Исповедь послушницы (сборник) Бекитт Лора
Запавшие глаза Армандо горели, а сердце обливалось кровью, будто не было застывшим и холодным, а оставалось живым и горячим.
Днем Ниол, Паола и Эвита пошли гулять по Мадриду, а он отправился на службу. Многие годы ворота Святой палаты смыкались за его спиной, будто покров мрачной бездны, и даже он никогда не знал, выйдет ли обратно на свет.
Инквизитор завершил все дела, навел порядок в кабинете и, возвращаясь домой, зашел к нотариусу, у которого хранилось завещание. Вечером Армандо, Паола, Ниол и Эвита вместе поужинали и мирно поговорили.
Девушка уложила свою воспитанницу в отдельной комнате. Она посидела с ней столько, сколько захотела Эвита. Паола очень боялась, как бы девочка не подумала, что теперь она вновь никому не нужна.
Накануне Ниол сказал:
– Она не мапуче. Какого-то другого племени. Я не разбираюсь в таких вещах. Наверняка моя мать сможет ответить на этот вопрос.
– Какое неприкаянное маленькое существо, – прошептала девушка. – У нее совсем никого нет. Никого и ничего.
– Теперь у нее есть мы.
Когда Эвита заснула, Паола вернулась к себе. После двух лет мучительной разлуки им с Ниолом не терпелось заняться любовью. Оба чувствовали, что эта ночь станет самой жаркой из всех, что им довелось провести вместе.
Армандо сидел в своем кабинете и смотрел на огонь. Он любил разжигать камин даже в теплые вечера: что-то настолько заледенело в его сердце, что он не чаял отогреться. Впрочем, скоро его поглотит другой огонь. Будет ли ждать его та, к которой его душа устремится сквозь жаркое пламя чистилища? Все эти годы в своих мыслях он ни на миг не терял ее из виду. Теперь он смотрел в лицо смерти, смотрел так, как воин смотрит вперед в ожидании великих сражений.
Инквизитор взял лист бумаги, обмакнул перо в чернила и принялся писать. Закончив, выпрямился и посмотрел на дверь.
Она вошла и остановилась, словно в нерешительности. У нее была мертвенно-бледная, почти прозрачная кожа. Черные как ночь волосы ниспадали на мраморные плечи. На левой груди женщины виднелась крупная темная родинка – как будто кто-то выстрелил ей в сердце. У нее были печальные, но добрые глаза и скорбно изогнутые губы. Она была прекраснее всех, кого он когда-либо видел и знал.
Армандо не стал просить у нее прощения. Мысленно он делал это много раз и верил в то, что она его слышала. Она должна была знать все, что доступно и недоступно живым. И еще кое-что, о чем ведают только мертвые.
Инквизитор глубоко вздохнул. Казалось, он выпускал из рук власть над душами и телами сотен людей и отдавал себя на милость и суд этой женщины.
Асусена Альманса подошла к Армандо, наклонилась и поцеловала его в губы.
– Благодарю тебя, Господи! – прошептал инквизитор.
В следующее мгновение его грудь затрепетала, лицо посинело. По телу пробежала судорога, руки стали шарить по одежде. Потом Армандо замер и навсегда закрыл глаза.
Корабль летел вперед, будто на крыльях, спеша оставить позади все волнения и беды прошлого. Стояла ясная, солнечная погода, палуба казалась припудренной золотой пылью, а надутые паруса розовели, словно заря.
Паолу почти всю дорогу мучила морская болезнь, и она сидела в каюте, зато Ниол и Эвита с интересом осмотрели все судно. Они весело смеялись, упиваясь жизнью, которая требовала выносливости и сил, постоянной готовности к встрече с опасностью.
Паола не сердилась на них. Для молодого мужчины, который провел в бездействии два года, и смышленой, подвижной девочки, столь же долго запертой в монастыре, это путешествие стало настоящим приключением.
Из-за внезапной смерти Армандо им пришлось задержаться в Мадриде. К счастью, инквизитор оставил письмо, в котором просил никого не винить в своей гибели. Он предчувствовал ее, потому что накануне у него было несколько тяжелейших сердечных приступов. Врач засвидетельствовал смерть от естественных причин, а нотариус зачитал Паоле завещание. За исключением кое-каких пожертвований все сбережения Армандо достались ей. Девушка решила принять наследство, составившее весьма внушительную сумму, которой хватило бы не только на покупку скромного дома, а и на долгие годы безбедной жизни. Нотариус также передал наследнице старшего инквизитора Святой палаты множество золотых и серебряных украшений. Увидев драгоценности, наверняка снятые с тех, кого давно не было на свете, Паола содрогнулась, однако Ниол сказал, что знает, как ими распорядиться, и она успокоилась. Девушка пустила в дом жильцов и попросила их сохранить библиотеку Армандо.
Паола и Ниол похоронили инквизитора на кладбище, принадлежавшем монастырю Святого Франциска, в чей орден он вступил еще в юности. Молодые люди установили скромное надгробие, а вокруг посадили цветы.
Армандо сдержал обещание и подготовил документы для выезда из страны Паоле, Ниолу и Эвите.
Встреча супругов стала настоящим чудом; обоим казалось, будто они свиделись после смерти, потому Ниол и Паола не уставали наслаждаться любовью и страстью и при этом старались не забывать об Эвите. За время путешествия Ниол подружился с девочкой, а Паола никогда не переставала ее любить.
– Глядя на нее, я всегда думала о том, что у меня мог бы родиться такой ребенок, – призналась Паола.
– Любимая! – вдруг с тревогой произнес Ниол. – Я не сказал тебе правды. Идет война. Возможно, мне придется принять в ней участие. Что в этом случае будет с тобой?
Паола вздрогнула и постаралась взять себя в руки.
– Я буду тебя ждать. Думаю, после того, что тебе довелось пережить, твоя жизнь будет долгой.
– Шаман тоже так сказал, – промолвил Ниол и облегченно рассмеялся.
Когда корабль вошел в гавань Гуатулько, Паола обратила внимание на женщину, которая стояла на берегу, держа в поводу двух лошадей, ослепительно-белую и гнедую. На женщине был яркий оранжевый наряд, расшитый красным, зеленым и синим, широкий черный пояс, украшенный геометрическим узором, ожерелье из серебра и сандалии с тонкими ремешками, оплетавшими ногу почти до колена.
Едва они сошли на берег, индианка улыбнулась, обнажив крепкие белые зубы, и помахала рукой.
Девушка не смогла сдержать удивления. Хелки в яркой одежде? Хелки с улыбкой на губах?! Хотя в перевитых разноцветными лентами черных косах матери Ниола мелькала седина, она выглядела лет на десять моложе той женщины, которую знала Паола.
Хелки дотронулась пальцами до щеки сына, а потом повернулась к девушке.
– Как прошло путешествие?
– Хорошо.
– Паолу замучила морская болезнь, и я рад, что мы наконец сошли на берег! – вставил Ниол.
Индианка внимательно посмотрела на девушку.
– Это не морская болезнь. У тебя будет ребенок, ребенок от моего сына, мой внук!
Паола и Ниол обменялись быстрыми пламенными взглядами и крепко сплели пальцы. Первая покраснела, у второго дрогнули губы.
– А это кто? – Хелки повернулась к девочке.
– Наша воспитанница Эвита.
– Добро пожаловать в Новый Свет, малышка! Так его называют испанцы, но я покажу тебе другую страну! На какой лошади желаешь ехать?
– На белой! – смело произнесла девочка.
– Выбираешь Мечту? Тогда с Ниолом. Это его кобыла. А мы с Паолой поедем на гнедом.
– Меня не возьмете?
Увязая в золотистом песке, к ним спешил Мануэль; он вел за собой вороного коня. Отец Паолы тоже изменился: девушка видела перед собой крепкого, моложавого сорокалетнего мужчину.
Мануэль обнял дочь и принялся расспрашивать о том, как она жила все это время и как ей удалось вырваться из рук Армандо.
– Я места себе не находил, – произнес он в оправдание. – Думал о тебе день и ночь.
– Ниол мне все объяснил.
– Значит, Армандо умер и тебе достались его деньги?! – Мануэль с довольным видом потер руки.
Девушка грустно улыбнулась. Пожалуй, только Ниол мог правильно понять ее чувства. Он же настоял на том, чтобы часть денег она сохранила неприкосновенной, на случай если ей или им двоим захочется вернуться в Мадрид.
– В отличие от моей матери, которая считает, что души всех бледнолицых тонут во мраке, языки черны от лживых речей, утробы ненасытны, а руки тянутся ко всему, что плохо лежит, я знаю, что натура человека не зависит ни от цвета его кожи, ни от того, в какого бога он верит. Все люди заслуживают понимания и прощения, – сказал он Паоле, когда они стояли у могилы инквизитора.
Сейчас юноша заметил:
– Сеньор Мануэль тоже не сидел сложа руки. Он весьма удачно занялся торговлей, так что нам было на что жить.
– Я делал это в основном для того, чтобы доказать этой несносной женщине, что я не полное ничтожество, хотя, кажется, это бесполезно. Она обойдет любого. Мы не единожды скакали наперегонки, и я ни разу не выиграл!
Ниол и Паола переглянулись. Представить Хелки скачущей верхом, смеющейся и веселой было почти невозможно.
Последующие дни напоминали путешествие по сказочной стране. Землю устилал густой ковер вьющихся растений, а вечнозеленый лес был подобен огромному изумрудному шатру. Даже свет, проникающий сквозь листья и ветви, казался зеленым. Кое-где заросли ощетинивались колючками, но мужчины легко справлялись с препятствием с помощью длинных ножей.
Здешние пространства казались беспредельными: таких расстояний не мог вообразить себе ни один испанец.
Настоящие чудеса начались, когда путники попали в край вулканов и озер, полноводных рек и водопадов. Паола видела молочно-белые, голубые, розовые ледники, идеально круглые водоемы изумительного синего цвета, в которые искристыми языками сползали массы тающего снега, темно-зеленые хребты гор и парящих над ними огромных кондоров.
– Это моя родина, – сказала Хелки.
– Думаешь, твои вожди примут тебя? – спросил Мануэль.
Женщина усмехнулась и ответила:
– Только у бледнолицых все решает золото. У мапуче вождями становятся честные, сострадательные, умные и проницательные люди.
Переход через горы Паола помнила и через несколько месяцев, когда ее первенцу пришло время появиться на свет: пожалуй, это требовало такого же мужества. Она лежала в просторном доме с деревянными стенами и соломенной крышей, а вокруг суетилась Хелки и другие индианки. Эти женщины любили девушку с нежной, как лебяжий пух, кожей и волосами цвета корицы или сосновой коры и восхищались ею не меньше, чем Мечтой, легконогой, как олень, и ослепительно-белой, как вершина ледника.
Прошло немало времени, прежде чем чужаки смогли прижиться на новом месте. Дочь легендарного Ахиги, которого в этих краях помнили до сих пор, индейцы приняли сразу. Но Ниол понимал: несмотря на то что он сын Хелки, ему придется доказывать свою честность и доблесть как в мирной жизни, так и на войне и учиться всему, чего он еще не знал.
Мануэль покорил мапуче тем, что отлично разбирался в военном деле. Он не только обучил индейских воинов приемам построения и ведения боевых действий, которыми владели испанцы, но и привез им огнестрельное оружие, порох, свинец и запасные части для ремонта ружей. На деньги, полученные от продажи украшений, доставшихся в наследство Паоле, Мануэль, Ниол и Хелки купили превосходных лошадей, амуницию и многие вещи, которые могли пригодиться индейцам.
С помощью всего этого мапуче надеялись победить бледнолицых, даже если тех будет так много, как деревьев в лесу.
Сейчас Мануэль стоял возле входа в дом, где рожала Паола, рядом с взволнованным Ниолом и нетерпеливой Эвитой.
– Я был скверным отцом, так, может, из меня получится хороший дед? – вздохнув, сказал мужчина и тут же услышал презрительную реплику:
– Сомневаюсь!
Из дома вышла Хелки с младенцем на руках и протянула его Ниолу.
– Мальчик! Твой сын!
Все столпились вокруг, разглядывая крохотное личико, скривившееся в первом плаче. Ниол счастливо улыбался. В его глазах стояли слезы.
– Можно к Паоле?
– Иди, – сказала Хелки, снова взяла ребенка и, с любовью глядя на него, промолвила: – Многие спрашивали меня, зачем я провела столько лет вдали от родины и вынесла все, что мне пришлось вынести. Теперь я могу ответить: ради этого момента.
– Его могло не быть, – заметил Мануэль.
– Но он наступил, значит, я жила и живу не напрасно.
Послесловие
В 80-е годы XVI века мапуче (арауканы) одержали ряд решающих побед над испанскими войсками и постепенно добились полной независимости. В настоящее время представители этого гордого племени проживают в Араукании, исторической области, расположенной на территории Чили, и в Аргентине.
Мориски были окончательно изгнаны из Испании в 1610 году. Большинство из них переселилось в Северную Африку.
Указ о безоговорочном упразднении испанской инквизиции был подписан в Мадриде 15 июля 1834 года.
Одним из последствий завоевания европейцами земель Нового Света стало расовое смешение, во многом определившее развитие и облик латиноамериканского континента.
Исповедь послушницы
Пролог
Катарина проснулась среди ночи и сразу вспомнила, где находится. Не далее как вчера состоятельный голландский купец Пауль Торн отдал свою десятилетнюю дочь на воспитание в католический монастырь.
Унылая спальня с каменными стенами, забранными решетками окнами и рядами железных кроватей была залита лунным светом. Катарина боялась распрямить затекшие ноги; она не решалась заплакать и едва осмеливалась дышать. Ей мучительно хотелось дождаться утра, и она напряженно и неподвижно лежала, глядя на растекавшиеся по полу лужицы серебряного света.
Едва горизонт начал бледнеть, раздался резкий звук колокола, затем в спальню вошла монахиня и тихим, но твердым голосом велела воспитанницам подниматься. Девочки зашевелились и встали с кроватей. Разного возраста и роста, в одинаковых длинных полотняных рубашках, с распущенными по плечам волосами. Многие с любопытством поглядывали на новенькую, но никто не произнес ни слова. Подражая остальным, Катарина натянула длинное платье из плотной саржи и подпоясалась толстой крученой веревкой. Девочка не привыкла причесываться сама, вдобавок у нее не было гребня, потому она кое-как заплела волосы и повязала голову белым платком. После быстрого омовения воспитанницам велели встать парами и повели в храм.
Они шли по широкой галерее, и Катарина с грустью смотрела на плывущую над горизонтом гряду багряных облаков и медленно поднимавшийся ввысь огненный шар солнца. Мир не изменился – поменялось ее место в этом мире!
Собор возвышался над обителью, словно огромный утес; первое, что увидела Катарина, вступив в его пределы, была фигура Христа на большом кресте. Повинуясь приказу монахини, девочка опустилась на холодный каменный пол и, стоя на коленях, вполголоса повторяла слова, смысл которых не понимала. Ей очень хотелось услышать биение родного сердца, ощутить теплоту прикосновения любящей руки, однако кругом были чужие люди, и она не знала, чего они от нее хотят, как не ведала, почему она здесь очутилась.
Когда раздалось ангельски чистое, возвышенное, светлое пение хора, по телу Катарины Торн пробежала трепетная волна; ее охватил прилив веры в невозможное, в то, что отец внезапно вернется и заберет ее домой. Она не знала, что пройдет шесть долгих лет, прежде чем в ее жизни начнет что-то меняться, и эти годы будут наполнены мучительным терпением, молчаливым упорством, тайным ожиданием и… несбыточными мечтами.
Часть первая
Глава I
Отец Рамон, двадцатишестилетний священник, стоял перед креслом, в котором сидела его мать, сеньора Хинеса Монкада, и делал вид, что слушает ее пространную речь.
Супруг сеньоры Хинесы исчез в неизвестном направлении, когда Рамон еще не появился на свет, и с тех пор она посвятила себя воспитанию сына. После смерти родителей сеньора Хинеса получила небольшое наследство, и они с Рамоном не бедствовали – в основном благодаря ее разумности, практичности в делах и строжайшей экономии.
Они жили в двухэтажном каменном доме с внутренним двориком и длинным железным балконом. Чисто выбеленная комната сеньоры Хинесы была увешана картинами религиозного содержания и заставлена этажерками, сундуками и бюро с выдвижными ящичками, где, как подозревал Рамон, хранились всякие ненужные мелочи. Они никогда не принимали гостей; в доме была только одна служанка, которую сеньора Хинеса изводила подозрениями и придирками. Рамон привык видеть мать сидящей за большим столом темного дерева и методично листающей хозяйственную книгу.
Однажды, уже будучи взрослым, он спросил об отце. Сеньора Хинеса пришла в страшное возбуждение, вскочила с кресла и принялась ходить по комнате.
– Он был никчемным человеком, он не верил в Бога, он уехал, ничего не сказав, и забрал с собой железный сундучок, в котором хранилась родовая грамота, подтверждающая дворянство, грамота, которая должна была достаться тебе! – сказала она.
– И он ни разу не вспомнил о нас и даже не поинтересовался, как живет его сын?
– Он не знал о том, что ты должен появиться на свет, – нехотя призналась женщина.
– Вы не пытались его отыскать?
– Нет.
– Если бы он узнал, что я родился, то, наверное, вернулся бы домой?
– Откуда я знаю! Я не желаю о нем слышать, не хочу о нем говорить!
Поняв, что больше ему ничего не выпытать, Рамон прекратил расспросы.
О том, что он станет священником, Рамон Монкада знал чуть ли не с пеленок. Мать беспрестанно твердила:
– Твой взгляд должен быть устремлен к Небесам, ты должен избрать тот невидимый труд, что ведет к спасению.
Сеньора Хинеса не применяла физических наказаний, зато несколько часов подряд могла читать сыну нотации. Ее идеалы были целесообразными и четкими, миросозерцание – устойчивым, лишенным малейшего налета мечтательности. Она призывала сына сознательно жертвовать чувствами и природными склонностями, повторяя:
– Одаренность – ничто. Главное – усердие, осмотрительность и осторожность.
Зная, что судьбы не избежать, Рамон поступил в колледж ордена бенедиктинцев. В глубине души он был рад сбежать от матери. К тому времени он окончательно пришел к выводу, что речи сеньоры Хинесы – не более чем переливание из пустого в порожнее. Тем не менее, воспитанный ею, он подсознательно искал той самой роковой определенности, объяснения тех отрицательных и положительных явлений мира, с какими его сталкивала судьба. К счастью, в религиозной жизни все толковалось Святым Писанием, подчинялось уставу ордена и правилам колледжа.
Однако действительность не давала о себе забыть, и то, что он видел вокруг, порой выбивало его из колеи. Многие соученики Рамона открыто пренебрегали уставом и преспокойно нарушали правила, не боясь ни наказания учителей, ни Божьей кары.
Рамон был послушным сыном, но он не любил свою мать. Он изучил все, что положено знать священнику, но… не верил в Бога. Он считал, что верит, потому что иначе просто не могло быть, но это не имело ничего общего с тем, что зовется истинной верой.
Между тем при вступлении в орден ему были даны блестящие рекомендации, что вкупе с дворянским происхождением обещало быструю карьеру. В самом деле, Рамон почти сразу получил должность в канцелярии. А сегодня ему надлежало явиться к своему духовному наставнику: как предполагал молодой священник, для получения нового назначения.
Рамон посмотрел на мать. Кажется, она постарела, хотя он мало задумывался о том, как она выглядит. Сеньора Хинеса одевалась излишне мрачно и строго; казалось, она давно похоронила себя для мира. И в жару, и в холод она носила наглухо застегнутое черное платье, никогда не красилась и не душилась.
Когда настала пора прощаться, Рамон почтительно поклонился матери и с облегчением вышел на улицу.
Мадрид… Стройные силуэты башен, окутанные тенью густых садов дома – одноэтажные, скромные, с маленькими зарешеченными окнами или высокие, роскошные, с множеством застеленных турецкими коврами и заставленных бархатными диванами гостиных.
Внезапно отец Рамон услышал смех и, подняв голову, увидел двух юных сеньорит – они стояли на длинном балконе из кованого железа с увенчанными медными шашечками перилами, перешептывались и смеялись. Вопреки обыкновению Рамон остановился и пристально посмотрел на прелестных девушек в длинных платьях из тяжелого муарового шелка, с пышными веерами в руках. Они замерли, перестав смеяться, а потом обратились в бегство.
Рамон не понял, почему они это сделали. Возможно, устыдились своего дерзкого поведения? В последние годы он жил среди мужчин, но и прежде никогда не пытался приблизиться к женщинам – ему вполне хватало общества сеньоры Хинесы. Молодому человеку не приходила в голову мысль, что мать настаивала на том, чтобы он стал священником, именно потому, что желала остаться единственной женщиной в его жизни. Если так, то ее замысел удался: еще в юности Рамон дал обет целомудрия и был уверен в том, что никогда его не нарушит. Иногда голос пола все-таки напоминал о себе – Рамон страшно пугался, смущался и принимался с удвоенной силой истязать себя постами, покаяниями и молитвами.
Между тем он был хорош собой: высокий и стройный, с большими красивыми глазами и тонким аристократическим лицом.
Молодой священник шел мимо лавок и лотков уличных торговцев, расположившихся в глубине крытых галерей, над которыми высились первые этажи жилых домов, вдоль длинных оград из грубого камня, за которыми зеленели сады, и думал. Отец Рамон грезил о своих, как казалось ему, возвышенных, а на самом деле обычных честолюбивых стремлениях.
Рамон Монкада существовал внутри собственного колдовского круга, ограниченного понятным и привычным – службами, молитвами, обетами, – и не собирался из него выходить. И все же его желания не имели ничего общего с бескорыстной верой в Бога: он собирался построить карьеру духовного лица и при этом полагался не столько на помощь Господа, сколько на свое упорство, дальновидность и ум.
Катарина Торн стояла на узком подоконнике, куда она забралась по небольшой приставной лесенке, и осторожно протирала высокое окно, составленное из кусочков цветного стекла. Сквозь витражи проникало солнце, и светлую одежду девушки усыпали яркие блики – редкость в этом суровом мире. В такие минуты Катарине нравилось думать о далеких странах, где растут диковинные цветы и живут птицы с ярким оперением.
Она прожила в монастыре шесть лет, и мысли об отце, который придет и заберет ее домой, сменились тайными мечтами о спасителе. Думая о нем, девушка не имела в виду Господа Бога, она надеялась на земного спасителя, некоего загадочного посланника высших сил, который сумеет сделать ее жизнь ярче и прекраснее. Катарина привыкла к голым монастырским стенам, но ее внутренний мир не был пустым и унылым, и она по-прежнему жила в ожидании чуда.
Думала ли она о мужчине? Катарина вряд ли смогла бы ответить на этот вопрос. В монастыре не было мужчин, разве что настоятель мужского монастыря раз в неделю служил мессу, исповедовал и причащал, но это было устроено так, что ни монахини, ни послушницы его не видели.
Катарина много лет не знала иной жизни, кроме монастырской, не видела других людей, потому грезила о человеке, защитнике и друге из окружавшего ее мира, хотя и не представляла, кто бы это мог быть.
Девушка так замечталась, что не сразу услышала, как ее окликает одна из сестер. Когда Катарина спустилась вниз, ей сообщили, что ее вызывает к себе настоятельница.
Поправив одежду, она прошла по крытой каменной галерее в приемную аббатисы. Настоятельница сидела в большом деревянном кресле. Ее лицо и взгляд казались неподвижными, лишь пальцы размеренно перебирали четки, отчего девушке чудилось, будто руки аббатисы живут и действуют сами по себе.
Катарине исполнилось шестнадцать лет, она выглядела взрослой девушкой, и в ее больших светлых глазах было куда больше любопытства и острого интереса к жизни, чем смирения и покорности, что не нравилось настоятельнице.
Катарина низко поклонилась, а затем, вытянувшись, как струна, замерла в ожидании.
Настоятельница несколько мгновений разглядывала ее, потом неожиданно спросила:
– Довольна ли ты жизнью в обители, дочь моя?
Девушка удивилась. Когда человек выполняет свой долг или данную свыше волю, никто не спрашивает его, доволен ли он.
Разумеется, ответ мог быть только один:
– Да, матушка.
Настоятельница кивнула.
– Тем не менее вскоре тебе придется покинуть обитель. Недавно приезжал твой отец и разговаривал со мной. Он считает, что твое обучение и воспитание закончены, и хочет забрать тебя отсюда. Он нашел для тебя жениха – ты выйдешь замуж, а поскольку жизнь в миру трудна и полна искушений, надеюсь, тебе пригодятся уроки терпения и послушания, полученные в монастыре.
Катарина онемела. Как ни странно, она не испытывала радости. Ее посетило неожиданное чувство: как будто она спокойно спала под теплым покрывалом, а теперь ее хотят вытащить на холодный воздух.
– Замуж?! За кого? – произнесла она первое, что пришло на ум.
– Разумеется, за достойного человека. Я не знаю его имени, да это и не имеет значения, потому что твой отец уже сделал выбор. Полагаю, он скоро появится снова, чтобы увидеться с тобой, и, возможно, твой жених тоже придет.
Настоятельница смотрела так, что становилось понятно: она считает разговор оконченным. Между тем у Катарины оставалось еще много вопросов, но она не знала, кому их задать.
«Вот оно, то, чего я ждала столько лет! – думала девушка. – Однако почему я испытываю только смятение, испуг, а еще – невольный протест против решения отца?»
У аббата Ринкона были умное лицо и проницательный взгляд. То был аскет, привыкший повелевать. Он обладал прекрасной выдержкой и знал себе цену.
Своего духовного сына аббат Ринкон, не церемонясь, называл просто по имени.
– Садитесь, Рамон. Вы наверняка догадываетесь, зачем я вас вызвал?
– Да, святой отец, – отвечал Рамон, продолжая стоять.
– Это хорошо. Садитесь, – повторил аббат, и тогда Рамон сел.
– Волею Господа вы имеете возможность и честь существовать в том удивительном мире, что расположен между мирской жизнью и Небом, в мире, который живет по своим собственным законам. Надеюсь, вы хорошо понимаете, что побуждать вас к делам должна слава Господа, а не собственная выгода?
Рамон серьезно кивнул.
– Всегда ли вы доверяете зародившимся в вас желаниям?
– Конечно нет.
– И как вы проверяете их искренность и правильность?
– Я спрашиваю себя, не нарушил ли я порядок, заповеди, устав, – даже в своем сердце.
– И все-таки наша жизнь не обходится как без внешних страданий, так и без внутренней борьбы, ведь так?
– Да.
– Вы готовы к ним?
– Я готов ко всему, что даст мне Господь.
Аббат Ринкон чуть заметно усмехнулся. Его черные глаза загадочно блеснули, тогда как худое смуглое лицо оставалось неподвижным и твердым.
– Я получил весть о вашем новом назначении и хочу поговорить с вами об этом.
Рамон сидел очень прямо и смотрел в глаза аббата. Сейчас он как никогда прежде верил в свое будущее.
– Я знаю, вы безупречны, Рамон, – продолжал аббат Ринкон, неспешно перебирая бумаги. – И все же я предпочел бы видеть на этом месте человека, духовный облик которого был бы вылеплен страданиями, искушениями и пониманием жизни. Но вашу кандидатуру утвердила сама Святая служба! К сожалению, слишком многие священники желают обосноваться в Мадриде или других городах Испании… Вы знаете французский, Рамон? Это пригодится вам, хотя придется выучить еще один язык. Вас направляют в Голландию, в Амстердам, в одну из тамошних обителей Святого Бенедикта. Вы станете приором аббата Опандо.
Рамон опустил веки. Сделаться приором – заместителем аббата – в двадцать шесть лет! Он был так потрясен и взволнован, что с трудом заставил себя выслушать все остальное.
– Вас отправляют туда, где всякого рода еретики множатся час от часу. Святая служба надеется на вас!
Аббат Ринкон произнес это с долей иронии, после чего Рамон не сдержался и промолвил:
– Простите, святой отец, вы сомневаетесь в моей душевной стойкости?
– О нет! Однако вы едете в страну, где нередки физические расправы с католиками, потому это не только большая честь, но и великое испытание. В том числе для веры. Возможно, вам придется усомниться в праведности вашей миссии.
У Рамона вырвалось:
– Этого не может быть!
– Жизнь каждого человека состоит из прегрешений, – спокойно произнес аббат Ринкон. – Вера помогает их преодолеть, и каждое преодоление есть ступенька на пути в Небо. Даже среди нас очень мало истинных праведников. Зачастую и наша вера ищет поддержки в разуме.
Вера Рамона искала поддержки в разуме всегда, потому он промолчал.
– Я напишу письмо аббату Опандо. Перед отъездом вам придется уладить кое-какие формальности. Я постараюсь узнать, как вам лучше добраться до места. – Аббат Ринкон сделал паузу, потом сказал: – Наверное, после Испании в Амстердаме покажется холодно: не забудьте взять с собой теплые вещи.
Уединившись в своей келье, Рамон опустился на узкую деревянную кровать без полога, перед которой лежал соломенный коврик, и какое-то время неподвижно сидел, сложив руки на коленях. Колченогий стул, уродливый сундук, старый стол, на котором стояли чернильница, железный подсвечник, глиняная кружка с водой и стопка сложенных в образцовом порядке бумаг и книг, – вот и вся обстановка.
Отец Рамон понимал, что не радуется своему новому назначению и предстоящей поездке. И дело было вовсе не в том, что ему не хотелось покидать Мадрид. Он не воспринял всерьез заявление аббата Ринкона, будто в Голландии еретики учиняют расправы над католиками. Инквизиция существует везде, и Рамон ни разу не встречал еретика, который спокойно жил бы на свете, не говоря о том, чтобы безнаказанно посягать на жизнь католического священнослужителя!
Сеньора Хинеса с детства пыталась лишить сына личностного восприятия мира и наполнить его душу новым содержанием. После он посвятил себя ордену Святого Бенедикта, Церкви, превращавшей своих служителей в однородную массу, поведение и образ мыслей коей определяется уставом. И вот теперь ему казалось, что его душа пуста; разум помнил заповеди, молитвы, а в душе не было ничего.
Рамон пытался успокоиться, говоря себе, что он станет приором, ему будет дарована власть над людьми, он сможет править, карать и вознаграждать от имени Бога.
Совершив все положенные уставом действия и молитвы, священник лег и почти мгновенно погрузился в сон. Обычно Рамону ничего не снилось, но в эту ночь ему беспрестанно виделось грядущее путешествие, горы, леса, дороги и люди.
Утром он проснулся разбитым, что было плохо, поскольку ему предстояло множество дел. Днем Рамон нашел возможность заглянуть к сеньоре Хинесе. Она по обыкновению находилась дома; доложившись, Рамон вошел и остановился, оглядывая привычную обстановку.
Здесь ничего не менялось в течение двадцати с лишним лет, разве что появились или исчезли какие-то мелкие вещи, и все же Рамон не мог поверить, что это тот самый дом, в котором он родился и вырос и который навсегда покинет. Эти окованные железом сундуки некогда представлялись ему живыми существами, затаившимися в непонятном раздумье, и он мог без конца вглядываться в тонкий рисунок ковра работы мастеров Арраса, покрытый нежным узором из цветущих кустов шиповника, а сине-зеленые бархатные драпировки рождали в его голове мысли о дальних морях.
Когда Рамон вошел в комнату, сеньора Хинеса подняла голову и выпрямилась. Она никогда не носила ни фигурных подвесок, ни узких металлических обручей, ни золотых или шелковых сеток. Волосы сеньоры Хинесы, расчесанные на прямой пробор и приспущенные полукружьями по обеим сторонам лица, были собраны в пучок на макушке и перевязаны узкой черной лентой.
Рамон поздоровался и, не тратя времени на предисловие, коротко и четко изложил матери, зачем он пришел, и столь же немногословно сообщил о своем новом назначении.
Лицо женщины дрогнуло и внезапно начало меняться. Она открыла рот, потом закрыла, на ее щеках появились красные пятна, темные глаза ожили. Она приподнялась, затем опять села. И, что было удивительнее всего, не произнесла ни слова.
Прошло несколько секунд. Священник смотрел на свою мать с холодным любопытством.
– Ты должен ехать? – нерешительно промолвила она.
Рамон кивнул.
– Это необходимо?
– Вам известно, что я принадлежу Господу, – сказал он.
Разумеется, сеньора Хинеса не смогла возразить, она только спросила:
– Ты будешь мне писать?
– Согласно уставу монах не должен получать письма от кого-либо из мира и не может писать без благословения аббата.
– Ты станешь приором!
– В таком случае мне тем более нельзя подавать дурной пример братьям, – невозмутимо промолвил Рамон.
Его ответ походил на издевку. Разумеется, он смог бы писать, если бы только захотел.
– Я напишу тебе! – упрямо повторила сеньора Хинеса.
Рамон пожал плечами.
– Когда-нибудь ты станешь аббатом! – сказала она. – Кто бы мог подумать! Ведь ты еще так молод…
Рамон и сам не исключал такой возможности. Аббат Опандо уже в годах и вряд ли пользуется расположением глав Церкви, иначе к нему в приоры не назначили бы испанца, а тем более человека из Мадрида.
Но сеньоре Хинесе незачем было знать об этом, потому Рамон сказал:
– Аббат много времени посвящает мирскому – таковы его обязанности, и я плохо представляю, как это можно совмещать с духовной жизнью.
Женщина выглядела растерянной, отчасти даже испуганной, и Рамон сжалился.
– Благословите меня, матушка, – сказал он и, подойдя ближе, склонился к ней.
Она перекрестила его и поцеловала в лоб. Потом долго смотрела в лицо Рамона, будто пыталась отыскать в нем что-то, давно потерянное и забытое.
– Послушай, – нерешительно начала она, – когда твой отец покинул дом, он забрал с собой…