Исчезнувшая Флинн Гиллиан
– Можно посмотреть, что там?
Веласкес замялась, но решила перестраховаться:
– Нет, сэр, прошу прощения. Лучше не стоит.
Но я заметил, что оберточная бумага аккуратно разрезана:
– Но ведь ее проверяли?
Она кивнула.
– Если вы уже смотрели… – Я шагнул мимо офицера в сторону коробки.
– Сэр, я не могу вам позволить. – Она заступила мне дорогу.
– Смех, да и только. Это же мне подарок от жены.
Обойдя ее, я наклонился, взявшись одной рукой за коробку, но Веласкес обхватила меня поперек груди, удерживая. В тот же миг ярость затопила мой разум. Хоть я всю жизнь старался быть похожим на маму, характер отца зачастую прорывается, вызывая ужасные мысли и отвратительные слова.
– Сэр, здесь место преступления, вы…
«Безмозглая сука!»
Неожиданно в комнате оказался ее напарник Риордан. Я вырывался как мог – хорошо-хорошо, мать вашу! – но они стащили меня вниз. Женщина стояла на коленях возле крыльца, разглядывая ступеньки – не иначе, в поисках следов крови. Она внимательно посмотрела на меня и уступила дорогу.
По пути к Го я постарался взять себя в руки. Этот случай стал первым в бесконечной череде досадных дурацких поступков со стороны полиции в ходе следствия. Я подчиняюсь правилам, которые могу понять, а не правилам без тени смысла. Поэтому мне нужно было успокоиться. «Не противодействуй копам, – твердил я себе. – И в случае необходимости повторяй: не противодействуй копам».
Войдя в полицейское отделение, я сразу наткнулся на Бони.
– Ник, ваши родственники со стороны жены здесь, – сказала она таким голосом, будто предлагала теплый маффин.
Мэрибет и Ранд Эллиот стояли рука об руку посреди здания, как будто позировали перед фоторепортерами. Все как обычно. Я привык видеть их, поглаживающих друг другу руки, прижимающихся щекой к щеке, чмокающих в подбородок. Когда гостишь у Эллиотов, все время приходится кашлять – приготовьтесь, я вхожу, – поскольку их можно застать где угодно милующимися. Расставаясь даже ненадолго, они целовались в губы. Проходя мимо жены, Ранд хлопал ее по заднице. Такие отношения были для меня в диковинку. Мои родители развелись, когда мне исполнилось двенадцать лет, и, по моим ранним воспоминаниям, прилюдно могли обменяться разве что невинным поцелуем в щеку. На Рождество, на день рождения. Сухими губами. Даже в лучшую пору их брака отношения больше всего напоминали деловые.
– У нас закончилось молоко.
– Куплю сегодня.
– Мне нужно, чтобы ты выгладила это как следует.
– Выглажу.
– Это что, так трудно – купить молока?
Молчание.
– Ты опять забыла вызвать водопроводчика.
Вздох.
– Черт побери! Надень свое проклятое пальто, выйди из дому и немедленно купи это проклятое молоко! Сейчас же!
Такими приказами мой отец, менеджер среднего звена в телефонной компании, в лучшем случае донимал мою маму, как своего нерадивого подчиненного. А в худшем? Нет, он никогда не бил ее, но лютая злоба могла наполнять дом сутками и неделями, делая воздух влажным и густым, мешая дышать. Отец ходил выпятив челюсть, ни дать ни взять жаждущий реванша боксер, и скрипел зубами так громко, что звук разносился по всему дому. Швырял вещи, но не в нее, а рядом с ней. Я уверен, он убеждал себя: «Ни за что ее не ударю». Я уверен, он никогда не считал себя жестоким. Но отец превратил нашу семейную жизнь в бесконечное путешествие по неровным дорогам с водителем, затаившим в душе злобу, в отпуск, который не приносил радости. «Не вынуждай меня разворачивать машину!» Да пожалуйста, разворачивай!
Не думаю, что отец относился так исключительно к маме. Ничуть не меньше его раздражала любая женщина. Он считал женщин глупыми, легкомысленными, надоедливыми. «Вот тупая сука». Этими словами он характеризовал любую женщину, вызвавшую его недовольство, – водителя, официантку, школьную учительницу. Моих учительниц он, пожалуй, и в глаза-то не видел никогда, на родительские собрания не ходил – «вонючее бабье царство», как он выражался. Я помню, как в 1984 году кандидатом в президенты стала Джеральдина Ферраро, а мы всей семьей смотрели за обедом телевизор, когда прозвучала эта новость. Моя мама, моя хорошая добрая мама погладила Го по голове и сказала: «Вообще-то, здорово, по-моему». Тогда папа выключил телевизор и заявил: «Это розыгрыш! Ты же видишь, что это дурацкий розыгрыш. Все равно что обезьяну усадить на велосипед».
Прошло еще пять лет, и мама решила, что с нее довольно. Однажды, вернувшись из школы, я не застала отца. Еще утром он был, а после обеда собрался и ушел. Мама усадила нас с сестрой за обеденный стол и объявила: «Мы с вашим папой решили пожить пока порознь». Го расплакалась и закричала: «Тогда я ненавижу вас обоих»! Но вместо того, чтобы убежать к себе в комнату и там нарыдаться вдоволь, как и положено после таких слов, подошла к маме и обняла ее.
Вот так мой отец ушел, а моя слабая, изнуренная мама располнела и стала выглядеть просто счастливой. Как сдувшийся воздушный шар, в который подкачали воздуха. В течение года она превратилась в веселую, бодрую, добрую хозяйку, какой оставалась до самой смерти. «Слава Богу, что вернул нам прежнюю Морин», – сказала ее сестра, как будто до того женщина, растившая нас, была самозванкой.
Что касается отца, то с тех пор я общался с ним раз в месяц по телефону, очень сдержанно рассказывая о своей жизни. Об Эми он спросил один-единственный раз: «Ну и какова она, твоя Эми?» Вопрос не подразумевал иного ответа, кроме: «Она прекрасна».
Он оставался угрюмо-отстраненным и после шестидесяти, медленно погружаясь в слабоумие. «Если приходишь раньше всех, никогда не опоздаешь» – вот жизненный девиз моего отца. Но он распространился и на болезнь Альцгеймера. Постепенно отец опускался все ниже и ниже, и в конце концов пришлось поместить нашего независимого женоненавистника в огромный дом, провонявший насквозь куриным бульоном и мочой и где его окружали и ухаживали за ним только женщины. Ха!
Наш отец был ограниченным человеком. По крайней мере, так всегда говорила наша добрая матушка. Он ограниченный, но никому не желает вреда. И все-таки вред он нам причинил. Я сомневаюсь, что моя сестра когда-нибудь выйдет замуж. Когда она грустная, раздраженная или сердитая, ей необходимо побыть одной – боится, что мужчина посмеется над женскими слезами. И я такой же. Все хорошее, что во мне есть, я перенял от мамы. Могу шутить, могу смеяться, могу поддразнивать, могу хвалить и помогать… Я могу быть светлым, как солнце в ясный день, но я не могу одного – иметь дело с рассерженной или плачущей женщиной. Тогда я ощущаю, как во мне самым отвратительным образом вскипает отцовская ярость. Эми могла бы многое рассказать об этом. Нет, она точно рассказала бы все, если бы не пропала.
Я увидел Ранда и Мэрибет всего лишь за миг до того, как был замечен ими. И я подумал: не злятся ли они на меня? Я совершил непростительный поступок, не позвонив им сразу. Из-за моей трусости родители Эми провели вечер, как и собирались, – теплая погода, скачущие по корту желтые мячики, поскрипывание кроссовок, обычный вечер четверга, – а в это время пропала их дочь.
– Ник, – произнес Ранд Эллиот.
Он сделал три широких шага в мою сторону и, когда я уже готовился принять удар, обнял изо всех сил.
– Ты как, держишься? – шепнул он мне в шею, покачал немного, потом тоненько всхлипнул, проглотил рыдание и сжал мою руку. – Мы обязательно найдем Эми, Ник! У нас нет иного выхода. Просто поверь в это!
Несколько секунд Ранд Эллиот сверлил меня голубыми глазами, а затем снова всхлипнул три раза подряд – казалось, икает, – и тут Мэрибет протиснулась к нам сквозь толпу и спрятала лицо под мышку мужа.
Когда мы с тестем рассоединились, она посмотрела на меня снизу вверх огромным круглыми глазами и произнесла:
– Это просто… просто кошмар. Как ты, Ник?
Мэрибет говорила «как ты?», это была не простая любезность, а жизненно важный вопрос. При этом она смотрела мне в лицо, и я не сомневался: теща очень внимательно следит за каждым моим движением. Миссис Эллиот полагала, что каждый поступок должен быть рассмотрен, оценен и классифицирован. Любая мелочь что-то означает, любой пустяк может оказаться полезным. Мама, папа и дитя, продвинутые люди с учеными степенями по психологии, с девяти утра до полудня выдавали на-гора больше глубоких выводов, чем многие люди за месяц. Я никогда не забуду, как однажды за обедом отказался от вишневого коблера, а Ранд вдруг склонил голову набок и сказал:
– Ага! Тут у нас иконоборец! Презирает легкий символический патриотизм!
Я хотел отшутиться: мол, вишневый коблер – не самое любимое мое блюдо, а Мэрибет коснулась руки Ранда:
– Это из-за развода его родителей. Все те вкусняшки, десерты и прочее, которые принято есть за семейным столом, вызывают у Ника отрицательные эмоции.
Это казалось глупым, но льстило невероятно. Люди тратили столько сил, чтобы разгадать мою натуру.
Ответ: я просто не люблю вишни.
Близилась половина двенадцатого. В полицейском участке стояла какофония. Звонили телефоны, кричали люди. Женщина, чьего имени я не расслышал и у которой рассмотрел только раскачивающуюся копну волос, вдруг оказалась рядом со мной. Я понятия не имел, как долго она находилась поблизости.
– …И самое главное, Ник, нужно привлечь людей к поискам Эми, надо им показать: у нее есть семья, ее любят и хотят. Все будет под контролем. Ник, вам нужно будет… Ник?
– Чего?
– Люди захотят услышать заявление ее мужа.
Через все помещение ко мне бежала Го. Она проводила меня до управления, потом отправилась в «Бар», но пробыла там не больше получаса, а теперь вернулась, как будто не видела меня неделю, и лавировала между столами, не обращая внимания на молодого офицера, которому наверняка поручили провести ее внутрь спокойно и без шума.
– Пока все хорошо? – спросила Го, крепко обнимая меня одной рукой. Но в семейке Данн никогда не получалось правильно обниматься – ее палец ткнулся мне в правый сосок. – Жалко, что мама сейчас не с нами, – шепнула она, будто читая мои мысли. – Нет новостей? – произнесла сестра, отстранившись.
– Ничего. Мать его! Ничего…
– Похоже, ты не слишком хорошо себя чувствуешь.
– Я чувствую себя как сраное дерьмо. – Хотелось добавить, что я поступил как полный идиот, не прислушавшись к ее словам о выпивке.
– Я бы тоже прикончила бутылку. – Сестра похлопала меня по спине.
– Так, уже пора, – волшебным образом материализовалась женщина из прессы. – Получится неплохая передача на выходные, на Четвертое июля.
Она проводила нас в мрачный конференц-зал – алюминиевые жалюзи, складные стулья и стайка скучающих репортеров – и заставила подняться на сцену. Меня охватила неловкость, будто я произношу третью речь на второстепенной бизнес-встрече, когда аудитория заполнена усталыми людьми, только и думающими о том, как бы вырваться на обед. Но репортеры приободрились, увидев меня – молодого, прилично одетого парня. Потом администраторша водрузила на подставку картонку с наклеенной увеличенной фотографией Эми. Восхитительный портрет. Глядя на него, хотелось воскликнуть: «Как может быть женщина столь прекрасна?»
Она могла, она прекрасна. Я не отрываясь смотрел на фотографию моей жены, а в это время репортеры защелкали и зажужжали камерами. Я вспоминал тот день в Нью-Йорке, когда разыскал ее после долгой разлуки. Тогда я увидел только светлые волосы и затылок, но сразу узнал Эми. Я воспринял это как знак. На своем веку мне случалось видеть миллионы голов, но я сразу распознал изящный череп Эми, плывущий впереди по Седьмой авеню. Я понял, что это она, понял, что нам суждено быть вместе.
Сверкали вспышки. Я встрепенулся и огляделся по сторонам. Происходящее казалось сюром. Так часто говорят люди, описывая что-то необычное. Раньше я думал: «Ну откуда вы, мать вашу, можете знать, что такое сюр?» Похмелье давало о себе знать. Левый глаз пульсировал, словно сердце.
Фотокамеры продолжали щелкать, кинокамеры – жужжать. Два семейства, поджав губы, стояли рядом. Из всех нас только Го немного напоминала живого человека. Остальные – биороботы, клонированные и растыканные туда и сюда. Эми на картинке и то выглядела более живой. Всем нам доводилось видеть подобные пресс-конференции, когда бесследно пропадали другие женщины. И теперь мы сами вынуждены играть в спектакле для прессы – взволнованная, но преисполненная надежд родня. Мутные от кофеина глаза, руки – как у тряпичных кукол.
Прозвучало мое имя, аудитория затаила дыхание. Шоу начинается.
Позже, просматривая новости, я не узнавал свой голос. И едва-едва узнал лицо. Последствия пьянки меня не красили – не человек, а мешок с дерьмом. Я очень боялся, что голос будет дрожать, а потому фразы получались рублеными, будто я читал срочное сообщение. «Мы хотим, чтобы Эми вернулась домой целая и невредимая…» Совершенно фальшиво и неубедительно. С таким же успехом я мог произносить случайные числа.
Ранд Эллиот подошел и попытался спасти меня:
– Наша дочь Эми – жизнерадостная, всеми любимая девочка. Это единственный ребенок в нашей семье. Она умная, красивая и добросердечная. Удивительная Эми – вот она кто. Мы хотим, чтобы она вернулась. И Ник хочет, чтобы она вернулась.
Он положил ладонь мне на плечо, промокнул платком глаза. И я невольно ожесточился, во мне снова заговорил отец: «Мужчины не плачут».
– Мы все хотим ее вернуть, – продолжал Ранд. – Вернуть в семью, к родным и близким. Наш координационный пункт будет находиться в гостинице «Дэйз».
Позже в газетных новостях появились фотографии Ника Данна, мужа пропавшей женщины, который стоял истуканом рядом с тестем. Руки скрещены на груди, остекленевший взгляд. Он выглядел почти скучающим рядом с плачущими родителями Эми. Дальше было хуже: моя запоздалая реакция. Стремление показать, что я не говнюк, я неплохой парень, несмотря на пустой взгляд и надменное лицо придурка. Вот она, откуда ни возьмись, улыбка, о которой просил Ранд. Улыбка, так необходимая для его дочери.
Улыбка убийцы.
Эми Эллиот-Данн
5 июля 2010 года
Страницы дневника
Я не собираюсь ругать Ника. Я не ругаю Ника. Я отказываюсь – отказываюсь! – становиться сварливой, рассерженной девчонкой, сыплющей упреками. Когда я выходила замуж, то дала себе два обещания. Первое: не делать из него дрессированную обезьяну. Второе: никогда, ни при каких обстоятельствах не говорить: «Это меня устраивает – что ты решил вернуться домой попозже, что на выходные отправился на мальчишник, что решил сделать что-то, чего тебе хочется», а потом пилить его за то, что он воспользовался моим потворством. И вот теперь я нахожусь в опасной близости от черты, за которой могу нарушить оба обещания.
И все же… Сегодня третья годовщина нашей свадьбы, я сижу в доме одна-одинешенька, кожу на лице стянуло, как маску, от слез. А все потому… Ладно, потому что. Просто сегодня днем я получила голосовую почту от Ника и сразу заподозрила неладное. Я поняла это наверняка, когда услышала, что звонит он из своей любимой забегаловки, а на заднем фоне звучат мужские голоса. Ник сперва долго молчал, как будто не решался начать разговор, а потом я услышала его голос, слегка неразборчивый и уже ленивый от выпивки. Я поняла, что сейчас разозлюсь, – дыхание участилось, губы поджались, плечи напряглись. Мне не хотелось впадать в ярость, но все равно она накатывала. Разве мужчинам не знакомо это чувство? Ты не хочешь злиться, но оно сильнее тебя. Все потому, что хороший обычай разбит вдребезги. Или, может, обычай – не самое правильное слово? Привычка? Обряд? Правда, обычай-привычка-обряд, наш юбилей, похерен по уважительной причине. Я все понимаю, я не возражаю. Слухи не врали. Шестнадцать сотрудников из журнала, где работает Ник, сегодня уволены. Треть всего штата. Ника пока оставили, но он чувствует себя обязанным угостить остальных. Эти парни набились в такси и покатили по Второй авеню, притворяясь, будто им все нипочем. Некоторые отправились домой, к женам, но большинство осталось. Ник собрался всю ночь нашей годовщины, до утра, колесить по стриптиз-барам и дешевым кафе, флиртуя с двадцатидвухлетними девчонками («Моего друга только что уволили, нужно, чтобы кто-нибудь его утешил»). И эти отныне безработные провозгласят Ника великим человеком, так как он оплачивает их выпивку со своей кредитки, которая связана с моим банковским счетом. Ник прекрасно проведет время вместо празднования нашей годовщины, о которой он даже не упомянул в сообщении. Просто сказал: «Я помню, у нас были кое-какие планы, но…»
Я как девчонка-малолетка. Навоображала себе, что у нас есть семейные обычаи. Разбросала по всему городу коротенькие любовные записки, напоминающие об очередном годе, прожитом вместе. Я представляю себе мой третий ключ, в Центральном парке, приклеенный скотчем в нижнем углу буквы «V» скульптуры LOVE Роберта Индианы. Завтра какой-нибудь скучающий двенадцатилетний турист, волочась позади родителей, сорвет его, прочитает, пожмет плечами и швырнет в урну, как обертку от жевательной резинки.
Я придумала исключительное завершение охоты за сокровищами, а кому теперь оно нужно? Великолепный винтажный портфель. Кожа. Ведь третья годовщина свадьбы – кожаная. Подарок, полезный для работы. Возможно, это не самая лучшая идея, особенно сейчас, когда там далеко не все безоблачно… А на нашей кухне, как всегда, ждут своего часа два живых омара. Ну, или как я предполагала, что как всегда. Надо позвонить мамочке и спросить, протянут ли лобстеры до завтра, удивленно ползая в коробке, или мне, слегка окосев от вина, следует ополчиться против них и сварить в кастрюле без всякой стоящей причины. Я убью двух ракообразных, которых даже не стану есть.
Позвонил папа, чтобы поздравить нас с годовщиной. Я взяла трубку, намереваясь изображать спокойствие, но, едва начав разговор, сорвалась на плач – ужасный плач обиженного птенца: «мваа-ваа-гваа-ваа-ва». Поэтому пришлось признаваться, что же случилось. Он посоветовал откупорить бутылку вина и хорошенько клюкнуть. Папа всегда ратовал за целебную меланхолию пополам с самокопанием. Но ведь Ник наверняка рассердится, услышав, что я пожаловалась Ранду, который по-отечески похлопает его по плечу и скажет: «Ники, я слышал, тебе пришлось набраться в годовщину свадьбы на стороне». Ник узнает и будет на меня дуться. Он хочет, чтобы мои родители видели в нем совершенство. Когда я рассказываю, какой у них безупречный зять, он прямо-таки сияет от счастья.
Но не сегодня вечером. Я знаю, я знаю, что веду себя как ребенок.
Пять часов утра. Встает солнце, почти такое же яркое, как уличные фонари, которые только-только выключились. Мне всегда нравится этот миг, конечно, если я не сплю. Порой вытаскиваю себя из кровати и брожу по рассветным улицам, легонько постукивая каблуками. Тогда кажется, будто я наблюдаю нечто особенное. А вот и фонари погасли! Спешу заявить: в Нью-Йорке три или четыре часа утра вовсе не тихое время, слишком много народу возвращаются из баров, вызывают такси, кричат в свои мобильники, спеша накуриться перед сном. А вот пять утра – наилучший час. Даже цоканье твоих каблучков по тротуару кажется противозаконным. Люди попрятались по бетонным коробкам, и весь город принадлежит тебе.
И вот чем все закончилось. Ник вернулся домой после четырех утра, насквозь пропитавшись вонью пива, сигаретного дыма и яичницы. Настоящая плацента из вони. Я не спала, дожидаясь его; голова трещала после просмотра уймы серий «Закона и порядка». Мой муж уселся на оттоманку и молча взглянул на мой подарок, лежащий на журнальном столике. Я пристально смотрела на него. Ник явно не собирался просить прощения – многое пошло сегодня наперекосяк.
Единственное, чего я хотела, – коротенького «спасибо».
– С прошедшей годовщиной, – начала я.
Он глубоко, со стоном, вздохнул:
– Эми, у меня был самый дерьмовый день в моей жизни. Не заставляй в придачу ко всему мучиться совестью.
Ника вырастил отец, который никогда, ни при каких обстоятельствах не оправдывался. И уж коли мой муж чувствует, что провинился, то переходит в наступление. Я знаю это и обычно стараюсь переждать.
– Я просто сказала: с праздником.
– Ну да, с праздником, скотина, и спасибо за то, что позабыл обо мне в такой прекрасный день.
Мы сидим молча около минуты, мой желудок скручивается в узел. Я не хочу в этом споре быть плохой. Я этого не заслужила. Наконец Ник встает.
– Ладно, как все прошло? – тупо спрашиваю я.
– Как прошло? Это просто жопа. Шестнадцать моих друзей сейчас безработные. Так жалко… Скорее всего, через несколько месяцев и меня вышвырнут.
Друзья. Половина парней, о которых он говорит, не были даже его приятелями. Но я не возражаю.
– Ник, знаю, тебе сейчас страшно, но…
– Зато тебе не страшно, Эми. Тебе не бывает страшно. Это нам, остальным, не позавидуешь.
Ну вот, завел шарманку. Ника бесит, что мне никогда не приходилось заботиться о деньгах и не придется. Он считает, что от этого я мягче, чем все вокруг, и тут я с ним не стану спорить. Но все-таки я работаю. Хожу на работу и с работы. Некоторые мои подруги вообще никогда не работали – они отзываются о людях, вынужденных трудиться, с жалостью, как о толстой девушке «с таким милым лицом». Они придвинутся поближе и шепнут в манере актера Ноэла Коуарда: «Ну конечно, Эллен у нас работяга». Они не принимают это всерьез, поскольку я в любой миг, как только захочу, могу уволиться. Я готова целыми днями слоняться по благотворительным комитетам, улучшать домашний интерьер, возиться в саду, и мне кажется, что эти занятия ничуть не хуже других. Женщины делают немало полезных дел, которые почему-то принято считать никчемными. Но я работаю.
– Ник, я на твоей стороне. Мы будем вместе, что бы ни случилось. Мои деньги – это твои деньги.
– А как же брачный контракт?
Он пьян. Он всегда вспоминает о брачном контракте, когда пьян. Злость моя возвращается. Я говорила ему сотню раз – и не одну сотню! – что брачный контракт всего лишь бизнес. Его не существует ни для меня, ни для моих родителей, только для их адвокатов. В нем ничего не говорится о нас с Ником.
Он прошагал на кухню, вывернул мятые доллары из бумажника на кофейный столик, скомкал квадратик бумаги для записей и швырнул его в мусорное ведро вместе с мятыми чеками.
– Это дерьмовая тема для обсуждения, Ник.
– Это дерьмово по ощущениям, Эми.
Он идет к нашему бару – острожной, неуверенной походкой хмельного человека – и наливает себе виски.
– Утром плохо будет, – замечаю я.
Ник поднимает стакан, будто пьет за мое здоровье.
– Тебе никогда этого не понять, Эми. Просто не дано понять. Я работаю с четырнадцати лет. Я не ездил в спортивные лагеря или лагеря для творческой молодежи и не занимался с репетиторами. Вместо всего этого дерьма, обычного для вас, ньюйоркцев, я протирал столы в молле и косил лужайки, ходил на пароходе до Ганнибала и одевался ради туристов, как сраный Гек Финн. Я чистил сковородки для десерта «воронка» по ночам.
Меня разбирает смех, если не сказать дикий хохот. Еще немного, и он прорвется наружу, заразит Ника, и мы будем смеяться вместе, пока не забудем этот разговор. Ох уж это благоговейное оглашение послужного списка! Выйдя замуж за Ника, я твердо усвоила: простой человек должен заниматься черт знает чем, чтобы заработать себе на жизнь. Теперь я всегда приветливо машу наружным рекламщикам в костюмах, изображающих какую-нибудь еду.
– Я впахивал круче всех в журнале только для того, чтобы попасть в штат. Двадцать лет ишачил как проклятый, а теперь все висит на волоске. И я не знаю, какие гребаные меры принимать, если я не хочу вернуться на родину и снова стать речной крысой.
– А не староват ли ты изображать Гека Финна? – сказала я.
– Эми, а не пошла бы ты в жопу?!
С этими словами Ник уходит в спальню. Раньше он не произносил ничего подобного, но ругательство настолько легко сорвалось с языка, что я осознаю то, о чем никогда не задумывалась. Он наверняка так думал. И много раз. Не думала, что стану женщиной, которую посылает подальше собственный муж. Мы обещали друг другу никогда не засыпать в плохом настроении. Уступайте, договаривайтесь и не ложитесь в постель сердитыми – вот три совета, которые всегда давали и будут давать новобрачным. Но с недавних пор мне кажется, что на уступки иду только я, попытки договориться ни чему не приводят, а Ник не задумываясь ложится в кровать сердитым. Он способен глушить свои эмоции, ему это как кран повернуть. Вот уже храпит.
А я могу удержаться, хотя это не мое дело, и Ник рассвирепеет, если узнает. Я наклоняюсь над мусорным ведром и вытаскиваю чеки. Только так могу выяснить, где же он шлялся всю ночь. Два бара и два стриптиз-клуба. Легко представить себе, как он сидит там, болтая обо мне с друзьями. А он наверняка говорил обо мне, иначе мелкое, грязное оскорбление не вылетело бы с такой готовностью. Потом я воображаю, как он сидит в более дорогом стриптиз-клубе, из тех, которые предназначены доказывать мужчинам, что они правят миром, а женщины обязаны им служить. Плохая акустика и оглушительная музыка. Так задумано, чтобы никто не мог просто беседовать. Женщина с дряблыми сиськами усаживается на колени моему мужу (а тот поклянется, что это просто для прикола). Волосы рассыпались у нее по спине, губы влажны от блеска. По мнению Ника, ничего такого, что могло бы меня задеть. Невинные мужские забавы. Он думает, что я просто посмеюсь над этим, что не стану брать в голову.
Потом я разворачиваю смятый квадратик бумаги для записей. Вижу женский почерк – Ханна и номер телефона. Жаль, что имя не такое дурацкое, как в кинофильмах. Прочитав «Кэнди» или «Бэмби», не говоря уже о Мисти с сердечком над обоими «i», я бы только глаза выпучила. Но эта Ханна – реальная женщина, наверное, такая же реальная, как и я. Ник никогда не изменял мне – он клялся в этом, – но я знала, что возможностей у него предостаточно. Я могу спросить его об этой Ханне, и он, конечно же, ответит, что понятия не имеет, почему ей в голову взбрело дать свой телефон, а вежливость не позволила ему отказаться от записки. И это может быть правдой. А может и не быть.
Если Ник изменяет, то никогда в этом не признается. Ведь в последнее время он думает обо мне все меньше и меньше. Вот, предположим, смотрит на меня через стол за завтраком, как ни в чем не бывало зачерпывая ложкой хлопья, и думает, какая же я дура. А разве можно уважать дуру?
И я снова плачу. Теперь уже с запиской от Ханны в руке.
Очень по-женски, правда? Всего лишь один мальчишник, и мысли о возможной измене способны разрушить брак.
Я не знаю, что мне делать, даже предположить не могу. Чувствую себя чем-то средним между визгливой скандалисткой и выжатой половой тряпкой. Не знаю, на кого из них я похожа больше. Я не хочу злиться. Даже не понимаю, а надо ли мне разозлиться? Прикидываю, может, собраться и переехать в гостиницу, пусть для разнообразия он поревнует.
Так я раздумываю несколько минут, а потом резко выдыхаю и вхожу в нашу пропитавшуюся алкогольными испарениями спальню. Когда я укладываюсь на кровать, Ник поворачивается и обнимает одной рукой, утыкаясь носом мне в шею. И мы одновременно говорим: «Прости меня».
Ник Данн
Один день спустя
Полыхнули фотовспышки. Я стер с лица улыбку, но недостаточно проворно. Жар охватил шею, капельки пота выступили на носу.
«Ты дурак, Ник, дурак».
К тому времени, как я окончательно взял себя в руки, пресс-конференция завершилась. Выходя вслед за Эллиотами под участившимися вспышками, я опустил голову пониже. Едва ли не у самого выхода я заметил, что Джилпин рысит через зал и машет мне рукой:
– Всего на минутку, Ник!
Ведомый им, я вернулся в полицейский участок.
– Мы проверили все дома поблизости от вашего и нашли один взломанный. Похоже, ночевали бродяги. Сейчас мы ищем там возможные следы. Да, и еще в одном доме, на окраине вашего квартала, обитали незаконные жильцы.
– Я хотел сказать, что это и меня волновало, – признался я. – Бездомные сейчас где угодно ночуют. Почти весь город оказался без средств к существованию. Люди обозлены.
До прошлого года компания «Риверуэй молл» оставалась градообразующим предприятием Карфагена. Она сама по себе представляла город в миниатюре. Там работали четыре тысячи человек – пятая часть населения. Основали ее в 1985 году, чтобы привлечь покупателей со всего Среднего Запада. До сих пор помню день открытия компании. Мы с Го, мамой и папой наблюдали за праздником из задних рядов толпы, стараясь не отходить далеко от стоянки. Где бы папа ни находился, он должен был иметь возможность быстро убраться. Даже на бейсбольных матчах мы парковались у самого входа и уходили после восьмой подачи, из-за чего мы с Го всегда капризничали, обиженные и перегревшиеся на солнце. Нам никогда не удавалось посмотреть окончание матча.
Но на этот раз удаленное расположение нашей семьи сыграло на пользу, поскольку позволяло видеть всю картину праздника целиком. Нетерпеливо переминающаяся толпа, мэр, взобравшийся на бело-голубой помост. Летели громкие слова: гордость, прибыль, процветание, успех. Все мы стали солдатами на поле битвы за права потребителя, вооруженными чековыми книжками в виниловых обложках и стегаными кошелками. И вот двери распахнулись. Рывок в охлажденную кондиционерами атмосферу. Музыка, улыбающиеся продавцы, многие из которых были нашими соседями. Мой отец превзошел самого себя в этот день, отстояв очередь, чтобы купить нам по запотевшему бумажному стаканчику с напитком «Оранж Джулиус».
На протяжении четверти века «Риверуэй молл» оставался местом для прогулок и отдыха. А потом обрушился кризис, уничтожая один за другим торговые центры, пока целый городок магазинов не обанкротился. Сейчас на двадцати миллионах квадратных футов живет только эхо минувших дней. Ни одна фирма не претендовала на освободившиеся площади, ни один бизнесмен не рискнул вложить деньги в возрождение комплекса, никому не нужны стали люди, некогда там работавшие. Включая мою мать, потерявшую место в «Шу-би-ду-би». Два десятка лет, проведенные на коленях за сортировкой коробок и примеркой обуви на влажные ноги, а потом увольнение без всяких церемоний.
Крушение, постигшее торгово-развлекательный центр, обанкротило и весь Карфаген. Люди теряли не только рабочие места, но и жилье. И никто не предвидел улучшения в обозримом будущем. Никто не взялся бы предсказать, чем все закончится. В детстве нам с Го никогда не удавалось увидеть финал, но теперь, похоже, получится. У всех получится.
Всеобщее банкротство как нельзя лучше соответствовало состоянию моей души. Вот уже несколько лет я маялся от скуки. И было это не временной скукой непоседливого ребенка (хотя я немногим и отличался от него), а всеобъемлющей, всепоглощающей безнадегой. Казалось, я никогда не увижу ничего нового и интересного. Эпоха открытий миновала. У нас совершенно деривативное общество (хотя употребление слова «деривативное» в критическом значении само по себе дериватив). Мы первое поколение, которое никогда ничего не увидит в первый раз. Таращимся на чудеса света, но замылившийся глаз не позволяет восхищаться ими по-настоящему. Мона Лиза, пирамиды, Эмпайр-стейт-билдинг. Звери в джунглях охотятся, айсберги тают, вулканы извергаются. Но я не могу припомнить ни одного по-настоящему удивительного события, которое видел бы своими глазами, а не в кино или по телевизору. Проклятые рекламные ролики. Вы помните эту кошмарную слащавую песенку «Se-e-en It All»? Я-то как раз все вижу. И самое страшное – отчего буквально едет крыша – это то, что вторичное восприятие всегда кажется благом. Картинка ярче, угол зрения самый выгодный, ракурс камеры и саундтрек управляют эмоциями особым образом, который недоступен в реальной жизни. Не знаю, являемся ли мы в тот момент людьми, все те, кто составляет обычное большинство, выросшее перед телевизором, а теперь окунувшееся в Интернет. Если нас предают, мы знаем, что должны сказать. Если умирает любимый человек, мы знаем, что должны сказать. Если хотим изобразить остряка, или дурака, или жуткого умника, мы знаем, что должны сказать.
Все мы работаем по одному старому заезженному сценарию.
Очень трудно в наше время быть личностью, просто реальной, настоящей личностью. Каждый из нас собирает по штриху от разных образов, коим несть числа, – вместо того, чтобы оставаться самим собой.
И среди всеобщего притворства как можно говорить о родстве душ? Ведь у нас нет настоящих душ.
Доходило до того, что я порой задавался вопросом: реальный ли я человек или нечто иное? Я бы что угодно совершил, чтобы снова почувствовать себя настоящим человеком.
Джилпин, открыв дверь, впустил меня в ту самую комнату, где мы беседовали ночью. Посреди стола стояла коробка в серебристой упаковке – подарок Эми.
Я опешил, уставившись на нее, настолько зловещей показалась мне эта вещь в новой обстановке. В сердце закрался страх. Почему я не обнаружил ее раньше? Я должен был обнаружить ее раньше.
– Пройдите, пожалуйста, – сказал детектив. – Нам бы хотелось, чтобы вы взглянули на это.
Я развернул упаковку так осторожно, будто ожидал обнаружить там отрезанную голову. Но нашел только конверт из плотной синей бумаги. Первый ключ.
– Представьте себе наше замешательство, – усмехнулся Джилпин. – Разыскиваем пропавшего человека и вдруг находим тут записку с загадкой.
– Моя жена любила играть в охоту за сокровищами…
– Точно! В годовщины вашей свадьбы. Ваш тесть упоминал об этом.
Я открыл конверт и вынул лазурный листок бумаги – из письменных принадлежностей Эми, – сложенный пополам. Горечь подступила к горлу. Все эти охоты за сокровищами в конечном итоге сводились к одному-единственному вопросу: «Кто же такая Эми?» (О чем думает моя жена? Какие события истекшего года показались для нее значимыми? Какие случаи осчастливили ее? Эми, Эми, Эми… Думать нужно только об Эми.)
Первый ключ я читал со стиснутыми зубами. И без того небось кошмарно выгляжу, а тут еще воспоминания об атмосфере, в которой прошел последний год нашей супружеской жизни.
- Хочу быть твоей ученицей,
- Учитель, красавец, мудрец.
- Отдам тебе разум и тело,
- Не нужно букетов, за дело.
- Зови на ковер в кабинет
- Скорей, доказать я хочу —
- Чему-то и я научу.
Как привет из другой жизни. Если бы дела разворачивались по замыслу моей жены, то вчера она вертелась бы неподалеку от меня, пока я читал бы эти стишки, и сгорала от нетерпения, как от лихорадки. «Ну, разгадай… Ну, разгадай меня».
И в завершение она непременно спросила бы: «Итак?»
– О! Я, кажется, разгадал загадку! – воскликнул я. – Скорее всего, она имеет в виду мой рабочий кабинет в колледже. Я там преподаю. Ха! Думаю, это правильный ответ. – Прищурившись, я перечитал записку. – В этом году она решила не слишком мудрить с заданием.
– Если хотите, я вас отвезу, – сказал Джилпин.
– Не стоит, я взял машину Го.
– Тогда я поеду следом.
– По-вашему, это важно?
– Конечно. Нам нужно узнать о ее передвижениях за день-два до исчезновения. Это совершенно необходимое дело. – Он взглянул на бумагу. – А знаете, это, должно быть, приятно. Как в кино – поиски клада. Мы с женой дарим друг другу открытки и что-нибудь вкусное. Но в вашей семье, похоже, все обстоит куда лучше. Вы не теряете романтику в отношениях.
После этого Джилпин потупился и, глядя на носки туфель, позвенел ключами от автомобиля.
Руководство колледжа выделило мне кабинет размером с гроб, где с трудом помещались письменный стол, два стула и несколько полок. Мы с детективом пробирались туда сквозь толпу студентов c летних курсов – и совсем юных (скучающих, но деловых, живо нажимающих кнопки телефонов, вводя сообщения или скачивая музыку), и людей взрослых, серьезных, – должно быть, уволенные сотрудники молла пытались строить новую карьеру.
– А что вы преподаете? – спросил Джилпин.
– Журналистику. Работу в редакции журнала.
Девочка, набиравшая на ходу эсэмэску, едва не врезалась в меня. Шагнула в сторону, даже глаз не оторвав от мобильника. Неужели я такой старый и неинтересный?
– Я думал, вы больше не занимаетесь журналистикой.
– Кто умеет – делает, кто не умеет – учит других, – улыбнулся я.
Отперев двери, я ступил в затхлую, пыльную атмосферу кабинета. Из-за летних каникул я не был здесь уже несколько недель. На столе лежал конверт – несомненно, вторая загадка.
– Ключ вы всегда при себе носите, с другими? – спросил Джилпин.
– Ну да.
– Как Эми могла завладеть им, чтобы войти сюда?
Я надорвал край конверта.
– У нас дома есть запасной. – Эми сделала дубликаты со всех моих ключей – я вечно забывал, где их оставил; это относилось и к кредитным карточкам, и к мобильным телефонам. Но признаваться в этом сыщику не хотелось. – А почему спрашиваете?
– Просто интересуюсь, мог ли кто-нибудь видеть, как она сюда прошла. Сторож или еще не знаю кто…
– Тут не живет Фредди Крюгер, я бы заметил.
– Не видел ни одного фильма о нем, – сообщил Джилпин.
Внутри конверта лежали две сложенные бумажки. На одной нарисовано сердечко, а на второй – ключ.
Две записки. Мои кишки скрутились в узел. Один бог знает, что Эми хотела сказать. Я развернул бумагу с сердечком и, не дожидаясь, когда детектив приблизится, впился глазами в строки.
Мой любимый муж!
Думаю, прекрасной идеей было использовать этот храм знаний для того, чтобы сказать тебе, какой ты замечательный. Не буду излишне многословна. Я восхищаюсь твоим умом – загадочная статистика и анекдоты, странные факты и поразительная способность цитировать кинофильмы, остроумие и логика. Прожив несколько лет вместе, супруги могут позабыть, какими замечательными они считали друг друга вначале. Я помню, как мы повстречались впервые, как ты ослепил меня, поэтому хочу уделить минутку и заверить, что я все помню и не устаю повторять: ты ВЕЛИКОЛЕПЕН.
Я сглотнул слюну. Джилпин, читавший через мое плечо, вздохнул:
– Славная женщина. – А потом откашлялся. – Гм… а это ваше?
Незаточенным концом карандаша он подцепил предмет женского нижнего белья – красного цвета шелковые кружевные трусики, которые висели, приколотые кнопкой под кондиционером.
– Ох, черт побери. Весьма неловко…
Но Джилпин ждал объяснений.
– Понимаете… мы с Эми… Ну ладно, вы же прочли ее записку. Мы некоторым образом… Ну, знаете, иногда в отношения стоит внести немного остроты.
– О, я понял! – Детектив сверкнул улыбкой. – Похотливый профессор и непослушная студентка. Я понял. Вы в самом деле поступаете правильно.
Я потянулся к белью, но Джилпин уже выудил из кармана прозрачный пакет и сунул трусики туда.
– Простая предосторожность, – пояснил он.
– Только не это! – взмолился я. – Эми умрет, если… – Я оборвал фразу.
– Не волнуйтесь, Ник, это всего лишь положенная процедура. Вы даже не представляете, насколько мы связаны правилами. Перестраховка на перестраховке, до смешного доходит. Так что же говорит наша подсказка?
Я снова позволил ему прочитать записку поверх моего плеча. Запах свежести, исходящий от сыщика, мешал сосредоточиться.
– Так что же из этого следует? – повторил он.
– Понятия не имею, – соврал я.
Избавившись наконец-то от Джилпина, я бесцельно проехал по шоссе, а потом набрал номер на мобильном. Звонок не приняли. Сообщение я не стал оставлять. Прибавил газку, как будто куда-то тороплюсь, и через сорок пять минут вернулся в город, чтобы встретиться с Эллиотами в гостинице «Дэйз». Прошагал через вестибюль, битком набитый участниками съезда Среднезападной ассоциации аутсорсинговых компаний по расчету заработной платы – везде, где только можно, стояли дорожные сумки, а их владельцы попивали бесплатные прохладительные напитки из пластмассовых стаканчиков, хрипло смеялись и обменивались визитками. Поднялся в лифте с четырьмя лысеющими мужчинами в летних рубашках, с круглыми животами женатиков, туго обтянутыми ремнем.
Мэрибет открыла дверь, не прекращая разговаривать по мобильному. Кивнула в сторону телевизора и шепнула мне:
– Там есть лоток с колотым льдом. Если хочешь, бери, дорогой.
А потом направилась в ванную и закрыла за собой дверь, продолжая болтать.
Она присоединилась ко мне через несколько минут, успев как раз к началу пятичасовых новостей из Сент-Луиса. Выпуск был посвящен пропаже Эми.
– Великолепная фотография, – прокомментировала Мэрибет, глядя на экран, откуда взирала на нас моя жена. – Люди увидят ее и поймут, какова Эми на самом деле.
Портрет Эми удался на славу, спору нет, но использовать его все же не следовало. Казалось, что женщина с фотографии следит за тобой, как со старинного портрета в доме с привидениями, и даже поводит глазами слева направо.
– Нужно передать полиции несколько простых фотографий, – сказал я. – Обычных бытовых фотографий.
Эллиоты одновременно кивнули, но ничего не сказали, глядя в экран. Когда передача закончилась, Ранд проговорил:
– Что-то тошно мне.
– Я тебя понимаю, – заверила его Мэрибет.
– А ты как себя чувствуешь, Ник? – спросил Ранд, наклоняясь вперед и опираясь руками о колени, будто хотел встать с дивана, но не было сил.
– Сказать по правде, я в полном разладе. Никогда не чувствовал себя таким беспомощным.
– Все хотел спросить: как насчет ваших работников? – Ранд все-таки поднялся, подошел к мини-бару и налил себе имбирного пива. – Кто-нибудь чего-нибудь хочет?
Я покачал головой, а Мэрибет попросила содовой.
Читать бесплатно другие книги:
