, а убитых в бою. В общем, история довольно темная, хотя из нее и ясно, что журналист умеет оказаться в нужное время в нужном месте. В том, что Блоцкий – профессионал, у меня нет никакого сомнения. Так, например, первое, что бросается в глаза в его трехсотстраничной книге, – это фирменное умение гнать строкаж. Простой пример: Блоцкому надо написать, что Путин не курит. Имеем три слова: не курит Путин. И все. А надо раскатать на абзац. И Блоцкий старается, транслируя речь путинского друга: “Путин никогда не курил. Мы, конечно же, пробовали покуривать. Он – никогда! Когда мы приезжали к нему на дачу, то всегда выходили в предбанник. В комнатах никогда не курили. Помню, покурим, возвращаемся, а он над нами подтрунивает: “Что, накурились? Куряги”… Или, скажем, надо ему подчеркнуть, что Путин никогда не предаст. Другой приятель Владимира Владимировича уже готов растянуть это нехитрое утверждение строк на десять: “А по-человечески я понял, что этот парень не предаст, не подставит, не настучит и не будет на моих костях делать себе карьеру: общественную или комсомольскую. (Сюда, для строкажа, можно было бы добавить: научную, служебную, военную… – Д. Б.). У меня уже был жизненный опыт, особенно общения людей в больших коллективах. Поэтому в университете, знакомясь с ребятами, я думал о главном: продаст или нет. Так вот, еще на картошке я понял, что Путин – это тот человек, с которым можно дружить”.
Даже простенькая мысль о том, что Путин хорошо говорил по-русски (не всякий студент юридического факультета ЛГУ, видимо, мог о себе такое сказать!), уложена в три предложения: “При знакомстве меня поразил его правильный русский язык. У Путина был очень хороший слог. Свои мысли он излагал очень четко и лаконично”.
Здесь Блоцкий дал слабину. Тут материала еще строк на шесть верных: “Он правильно ставил ударения в словах, избегал плеоназмов и тавтологий. Тогда-то я еще не знал, что такое тавтология и плеоназм, но инстинктивно почувствовал, что он их избегает. Речь его была правильной, связной, он выговаривал все буквы, не картавил, не шепелявил, всегда четко доносил свою мысль до собеседника. Он знал, что хочет сказать, и говорил это. Люди его понимали”. Отдельные абзацы можно было бы посвятить тому, что президент точно ориентируется в пространстве, не страдает косоглазием, не впадает в кататонический ступор, правильно понимает обращенные к нему слова и адекватно на них реагирует. Не было случая, чтобы он набросился с кулаками на человека, с улыбкой сказавшего ему “добрый день”.
Подчеркнуть таковую адекватность президента особенно важно потому, что окружали его, судя по книге, люди, как бы сказать, не совсем адекватные. Ну, например: “Если бы более сорока лет назад Анатолию Соломоновичу Рахлину кто-нибудь сказал, что в его секцию самбо вот-вот придет 13-летний мальчишка, который впоследствии станет не только отменным спортсменом, но и президентом Российской Федерации, то 27-летний тренер немедленно послал бы подобного шутника по адресу, который был широко известен любому живущему в СССР. Не любил самбист подобного рода глупые шутки”.
Я не говорю про два “подобных” на две строки и про натужливо-игривый юмор, но искренне отказываюсь понять, с какой бы это стати двадцатисемилетний тренер взял да и послал человека, высказавшего такое невинное, стилистически нейтральное пророчество? Видимо, абзац этот также важен для объема. Самое интересное, что и Путин изо всех сил заботится о соблюдении заданного объема книги Блоцкого. Видимо, ему немного стыдно перед биографом: сенсаций, прямо скажем, маловато. Надо компенсировать массой.
Поэтому размышления Путина, которыми прослоена книга, тоже оставляют впечатление странное. Он либо хочет сказать очень многое, но пока не имеет права, – либо сказать ему вовсе нечего, оттого он и жует по два-три абзаца одну и ту же поражающую своей новизною мысль: “Уже тогда я понимал, что для достижения какой-то цели необходимо точно и ясно определить для себя этот ориентир. Следовало точно определить, какие для этого требуются «силы и средства», какие необходимы «инструменты», чтобы достигнуть необходимой вершины (обратите внимание на прелестное словосочетание «необходимая вершина» – Д. Б.). И конечно же, была очень важна постоянная и системная работа”.
Впрочем, можно было бы распространить и этот отрывок. Например, построив диалог:
– Что вы говорите! Да неужели! А мне почему-то всегда казалось, что для достижения вершины совсем не обязательно постоянно и системно работать…
– Нет, нет. Постоянная и системная работа очень важна. Без постоянной и системной работы совершенно невозможно достичь того, чего можно достичь только при помощи постоянной и системной работы.
Итого еще пять строк, прошу любить и жаловать.
Впрочем, что мы все о форме да о форме! Тут содержание важно, новые факты. Выясняется немало любопытного: например, огромная роль кинематографа в жизни Путина. Прямо-таки из всех искусств важнейшим является для него кино. Все главные решения в своей жизни он принимал под его влиянием. “Потом появились фильмы про самбо, дзюдо. Это становилось популярным”. “В девятом классе под влиянием книг и фильмов у меня возникло желание работать в КГБ”. Поразительно восприимчивый юноша! Хорошо, что тогда в кино показывали правильные фильмы, а не мутотень всякую, как сейчас. Страшно подумать, чего ему захотелось бы после просмотра современного репертуара…
КГБ – вообще важная тема в книге, ей Блоцкий уделяет особенно много места. Еще один способ наращивать объем – постоянно приводить тьму фактов, относящихся к биографии “моего героя”, как несколько покровительственно замечает автор, весьма касательно. Ну, например: подробная справка о прославленных выпускниках Ленинградского университета. Глава об Андропове. Длиннейшие отступления о блокаде, о Ленинграде, о благосостоянии средней советской семьи образца пятидесятых… Создается впечатление, что биография эта пишется для людей, начисто выключенных из контекста: они понятия не имеют о том, как жили советские люди! Вероятно, Блоцкий работает на будущее. Он верит, что его книгу прочтут и триста лет спустя. Что ж, всякому автору нужна энергия заблуждения… Лично мне хочется надеяться, что эта книга уже через шесть лет будет иметь ценность разве что музейную; но человек предполагает…
Наконец, нельзя не уделить внимания некоторым перлам Блоцкого: один путинский друг у него заявляет, что готов дать “голову наотрез” – опять-таки в доказательство того, что Путин не предаст (я насчитал в книге семь упоминаний этого прекрасного душевного свойства нашего президента). Другой друг признается: “Когда Путин стал президентом, я уже не мог спокойно спать по ночам”. Да что ж это такое, честное слово, чего он так испугался? “Я выходил на кухню, курил, и воспоминания о прошлом душили меня”. Господи помилуй, что такого случилось в их общем прошлом, какие тайны роковые встали между однокурсниками?! Это сопоставимо только с бессмертной фразой Щербаченко о ссоре Ельцина и Лужкова – “расставание двух сильных мужчин”; живешь-живешь, чего только не узнаешь! Но о Щербаченко ниже, закончим с первым лицом: книга Блоцкого, в которой количество новых материалов пренебрежимо мало, замечательна прежде всего своей тональностью. Какое там “от первого лица” – перед нами не скромный кандидат в президенты, а вот уже два года как спаситель Отечества! Его уже не надо оправдывать за службу в КГБ: КГБ оправдан в глазах миллионов самим фактом путинского фантастического рейтинга! Что мы узнаем о Путине из книги Блоцкого? Он наделен “чудовищным самообладанием” (страшно подумать, как должен такой человек выглядеть со стороны), четко намечает цель, никого не предает, не пьет, не курит, хорошо управляет автомобилем, грамотно говорит по-русски, любит спорт и кино. И это все, спросите вы? Но этого очень много, ответят имиджмейкеры нашего президента. Книга снабжена его родословной, расчисленной до девятого колена.
Жизнь семьи Путиных, бедной, но честной, выхолощена в книге до невыносимой, серой скуки: ни одной живой детали, ни словца человеческого… Жили бедно, но не стыдились. Воспитывали строго, но с любовью. Ели мало, но с аппетитом. Путин очень любил варенья в стакан воды набухать и долго, со вкусом пить. Удивительно вкусно у него это получалось. Пойти, что ли, попробовать… Коктейль “Юность вождя”… Действительно вкусно. И как это я раньше не додумался.
Я не защищаю Путина от Блоцкого, Боже упаси. Так в последнее время складывается наша история, что все меньше талантливых людей готовы доверять власти и идеологически обслуживать ее: трудно было бы сейчас завербовать даже Колесникова и Геворкян, думается мне. Так что Путин лишь очень опосредованным образом виноват в том, что у него теперь такие летописцы. Я просто хочу понять: он что, не читал эту книгу? Если читал и не запретил – это говорит о нем не лучшим образом, если же не читал – это как минимум странная небрежность.
Впрочем, книга написана не для того, чтобы ее читали. Она написана для того, чтобы три серых тома в исполнении издательства “Международные отношения” украсили книжные шкафы и письменные столы регионального начальства. В знак лояльности. Наряду с портретами.
Щербаченко о Лужкове – это совсем иное дело. Тут и масштаб не тот, и объем примерно вдвое меньше, и глав всего четырнадцать против путинских тридцати пяти… И пресс-конференции в “Интерфаксе” не было. Главное же, что в окружении московского градоначальника, где господствует самая чудовищная лесть, все-таки больше “человечинки”, пресловутой доброй усмешки, игривости, хотя и несколько в духе вечера отдыха в профсоюзном санатории образца семидесятых годов. Съехались сослуживцы поразвлечься, добросовестно подтрунить друг над другом, поиграть в спортивные игры…
То есть поживей все-таки книжечка, поживей. Если политическая задача книги Блоцкого довольно очевидна (обозначить новый этап в забронзовении образа власти), то у Щербаченко не все так просто. Задача менялась. Начинал он, сотрудник пресс-службы московской мэрии, еще во времена, когда Лужков запросто мог оказаться не первым, так вторым лицом в государстве. Он очень этого хотел и столь же сильно робел. Многие к нему уже побежали. Последовал тяжелый нервный срыв, вызванный главным образом программой Сергея Доренко, – после чего Лужков, как пишет Щербаченко, “вдруг успокоился”. То есть обрел свою прежнюю Спокойную Силу (с двух больших букв; это в Москве вообще любят).
Ну, мы-то с вами понимаем, что обретение спокойной силы (с двух маленьких букв) было связано всего-навсего с отказом от некоторых амбиций. Лужков осознал, что может потерять и то, что есть. И вся мэрия с радостью увидела прежнего мэра. Хорошего, доброго человека, честное слово. А то с примеркой нового имиджа в нем столь явно проявились пугающие тенденции, что автор этих строк подумывал об эмиграции. Страшное дело – власть, что она с людьми творит! Московский тоталитаризм Лужкова был милым, почти домашним: самодурство дорогого шефа, простая слабость, вроде пчел. Конечно, в государственном масштабе это тут же свело бы на нет все позитивные качества Лужкова, но в московском вполне терпимо, хотя подчас и тошнехонько. Страшно сказать, но сегодняшняя книга Щербаченко о Лужкове отличается от книги Блоцкого о Путине настолько же выгодно, насколько Путин отличался от Лужкова два года назад… Да и цель у нее куда более прозаическая – Каносса. Лужков – мэр, и больше ему ничего не надо. И он ловит в глазах Путина признаки начальственного расположения.
Щербаченко противноват именно за счет своих подобострастных шуточек и чрезмерного внимания к “человечинке” – пчелам, футболу… Тут он заигрывается до того, что совершенно перестает слышать себя: “Газеты даже писали, что именно в раздевалке отцы города, снявши трусы и бутсы, проводят секретные переговоры”… Прочтите вслух это “снявши трусы и бутсы”, и вы поймете, что налицо либо диверсия, либо проговорка о способах принятия решений в московской мэрии. Автору “Законов Лужкова”, как и Блоцкому, приходилось из последних сил выдавливать текст на бумагу – видимо, за отсутствием эксклюзива или по нежеланию его пока обнародовать… Ну вот, например, болезненная для всякого российского политика тема выбора цели: в книге раз пять повторяется мысль о том, что главное правило Лужкова – это наметить цель, рассчитать траекторию и выбрать скорость движения к ней. Отмечается даже, что разбуди ты любого чиновника из московской мэрии – и он тебе ночью отбарабанит: “Главное – это выбор цели, расчет траектории и скорости движения”. Мантра, не иначе. Впрочем, Лужков, как и Путин, тоже старается помочь Щербаченко в наборе заданного объема. Вот один его телефонный разговор, так врезавшийся в память случайно присутствовавшему при нем автору, что он воспроизвел его в книге от первого до последнего слова: “Станислав, ты мне скажи, зачем ты требуешь на входе в поглотитель температуру озоновоздушной смеси плюс пять градусов? Я задаю тебе вопрос не случайно, а, во-первых, как автор идеи, и, во-вторых, как человек, который в химической технологии выварился до самых кончиков несуществующих волос. Ты же понимаешь, и термодинамика, и экономика говорят: с какой температурой воздушноозоновая смесь вышла из генератора, с такой же температурой ты должен ее направлять в поток воды. Конечно, не должно быть температуры абсолютного нуля, потому что тогда вокруг пузырькового барбатера может нарасти лед. Но чем ниже температура этой смеси, тем лучше растворение. А зачем ты заставляешь нагревать озоновоздушную смесь после выхода из генератора? Мне сказали, что в ТЗ записано: температура озона в воздушной смеси на входе в барбатер должна быть плюс пять градусов, не ниже. Станислав, ты меня удивляешь, мы же не охлаждаем озоновоздушную смесь. В генератор она входит с температурой минус шестьдесят градусов. Мы в генераторе убрали все кишки, нам не нужно отводить тепло, и за счет тлеющего или тихого разряда, за счет естественного электрического процесса нагреваются, по моим подсчетам, до минус 25. Повторяю: тебе не нужно охлаждать эту смесь, она уже из генератора выходит с температурой…”
Хватит? Пожалеть? Там еще ровно столько же, и все про барбатер. Вот я и думаю: все мы знаем, конечно, что Лужков любит слушать себя. Но не до такой же степени! Как он городом-то руководит с такими темпами? А темп книги Щербаченко – именно вязкий, благостный, обеспечиваемый многословием, чудовищными длиннотами, размазанными на целые главы шутками, повторами, отступлениями… Это и есть застой в самом его характерном облике, и не случайны постоянные, по разу на главу, упоминания меда. Это очень медовая книга. С отчетливо выраженным вкусом, в отличие от книги Блоцкого, оставляющей во рту вкус жеваной бумаги.
Зато масштаб.
И вот я думаю: стоило ли огород городить? Стоило ли с такими жертвами разрушать СССР, разворовывать империю, идти на беспрецедентные национальные унижения, разваливать армию, деклассировать интеллигенцию, превращать жизнь в выживание, жечь окраины, влезать в Чечню, сменить чертову уйму правительств, замарать в политике всех без исключения граждан, – чтобы на рубеже 2001–2002 годов, через десять лет после событий 1991 года, вышли из печати эти два жизнеописания? С абсолютной ясностью обозначившие, что у нас за время и что у нас за выбор? Выбор-то очень простой: авторитаризм и подобострастие с человеческим лицом – и все то же самое, но с лицом никаким, потому что первым.
И это все?
А если я неправ, пусть “Идущие вместе”, так заботящиеся об имидже нашего президента, и лужковские пионеры, для которых репутация московского мэра тоже не пустой звук, срочно открывают тридцать – или сколько они там собирались – обменных пунктов и начинают обменивать эти книги на Пелевина, Сорокина, Де Сада, Лимонова и “Кама-сутру” с иллюстрациями.
2001
IV
Памяти Александра Лебедя
Генерал Лебедь погиб, как жил: ярко. Пресловутое римское правило “о мертвых или хорошо, или ничего” нужно, конечно, по возможности соблюдать, однако нельзя упускать из виду важную деталь: как выяснилось из расшифровки бортовых самописцев, Лебедь приказал, несмотря на нелетную погоду, взлетать под его личную ответственность. К сожалению, он распорядился не только собой: погибли еще восемь человек, двенадцать получили ранения разной степени тяжести. За риск и яркость Лебедя постоянно кто-нибудь расплачивался – что, конечно, не отменяет его таланта, обаяния и прекрасных человеческих качеств, о которых знали все, кто хоть раз с ним пересекся. Можно отказать ему в расчетливости, разборчивости, сдержанности, но невозможно отрицать его храбрость и, повторюсь, обаяние; трагедия этого генерала, едва ли не единственного популярного военного во всей постсоветской армии, – именно в чудовищной несвоевременности его рождения.
На войне авантюризм и риск необходимы – но Лебедь никак не мог найти войну по себе; в сегодняшней России гибнуть решительно не за что. В результате немногочисленные талантливые военные гибнут по-дурацки: нечто непонятное и мрачное произошло с Рохлиным, который в политике был даже не нулем, а минус единицей (притом что воевал лучше многих). Лебедь разбился, летя открывать горнолыжную трассу (увлечения нашего президента доселе обходились лояльным чиновникам несравненно дешевле: в худшем случае ноги ломали). Буданов жив, но вот уже два года, как в силу известных причин не воюет – между тем его считали одним из лучших федеральных командиров. Я его не оправдываю, но всерьез полагаю, что убийцей его сделала бессмысленность войны – она порождает усталость и омерзение, которые копятся, как ртуть.
Есть качества, необходимые на войне и губительные на гражданке, – и есть люди, которые никак в себе этих качеств победить не могут: армия – их призвание, такое же неумолимое, как писательство у одних или воровство у других. Интеллигенты, для кого служба в армии – либо наказание, либо – в лучшем случае – пустая трата времени, не всегда готовы с этим считаться. Им трудно понять, что невостребованный талантливый генерал может оказаться по-настоящему опасен, даром что в этом нет никакой его личной вины; опасен он, конечно, прежде всего для себя, но и окружению может не поздоровиться. Лебедь погиб по нелепой случайности в мирное время, потому что – “Все дело в том, что, к сожаленью, войны для вас пока что нет”. Такова же причина гибели Рохлина (кто бы его ни убил – он подписал себе приговор, когда ушел из армии, где умел многое, в политику, где не умел ничего). Где нет настоящей армии – настоящие военные не живут: они становятся либо убийцами, как Буданов и Костенко, либо фактическими самоубийцами, как Лебедь.
Хорошо, что он не стал президентом России. На этом посту он продолжал бы принимать рискованные решения, за которые расплачивались бы, увы, не двадцать – и даже не двадцать тысяч человек… Впрочем, число жертв роковой авиакатастрофы наверняка будет исчисляться сотнями, ибо Красноярск обречен стать ареной тех еще финансовых и политических разборок. Лебедь оставил край без наследника и не в лучшем состоянии. Трудно представить себе гражданскую должность, на которой он смотрелся бы органично: в качестве секретаря Совбеза он разработал концепцию национальной безопасности, перепугавшую даже генерала Куликова, которого трудно заподозрить в особенной приверженности к демократическим идеалам: в сферу национальной безопасности, по замыслу Лебедя, попадало решительно все, включая состояние русского языка. Впрочем, это тогда его замысел был не ко времени – сегодня такая концепция не вызывает уже никаких возражений.
Собственно, и тогда дело было не в должностных превышениях: Лебедю напакостила дружба с Коржаковым, опять-таки чисто военное понимание солидарности. Не сказать чтобы Лебедь был таким уж романтиком – ему случалось совершать поступки весьма циничные и демонстрировать непохвальную неразборчивость, – просто разделение “свой – чужой” проходило у него по демаркационной линии “опальный – придворный”, он слишком хорошо помнил собственную опалу у Грачева, – и оттого гебист Коржаков, к которому он, конечно, не мог испытывать и тени профессиональной военной солидарности, казался ему симпатичным союзником. Это было заблуждение роковое и непростительное, хотя для страны, быть может, и спасительное. Вскоре беспардонно использованный и отброшенный Кремлем, Лебедь переместился в Красноярск, где для начала задружился, а потом напрочь рассорился с Анатолием Быковым. Это наиболее наглядный ответ на вопрос о манипулируемости Лебедя, о его способности терпеть рядом с собой наставника, советника, руководителя, спонсора и т. д. Быков был ему нужен до поры до времени, но в качестве губернатора Лебедь не мог выносить рядом с собою никого, кто посягал бы на его самостоятельность. Методы руководства краем были у него сугубо военные, авральные, рассчитанные на быстрый успех и внешний эффект – но в гражданской жизни все это малопригодно; львиная доля его хаотических действий была рассчитана – и рассчитана довольно точно – на ура и чепчики. Офицер обязан быть популистом: без солдатской любви и уважения противника он ничего не сделает. Оттого многие в крае любили его, несмотря на отсутствие экономических и социальных успехов: но такова уж особенность национальной политики – Путин тоже не осуществил никакого прорыва, однако выказал решительность, пустил в народ несколько солоноватых шуток, летает без устали и вот уже два года получает свои семьдесят с чем-то процентов всенародного одобрения.
