Неизвестный Кожедуб. Служу Родине! Кожедуб Иван

1. Дома

В нашем дворе растут два молодых тополька-однолетки. Их посадил отец. Лет пяти, помню, я уже карабкался по ним. Взберусь на самую верхушку и смотрю по сторонам: вижу крышу нашей хаты и широкую кривую улицу, вдоль улицы – канавы. Весной они – русла пенистых потоков. Через них перекинуты мостки. У околицы два небольших озера, заросших осокой. Мимо березняка – гать, обсаженная вербами. Вдаль, к опушке сосновых лесов, уходят поля, а с севера, к Десне, – заливные луга. Гряда невысоких холмов загораживает село от напора вешней воды.

Ширь и приволье!

Вдруг слышу испуганный голос матери:

– Сынок, держись, не впади, та злазь потихесеньку.

Она подбегает к дереву, и я нехотя спускаюсь.

– Ах ты верхолаз! На тебе не вспиваешь шить сорочки та штаны. Будешь лазити ще, то я батькови расскажу.

Живо скатываюсь с дерева: отца побаиваюсь.

Смеркается. Вся наша семья за столом. Ужинаем. Я загляделся на брата Гришу: он исподтишка «строит мне рожи»; несу ложку мимо рта – на столе мокрая дорожка. Вдруг отец бьет меня своей ложкой по лбу:

– Що шкодишь?

Глотаю борщ со слезами.

– Та вин ще малый, бильше не буде, – говорит мать, незаметно подкладывая мне кусочек повкуснее.

Наказание быстро забыто. Ноги у меня до полу не достают. Болтаю ими и нечаянно задеваю отца. Отец в таких случаях строг:

– Вон из-за стола! Сидеть не умеешь!

Обычно его светло-серые глаза добродушны, но когда он рассержен, их взгляд пронизывает и пугает.

– Я что сказал, неслух?

Приходится лезть на печку. Обидно… Издали поглядываю на дымящийся борщ. Хочется есть…

Ужинать кончили. В хате одна мама. Она убирает со стола. Я прыгаю с печи:

– Мамо, мамо, есть хочу!

Она прячет улыбку:

– А що батько сказав? Будешь ще шкодить – ничого не получишь… Ну ось тоби, трохи осталось. Ешь, та быстриш, шоб батько не узнав!..

Отец коренаст, широк в плечах, его узловатые кулаки кажутся мне огромными, и я уверен, что он – сильнее всех.

Он неразговорчив, но в душе мягок, отзывчив, старается помочь людям чем может; это я понял, когда вырос. В детстве хотелось ему учиться, но не пришлось – школы не было. Грамоте выучился самоучкой.

Читать отец любил. Очевидно, поэтому и я рано научился грамоте.

Наше село Ображеевка стоит на самом севере Украины, на Сумщине, между русскими деревнями, поэтому говор у нас смешанный. Отец чаще говорил по-русски.

Мать и сестра – мастерицы вышивать, и вечера они проводят за этим занятием. Я примощусь рядом и рисую в самодельном блокноте зверей и птиц. Отец читает, иногда одобрительно поглядывает на меня и в мой блокнот. Ему хочется, чтобы я стал художником, как наш односельчанин – старик Малышок: ведь на росписи можно и подработать между делом.

Тихо. Вдруг раздается раздраженный голос матери:

– Микита, шо ты там вычитаешь, книжка тоби хлиба не дасть!

Отец молча закладывает страницу и с виноватым видом принимается за починку домашней утвари или плетет лапти.

У матери добрая улыбка и худое, изможденное лицо. Она плохо слышит, и, когда со слезами жалуется на глухоту, мне ее так жаль, что я сам начинаю плакать и хожу за ней следом. Она ловкая, проворная, все время в движении – моет, убирает, стряпает. Но иногда бросит все, упадет на лежанку и застонет:

– Ой, Ивась, больно…

И мне от ее стонов самому словно больно. Хочется бежать из хаты, но удерживает тревога за мать: я ее очень люблю. Не отхожу от нее, подаю пить, поправляю подушку.

Отец стоит рядом, беспомощно разводит руками и тяжело вздыхает.

Мать надорвалась еще до замужества: с детства на ней лежала тяжелая работа. Родом она была из соседнего села – Крупец. Встретились они с моим отцом случайно и полюбили друг друга. Дед хотел отдать дочь по своему выбору и прогнал моего отца, когда тот пришел свататься.

Родители мои поженились тайком. Жили бедно. Отец стал работать на заводе. Семья росла, а вместе с ней и нужда.

Началась Первая мировая война. Отец заболел тифом, хворал долго и тяжело. Хозяйство развалилось.

После Великого Октября отец получил надел земли и лошадь, но поправить хозяйство уже не мог: силы его были надорваны. Как-то, скирдуя сено, он упал с высокого стога; с тех пор прихрамывал, ходить ему было трудно, хворал еще чаще.

Мать видела, что тяжелая работа не под силу ему, но, случалось, попрекала:

– Через тебе сыны на куркуля батрачат!

Я родился в 1920 году и был младшим в семье. Ростом я был невелик, но крепок на удивление; не помню, чтобы хворал. А матери все казалось, что я могу заболеть. С другими детьми она была скупа на ласку, а меня голубила. Отец сердился, что она меня балует.

– Так вин же у мене наименьший, – оправдывалась мать.

С ней у меня связаны самые лучшие воспоминания детства. И такое «событие», как первый выезд в город.

Отец и мать собирались в Шостку на ярмарку. Попросился и я, но отец ни за что не хотел брать. Я – в слезы. Мать, конечно, заступилась, уговорила отца, и он нехотя посадил меня на воз, запряженный кобылой Машкой.

Вот и город. Дома в два-три этажа, яркие вывески – глаза разбегаются. Пока родители ходят по ярмарке, я сижу на возу – разглядываю самое высокое здание на площади и удивляюсь: какие же большие хаты бывают!..

А иногда мать вечером скажет:

– Ну, Ивась, завтра пидемо у гости в Крупец!

И я всю ночь не могу уснуть. Вскочу чуть свет. Позавтракаем и выходим в поле. Набегаюсь, устану – начинаю хныкать. Сядем под дерево отдыхать. Я дремлю, а мама напевает:

Подрастая, я стал дичиться матери: боялся, что ребята будут дразнить, назовут «маменькиным сынком». В детстве бывает такой ложный стыд.

Мама все чаще прихварывала. Однажды, когда я, натаскав воды, хотел было бежать на улицу, она подозвала меня, грустно посмотрела и сказала:

– Чого ты, Ивась, не пидийдешь до мене, слова ласкового не скажешь?

Сердце у меня дрогнуло от чувства, похожего на жалость. Конечно, я не размышлял о том, что это такое, но, очевидно, до моего сознания вдруг дошло, как мне дорога мать.

Я долго сидел с ней, пока она сама не послала меня поиграть с ребятами.

С тех пор я еще старательнее выполнял поручения матери. Играя с ребятами, часто забегал домой узнать, не нужно ли ей чего-нибудь. И бывал рад, когда подмечал, что она мною довольна.

Братья и сестра гораздо старше меня, и у нас не было той близости, которая обычно бывает у погодков.

Сестра Мотя всегда в хлопотах по дому: то стирает, то возится в огороде, то вышивает. Ее не отдали в школу. Она научилась читать сама. На том ее образование и кончилось.

Когда я родился, ей было уже десять лет, и у нее появилась новая забота – нянчить меня. Характер у нее ровный, спокойный, взросла она была не по летам, и все же ей хотелось иной раз пошалить и порезвиться.

Мать бывало рассердится за что-нибудь на Мотю и непременно припомнит, как она оставила меня раз у погреба во дворе, а сама убежала к подруге. Я заполз на погреб и скатился по лестнице. Погреб был глубокий. Мать услышала мой крик, решила, что я расшибся насмерть, и упала без сознания. Соседка вытащила меня: я был цел и невредим. Мать долго не могла оправиться от испуга, и моя сестренка пролила тогда немало слез.

Иногда по вечерам у нас собираются подруги Моти. В хате шумно, весело. Девушки усаживаются вокруг стола с вышиваньем и весь вечер поют. У окон – гурьба парубков. Они стучат в стекла, но дивчата не пускают их в хату и еще громче, еще задорнее запевают песню.

Наши сельчанки – замечательные рукодельницы. Перед свадьбами в хатах вывешиваются рушники, раскладываются скатерти, занавески, вышитые сорочки, прошвы – выставляется напоказ приданое невесты. Собираются родственники, соседи, рассматривают вышивки. Этот обычай ведется испокон веков. Я люблю ходить с Мотей к ее подругам-невестам. Влезаю на лавку и из-за спин высоких мужчин и любопытных тетушек рассматриваю замысловатые, яркие узоры, запоминаю их, чтобы потом нарисовать.

2. Не хочу бояться

В детстве мне очень хотелось быть смелым, но не всегда удавалось сразу перебороть робость.

Была у нас бодливая, или, как у нас говорили, «колючая», корова. Особенно она не любила маленьких. Как увидит меня – голову наклонит, наставит рога и прямо в живот целится. Я от нее удирать в надежное место – на забор. Она постоит около, головой помотает для острастки и уходит не спеша.

Раз я не заметил, как она ко мне подошла. Оглянулся – стоит рядом, глаза вытаращила и рога наставила. Я закричал. Хотел на перекладину ворот вскочить, но не успел. Корова вот-вот прижмет меня к забору! Осмотрелся – у забора стоят жерди. Схватил жердь, изо всех сил ударил корову по боку – куда слезы и страх делись! – и как крикну:

– Ух, я тоби дам сейчас!

Корова шарахнулась и ушла.

С той поры я перестал бояться коровы. И всегда «нападал» первый.

Однажды в страду возле нас вспыхнул пожар.

Пока сбежались сельчане, пламя охватило два дома. Его скоро затушили. Но я был так напуган криком, суетой и огнем, что само слово «пожар» долго наводило на меня безотчетный ужас. Через несколько лет начался пожар на соседней улице. Забили в набат. Я испугался, задрожал, но в это время отец крикнул:

– Ивась! Бери маленькое ведро, будешь воду таскать!

Я схватил ведёрце и побежал за отцом, забыв о своем ребячьем страхе.

Когда мне было лет шесть, я решил научиться плавать. Другие ребята, постарше, плавают – дай, думаю, и я попробую. Вошел в деревенское Головочево озеро и не успел шагу ступить, как с головой ухнул в ямину. Очнулся уже на берегу – сосед спас. За эту удаль меня дома наказали как следует.

Обидно было слушать, как приятели трунили:

– Что, Лобан, поплавал?

Как водится у ребят, у меня было такое прозвище.

В то же лето я все-таки научился плавать.

Вечерами, когда сельчане приезжают с поля, деревня наполняется шумом и конским ржаньем. Ребята повзрослее водят лошадей в ночное. Я с завистью смотрю, как они с гиканьем вскакивают на коней, засунув за пазуху краюху хлеба, и мчатся в луга.

Наша старая кобыла Машка с норовом. Я обхаживаю ее со всех сторон, стараюсь на нее взобраться. Но куда там! Она лягается, храпит, и я отступаю. Но наконец добился своего: подманил Машку куском хлеба, вцепился ей в гриву, подтянулся, вскарабкался на шею. Она рванулась, и я чуть было не упал. Подбежал старший брат и снял меня. Машка после этого стала относиться ко мне недоверчиво.

Прошло несколько дней, и как-то вечером отец подозвал меня и сказал:

– Сегодня поведешь Машку в ночное.

Он вывел кобылу, и я кое-как влез на нее.

Поехал. Со мной отправился соседний хлопец Яша; он постарше меня, «опытный» конюх.

Приезжаем в луга – уже совсем стемнело. Лошадей отпускаем пастись, а сами подходим к куреню.

Куренем называется место ночлега конюхов в лугах. Всю ночь там горит костер: кто греется, кто варит уху, сало жарит, картошку печет, а кто сказки рассказывает.

Ребята играют в очко на спички, а старики уже спят. Вкусно пахнет ухой. С лугов тянет свежестью, в болотах квакают лягушки. Лошади с хрустом жуют сочную траву. Кричит ночная птица.

Тени у костра кажутся какими-то чудовищами.

Я знаю, что мне предстоит испытание. Обычай таков: новичок в ночном получает «крещение», чтобы не боялся волков и темноты.

Ребята, завидев нас, повскакали; проснулись и старики. Меня обводят несколько раз вокруг костра – это закон ночного. Потом дают котелок и посылают к речке по воду да велят дорогой коней посмотреть.

Идти в темноте по незнакомым местам страшно. Но не пойти – значит осрамиться, прослыть трусом.

Вспомнились сказки про ведьм и русалок. Но и виду нельзя подать, что боишься. Как хочешь, а страх преодолевай.

Отхожу степенно, а потом не выдерживаю и несусь что есть духу. Добегаю до речки, глаза уже к темноте привыкли. Осматриваюсь, прислушиваюсь – никого. Тишина. И совсем не страшно. Набрал воды и иду к костру медленно, чтобы воду не расплескать, оглядываю по пути лошадей.

Старший куреня берет у меня котелок:

– Молодец, полный донес! Значит, не боялся. Лошадей смотрел?.. В ночном держи ухо востро да над товарищем не смейся, бо над собой заплачешь! Ну, отдыхай!..

Я вошел в жизнь куреня.

Усаживаюсь у костра и тоже пеку картошку. Иногда кто-нибудь встает и идет посмотреть лошадей; иные спят, закутавшись в кожухи, а несколько человек слушают сказки, были и небылицы. Я поел, дремота меня одолевает, и под чей-то рассказ засыпаю.

…Каждый вечер вожу Машку в табун. И достается же мне от нее! Кое-как приведешь ее в ночное, а домой ничем не заманишь. В село возвращаться приходится до зари – отец в поле выезжает рано.

Сам хлеб не ем, чтобы на него кобылу подманить. А она подойдет, ломоть схватит, повернется и норовит лягнуть – никак не подступишься!

Вот раз еду потихоньку с ночного. Пускать Машку во всю прыть побаиваюсь – сбросит. Въехал уже в деревню. Вдруг из подворотни выбежала собака и с лаем бросилась под ноги Машке. Кобыла вскинула ногами и понеслась. Я испугался, уцепился за гриву и кричу: «Тпру!.. Тпру!..» Куда там! И не думает моя Машка слушаться, вихрем летит по деревне. Еле ее остановил.

После этого я всегда пускал ее галопом.

Как-то отец поздно приехал с поля. Уже совсем стемнело, когда я отводил лошадь в табун. Решил ехать мимо кладбища, самой короткой дорогой. Ехал зажмурившись – накануне наслушался страшных россказней про русалок и ведьм. Возвращаюсь пешком той же дорогой. Иду быстро, чего-то побаиваюсь. Вдруг вижу – чьи-то глаза, как огни, горят. У меня по коже мороз прошел, я пустился бежать: в первый раз ночью встретился с волком. Впопыхах не заметил, как добежал до кладбища. Пот с меня льет, сердце колотится. Смотрю, из темноты идет кто-то высокий, большой, в белом, длинной рукой помахивает, на меня надвигается. Ну, думаю, меня ловит мертвец! Закрыл от страха глаза и бросился бежать, не замечая дороги. А самого любопытство разбирает: «Дай же посмотрю!» Поборол страх, остановился, посмотрел назад: большая белая лошадь хвостом машет. Мне стало смешно, что я испугался лошади, запел песню и не спеша зашагал домой.

3. Первые обязанности

С возрастом у меня появилось упрямство. Отец, человек наблюдательный и вдумчивый, сразу подметил эту наклонность. Он старался переломить ее, незаметно приучая меня к трудолюбию, исполнительности и упорству в работе. И он добился того, что я привык к своим обязанностям в доме и никогда не увиливал от них.

Я еще в школу не ходил, когда отец посадил за домом несколько груш, яблонь, слив. Он и меня заставлял работать: я рыл и таскал землю, вместе с ним ухаживал за молодыми деревцами, снимал червей, окапывал стволы. Когда деревья стали давать плоды, отец посылал меня караулить их. Я припасал рогатки, камни и, сидя под деревом, прислушивался к ночным шорохам, а самому страшновато было. Иногда отец подойдет неслышно и, если я засну, разбудит:

– Заснул? Плохой из тебя сторож выйдет.

Когда я вырос, то спросил отца, зачем он это делал, ведь воров не было. Он засмеялся:

– А как же иначе! Ты у меня меньшой, я тебя и приучал сызмальства ко всякому труду. Я хворал, старел и думал – осиротеешь рано…

Постепенно обязанностей у меня по дому становилось все больше.

Летом с утра до обеда таскаю воду для поливки огорода: наполняю целую бочку, чтобы она не рассохлась, – это моя норма. Несу полные ведра на коромысле бережно, как молоко, а сам чуть повыше ведра. Колодец метрах в ста от дома, устанешь, пока с водой дойдешь. Пасу теленка на лугу. Нас собирается много ребят, и мы бродим по траве среди кустов с утра до вечера. Зорко следим за телятами, смотрим, чтобы они в посевы не зашли, не нашкодили. Если они туда заберутся, то порки не миновать. Иной раз надоест пасти, вскочишь теленку на спину и наездишься вдоволь.

К вечеру тянет домой – хлеб съеден, пора ужинать, и спать пора. Солнце стоит низко, тени становятся все длиннее.

– Пора гнати телят до дому, – дает кто-нибудь команду.

Медленно, лениво идут сытые телята – наелись: поперек себя шире. И мы шагаем не спеша, покрикиваем: «Оле, оле, гей!» Спорим, чей теленок лучше «напасся», сказки рассказываем, а наскучит – начнем бороться, с криком, хохотом катаемся по лужку, мчимся вперегонки.

Зимой я ездил с отцом по дрова. Отец срубает сухие ветки, а я их таскаю к саням. Отец кричит: «Смотри осторожнее, глаз себе не выколи!» За отцом не поспеваю, и он сам принимается укладывать ветви на сани. Туго увязывает их, подсаживает меня на воз, приговаривая: «Держись, Ваня, не упади…» Лошадь трогает; отец шагает рядом, сбоку, – он не садится, чтобы было полегче нашей кобыле. Дома складываю ветви клетками – надо их подсушить.

По утрам чищу картошку для всей семьи, подметаю в хате. Зимой вытираю воду с подоконников, чтобы они не загнили, – отец непременно проверит, сухо ли.

Улицу нашу, с одной стороны открытую для ветра, сильно заносит снегом. Во дворе разгребаю дорожки – от крыльца и ворот к сараю, погребу.

Днем прибегают ребята и зовут играть. Слышу, кричат:

– Иван! Выходи!

Иной раз еле удержишься, чтобы не бросить все и не побежать на улицу.

4. Поступаю в школу

Читать я научился незаметно. Набегаешься днем, наиграешься, наработаешься, а вечером сидишь за столом, фантики – конфетные обертки – перебираешь и находишь знакомые буквы.

Сижу тихо, как мышонок, чтобы спать не послали. К шести годам, вот так играя, научился я читать и рисовать.

…Утро. Первый день учебного года. Стою на улице и смотрю с завистью на ребят-школьников: я еще мал. Выходит из ворот соседский хлопец, Василь, мой приятель:

– Пидем до школы, я тебе запишу.

Я так обрадовался, что даже не попросил позволения у родителей и побежал за ним.

Бегу – а сам трушу: вдруг учительница откажет? Говорили, что Нина Васильевна – строгая, но ребята ее любили.

Входим в светлый, высокий класс. Больше всего мне понравилась классная доска. «На ней славно рисовать можно», – сразу подумал я. Парты блестят, ребята одеты по-праздничному.

Учительница уже сидит за столом. У нее молодое, доброе лицо, гладко зачесанные черные волосы. Потом я заметил, что, когда она недовольна или огорчена, на лбу между бровями у нее появляется глубокая прямая морщинка.

Василь подходит к ней и, указывая на меня, говорит:

– Нина Васильевна, он читать умеет, я его привел в школу.

Она ласково улыбнулась и внимательно посмотрела на меня:

– Ну, подойди, малыш, к доске, напиши буквы, какие знаешь.

Встав на цыпочки, я старательно вывел буквы.

Учительница дала мне букварь. Сначала я запинался, а потом бойко прочел какой-то рассказ.

Нина Васильевна записала мое имя, фамилию, возраст и сказала:

– Ты еще мал, но все же я беру тебя в первую группу.

Я не помнил себя от радости.

Наступила зима, завалило улицы снегом, начались вьюги и морозы. Ходить в школу было далеко, но я вставал спозаранок – все боялся опоздать – и почти всегда приходил первый. В классе сидел смирно: заметил, что когда все прослушаешь, от слова до слова, то потом урок выучить легко.

В школе была объявлена война грязным тетрадям и книгам: Нина Васильевна строго следила за тем, чтобы они были в порядке, и я привык их беречь.

Однажды утром был сильный мороз. Ветер рвался на нашу улицу и завывал в трубе. Я проснулся. Смотрю – совсем темно, но мать уже встала и топит печь. Она меня не разбудила: решила, что в такой мороз нечего мне идти в школу. Я со слезами упросил ее отпустить меня.

На улицах ребят не видно. Мчусь что есть силы в школу. Прибегаю. На снежной дорожке – ни одного следа. В окнах темно, из трубы вьется дымок. Поднялся на крыльцо – дверь заперта. Ну, думаю, опоздал! Мне стало так обидно, что я заплакал.

Вдруг дверь открывается и выходит Нина Васильевна. Одной рукой платок на голове придерживает, а другой обняла меня:

– Зачем ты в такой мороз пришел? Ведь мы сегодня не учимся.

А я всхлипываю и молчу. Учительница вытерла мне слезы и повела к себе.

Она сняла с меня курточку, шапку и вдруг испуганно сказала:

– Да у тебя ухо обморожено!

Выбежала во двор, принесла снегу и стала оттирать мне ухо, пока оно не начало гореть. Потом усадила к столу и принесла горячего чаю и конфет.

Я совсем успокоился, пью чай и вокруг поглядываю. У нее в комнате мне еще не доводилось бывать. Мне очень понравилась книжная полка – я еще никогда столько книг не видел.

Когда я кончил пить чай, Нина Васильевна посадила меня возле печки и дала большую книгу с картинками. Сейчас я уже не помню ни картинок, ни заглавия книги, помню только, что мне было очень хорошо у нашей учительницы. С того дня и началась моя дружба с ней. Я часто потом бывал у нее и перечитал все ее книги.

Учился я с увлечением, с утра до вечера пропадал в школе. Но вот однажды перед летними каникулами прихожу домой, отец подзывает меня и как-то доверительно-ласково говорит:

– Я болею, Ваня. Надо тебе прирабатывать. Придется уйти, сынок, из школы. Определил тебя подпаском к дяде.

Я – в слезы. Лицо отца помрачнело. Ему не хотелось, чтобы я школу бросал, но заставляла нужда. И пришлось мне наутро отправиться в соседнюю деревню, где дядя работал пастухом.

Школу никак не могу забыть. Днем еще ничего – забегаешься, отвлечешься, а вечером не находишь себе места. Первые дни дядя строго следил за мной, не отпускал ни на шаг. Но через две недели он послал меня после обеда пасти несколько коров на выгонах у деревни, а сам погнал стадо в луга.

Вижу, коровы мои в безопасности. Осмотрелся – никого кругом нет. И, недолго думая, побежал домой.

Отец уже спал. Я разбудил его:

– Что хочешь, папаша, делай, но возьми меня обратно.

Отец, ни слова не говоря, слез с лежанки, снял со стены веревку и крепко меня выпорол. За самоволие. Я даже не заплакал. И отец сдался:

– Ничего, видно, не поделаешь. Учись!

5. Куркуль

В то же лето отец мне сказал:

– Денег у меня нет. Если хочешь купить карандаши да краски – сам заработай. Вон куркуль с нашей улицы созывает малых ребят на очистку двора. Может, что и даст.

Куркуль жил неподалеку от нашей хаты, был очень богат и, как все кулаки, славился скупостью и жадностью. Мои старшие братья батрачили на него. Колхоза тогда еще не было.

Нанялся и я к нему. С утра до темноты убирал двор: таскал навоз, мел, скреб. За целый день мне не дали ни кусочка перекусить, недаром говорит старинная поговорка: «От богача не жди калача». И уплатил мне кулак за всю работу… одну копейку.

Во мне кипела злоба. Я решил ни за что не батрачить на ненавистного богатея. Но семья у нас была большая, отец болел. И я опять пошел к кулаку. Целый день гонял на молотилке лошадей по кругу. К вечеру устал, проголодался, но был доволен: на конях накатался вволю и денег, верно, заработал – уж на этот раз, думаю, куркуль проклятый заплатит получше.

Как же я был разочарован, как возмущен, когда за весь день работы на току получил кусок хлеба с тухлыми шкварками! Я швырнул подачку, повернулся и ушел.

6. Горячие дни

По вечерам к нам часто заходил наш сосед, большой друг отца, Сергей Андрусенко. Человек он был замечательный – партизан Гражданской войны, крепкий большевик, неутомимый сельский активист. Я его очень любил. Шутки и прибаутки у него с языка не сходили, но больше всего нравились мне его рассказы о ратных делах, о стойких и отважных партизанах, о боях с врагами Родины. Как сейчас вижу его моложавое загорелое лицо, живые, выразительные глаза. У него военная выправка, и хоть он не особенно высок, но вид у него внушительный. А рассказывает он, как никто. Я готов слушать его часами. Когда он кончает рассказ, я тереблю его за рукав и упрашиваю:

– Ну еще, дядя Сережа!

Он улыбнется, ласково потреплет меня по голове и, если не спешит, непременно расскажет еще какой-нибудь захватывающий, красочный эпизод из своей жизни.

Таких людей, как Сергей Андрусенко, в нашем селе было немало. Все они горячо поддерживали колхозную перестройку деревни.

Помню многолюдные сходки, пламенные речи бывших партизан, оживленные разговоры на улицах, не замолкавшие до полуночи, и взволнованные слова отца: «Теперь у людей открылись глаза – поняли, что кулак на батрацком труде наживается». Помню радостные лица моих односельчан после собрания, на котором было постановлено организовать колхоз и назвать его «Червоный партизан».

На селе было много комсомольцев-активистов; они деятельно помогали коммунистам и колхозному активу проводить такое великое преобразование деревни, как коллективизация.

Мой брат Александр, активист-комсомолец, целые дни проводил в сельсовете, в поле, на сходках. Он одним из первых записался в колхоз и стал работать там счетоводом. Приходил поздно, нагруженный бумагами, работал долго, и я сквозь сон слышал, как он щелкает на счетах и рассказывает отцу о событиях дня.

Недалеко от нас жил коммунист Максимец. Сашко по дороге в правление колхоза заходил к нему посоветоваться, как со старшим товарищем.

Как-то иду с ребятами из школы. Смотрю – по улице тянется вереница телег. В гривы лошадей вплетены ленты, а на свежевыкрашенных дугах большими красными буквами выведено «ОКЧП» – ображеевский колхоз «Червоный партизан». Мы, конечно, побежали вслед за телегами. Колхозники подсадили нас, и мы важно проехали по всему селу.

В этот день были организованы колхозная конюшня, колхозный двор.

Стал достоянием колхоза и большой яблоневый сад, расположенный посреди села за высокой оградой.

Сад – краса нашей деревни. Его видно издали, с полей и лугов. Особенно он хорош весной, когда цветут яблони. До революции это было небольшое дворянское поместье, но и после долго еще садом пользовался родственник помещика.

Бывший барский дом, завитый хмелем и диким виноградом, с бассейном перед парадным входом, был отремонтирован. Здесь разместилось правление колхоза.

Народ шел в колхоз дружно, но все же нашлось несколько продажных душонок, которых кулаки, затаившие зло против советской власти, смогли подкупить. Они покушались на жизнь активистов, подготовляли и ограбление колхозной лавки.

То были тревожные дни. Мать беспокоилась за Сашко. Говорили, что у бандитов есть оружие. Все село поднялось на борьбу с ними. Была организована облава. Одного бандита удалось поймать быстро, другой же скрылся в жито. Сельчане помчались по его следам. Я в это время стоял с мальчишками у околицы. Вижу, по огороду бежит Максимец с ружьем. Мне почему-то сразу вспомнились рассказы дяди Сергея о партизанах, и, забыв о том, что нам, ребятам, строго наказано в эти дни не выходить за околицу, я бросился за Максимцем. Подбежал к роще. Там стояли несколько комсомольцев. Не успел кто-то из них крикнуть мне: «Куда ты, хлопец, отправляйся обратно!» – как раздалась стрельба. Один из парубков взобрался на дерево для разведки. Мимо него просвистела пуля. Это отстреливался бандит, которого обнаружил Максимец. Потом все стихло, и я увидел Максимца и еще двух сельчан: они тащили за собой угрюмого детину со злыми, вороватыми глазами.

У нас, ребятишек, в ту пору настроение было воинственное: мы играли в войну, облаву и мечтали поймать настоящего бандита. Я с нетерпением ждал писем от старшего брата Якова – он служил в пограничных войсках в самом южном районе нашей страны, в Кушке. Он писал о борьбе с нарушителями границы. Отец вслух по многу раз подряд читал его письма родственникам и соседям. И дядя Сергей Андрусенко после этого всегда вспоминал боевые дела в Гражданскую войну. Настоящий праздник был дома, когда брат Яков прислал свои фотографии. Он стал неузнаваем: в ладно сшитой красноармейской шинели, возмужавший и, главное, с саблей в руках. Я не мог глаз отвести от этой сабли.

А скоро в село приехал на побывку наш сосед – молодой командир; он учился в военном училище.

На меня такое впечатление произвели квадраты на его петлицах, блестящие сапоги, молодцеватая, уверенная осанка, что я начал подражать его манере говорить и ходить. И когда вечером он выходил за ворота покурить, то мы, ребята, стояли поодаль и глядели на него в почтительном молчании.

…После того как Максимец поймал бандита, я стал по пятам ходить за ним и за комсомольцами-активистами. Недели две спустя из района приехали агрономы. Сельчане вышли с ними в поле на митинг. Побежал и я.

Вдруг Максимец оглянулся и подозвал меня:

– А ну-ка сбегай за Ниной Васильевной да зайди в сельсовет – скажи, что через час приду на собрание.

Я помчался со всех ног. Прибежал, запыхавшись, в школу. Нина Васильевна улыбнулась, глядя на меня, и сказала:

– Да ты у нас связным сделался.

Комсомольцы стали часто давать нам, ребятам, поручения, и мы наперегонки бежали их выполнять.

И как я был рад и счастлив, когда вскоре на том самом току, где я гонял лошадей кулака, заработала молотилка нашего колхоза «Червоный партизан»!

7. Новая жизнь на селе

Прошло несколько недель после того, как у нас организовался колхоз. Однажды вечером брат Сашко сказал мне, что у нас в селе будет клуб. Когда я пришел в школу, все ребята только об этом и говорили. Через несколько дней наши сельчане поехали за строительными материалами. Работа закипела.

В сумерках, когда рабочие уходили, мы, ребята, бегали на постройку и играли там в жмурки. Пахло стружкой, в окна заглядывал месяц, на землю от бревен ложились тени. Все это нам очень нравилось, и мы неохотно шли домой.

Строительство клуба было большим событием на деревне. Его открытия с нетерпением ждали и стар и млад. Я тогда впервые услышал слово «сцена» и каждый день бегал на стройку и смотрел – много ли сделано. Мне все казалось, что работы идут медленно.

Но еще больше радовало всех, что наше село будет электрифицировано. Зимой по вечерам мы сидели с коптилками, а еще совсем недавно и с лучиной. Так велось исстари. И вдруг – электрический свет! У нас будет большой, залитый светом клуб, в хатах загорится лампочка Ильича, а на току будет молотить электрическая молотилка!

Наконец в село привезли столбы. Из района приехали электромонтеры, техники. Весело, споро пошла работа!

Ребята бегали и на постройку клуба и увязывались за электромонтерами – всюду поспевали. Мы суетились больше всех. В школе засыпали учительницу вопросами, и она терпеливо, подробно объясняла нам, как проводят свет, как вырабатывается электроэнергия.

Долгожданный день наступил – ток включен! В хатах светло, уютно, а из школы так бы и не выходил – хорошо там стало! Сельчане ликовали.

В том же году, за несколько дней до Октябрьских праздников, у нас организовался пионеротряд. В ясное, солнечное утро мы до уроков выстроились в школьном дворе, и Нина Васильевна рассказала нам о пионерах, о том, что пионер, борец за дело Ленина – Сталина, должен быть примером для всех ребят. Слова учительницы, которую я любил и уважал, запали мне в сердце. И меня охватило какое-то удивительное, незнакомое до тех пор чувство.

Я очень волновался, давая торжественное пионерское обещание. Произносил слова обещания с той проникновенностью, которая свойственна человеку – и юному и взрослому – в торжественные минуты его жизни.