Люба Украина. Долгий путь к себе Бахревский Владислав

— У Лянцкоронского и Остророга, у обоих тысяч семь, — стал подсчитывать Нечай. — К Межибожу идет чуть меньший отряд, но сильный — крылатая конница да наемники… А у нас сколько?

И засмеялся.

Охочих людей, крестьян и всякой голытьбы, у одного Кричевского было тысяч тридцать.

Польский отряд, насчитывающий менее трех тысяч, подходил к Межибожу. Сотни две поскакали к замку, но со стен ударило несколько пушек, и поляки, покрутившись у города на виду, отошли.

Командиры решили дать отряду передышку. Кашевары принялись варить обед.

Сидевшие в засаде казаки теребили Нечая:

— Пора!

— Нет! — говорил он. — Пусть каша сварится.

Каша сварилась, грозные воины, вооружась ложками, сели возле котелков.

— Бей! Бей! — Данила Нечай взлетел на коня и повел свою конницу на панов.

Полверсты — тоже расстояние. Паны успели подтянуть подпруги, и кто-то даже очутился в седле. Однако бой походил все же на побоище.

Плохо вооруженное, но охочее до настоящего дела войско Кричевского не столько побило врага, сколько напугало.

Региментарии надеялись на легкий успех, собирались сбить казачьи пограничные заслоны, а напоролись на войско.

Фирлей, собрав остатки разбитых отрядов Лянцкоронского и Остророга, бежал в Збараж.

Из Збаража Фирлей послал письмо в Замостье князю Иеремии Вишневецкому. Звал на помощь, предлагал командование.

Остроносый, отцветший князь Иеремия сидел за огромным пустым столом, на котором лежало письмо Фирлея.

У князя вошло в привычку проводить несколько часов в кабинете, в полном одиночестве. Дом замирал, боясь потревожить суетой важную работу его милости, а его милость, усевшись в кресле, сидел и смотрел перед собой на стол, на стены, и всех его мыслей хватало лишь на то, чтобы сказать себе: «Это — стол. Это — стена». Иногда его тревожила муха, и он следил за ее полетом, теряя из виду и радуясь, когда глаза успевали за мушиными нелогичными перемещениями в пространстве.

Дел у князя Иеремии не было. За много лет у него впервые в жизни не было никаких дел. Все его несметные богатства города, люди, земли, замки, табуны, стада, реки и озера — все или почти все было потеряно. Все битвы были проиграны, войско распалось, и теперь разбежались слуги.

В отчаянье он вызвал к себе в Замостье племянника князя Дмитрия.

— Вручаю тебе единственное мое сокровище, сына моего Михаила, — сказал Иеремия Дмитрию, и слезы стояли в его сумасшедших черных глазах. — Ты отвезешь князя Михаила в Трансильванию к Ракоци. Я посылаю трансильванскому князю мою нижайшую просьбу прислать мне десять тысяч войска и сто тысяч талеров. Войско и деньги мне нужны для того, чтобы вызволить из лап Хмельницкого наши владения. Князь Михаил останется у Ракоци заложником до тех пор, пока я не возвращу князю одолженные деньги.

Под Ракоци был шаткий престол, но трансильванский князь хотел добыть себе польскую корону. У него был союз с Матеем Бессарабом, с Василием Лупу, посылал он и к Хмельницкому, прося его поддержки. Польская корона нужна была Ракоци для большого общего дела: он надеялся объединить силы и стряхнуть с европейских народов турецкую обузу. Однако у каждого правителя были свои большие заботы, каждый о себе думал. Хмельницкий в помощи отказал, к видам Ракоци на польскую корону отнесся как к делу нестоящему, мало ли какие капризы у вельмож бывают?

Обиженным против обидчика легче сговориться. Питал надежды князь Иеремия на свое посольство в Венгрию. Однако время шло, ответа не было, и письмо Фирлея повергло князя в отчаянье.