Талант Лебедя был той же природы – это вообще чисто русский феномен: одаренность налицо, но в чем она заключается – сказать невозможно. Феномен чистой харизмы, силы как таковой. Талантливый военный – сегодня в известном смысле оксюморон, и не потому, что военный не может быть талантлив, а потому, что в наше время талант от него не требуется. По замечанию одного крупного нашего политолога, которого я не хочу называть, сегодня нужны не генералы, а пиарщики. Собственно военные таланты требуются на войне, в нынешней российской политической жизни требуются другие дарования; не то чтобы Лебедь вовсе не умел подчиняться – но он не готов был подчиняться ничтожествам. Есть люди, чьи таланты сегодня неприменимы, и подозреваю, что в этот разряд попадают почти все люди, которых стоит уважать. Страной правят обладатели применимых талантов, то есть в лучшем случае конформисты, а в худшем мошенники, и приход Путина в этом смысле ничего не изменил, ибо стратегии возрождения у страны до сих пор нет, а погружать больного в анабиоз, чтобы не так быстро гнил, – не лучший способ лечения.
В военном деле я не специалист, об успехах Лебедя в Афганистане судить не могу, но людей он берег, подтверждения тому опубликованы. В Приднестровье и Чечне от него требовалось не воевать, но мирить. Вероятно, он был хорошим командиром. Что касается гражданской жизни, решительно невозможно было понять, почему он вызывает симпатию, старательно играя в бурбона. И все-таки человек этот был мне небезразличен – и конечно, не потому, что я, как всякий интеллигент-хлюпик, мечтаю услышать “Равняйсь” (я два года в армии его слушал, выполнял – и не питаю никаких иллюзий насчет российского офицерства). Я Лебедя немного знал, встречался с ним для интервью и писал о его предвыборной кампании 1998 года в Красноярске. Обаяние его было бесспорно и действовало даже на людей, не склонных равняться, – в том числе и на меня. Впрочем, о нем и Окуджава высказался в интервью вполне комплиментарно: “Он хороший офицер, у нас был такой на фронте… Видно, что ему не нравится воевать. Он умеет говорить с солдатами”.
Он был человек эффектный, из тех командиров, о которых солдаты любят рассказывать легенды. О Лебеде таких легенд ходило страшное количество, одну я слышал лично – и, как всегда, от непосредственного очевидца. Относится она к афганским временам. Он узнал, что в его подразделении – не помню, чем он тогда командовал, – особенно яро зверствовали три дембеля. Каждому до отправки домой оставались считанные дни. Он вызвал всех троих и поставил перед выбором: либо на вас заводятся уголовные дела, либо я каждому из вас как следует дам в морду, и вы поедете домой. Естественно, между дисбатом и мордобоем изверги выбрали мордобой; двоим из трех он сломал челюсть. Эту легенду я слышал от нескольких его сослуживцев, в разных вариантах, но суть сохранялась; поступок вполне в его духе и вполне в духе нашей армии. Популярность его в армии после Приднестровья была огромна, особенно на фоне почти всеобщего презрения к Грачеву; даже Хасав-Юрт не оказался концом его карьеры: первая чеченская война была дружно ненавидима всем обществом, а когда стали ясны последствия хасав-юртовских соглашений, Лебедя легко было оправдать тем, что действовал он не по собственной воле (и это справедливо). Как всякий идеальный военный, действовать по собственной воле он, кажется, не умел вовсе: получалось самодурство.
Исполнителем он был почти идеальным, хотя мог и не стерпеть, когда приходилось подчиняться ничтожествам; в качестве руководителя гражданского объекта был совершенно беспомощен. И это при том, что присущи ему были многие качества, которыми не отличались политики в штатском: например, находчивость и самоирония. Он лично прислал Шендеровичу свой портрет с автографом: “Сержанту Шендеровичу от генерала Лебедя для работы над образом”, поскольку фраза “упал-отжался” нисколько его не рассердила; он даже сам полюбил употреблять ее. Отлично зная, как к нему относятся в крае, он не преследовал инакомыслящих и не воевал с журналистами. На вопрос о том, как он будет строить отношения с прессой в случае победы на выборах, ответил не без яда: “Когда ко мне в часть попадал журналист, мои отношения с ним заключались в обеспечении трехразового горячего питания”. Не знаю насчет трехразового питания, но красноярские оппозиционные СМИ вряд ли могут пожаловаться на какие-нибудь неудобства, кроме моральных. Агитировать против Лебедя в край лично прилетел Юрий Лужков (не преминув извлечь из этого приезда кое-какую личную выгоду) – и только добавил ему процентов: Москва – не лучший советчик для Сибири, там к ней отношение специфическое, при всем дружелюбии. На фоне своих врагов Лебедь вообще смотрелся недурно. Особая тема – его отношения с Березовским, который уже и смерть генерала успел использовать в своих нынешних целях: он не верит в ее случайность, и виноват в этом Путин. Он, видите ли, сам создал в стране такую обстановку, что ничему верить нельзя. Что ж, и Березовский, и Лебедь незаменимы в бою, но невыносимы в мирной жизни: один эмигрировал, другой погиб. Это, разумеется, не повод ностальгировать о временах боевых действий, когда были востребованы яркие личности, – а теперь, мол, все серо (березовская пресса именно в таком духе отреагировала на красноярскую трагедию). Военный, которому не за что воевать, опасен. Не менее опасен жулик, которому негде жульничать: когда доступ к финансам ему перекрыт, он начинает спекулировать исключительно на идеологии, доступа к которой, как ни крути, не перекроешь.
Мне приходилось уже писать о том, что любые люди, занятые не своим делом, потенциально опасны: в них копится раздражение. Профессия вообще перестала быть сущностной характеристикой человека (и персонажа): дело не в том, что настал постиндустриальный век, а в том, что в стране, лишенной четких ориентиров, созидательная деятельность исключается как таковая. Россия состоит из чекистов, которым не на кого охотиться, – и в результате они рвутся во власть, охотясь на всех; из бывших физиков и лириков, которые наконец уравнялись в невостребованности, продемонстрировав классическую русскую конфигурацию: либо одни против других, либо власть против всех; теперь физики и лирики либо брюзжат на весь свет, либо пополняют собою протестный электорат. Я не говорю уже о литераторах, зарабатывающих журналистикой и оттого ненавидящих свое дело, что не может не сказываться на их желчных текстах.
Почти всех россиян старше тридцати лет – а именно они составляют сегодня костяк дееспособного населения – готовили по старым учебникам; они еще не готовы признать, что их профессия никому не нужна. В стране ненужных профессионалов органично чувствуют себя одни подонки – они-то работают по призванию. Невоюющие генералы, которым часто попросту запрещали побеждать, – становятся источником агрессии, и пример генерала Руцкого никого ничему не научил. Непишущие писатели – самая противная категория населения: комплексы все те же, тогда как продукт, выдаваемый на-гора, – статьи, интервью, заказные пиар-кампании – получается отвратительным. Все в России сделано без любви, по принуждению, для выживания: на стройках столицы работают бывшие молдавские кандидаты наук, ученые промышляют частным извозом, военные ищут себя в политике. За их брутальным обаянием кроется дремучая некомпетентность, они сами понимают это, компенсируя недостаток уверенности избытком крутизны… но истинного приложения своим силам не находят, и в итоге скрытая безработица в стране (то есть число людей, вынужденно сменивших профессию) растет также быстро, как и в 1991 году, на заре антисовковой шоковой терапии.
Многих отпугивала брутальность Лебедя. Но и вся его тяга к экстремальным ситуациям – от недостатка места, где бы развернуться, от недостатка ситуаций личного и быстрого выбора… Словом, страна непрофессионалов обречена либо на деградацию, либо на медленное накопление злобы, которая рискует взорваться; делающих свое дело тут единицы. Пока Россия не разберется, кто ее друзья, а кто враги в новом и уже вовсе не политкорректном мире, нечего делать будет и армии, и генералитету, и всем людям, чем-нибудь сколько-нибудь одаренным.
Если гибель генерала Лебедя заставит об этом задуматься – это можно будет считать наивысшим достижением талантливого человека, которому в позорные для Родины годы нечего было делать с ней и с собой. Он и был весьма похож на Россию – все приличные люди похожи на свою страну, и чем больше она их раздражает, тем больше это сходство. Лебедь точно так же был незаменим в экстремальных ситуациях и точно так же на глазах деградировал при отсутствии цели, смысла и стимула. И оттого в его смерти есть особенно грустный символ – но о нем я говорить не хочу.
2002
Спаситель
В конце февраля 1987 года ленинградские газеты опубликовали информацию: в городе скрывается вооруженный, очень опасный преступник. Ориентировку на него получили все местные отделения милиции. Город лишился сна.
На следующий день после этой публикации вооруженный, очень опасный преступник зашел в почтовое отделение, выскреб остаток денег, выбрал самую красивую открытку к Восьмому марта и написал:
“Мама, папа! Со мной случилось несчастье, которое перечеркнуло всю мою жизнь. Но я ни в чем не виноват, нет! Все эти длинные полгода во мне накапливались боль и страдание. Последняя поездка поставила точку. Я не помню, как взял оружие, как открыл огонь по ним. Теперь я прячусь и знаю, что меня ищут. Извините за все. Но, может быть, мы еще увидимся? И прошу, успокойтесь, такая моя судьба. Ваш сын Артур”.
…Страшно сказать, я примерно представляю себе, что он чувствовал, – тысячекратно слабей, но представляю. Я служил в армии в Питере в это самое время и знаю, что такое петербургская зима с ее влажностью, превращающей десять градусов мороза в двадцать; знаю город, полный подворотен и патрулей, бессолнечный, плоский, насквозь видный; хорошо помню, что такое видеть в увольнении толпы людей на улицах (им не возвращаться в часть), знаю, что такое звонить домой с почты на Невском, делать бодрый голос и после этого опять идти в свой ад, – который был раем по сравнению с его частью.
И что такое прятаться от патрулей, я тоже хорошо представляю: поехали завтра в Питер, на спор, и я уйду от любого хвоста даже на нынешнем Невском – лабиринт черных внутренних дворов спрячет меня.
Но он не прятался. Когда его взяли, он ехал в автобусе. Никакого сопротивления оказано не было. К моменту задержания он не спал ровно неделю, что ел и пил – неизвестно. Его звали Артурас Сакалаускас, ему было восемнадцать лет, за два дня до этого он убил восемь человек и спас жизнь нескольким тысячам.
Я отдаю себе отчет в том, какая это страшная тема. Может быть, десять лет спустя и не стоило бы обо всем этом напоминать, если бы жизнь не напомнила его историю сразу несколькими жуткими случаями: сначала московское бегство вооруженного рядового, измученного дедовщиной, потом – дальневосточный и абхазский расстрелы. Это то, о чем мы знаем. По статистике, сообщенной мне Александром Рогожкиным, поставившим в 1990 году свой первый фильм “Караул”, расстрелы караулов в Советской Армии происходили в среднем один-два раза в месяц.
Такие особенности национальной охоты.
Сакалаускаса призвали из Вильнюса в июне 1986 года. Его отец Адольф работал токарем в мастерских НИИ, мать Ольга – заместителем начальника отдела в статистическом управлении. В семье было двое детей: он и младший брат Эдвард. Артур рос поразительно спокойным и миролюбивым мальчиком: все одноклассники и соседи вспоминают, что он как никто умел останавливать ссоры и устанавливать мир во дворе. После восьмого класса он пошел в строительный техникум. Больше всего интересовался историей. Были друзья, любимая девушка – все как у людей.
Этой девушке он и писал ровные, бодрые письма: сначала из учебки, где все было нормально (конечно, по меркам СА), а потом из той самой ленинградской части внутренних войск, куда он попал через два месяца. Их вильнюсский призыв был небольшой, доставалось всем, но ему больше всех. “Потому что он не мог постоять за себя”, – как вещали впоследствии с глубоко затаенной ненавистью представители ленинградской военной прокуратуры. “Постоять за себя” – любимое их выражение. Мудрено было Сакалаускасу постоять за себя, когда его десять дедов молотили ногами в сушилке. Остальным доставалось тоже, но он открывал рот, а это было непростительно.
Сакалаускас и в самом деле отнюдь не был качком, не блистал ловкостью и не занимался на гражданке боевыми искусствами. Но у него хватало прибалтийской внутренней стали не стирать чужое хэбе и не отжиматься произвольное количество раз перед отбоем. За это он получал. У него сформировался комплекс жертвы, столь привлекательный для любого садиста, и садисты почувствовали это: образовалась компания, с особенной изощренностью его доводившая. С этой шестеркой он и должен был ехать в свой последний караул, в Свердловск.
Я не буду здесь рассказывать, что с ним делали до того: кто служил, тот знает. Я только хочу напомнить старую, горбатую отмазку всех садистов, встречавшихся мне в армии и вне ея: с каждым делают только то, что он позволяет с собой делать. Это очень удобная формула. Поэтому почти никто из тех, кого действительно мучили, об этом сегодня не рассказывает. Мучили – значит позволял. Сам дерьмо.
И когда четверо тебя держат, а пятый голым задом садится тебе на лицо; и когда пятеро играют с тобой в Чапаева, то есть окунают головой в воду, пока не перестанешь дергаться; и когда десятеро посылают твоих братьев и детей убивать и умирать неизвестно за что на Кавказе; и когда двести пятьдесят миллионов не желают тебя слушать и внушают тебе, что ты вечно перед ними виноват и место твое у параши, – ТЫ ПОЗВОЛЯЕШЬ ЭТО С СОБОЙ ДЕЛАТЬ.
Рядовой Рожанскас вспоминал впоследствии, что накануне того рейса, в котором Сакалаускасу с шестью дедами предстояло конвоировать зеков в Свердловск и обратно, Артур подошел к нему и с отчаянием в голосе сказал: “С ними”. То есть с теми самыми, которые мучили его больше всех. Думаю, командир роты подбирал этот караул не без тайного злорадства; тем более, что многие караулы в этой части формировались по принципу “пятеро спят, один пашет”. Прапорщик, деды и молодой.
Никто никогда не рассказал бы, что делалось в том спецвагоне, если бы не зеки, которые все видели. Осужденный по фамилии Елин подтвердил, что над Сакалаускасом издевались страшно. В соседнем спецвагоне, который конвоировался тем же караулом, везли женщин. Они говорили Сакалаускасу: дай им сдачи! Эта подробность просочилась тогда даже в печать. Трижды судимый Евтухов сказал, что оцепенел от страха, глядя на тот беспредел, который творился с Сакалаускасом. “Даже среди рецидивистов и уголовников я не видел такого, как в караулах”, – сказал он. А это был не первый караул на его памяти, и все они мало чем отличались – разве тем, что над Сакалаускасом измывались особенно изобретательно.
Началось с того, что его сутки не меняли на посту (сами вместе с прапорщиком отдыхали); когда он пришел напомнить, что ему пора сменяться, – избили; когда он заснул на посту да так крепко, что не почувствовал, как стащили сапоги, – разбудили “велосипедом”, то есть засунули между пальцев ног бумагу и подожгли; очень смеялись. С обожженными ногами он отстоял еще сутки. Били. Еще было такое развлечение – заставляли рассказывать про девушку: “Девушка-то есть у тебя? Вот подушка, покажи, как ты с ней управляешься”. Мне про такое рассказывали. Но было ли это в данном конкретном случае – сказать не могу. Знаю только, что на четвертые сутки его, все это время не евшего и почти не спавшего, после очередных издевательств отправили мыть туалет; и им НЕ ПОНРАВИЛОСЬ, как он его вымыл.
Они очень любили чистоту, я так думаю.
Даже в тогдашней прессе (которая была много честнее сегодняшней) упомянули – правда, очень завуалированно – то, что произошло дальше. Двое снова отволокли Сакалаускаса в туалет, сунули головой в унитаз, сорвали штаны и изнасиловали.
Он потерял сознание и пришел в себя от того, что около его лица водили спичкой. “Сейчас ты все вымоешь, – сказали ему, – а потом сюда придут остальные. Через тебя пройдут все”.
Надо ли объяснять, какая жизнь ждала его после этого в части; выхода не было, ибо тех, кто бегал стучать к замполитам, презирали больше всех сами замполиты, и стучать было еще хуже, чем стать “опущенным”; впереди было еще несколько дней в дороге; по возвращении в часть все узнали бы, что с ним сделали; и вспомните, кроме того, что он был из дружной, любящей семьи, и от роду ему было восемнадцать лет.
Изнасиловали не его, не только его; чувство это помнит всякий, кому приходилось пройти через серьезное унижение. В твоем лице унижено все, что тебе дорого: ты не сумел этого защитить. Изнасиловали твою мать, твою девушку, твоего брата. В дерьмо окунули твою жизнь, твою любовь, твои книги. И ты позволил сделать все это с ними.
Может быть, вы поймете, почему Сакалаускас, когда он смог встать и двигаться, встал и из табельного оружия расстрелял прапорщика-начкара, с видимым одобрением наблюдавшего за всем происходившим в дороге; гражданского проводника, который ни во что не вмешивался, и шестерых своих мучителей.
Случилось это в Вологде, и как он добрался до Ленинграда – не расскажет никто. Там он двое суток скитался по городу, а остальное вам известно.
Повесть Юрия Полякова “Сто дней до приказа” – относительно честное, первое его произведение – была опубликована только в октябре 1987 года. До этого тема дедовщины на страницах отважной перестроечной прессы не поднималась. Военкомы и генералы, время от времени выступавшие в газетах, звезд ел и что-то типа того, что отголоски негативных явлений, бытующих на гражданке, проникают, конечно, в здоровое тело армии, в крепкий мужской коллектив, где больше всего не любят слюнтяев и маменькиных сынков… но в этом здоровом теле стоит такой крепкий дух, что негативные явления тотчас задыхаются. Поэтому в течение всего 1987 года о деле Сакалаускаса в газетах не было ни слова. Первой голос подала самая смелая тогда молодежная газета России, ленинградская “Смена”, в которой 13 апреля 1988 года появилось интервью военного прокурора Ленинградского военного округа полковника Олега Гаврилюка и начальника политотдела управления внутренних войск по Северо-Западу и Прибалтике генерал-майора Виктора Петрова. Тон этого интервью очень характерен для тех межеумочных времен: явное сочувствие к Сакалаускасу со стороны спрашивающего и тяжелозвонкое скаканье со стороны отвечающих. “Труднее всего в армии нытикам, хамелеонам, бездельникам, маменькиным сынкам!” – гремел Гаврилюк; мог бы и не греметь, поскольку все это пойло мы уже хлебали большою ложкой в военкоматах перед медкомиссией. Какого черта надо составлять армию как минимум наполовину из этих самых хамелеонов и маменькиных сынков, зачем грести в нее студентов и заведомо беспомощных интеллигентов, зачем ломать всех, кто сколько-нибудь отличается от окружающих, – все эти вопросы остались без ответа и сегодня, когда мы еще дальше от профессиональной армии и альтернативной службы, чем в 1987 году. Армия была универсальной мясорубкой, кузницей ничтожеств, где ломались все, кто был способен на сопротивление. Вот зачем она была нужна, а не для боеспособности: она поставляла этому государству идеальных граждан. Маменькины сынки тут были без надобности, потому что маменькины сынки составляют золотой фонд нации, ее интеллектуальное и культурное будущее; и именно те люди, которым труднее всего в замкнутом, голодном, люмпенизированном мужском коллективе, есть гордость и надежда любой страны. А Пушкин, любимец лицея? – спросят меня. А Толстой, любимец друзей-офицеров? Очень сомневаюсь, отвечу я, что Пушкин был бы любимцем своих крестьянских сверстников, а Толстой – кумиром солдатской казармы; в армии больше всего ненавидят интеллигенцию, а Сакалаускас принадлежал к ней.
Разумеется, тогдашние ленинградские солдаты (и я в их числе) знали о нем не из газет. Работал солдатский телеграф. И первым свидетельством о Сакалаускасе для меня и многих, многих еще – было то, что наши деды подозрительно присмирели. О Сакалаускасе заговорили – и тема выплеснулась на страницы газет. 29 июля 1988 года, через три месяца после “Смены”, проснулась “Комсомолка”: появилась статья “Случай в спецвагоне”. Там все тот же Гаврилюк настоятельно советовал солдатам обращаться к командирам при любом неуставняке. Знал, что посоветовать. “Ведь вот же в соседней части, – приводил он безымянный, бездоказательный пример, – пожаловался молодой солдат, и были приняты меры!” Что потом было с этим солдатом, история умалчивает; армия всегда поощряла стукачество – и расправу со стукачами. Слава Богу, автор публикации, М. Мельник, поставил полковника на место: кому, какому политруку следовало Сакалаускасу жаловаться в спецвагоне после изнасилования?
И как только тема стала обсуждаться, а в армии начался, хоть и ненадолго, надзор за дедовщиной, как только деды по-настоящему испугались, что их могут за это убить, – всем молодым стало легче дышать, и я не берусь сказать, сколько жизней спас Артур Сакалаускас своими выстрелами.
Возмущение, которое вызовут эти мои слова, я предвижу.
Читать бесплатно другие книги:
