Дальше живите сами Троппер Джонатан
— Да так, ни о чем, — отвечаю я.
— О том, что я беременна, — отвечает Джен. — У нас будет ребенок.
Филипп смотрит на Джен, потом на кончик своей попыхивающей сигареты. Тушит ее и, широко улыбнувшись, говорит:
— Мазл тов!
Я недавно потерял отца. Скоро я сам стану отцом. Некоторые склонны были бы усмотреть в этом божественное равновесие: одна душа покидает этот мир, чтобы уступить место другой. Но мне это не близко. Многие люди в дни бед и горестей готовы уверовать в Бога, но я не из их числа. Однако, когда жизнь превращается в жестокую насмешку, слишком изощренную, чтобы быть простым совпадением, я все-таки полагаю, что тут без Бога не обошлось. Кто, если не Он, способен заставить нас хлебать собственное дерьмо? Вообще-то Бога я представляю в образе Хью Хефнера, основателя «Плейбоя». Уж не знаю, что и когда именно замкнуло в моем сознании, но Бог всегда является мне этаким худым, костлявым человеком с тяжелым подбородком. Может, когда я был маленьким и думал о Боге, я увидел в журнале фотографию Хефнера? Нейроны в голове полетели туда-сюда, и — готово, образовалась стойкая ассоциация. Это к тому, что я не из тех, кто готов принять обычные жизненные совпадения за чудеса или знаки свыше. Если мой Бог — самый сексуально активный американский старикан в атласной малиновой пижаме, я вряд ли назову ту дрянь, которую судьба ушатами низвергает мне на голову, манной небесной.
Глава 21
В подростковом возрасте я считал, что буду одним из таких крутых отцов, знаете, модно прикинутых, длинноволосых, с кожаной фенечкой на запястье. Такие папашки безропотно меняют младенцам памперсы, никогда не орут, на бейсболе покупают дорогущие чипсы и шоколадки и по первому требованию сажают ребенка на закорки и тащат домой. Я гораздо чаще представлял себя отцом, а не мужем. Понимал, конечно, что, чтобы стать отцом, надо жениться, и даже воображал свою будущую жену — умную, всепонимающую, добрую, с точеной фигуркой модели из рекламы дамского белья, но себя в качестве мужа никак не представлял. Ну, типа, я, только женатый. Будь я поумнее, сразу бы понял, что такое безразличие к образу мужа — нехороший симптом. Повод бить тревогу.
Сейчас, оглядываясь назад, а мы всегда оглядываемся назад и перетряхиваем всю жизнь пошагово, когда эта жизнь летит псу под хвост, я не возьмусь сказать, как сложилось бы у нас с Джен, не потеряй мы того ребенка. Понимаю, конечно, что если браку суждено развалиться, никакой ребенок его не спасет, рассчитывать на ребенка — верх идиотизма. Он сам даже рыгнуть толком не может, а родители, которые долгие годы трепали свои отношения так и сяк, мучили и завязывали в тугие, просоленные морские узлы, надеются, что ребенок эти узлы каким-то чудом расплетет. И все-таки мне кажется, что будь наш ребенок жив, он бы нас спас, равно как его потеря ускорила наше движение по спирали вниз, к полному упадку и разрушению брака. Мы потеряли его, так и не обретя, не подержав на руках, не вдохнув запаха его мягкого темени, не запачкав одежды его молочными слюнками. Вообще слово «потерять» больше подходит, когда говоришь о потере невинности или кошелька. А ребенок — человек. Мальчик. В свидетельстве о смерти так и было написано: младенец Фоксман, мальчик. Волосы у него были бы, как у меня, курчавые, непослушные, а глаза он, возможно, взял бы у Джен, зеленые, точно подсвеченные изнутри; я бы ходил с ним в парк, учил кататься на велосипеде, играл бы с ним в мяч, показывал крученые броски. Сам я не очень-то силен в этом деле, но, будьте покойны, ради сына я бы навострился. В более старшем возрасте я учил бы его водить машину, и у него не возникло бы потребности бунтовать против родителей, пробовать тяжелые наркотики или калечить всякими металлическими прибамбасами свое чудное, чистое лицо (изящный овал — от Джен, тяжеловатый подбородок — от меня). А если бы переходный возраст все-таки проявился бунтом — хотя против кого тут бунтовать? — я дал бы ему максимум свободы, он бы нахлебался и вернулся, и мы снова были бы вместе, и я бы в первый раз налил ему пива, хотя он наверняка уже пробовал пиво с приятелями, в компании их старших братьев. Мой сын был бы смышленым парнем, с головой на плечах, и я бы доверял ему и его решениям, я бы понимал, что подростку порой надо выпендриться или преступить границы дозволенного, но он бы всегда знал, что ко мне можно прийти, что я пойму… Черт, о чем это я?
На самом деле вот о чем: не надо примитива, не надо считать, что причина нашего разлада — смерть ребенка. Люди это обожают — взять и взвалить вину на кого-то или на что-то, а самим остаться чистенькими, как обжоры, которые подают в суд на «Макдоналдс» за то, что стали по вине ресторана жирными свиньями. Правда всегда сложнее, правда никогда не лежит на поверхности. В сущности, она заключается в том, что твоему браку либо суждено выстоять, пережив любые испытания, либо нет. Ведь мы с Джен по-прежнему любили друг друга, нет, разумеется, уже не с тем гормональным пылом, что сжигал нас поначалу, но разве есть пары, которым удается его сохранить? Тем не менее нам по-прежнему было приятно быть вместе, у нас было много общего, мы находили друг друга вполне привлекательными. То есть брак, в общем и целом, выглядел сносно. Хотя — не будем отрицать — какие-то краски изрядно поблекли, какие-то планки понизились… Впрочем, самолеты перелетают океан и с отказавшим двигателем. У них остается еще три, чтобы дотянуть до посадочной полосы.
Зачать нам удалось далеко не сразу. У Джен загиб матки, поэтому до нужного места могут добраться только крайне энергичные сперматозоиды. Но однажды мы победили. Когда тест на беременность наконец выдал неоспоримую голубую полоску, мы пустились в пляс, и Джен размахивала над головой заветной бумажкой, как зажигалкой на рок-концерте. Мы ждали ребенка, и какое-то время казалось, что это вдохнуло в нас новую жизнь. Мы ложились за полночь, допоздна обсуждали, где лучше поселиться, какую выбрать школу, какое дать имя, клялись, что между нами все останется как было, хотя оба в душе надеялись, что — нет, не останется, что ребенок все изменит, что он заполнит те пустоты, которые как-то невзначай образовались в наших отношениях за эти годы. Секс снова участился, стал жарче, непристойнее, чем был в последние месяцы… ее растущий живот заставлял нас искать новые и новые позы, мы все чаще делали это на боку, я входил в нее сзади, одной рукой жадно сминая огромные, порнографически раздутые груди, а другую подсовывал снизу, и Джен зажимала мою ладонь меж бедер и отчаянно терлась об нее клитором. Миссионерская поза приводила меня в ужас, мне казалось, что при каждом соприкосновении наших животов я бью ребенка.
— Я не чувствую мальчика, — сказала Джен. Ее звонок застал меня на радио, где я сортировал звонки для ближайшего эфира Уэйда и одновременно разглядывал в интернете фотографии киноактрисы Джессики Бил.
— Что значит «не чувствуешь»?
— Когда я принимаю душ, он всегда лягается. Сегодня не чувствую.
— Может, он спит?
— Мне вообще не по себе. Там что-то не так.
Она была на восьмом месяце, и нервы у нее в последнее время стали совсем ни к черту. Я не единожды на собственной шкуре убедился, что спорить нельзя, надо со всем соглашаться.
— А кофе ты сегодня пила? Может, ему хочется кофеинчику?
— Встретимся у врача. Я выезжаю.
Вздохнув, я закрыл сайт Джессики Бил, прочтя напоследок в ее огромных глазах немой укор.
В больницу я опоздал. Опоздал, потому что поблизости не было ни одного парковочного места. Какого черта они строят огромные больницы, совершенно не заботясь о стоянке для машин?! Короче, я опоздал на полчаса в тот единственный раз, когда врач принял Джен точно в назначенное время. Прежде мы высиживали у кабинета часами, прочитывали от корки до корки журналы для родителей, а я украдкой переглядывался с другими будущими папами: в тесном предбаннике отделения акушерства и гинекологии всем мужикам втайне хотелось напомнить друг другу, что существует и другая жизнь — с пивом, футболом и даже охотой на бизонов в набедренных повязках. Но в тот день я заявился на полчаса позже, подошел к регистраторше, сказал фамилию, и она с деланой веселостью мгновенно проводила меня в кабинет, где Джен, уже в слезах, стирала с живота густой гель, который наносят перед УЗИ. Врач говорил, а перед глазами у меня все кружилось, и я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Пуповина завязалась узлом. Узел затянулся. Ребенок погиб. Врач уже объяснил это Джен, но сейчас, из-за меня, ей пришлось выслушать все заново, потому что я опоздал.
После этого Джен избегала даже моих взглядов, отводила глаза. Наш брак оказался накрепко приторочен к маленькому комочку жизни, который рос у нее в животе, и когда он умер, мы тоже умерли. Джен никогда бы не призналась, и с рациональной точки зрения это было бы нелепо, но на самом деле она так и не смирилась с тем, что я тогда опоздал, что ей пришлось войти к врачу без меня. Люди всегда ищут виноватых. Я предал Джен в чем-то очень важном, и она просто не нашла в себе сил меня простить. Наверное, пыталась, но потом ей показалось проще закрутить роман с Уэйдом. Так что оба мы совершили нечто, чему нет прощения. Мир обрел идеальное равновесие.
Глава 22
Гостей пока нет. Судя по всему, дни во время шивы набирают темп неспешно. Джен уехала — снять номер в гостинице «Мариотт» на Сто двадцатом шоссе. Она решила остаться до завтра, чтобы у нас было время все обсудить.
Филипп стойко выдерживает атаку Трейси за закрытыми дверями, которые, впрочем, слабо заглушают ее визгливые и слезливые угрозы. Мне жаль Трейси. Я мало о ней знаю, но похоже, она человек неплохой. Интимная связь с Филиппом любую женщину превратит либо в потаскушку, либо в мегеру, но поскольку в возрасте Трейси разыгрывать из себя потаскушку уже не пристало, выбор у нее невелик.
Пол радостно слинял под тем предлогом, что Хорри надо подкинуть на работу, а на самом деле — проверить, как идут дела в магазине. Элис устроилась на диване с кружкой кофе и блюдцем с мини-кексами. Барри на заднем дворе пытается наладить конференцию по телефону и краем глаза следит, как мальчишки плещутся в бассейне. Мама, Венди и я сидим на нормальных стульях: мы уже не готовы лишнюю минуту без надобности корячиться на низеньких стульчиках.
— Что, интересно, Джен сказала в свое оправдание? — спрашивает мама.
— Ничего. Обычный текст.
— Выглядит она хорошо, — замечает Венди. — Неверность ей к лицу.
Длина ног и стройность Джен всегда вызывали у Венди смешанные чувства, что-то среднее между возмущением и преклонением.
— Занятно, что она приехала, — продолжает мать. — Думаю, это что-то да значит.
— Что, мама? Что это может значить?
— Пока не знаю. Но возможно, все не так бесповоротно, как тебе кажется.
— Ты хочешь сказать, что она не спала с моим шефом целый год?
— Нет, Джад, не это. Она тебе изменила, и я понимаю, как тебе больно. Но это всего лишь секс, мальчик, удовлетворение телесного зуда. Мы придаем этому слишком большое значение, нас так запрограммировали. В результате мы теряем из виду куда более важные вещи. Лес густой, и секс в нем — лишь одно дерево.
— Ага, баобаб.
— Если рассчитывать на брак длиной в пятьдесят лет, один неудачный год погоды не делает. Возможно, твой брак еще можно спасти. Но ты даже не узнаешь, есть такой шанс или нет, если будешь пестовать обиду, ненависть и гнев и вести себя так, словно весь мир обязан выплачивать тебе контрибуции.
— Спасибо, мамочка. Я всегда ценю твои непрошеные советы, какими бы бесполезными они ни были.
— Не за что, сынок, не за что.
Появляется Филипп. Точно гимнаст, он упруго, на одних руках, опускается на низенький стульчик и тяжело вздыхает.
— Видимо, я — неисправимое говно.
— Тем не менее Трейси, похоже, еще не поставила на тебе крест, — замечает мать.
— Поди пойми.
— Филли, зачем тебе это нужно?
— Что именно?
— Спать с хищницей, — поясняет Венди.
— Спать с собственной матерью, — поясняю я.
— Упаси господь, — отвечает Филипп.
— По-моему, она хорошая, — замечает Элис. — И очень красивая.
— Да, хорошенькая, — соглашается мама. — Только по возрасту ближе ко мне, чем к тебе.
— Мамочка, я не так юн, как тебе бы хотелось, — говорит Филипп. — Да и ты тоже.
— Не злобствуй, мальчик. Тебе это не идет.
— А тебе не идет короткая юбка. Когда ты пересядешь на этот стульчик, коленки будут задраны вверх и все, что под юбкой, будет как на ладони.
— Филипп, я надеюсь, что твои действия достаточно взвешенны, — продолжает мать. — Лично я не предвижу тут сценария с хорошим концом.
— Этот разговор тоже добром не кончится, — вставляю я.
— Он просто кончится, — откликается Филипп. — Прямо сейчас.
— Филипп, мы — твоя семья. Мы тебя любим.
— Но! — хором подхватываем мы, все втроем.
Мать обескураженно оглядывается.
— Вы правы. Но. Но — она для тебя стара. Но — ты на ней все равно не женишься. Но — о ней ты в этой ситуации вообще не подумал. Или подумал?
Филипп мотает головой, всем своим видом показывая, что эту наживку заглатывать не намерен.
— Филли, что будет с Трейси, когда ваши отношения себя изживут? Ты-то переключишься на новых партнерш без проблем, и сейчас переключаешься, я тебя знаю. Но ее шансы убывают с каждым годом. У нее намного меньше времени на то, чтобы найти подходящего человека, своего человека. Из-за тебя она тратит время даром.
— Но почему я не тот, кто ей нужен?
Мать улыбается ему, печально и нежно.
— Не будь козлом, — произносит она.
— Ну вот, договорилась. — Филипп встает. — Всем пока.
— Я с тобой, — говорю я и тоже встаю.
— Никому из нас нельзя покидать дом, — объявляет мать. — Мы сидим шиву.
— Теперь на очереди Венди, — говорю я. — Обсуди-ка с ней ее брак. А мы вернемся, когда пыль уляжется.
— Сволочь, — шипит Венди.
— Прости, сеструха. Каждый выживает как умеет.
Вернувшийся из магазина Пол сталкивается с Филиппом в дверях гостиной.
— Привет, Фил, — говорит он с улыбкой и вмазывает ему кулаком по морде с такой силой, что Филипп летит через всю комнату, сбивая на ходу стулья.
— Пол! — верещит Элис.
— Этот щенок со мной тоже не церемонился.
Распластавшийся на полу Филипп приподнимается на локте и, морщась, потирает подбородок. Услышав шум, вбегает Трейси. Оценив ситуацию, она резко, на каблуке, разворачивается и снова скрывается в комнатушке за кухней. Думаю, теперь мы увидим ее не скоро.
— Если я сейчас встану, ты меня снова ударишь? — спрашивает у Пола Филипп.
— Нет, у меня к тебе все, — отвечает Пол, потирая костяшки пальцев. Потом он протягивает Филиппу руку, и тот, ухватившись, рывком поднимается на ноги. К всеобщему изумлению, Пол обхватывает Филиппа в подобие объятий и что-то шепчет ему на ухо. Филипп, кивнув, поглаживает его по затылку и поворачивается ко мне:
— Ты идешь?
— Иду, если по дороге не получу от Пола по морде.
— Твою морду уже повозили по батарее, — замечает Пол. — Мне нечего добавить.
— А, кстати, — говорит Филипп, словно невзначай что-то вспомнил. — Джен беременна. От Джада.
Все поворачиваются ко мне.
— Ну ни хрена себе! — выдыхает Венди. — Думаю, я выразила общее мнение.
— Почему ты мне ничего не сказал? — возмущенно говорит мать. — Как ты мог?
— Подставляй морду, — говорю я Филиппу.
Он пожимает плечами:
— Каждый выживает как умеет.
Тут встает Элис и совершенно сознательно, намеренно, роняет на пол свою чашку и блюдце. Они разбиваются вдребезги, а Элис смотрит на нас, и в глазах ее набухают слезы.
— Невероятно, — произносит она.
Не дав нам даже секунды — понять, что на нее нашло, — она начинает рыдать и, выбежав из гостиной, устремляется вверх по лестнице. Мгновение спустя хлопает дверь моей бывшей комнаты. Мы подскакиваем. Свет гаснет.
Глава 23
На «порше» мне раньше ездить не доводилось. У машины низкая посадка, и через плотную кожу сиденья я ощущаю каждую трещину, каждый камешек на дороге. Коврики в «порше» усеяны смятыми пакетами из-под сэндвичей и пустыми пластиковыми бутылками, пепельница переполнена — тут и пепел, и гнутые окурки, и чеки за бензин.
— Хорошая машинка, — говорю я.
Филипп переключается на третью скорость и выжимает газ.
— Знаю, что ты сейчас думаешь, — произносит он.
— Что же?
— Что Трейси богата, а я — говно и сплю с ней, потому что она меня содержит и дает покататься на дорогой машинке.
— Так почему ты с ней?
Филипп, вздохнув, качает головой:
— Я пытаюсь повзрослеть, Джад. Понимаю, что в семье на меня давно наклеили ярлык шута, и виноват в этом я сам, но хочешь верь, хочешь нет — я не хочу быть шутом. Меня тоже немало возили мордой по батареям, и в конце концов я решил, что перемены стоит начать с женщины. Классом повыше.
— Значит, не из-за денег, а из-за класса. Но тоже используешь.
— Я ее не использую. Не больше, чем она меня. А разве любовь — это что-то иное? Двое людей удовлетворяют нужды друг друга.
Я пожимаю плечами:
— Не спрашивай меня про любовь. Меня бросила жена. Ушла к моему боссу.
— Беременная, — подсказывает Филипп.
— Беременная.
Филипп широко улыбается:
— У меня, кажется, завелся соперник. Второй претендент на роль семейного шута.
— Похоже на то.
— Кстати, что ты об этом думаешь?
— Очень стараюсь не думать.
— Я бы на твоем месте тоже не думал. — Он одобрительно кивает. — Где тебя высадить?
— Почему высадить? Я думал, мы вместе пообедаем.
— Надо кое-куда заехать.
— Кое-куда или кое к кому?
— Ценю твою неизбывную веру в меня.
Я смотрю в окно и замечаю в небе птичий клин: гуси с попутным ветром летят на юг.
— Дело не в тебе, Филипп. Так устроено человечество.
— Ой, сейчас расплачусь.
— Ладно, высади меня у Келтона.
— На каток собрался?
— Ага.
Он смотрит на меня искоса:
— Правда, что ли? Кататься?
— Сделать кое-что надо.
— Кое с кем? — уточняет Филипп.
Затем он, без предупреждения, выворачивает руль влево и пересекает двойную сплошную, чтобы обогнать идущий впереди фургончик. На миг мы остаемся один на один с потоком встречных машин и хрупкостью собственной жизни. Секунду спустя он ныряет обратно и тут же, на перекрестке, сдает влево, резко, на двух колесах, так что меня по инерции вжимает в дверцу.
— Филипп! Что ты творишь?
Сцепление у «порше» фантастическое: после всех этих виражей мы лишь набираем скорость и несемся по улице под гудки разгневанных водителей, которых мы только что едва не убили.
Филипп вздыхает.
— Ездить на «порше» — это как секс с моделью, — со знанием дела говорит он. — Обертка глянцевая, а внутри все как обычно.
Пенни скользит под музыку Хью Льюиса и его группы The News, выписывает круги и заднюю дорожку, прыгает, вращается; ее коньки, шурша и взбивая белую крошку, режут лед. На Пенни черные легинсы и поношенная серая толстовка с капюшоном, волосы забраны под черную лыжную шапочку. Она двигается грациозно и уверенно, щеки чуть порозовели; меня она пока не заметила. А я, дрожа от холода, сижу в одной рубашке на нижнем сиденье трибуны и заново, пусть ненадолго, влюбляюсь в Пенни. Что это, крошка, если не любовь?.. На смену Хью Льюису приходит The Dream Academy — «Любовь в городке на севере». Господи, ну почему на катках вечно крутят музыку восьмидесятых?
Набрав скорость, Пенни делает полукруг задом, задрав ногу выше головы и удерживая конек рукой. И тут взгляд ее, скользнув по трибунам, случайно останавливается на мне. От неожиданности она теряет равновесие и падает — попой на лед. Я выбегаю к ней через открытую неподалеку дверцу, но она уже поднялась и отряхивает штаны от белого ледяного налета.
— Не сильно ушиблась?
— Ты меня напугал.
— Я не хотел… прости.
— На лед нельзя без коньков, запрещено.
— Да, конечно. — Я отступаю за дверцу, на резиновый коврик.
Пенни подкатывает к бортику и смотрит на меня в упор — долго, оценивающе. Потом извлекает из кармана ключ на цепочке.
— В отделе проката есть хоккейные коньки. Возьми себе пару и выходи на лед.
— Да я как-то не планировал кататься.
— А я не планировала грохнуться на задницу на глазах у любви моей юности. Но в жизни не все идет по плану. Надевай коньки.
— Вот не знал, что я — любовь твоей юности.
Пенни усмехается:
— Ну, партнер по сексу.
— У нас и секса-то толком не было.
— И не будет, если ты и дальше станешь к словам цепляться.
Хоккейные ботинки пахнут, словно внутри кто-то сдох. Я тщательно шнурую их доверху и через пять минут стою на льду.
Я не катался миллион лет, а в хоккей в последний раз играл еще до женитьбы, но мастерство, как говорится, не пропьешь. Пока я надевал коньки, Пенни приглушила освещение и запустила серебряный шар, как на дискотеке. Так что теперь мы с ней кружим под Синди Лаупер, под ностальгическую песню «Всегда-всегда», словно летим сквозь звездную вселенную. Впору представить себя героем романтической комедии, произнести что-то предсказуемое, но важное, и — когда музыка достигнет кульминации — поцеловать Пенни в самом центре катка. Счастливый конец гарантирован. Если ты заблудился, скорей оглянись — я тебя жду всегда, всегда… Пенни и раньше обожала романтические спецэффекты, типа прыжков в фонтан в одежде или долгих поцелуев под проливным дождем. Она воображала, как Ричард Гир в сине-белом костюме морского офицера уносит ее с фабрики под венец, мечтала сказать Тому Крузу, что влюбилась в него с первого взгляда. Но сейчас счастливые концы нам не по зубам, мы далеки от них, как никогда. Прошло столько лет, мы друг другу почти чужие, мы просто прикидываемся, будто по-прежнему близки — каждый по своим сугубо личным, печальным причинам. Я даже не знаю, почему пришел на каток: потому что когда-то был влюблен в Пенни или просто от отчаянного одиночества и потребности в сексе, а наше прошлое позволяет мне, после всех последних обломов, надеяться на некое будущее. Но в Пенни есть что-то не от мира сего, странная она какая-то. И я не должен сейчас тут быть. Я должен вернуться домой — оплакивать отца, готовиться к собственному отцовству. И делать все возможное, чтобы оклематься от любви к Джен. Ни на что не отвлекаясь.
И все же… Кожа Пенни сияет на фоне льда, волосы выбились из-под шапочки, развеваются, а она скользит рядом со мой, нездешняя, но прекрасная. Скосив глаза, я вижу ее профиль, нос с легкой горбинкой, точеные скулы, огромные, полные надежды глаза, которые — я помню — мгновенно наполняются слезами. Если ты будешь падать, я подхвачу, я рядом всегда, всегда…
— Хочешь, возьмемся за руки? — предлагает она.
Я смотрю: шутит или всерьез? Нет, не шутит. Я порываюсь сказать ей о ребенке, но что-то меня останавливает. Я хочу сказать, что еще не привык к новым реалиям своей жизни, но — молчу. Наверно, правда проще и примитивнее, чем любые слова. Я беру Пенни за руку, и мы скользим сквозь вращающиеся созвездия. Ее рука — в черной вязаной перчатке, моя онемела от холода и напоминает заиндевевшую клешню. Я ею почти ничего не чувствую. С таким же успехом я мог бы держаться не за руку Пенни, а за что угодно.
Толстый дядька с усами, как у моржа, позвякивает связкой ключей — он пришел открывать каток для посетителей. Помахав Пенни рукой, он исчезает в каких-то служебных помещениях. Вскоре умолкает музыка, зажигается свет, а звезды, наоборот, гаснут. Мы, не сговариваясь, разжимаем руки. Какие уж тут нежности — под бьющим дневным светом? Человек-морж появляется снова, на видавшем виды ледовом комбайне «Замбони».
— Знаешь, что было бы здорово? — спрашивает Пенни у бортика.
— Что?
Она задерживает на мне взгляд. А потом говорит:
— Ничего, забудь.
— Перестань. Что ты хотела сказать?
— Момент упущен. — Она с улыбкой пожимает плечами. Я одним пальцем высвобождаю тонкую прядь волос, зацепившуюся за уголок ее рта.
— Спасибо, что позвала кататься. Как раз то, что мне надо.
— Я рада, что ты заглянул.
Один из нас лжет. А может, и оба.
У Пенни начался первый урок, а Филипп, естественно, опаздывает. Я сижу на скамейке около стоянки и смотрю, как подъезжают другие тренеры — стройные женщины в крошечных детских футболочках и обтягивающих легинсах, не оставляющих никакого простора для воображения. Они радостно машут друг другу, смеются, и тела у них, как у Пенни, литые, загорелые, а походка упругая, спортивная. Я подтягиваю живот и улыбаюсь в ответ на их улыбки, изо всех сил стараясь не показать, с какой жадностью я разглядываю их аппетитные, упругие попки, которые — в этих тесных легинсах — нельзя не заметить даже с другого конца футбольного поля.
Филипп везет меня домой, и настроение у него явно подпорчено. За это время он открыл у «порше» крышу, а солнце на пике дня изрядно припекает, растапливая внутренний озноб, застрявший во мне после часа, проведенного на льду. Филипп лихо подкатывает к дому, и какое-то время мы просто сидим — готовим себя к тому, чтобы войти.
— Если б мы жили не в тупике, я бы так и ехал… — говорит Филипп. — Все дальше и дальше.
— Мне это знакомо, братишка. Но твои проблемы потянутся за тобой.
— Слабо им, у меня быстрая машина. Как покатался?
— Странновато. А как твоя тайная миссия?
— Вовсе не тайная, — отвечает Филипп. — Мне нужно было побыть одному. Привести мозги в порядок.
— Привел?
— Нет. Так сказал. Для красного словца.
Мы грустно улыбаемся друг другу. Именно сейчас, сидя в машине рядом с младшим братом, я вдруг понимаю, что мы никогда больше не увидим отца, и ощущаю пустоту, физически, где-то в глубине живота. В детстве мы с Филиппом, еще совсем маленьким, любили развлекать папу так: Филипп сидел у меня на руках, изображая куклу, я изображал чревовещателя, а потом Филипп вдруг изворачивался, целовал меня в щеку, я орал на него, а он говорил «прости» надтреснутым мультяшным фальцетом. Отец почему-то смеялся до посинения. Мы не знали, что именно вызывает у него такое безудержное веселье, но были счастливы, что можем его рассмешить, и делали эти при каждом удобном случае. А потом вдруг перестали. Может, папе было уже не смешно, может, я решил, что вырос из этой детской забавы, может, Филиппу все это наскучило. Никогда заранее не знаешь, когда ты в последний раз увидишь отца, поцелуешь жену, поиграешь с братом, но последний раз случается всегда, неизбежно. И если помнить все эти последние разы, вся жизнь будет исполнена печали.
— Филипп, — говорю я.
— Да.
— У тебя футболка наизнанку надета.
— Правда? Вот черт. — Он стягивает ее через голову. — Значит, я целый день так хожу.
Я медленно киваю, соглашаясь с его ложью. Я стар. Мне грустно и не до разговоров.
— Все бывает, — говорю я. — Жизнь — штука причудливая.
Глава 24
Сегодня приз за Перетягивание одеяла на себя во время шивы получает Арлин Блайндер, тучная соседка с кислой миной и темными варикозными сгустками на толстых, пятнистых ножищах. Описание, чего уж греха таить, нелестное, но и видок с наших низеньких стульев открывается не из приятных: необъятные раздвинутые ноги, уходящие вглубь целлюлитными валиками, а выше — слои подбородков и волоски в ноздрях. Короче, трудно представить более далекую от совершенства человеческую особь, чем Арлин Блайндер. Белого пластикового стула под ней даже не видно — точно она втянула его в свои телеса без остатка, только тоненькие металлические ножки кряхтят и стонут от каждого ее движения. Эдвард, муж Арлин, тощий и длинный, как кочерга, сидит подле жены молча, и это, похоже, его постоянное состояние. Где-то, должно быть, есть контора, куда он ходит, работа, которую он делает, но умеет ли он разговаривать, доподлинно известно только Арлин.
— Мы расширяем кухню, — говорит она, словно отвечает на никем не произнесенный вопрос. — И это сущий кошмар. Сначала, когда они рыли котлован для пристройки, оказалось, что в земле лежит огромный камень, величиной с целый автомобиль. Пришлось пригнать кучу техники, и они его в конце концов выковыряли. Два дня на это угрохали. Потом вырыли-таки котлован, и тут вдруг выяснилось, что старый фундамент, на котором стоит кухня и весь дом, совсем раскрошился и его необходимо укрепить. О чем только думают эти люди?! Ведь это еще пятнадцать тысяч на ветер! Если б я знала наперед, во что это выльется, и затевать бы ничего не стала.
Для истории отмечу, что в гостиной, кроме этой дамы, имелись и другие посетительницы, в основном старинные подруги матери, милые женщины средних лет, даже привлекательные по-своему, во всяком случае пребывающие на ранних, почти незаметных стадиях возрастных изменений и в постоянной борьбе с ними — с помощью масок, корсетов и кричаще модных юбок, купленных в дорогих универмагах. Эти дамы не сходят с беговых дорожек, имеют личных тренеров, играют в теннис в закрытых клубах, однако их бедра становятся все шире, ноги — все полнее, а грудь обвисает все больше. Некоторых спасает хорошая наследственность, но, увы, ненадолго: все равно они похожи на неумолимо тающие эскимо, которые медленно, но верно стекают с палочки. На их лицах — печать мудрости и некоторой отрешенности, они тихо сидят вокруг матери, а Арлин трубит немолчно, точно слон-вожак, подавляя всех вокруг.
— Вчера они разворотили водопровод, я даже ванну принять не смогла.
— Вот это уж точно лишние подробности, — бормочет Венди.
— Вы на стул поглядите, на стул, — шипит Филипп.
Ножки складного белого стула и в самом деле сильно прогнулись, а едва Арлин начинает жестикулировать, стул начинает заметно трястись и проседает все ниже с каждым ее движением.
— Вообразите! Наш прораб подрядился еще на две работы по соседству: у Якобсонов они переделывают купальню возле бассейна, а для Даффов пристраивают гостиную. Так что в некоторые дни он не является вовсе, а по сотовому звонить бесполезно, он все равно не берет трубку. Поэтому мне приходится ездить к нему с любой проблемой, а проблемы возникают каждый божий день.
— И когда же вы закончите? — спрашивает мать, и мне на долю секунды кажется, что она не выдержала и спросила Арлин, когда она заткнется и перестанет нас мучить.
— Если б я знала! — восклицает Арлин в ответ. — Если так дело пойдет, я не получу кухню даже к праздникам, а мой Роджер всегда приезжает на праздники и внуков привозит.
Ее сын Роджер, отвратительный жиртрест с вечными крошками на рубашке, учился со мной в одном классе. Потом он написал какую-то компьютерную программу, продал ее за бешеные деньги, купил себе особняк в Силиконовой долине и заказал невесту с Филиппин по каталогу.
— Зато как будет чудно, когда вы все доделаете, — оптимистично говорит мать, явно пытаясь закруглить излияния гостьи.
— Конечно, — откликается Арлин. — Если я прежде не окочурюсь.
Она прикусывает язык, видно, вспомнила, что в доме покойника о чужой смерти не говорят, но прежде, чем воцарившаяся тишина становится слишком напряженной, раздается громкий треск: ножки стула подламываются, не выдержав веса Арлин, и она с визгом грохается на пол. И снова тишина — из тех, что словно бы останавливают время, а потом начинают отцеживать его — в час по чайной ложке. Все мы, точно второклашки — а второклашка на самом деле сидит в любом взрослом, — изо всех сил стараемся не прыснуть от смеха. Усилиями полудюжины женщин Арлин наконец поднимается на свои пятнистые ноги-тумбы. Эдвард тоже встает, но хлопочущие вокруг Арлин женщины оттесняют его от жены. На мгновение мы с ним встречаемся взглядами. И я готов поклясться: он тоже борется с улыбкой, которая иначе растянулась бы до ушей. Впрочем, может, мне это просто померещилось.
Падение Арлин возымело замечательный эффект — всех гостей сдуло подчистую. И мои родственники тут же принялись обсуждать главную новость дня: я скоро стану отцом!
Мама: Если будет мальчик, хорошо бы ты назвал его в честь папы.
Линда: Это же замечательно, Джад. И из тебя выйдет чудный отец.
Венди: Она уже на четвертом месяце? А с виду никогда не скажешь. Ты проверь, она нормально питается?
Филипп: Только подумай! Может, Уэйд и выиграл сражение, но ты выиграл войну! Твои ребята, по крайней мере, плавать умеют. Дай пять!
Трейси: Великолепно, Джад. Если ты сумеешь выработать позитивное отношение к ситуации, это будет лучший опыт в твоей жизни.
Пол: Что ж, видно, придется пересмотреть мою концепцию. Раньше я думал, что Джен тебя бросила, потому что ты голубой.