Что он мог ответить на приглашение прийти и помочь? Прийти он мог, но его ждали с войском.

И тут ему вспомнились слова духовника матери Исайи Копинского, который погрозил ему за отступничество от православия: «Все мы знаем, какими ужасными клятвами обязывала вас родительница ваша, оставляя сей свет! На чью душу падет сей грех — Господь то знает, а мы знаем, что отцовская клятва высушает, а материнская — выкореняет».

— Неужто проклят? — спросил у стены князь Иеремия.

Все в нем напряглось от яростного протеста.

— Я жизнь кладу во славу Рима — Рима святого Петра! Я во славу истинной церкви укрощал дикое быдло, ничтожно и бессмысленно живущее под солнцем. Неужто их Бог святее, выше, лучше Господа, коему поклоняются просвещенные светом божественного знания народы?

Позвонили.

— Кто смел потревожить меня?! — вскипел князь Иеремия и торопливо, как что-то очень стыдное, сбросил письмо Фирлея в ящик стола.

Вошел слуга.

— Ваша милость, прибыл князь Дмитрий с князем Михаилом.

— С князем Михаилом? — Уши заложило, и звук голоса долетел до князя Иеремии издали, невнятно.

«Значит, отказ».

Дверь с маху отворилась, вбежал сияющий Михаил, за ним вошел столь же сияющий и быстрый князь Дмитрий, и следом за ними — слуги с коваными сундуками.

Князь Иеремия принял в объятия сына и племянника.

— Дядя, я привел только две тысячи, но это отборное войско. А здесь — сто тысяч. Князь Ракоци просил передать вашей милости, что хочет иметь вашу милость себе за брата и верит вам без какого то ни было залога.

Князь Иеремия, прижимая к себе сына и племянника, подошел к столу, открыл ящик, достал письмо Фирлея.

— Мы выступаем в направлении Збаража. Польный гетман Фирлей ожидает нас.

«Он счастлив, как ребенок, которому вернули любимую игрушку», — удивлялся, наблюдая за дядей, князь Дмитрий.

О себе Дмитрий думал, что за какие-то полгода-год он постарел на десяток лет. Война, о которой он когда-то мечтал, образумила его на всю жизнь. Бегство от войны у них с паном Гилевским не удалось.

Князь Дмитрий пробрался в одно из небольших своих имений в Покутье, где у него было село, лес и охотничий домик.

Они решили жить охотой, но однажды, вернувшись с прекрасным трофеем — пан Гилевский с одного выстрела завалил кабана, — наткнулись на крестьянскую засаду. Отделались испугом, крестьяне пальнули в них издали, а уж потом погнались, князь с паном Гилевским легко ушли от преследователей. Крестьяне, раздосадованные неудачей, спалили дом, и пришлось уходить, пробираться к своим. В дороге натерпелись голода, страха, насмотрелись резни, и князь Дмитрий на своей шкуре понял цену мира.

Дядя, князь Иеремия, в войну веровал, как игрок верует в свою удачу. Князь Дмитрий считал себя дальновиднее дяди, уже потому только, что он умом видел, а сердцем чувствовал: войну им выиграть невозможно. Если он теперь шел воевать, то только потому, что хотел быть среди своих и делать то, что все делают.

Перед выступлением в поход князь Дмитрий был в соборе. Слушал орган, службу, сам ни о чем не моля ни Бога, ни Богоматерь, ни святых. Слушал и сожалел, что нет здесь той казачки с голосом ангела.

«Где-то ведь поет, — думал о Степаниде князь Дмитрий, — а может, уже и отпелась, сгорела в пожарище войны. — И решил: — Разыщу… коли жива, и возьму к себе. — Усмехнулся: «Где это — к себе? Слава Господу, что хоть сад в Котнаре под Яссами остался неразграблен».

Действующие лица собирались на сцене, чтобы разыграть очередную драму в назидание потомкам и ради вечной славы своей.

Спешно прибыл в Збараж князь Вишневецкий с двумя тысячами наемников, присланных ему Ракоци, и с восемью тысячами шляхты, которую он вооружил на деньги, взятые в долг.

У Фирлея, Лянцкоронского и Остророга было здесь собрано до пяти тысяч наемников и несколько отрядов шляхты.

Последним явился со своей хоругвью князь Корецкий, но, постояв с неделю, ушел в Люблин, где собиралось посполитое войско. Месяца не минуло, как писал князь Корецкий пану Хмельницкому письмо, в котором уверял гетмана, что он с ним одной мысли и готов ему служить, ибо мать и отец и весь род их были православной христианской веры. Хмельницкий, помня виселицы, которые князь поставил в своем городе, вернув его себе силой, с ответом не торопился. А в походе уже были его полки, и татары тоже стояли наготове. Не испытывая судьбу, отправился князь со своей хоругвью к прежним хозяевам в стан.

Невесело было в Збараже. Шляхта уже не хорохорилась. Слухи ходили самые невероятные и страшные, будто идет Хмельницкий на них во главе двухсоттысячного войска, да еще татар у него сто тысяч.

Слухи наверняка были ложные, однако так ли уж и ложные и так ли уж наверняка? Разъезды перехватывали грамоты Хмельницкого, посланные во все концы Украины, а в тех грамотах написано: «Все, кто в Бога верит, чернь и казаки, собирайтесь в казацкие громады».

И народ в громады шел. Одна из таких громад, окружив Киев, разбила уцелевшие католические монастыри, побросала в Днепр ксендзов, монахов, шляхтичей и шляхтянок. Говорили, что не менее трехсот душ отправили своевольники на тот свет.

Литовский гетман Януш Радзивилл уже начал беспощадную борьбу со своими белорусскими бунтарями и пришедшими им на помощь полками и громадами украинских казаков.

В Збараже было тихо, но неспокойно. Не только наемники, но и своеземное воинство требовало от командиров денег.

В Варшаву, в королевский дворец, мчались гонцы с единственной просьбой: «Ваше величество, извольте прислать денег, иначе войско разбежится. Оно уже разбегается. Ради Бога — денег. Как можно скорее — денег!»

— Они, хотят денег за спасение самих себя! Что за люди? — Король потрясал бумагами перед лицом канцлера Оссолинского.

Оссолинский взял из рук короля письма Фирлея, Вишневецкого, Остророга и других не менее великих мужей и в свою очередь показал королю только одно письмо.

— Это меня заботит не меньше.

Король прочитал отчеркнутое место: «Очень трудно достать шпиона между этой русью: все изменники! А ежели добудут языка, то, хоть жги, правды не скажет».

— Их милости хотят, чтобы король искал для них надежных шпионов?

— Их милости ни за что не хотят быть в ответе! — сказал в сердцах Оссолинский. — Князь Иеремия корчит из себя героя, но проиграл все сражения, в которых принимал участие.

— Вы думаете, мне следует самому возглавить военную кампанию?

— Но не раньше, чем князь Вишневецкий и его подпевалы получат еще один горький урок.

— Вы желаете ему поражения? — король поднял брови.

— Ваше величество, я думаю о судьбах родины не меньше князя Иеремии. Все эти паны и князья, хотя им крепко досталось на орехи, до сих пор не научились ценить по достоинству своего короля. Они должны понять наконец, что без короля все потуги решить кампанию в свою пользу несостоятельны.

— Я буду рад, если Фирлей, Вишневецкий и Лянцкоронский обойдутся своими силами, — сказал король.

— Против этого нового триумвирата идет Хмельницкий со всей Украиной, а с ним хан со всем Крымом. — Оссолинский посмотрел на короля строго, но и почтительно. — Вашей королевской милости следует поторопить сборы вашей королевской армии.

— Что ж, я готов, — сказал Ян Казимир. — Король — слуга у своего государства.

Королева была в восторге: ее новый муж — отважный человек, готовый нести крест солдата. Она подарила ему распятие и внедрила в число его слуг прелестную служанку для утех и для того, чтобы знать о короле и о королевских делах столько же, сколько знает он сам.

Король выехал из Варшавы 24 июня. 3 июля он был в Люблине, где собирались войска. Войска собирались медленно. Король вспомнил мудрые советы Оссолинского, и ему захотелось, чтобы канцлер в этот решительный час был рядом. Оссолинский получил генералиссимуса и вскоре прибыл в армию. 17 июля король двинул войска к Замостью. Здесь он подписал универсал о низложении Хмельницкого и о возведении в гетманы Войска Запорожского пана Забужского. За голову Хмельницкого назначалась награда в десять тысяч золотых. В другом универсале король обратился к крестьянам. Он приказывал им отложиться от Хмельницкого, обещал полное прощение и свою королевскую милость.

Универсалы были обнародованы 28 июля, когда жолнеры Вишневецкого и Фирлея вот уже неделю как ловили в Збараже кошек и собак, чтобы кинуть их в несчастный свой солдатский котелок.

Месяц тому назад, 29 июня, по лагерю Вишневецкого и Фирлея, словно шквал, пролетела короткая и страшная молва:

— Пришел!

Князь Иеремия, с Фирлеем и князем Дмитрием, поднялся на вал, где сам он устанавливал пушки, и теперь был горд уже тем, что казаки появились именно здесь, перед самым уязвимым местом обороны.

Князь Иеремия глядел на казаков в зрительную трубу, но и простым глазом было видно, что это — татарская конница.

Князь Иеремия сидел на барабане, опершись на золотой эфес своей длинной сабли. Перед ним со связанными руками стояли два шляхтича. Ночью из лагеря пытался удрать целый повет. Часовые дали по беглецам залп. Расстрелять надо было бы всех, но каждый человек в такой обороне на счету, однако оставить дело без наказания — только потворствовать трусам. Князь приказал сыскать зачинщиков. Дознание было скорое, выбрали двух покрикливей, связали, привели на суд князя.

— Мы все могли бы нынче сидеть по домам, ожидая прихода кровопийцы Хмельницкого, но мы — здесь, потому что думаем не о себе, а о спасении родины. Мы сознательно позволили полчищам казаков и татар окружить себя. Мы сковали все силы врага и даем возможность нашему королю прийти на поле брани и нанести басурманам и схизматикам смертельный удар. Я не знаю, когда придет король, но он придет вовремя. Наше дело — вымотать врага, посеять в его душе безнадежность и страх.

Князь Иеремия встал, окинул взглядом командиров.

— Я говорю это для всех, а не для этих преступников. Свою участь они решили сами. Поставьте на самом высоком валу виселицу и вздерните их.

Виселицу поставили, несчастных вздернули под свист пуль и грохот казачьих пушек. Начался новый приступ.

Пушки Данилы Нечая — командиром над ними он поставил брата своего, Ивана, — нашли в лагере шляхты уязвимое место. Всю ночь казаки насыпали вал и теперь с этого вала расстреливали балочку, в которой осажденные укрывали продовольствие и лошадей.

Убитые лошади бились в агонии, расшибая фуры, напитывая кровью мешки с мукой и крупами, которые не успели унести в подземные укрытия.

— Сшибить! Сшибить эти проклятые пушки! — князь Иеремия тыкал саблей на окутанный облаком дыма рукотворный холм.

Наемная пехота вышла из окопов, ударила дружно, без лихости, но самоотверженно. Пушкари Ивана Нечая тоже дрались на совесть, однако враг был сильнее. Пушкари держались из последних сил, а помощи им не было.

— Все немцы в бою. Пора! — У полковника Морозенко в глазах заплясали бесенята. — Казаки! Берем немцев голыми руками.

Князь Иеремия, следивший за боем, уловил глухое дрожание земли: конница! Угадал нехитрый, но верный замысел Морозенко.

— Пан Андрей! Всей мощью «крылатых» навалитесь на этот полк! — Приказ был отдан Фирлею, отдан грубо. — Не теперь! Дайте им окружить нашу пехоту. Бейте их по затылку, чтоб в мозгах перепуталось.

Грубы они или даже нестерпимы, но приказы в бою подлежат беспрекословному исполнению, и польный гетман, показывая шляхте безупречную солдатскую выучку, тотчас собрал, прикрываясь валом, тысячу крылатой конницы и пустил ее, когда на поле все перемешалось.

Немецкая пехота сшибла с холма пушкарей, захватила орудия. На помощь брату Ивану и Морозенко Данила Нечай послал половину своего полка. Теснота произошла на поле страшная. В тыл немецкой пехоте ударил Морозенко, ему в тыл — Андрей Фирлей.

Закрутила, запуржила кровавая карусель.

— Казаки! — Морозенко развернул полк на «крылатых» Фирлея. Сам, орудуя пикой, сшиб какого-то пана с пестренькими перьями на железной шапке.

Польская конница ломилась через живых и мертвых, пробивая коридор для немецкой пехоты. Немцы часть пушек развернули на полк Нечая, а из остальных палили по казакам Морозенко. Морозенко ничего не оставалось, как смять конницу Фирлея.

Гнали ее до самых валов.

Морозенко напоследок рубанул «крылатого» по шее. Сабля брони не просекла, но рыцарь выпал из седла и покатился в ров. Морозенко, натянув узду, развернул коня и, обернувшись, погрозил польскому лагерю саблей:

— В капусту!

Полетел по полю под пулями, собирая вокруг себя казаков.

— В капусту! — кричал он, указывая саблей на холм, где отчаянно бились наемники.

Таким он и запомнился казакам: ветер за плечами, белозубая радость на лице, да молния в правой руке.

Рявкнула пушка, своя, казачья… Конь замер на лету, забил по воздуху передними ногами и опрокинулся. Морозенко, не понимая, что с ним случилось, поднялся с земли, побежал, но вспомнил о сабле. Где же сабля? Потемнело что-то… Туча, видно, небо закрыла. Как же саблю в такой непроглядной мгле сыскать? Полковник опустился на колени, шаря руками вокруг по земле, потом лег — так ему легче искать. И нашел!

— Нашел! — хотел он крикнуть и, кажется, крикнул, только не услышал себя. Успокоение охватило тело и душу. Подняло на свои великие тихие крылья. Крылья эти заслонили собою всю землю и то, что на ней теперь творилось.

— Пушки! Пушки надо отбить! — воспротивился тишине Морозенко, рубанул по синеперым крыльям саблей и, чувствуя, что обливается кровью, встал с земли и пошел, пошел на немецкую пехоту. И упал бы, но казаки подхватили его, усадили на коня и ринулись на немцев.

Он взлетел-таки на отбитый холм на победном коне, с двух сторон поддерживаемый верными товарищами.

— Спасибо, казаки! Утешили, — сказал он им, и на большее ни сил, ни самой жизни в нем не осталось.

Немецкая пехота, однако, не позволила истребить себя. Выстилая своими и казацкими чубатыми головами обратную дорогу, наемники вернулись в лагерь, не потеряв строя и мужества.

— Будь это наши жолнеры, — признался командирам князь Иеремия, — все бы там и полегли. — И саблей отсалютовал наемникам: — Слава немецкому оружию! Вы сорвали казакам приступ, выкупали их в кровавой купели. Всем участникам боя — вина и по золотому!

Жест был достоин полководца. Вот только золотых у князя не сыскалось в казне. Да ведь дорого яичко к светлому дню. О награде все узнали, а про то, что дадена она будет потом, когда армия выберется из переделки, — забота героев. Хватит терпения канючить золотой — может, и впрямь получат его.

Тяжелые знамена ложились на грудь Морозенко.

— Как же ты, полковник, сыскал себе такую немочь? — укорил Богдан боевого товарища. — Не заробеют ли без тебя наши сабли? Не померкнет ли свет на ясных клинках?

— Нет, батько! — сказали казаки полка Морозенко. — Не заробеют наши сабли! Не померкнет свет на ясных клинках!

Похоронили героя, холм насыпали. От могилы — в бой. Весь день били по лагерю Вишневецкого казачьи пушки. Славу полковнику Морозенко рокотали.

Сидели жолнеры в норах, но, стоило казакам пойти на приступ, вышли на валы и отбили очередной натиск.

Ночью польские региментарии собрались на совет.

— Мы несем потери. Нам нечем кормить лошадей. Надо запереться в замке! — предложил Фирлей.

Комендант Збаража, опасавшийся, что город будет взят казаками, поддержал польного гетмана:

— На открытом месте ядра убивают лошадей. Трупы разлагаются. Это неминуемо приведет к болезням.

Остророг оказался на стороне большинства.

— Что даст нам это сидение? Мы теряем людей и в конце концов так будем слабы, что татары возьмут нас в полон. Но об этом еще надо будет мечтать, потому что казаки наших жизней нам не подарят. Я за то, чтобы подготовиться тайно к отступлению. Ваше мнение, пан Лянцкоронский?

— В трудную минуту одна голова лучше многих. Я в любом случае остаюсь на стороне Вишневецкого.

Все посмотрели на князя Иеремию. Маленький, колючий, как цветок татарника, сидел он, ощетинясь глазами, усами, носом, подбородком, коленками, плечами.

— Рыцари! — Князь стукнул маленькой ладонью по эфесу сабли. — Вы единодушно избрали меня своим вождем. Вы знали, что под моей рукой — тяжко, но эта рука во сто крат тяжелее для нашего врага… Мы дождемся короля и победы. Победу надо выстрадать. Предупреждаю вас, Панове: я никому не позволю на этот раз украсть у самих себя нашу победу.

— Но противник во много раз превосходит нас! — воскликнул Фирлей. — Мы не можем победить его.

— Но ведь и он не может победить нас, имея несчетное число воинов, пушки, вдоволь пороха и свинца. Татары затяжной войны не переносят. Попомните мое слово, они, не одолев нас, набросятся на казаков. Что же касается прочих ваших сомнений… — князь резко встал, — я позабочусь обо всем. Совет закончен.

В ту же ночь князь Иеремия приказал сузить кольцо окопов, чтобы не растягивать, не распылять убывающие силы. Большую часть лошадей выставили за валы и отпустили. Кормить их было нечем, они дохли. Свежеубитых князь приказал разделать и отправить в солдатский котел. Все возы пошли на укрепление обороны.

Бежать теперь было не на чем. Солдатам не должно иметь многих вариантов. Им достаточно двух на выбор: умереть или выстоять, а если все-таки умереть, так с пользой для оставшихся в живых.

На третью неделю осады рацион солдатского питания сократился сразу вполовину. Еще через три дня — опять вполовину. Начался голод. С голодом пришли болезни. Вода, испорченная разлагающимися трупами, косила людей куда как метко! От казацких пуль и ядер можно было отсидеться в норах, от болезней укрытия не находили.

Ночью бежало два повета. Других шесть поветов удалось перехватить. Полсотни зачинщиков бегства князь Иеремия приказал повесить. Виселицы окружили валы.

— Иеремия забор строит! — смеялись казаки.

— Стрельнуть бы его! — шел между жолнерами шепоток.

Но князь ничего и никого не боялся. Сам-треть, с паном Гилевским и с князем Дмитрием он обошел палатки и землянки всех командиров и отобрал припрятанное продовольствие для общего котла. Сам ел с жолнерами.

— Терпите, скоро придет король! — говорил он солдатам. — Если мы выйдем в поле, нас, ослабевших от болезней и ран, казаки передушат, как крыс.

— Мы помрем здесь от голода! — говорили солдаты.

— В Збараже много собак и кошек! — отрубил князь.

Вечером он пришел к солдатскому котлу. Ему плеснули в миску жирного бульона.

— Откуда? — спросил князь.

— От собачки, — ухмыльнулся жолнер.

Князь съел полную миску бульона. Похвалил:

— Сытно.

Татары накатывались на польский лагерь, словно морские волны, грозно, но урона от них большого не было.

Князь Дмитрий Вишневецкий, сидя на валу, заметил: казаки, пользуясь тем, что осажденные отвлечены боем, очень быстро ведут к валу новый окоп. Никто из польских командиров не замечал этой опасности, и князь Дмитрий понял: это бьет его час. От одной только мысли, что он должен подняться под пулями, бежать на врага, рубить саблей… не по лозе, а по живому человеку, стрелять в человека, его затошнило. Он уже месяц отсидел в обороне, насмотрелся смертей, стрелял по казакам, но все это было не то, что ему теперь предстояло. Ему почудился запах мужицкого отвратительного пота, и он это немытое, дурно пахнущее тело должен будет проткнуть… Почему-то князю не подумалось, что и его могут проткнуть.

— Пан Гилевский! — крикнул он. — Павел!

Огромный Гилевский, пригибаясь в окопе, подошел к князю.

— Видишь? Надо бы их сбить отсюда.

Пан Гилевский, опытный вояка, сразу понял: князь Дмитрий приметил серьезную опасность, но под их командой было всего полсотни жолнеров.

— Я сговорюсь с соседом! — сказал он и ушел.

Вернулся с ротмистром.

— Пан Мыльский! — представился ротмистр. — Я тоже давно за ними смотрю. Давайте пугнем. У меня три сотни.

Отряд собрался в кулак.

— С Богом? — спросил пан Мыльский.

— С Богом! — и князь Дмитрий, выскочив из окопа, махнул над головой саблей и закричал, уже не помня себя: — Пся крев!

Жолнеры покатились с вала вниз, к свежему окопу. Обогнали князя, и он уловил-таки запах тяжелого пота, но это был пот своих. Когда он прыгнул в окоп, жолнеры уже рубили и стреляли где-то впереди, а перед ним, перед князем Дмитрием, поднялся с земли человек с разрубленной грудью. Князь увидел, что там, внутри человека, что-то шевелится, бьется, выталкивая кровавую жижу. Князь остановился и вдруг увидал, что у человека этого в руках пистолет и он уже поднял его. Князь Дмитрий отвернулся, спасая от выстрела лицо, и не глядя ткнул в человека своей саблей. Выстрел грохнул, оглушил. Но князь понял, что ничего дурного не случилось. Он заставил себя посмотреть на казака и увидал, что тот сидит, привалясь спиной к окопу, и в груди у него, в старой ране, торчит сабля.

«Это ведь моя сабля!» — удивился князь, и до его слуха дошел топот многих ног.

Появился пан Гилевский:

— Отходим! Мы им показали.

Князь Дмитрий закрыл глаза, выхватил свою саблю и побежал следом за паном Гилевским.

— Всыпали мы им, — сказал он, когда они уже сидели в окопе. — Всыпали, пся крев!

Он смотрел сверху на окоп, в котором комочками лежали убитые враги, поглядел на свою саблю и воткнул ее в землю, оттирая от крови… Внутри у него корчился в слезах и судорогах маленький, добрый, честный мальчик: «Ты ведь раненого убил! Беспомощного!»

— Благодарю за службу! — сказал князь жолнерам.

А бой продолжался.

Татары терзали оборону до полудня. И сразу отошли, словно их ветром унесло, как дождливую тучу. Но небо ясным не стало, сразу же разразилась гроза, с градобоем. Ударили казачьи пушки, следом за волной огня и дыма на приступ пошли казаки.

Их сбили с валов ударом грудь в грудь. Казаки не упорствовали, отхлынули. И снова принялись на виду у польского лагеря упрямо рыть новую линию окопов в двух сотнях шагов всего.

— Рыцари! Речь Посполитая, великая своими воинами! — В легком панцире, без шапки, князь Иеремия явился перед смертельно уставшими бойцами. — Соберите силы, ударим на казаков! Надо им показать, что мы свежи, как никогда! Пусть поймут, что нас им не одолеть!

Никто не пошевелился. Князь Дмитрий, слушая дядю, думал о том, что атака, которую он предпринял два часа тому назад, оказывается, ничего не дала. Смерть казака, которого он добил, — ничего не дала. Человека не стало, многих не стало, но все идет по-прежнему. Какая же это бессмыслица…

А князь Иеремия метался перед своим войском.

— Знамя! — приказал он. — Знамя ко мне!

Знамя вынесли.

— Шляхта, где же слава твоя?! Кто любит Речь Посполитую, восстань!

Медленно собирались охотники.

— Рыцари, я знаю, в каком бою вы только что устояли, но нам надо, надо нанести ответный удар! Я на колени перед вами встану!

И встал на колени, под знаменем.

Зашевелились.

Построились.

— Господь ведет нас!

Князь Иеремия, как давеча Дмитрий, первым устремился с вала, и за ним пошли всей массой. Рухнули на головы казаков, погнали прочь из недорытого окопа.

Ввалились на плечах отступающих в первую линию старых окопов и оттуда выбили.

— Тимош! — раздался крик тревоги.

Князь Иеремия увидал: со стороны Колодно идет на рысях большой конный отряд, и впереди его рыцарь на желтом высоком коне.

— Пушки! Пушки разворачивай! — скомандовал князь Иеремия и с каким-то шляхтичем принялся толкать отбитый у казаков фальконет.

Шляхтич был Павел Мыльский. Павел забил в жерло пороховой заряд и заряд картечи, князь насыпал пороха на полку, высек огонь, зажег фитиль.

— Подпустим ближе!

— Уходить надо! Наши бегут! — Павел Мыльский забрал у князя фитиль и ткнул в порох…

Князь Иеремия бежал легко, и, обернувшись, Павел понял: казаки не догонят. И в тот же миг Вишневецкий кубарем покатился по траве, вскочил, ойкнул, заскакал, беспомощно озираясь по сторонам, и остановился, с ужасом глядя на вырастающую из-под земли лавину чужих лошадей.

Павел Мыльский вернулся.

— На закорки!

Подхватил князя за тощие ляжки, побежал, сначала не чувствуя груза, но уже через минуту пот заливал ему глаза.

«Не добежать!» — думал Павел, но бежал, ловя подгибающимися ногами землю.

— Богородица! Помоги! — прошептал он.

В глазах было совершенно темно, но он бежал, бежал, бежал.

— Матушка, где ты? Помолись! Помолись за меня!

Обернуться назад он не мог и бежать уже не мог. Он шел, вцепившись в ношу, хотя слышал, что князь что-то говорит ему, что-то кричит.

Рухнул на землю. И в это время с вала ударили свои пушки.

Князь платком отер пану Мыльскому лицо.

Они лежали в двадцати шагах от вала, и смертоносный град летел над ними на казаков.

— Вы спасли мне жизнь! — сказал князь. — Кто вы?

— Пан Мыльский, ваша милость.

— Мыльский? Мне знакома эта фамилия.

— Вы изволили спалить наше родовое село Горобцы.

— Ах, Горобцы! — Князь не без удивления посмотрел в лицо молодого офицера. — Вы не мстительны.

— Мы на войне, — сказал пан Мыльский.

— Когда все это кончится, я позабочусь о вас, ротмистр, — сказал князь Иеремия.

— Давайте уходить ползком. За нами, кажется, все-таки увязались.