У тебя иное имя Мильяс Хуан Хосе

Девять

Хулио тщательно продумал свой наряд: одежда должна была говорить о том, что облеченный в нее человек далеко не беден и имеет высокий социальный статус, а по субботам может позволить себе некоторые не слишком дерзкие отступления от обязательных для повседневной одежды правил строгого вкуса. Правда, выбранный им пиджак спортивного покроя оказался слишком теплым, но Хулио все же решил пойти в нем: к нему отлично подходила голубая рубашка.

Он сидел за столиком в ресторане и ждал начинающего писателя. Тот задерживался, и Хулио уже начинал злиться. Он заказал аперитив и решил, что лучшим способом скрасить ожидание будет поразмышлять над возникшей у него утром идеей.

Итак, имелось несколько возможных вариантов развития сюжета:

а) пациент рассказывает психоаналитику о женщине, с которой познакомился в парке, добавляя при каждой встрече новые детали, и в конце концов психоаналитик догадывается, что речь идет о его собственной жене. В этом случае любовники, которые и не подозревают, во что впутались, оказываются в его руках;

б) психоаналитик не догадывается, что женщина из парка — это его жена. Но пациент и его возлюбленная, рассказывая друг другу о своей жизни, постепенно выясняют правду. В этом случае обманутый муж может стать марионеткой в руках любовников;

в) наступает такой момент, когда каждый из героев догадывается обо всем, но при этом полагает, что остальные ничего не знают. И каждый считает, что имеет над остальными двумя власть, хотя в действительности ею не обладает;

г) никто ни о чем не догадывается. В этом случае все персонажи живут каждый своей жизнью и зависят от механизма, который может смолоть в муку каждого из них в отдельности или всех сразу. Их судьбу определит случайность и внутренняя логика повествования.

Хулио понимал, что любая из перечисленных схем может породить почти бесконечное множество различных вариантов дальнейшего развития сюжета и что бесполезно строить схемы сейчас, когда работа едва началась — пусть все решится по ходу дела.

Появился метрдотель в сопровождении худощавого типа лет тридцати, который представился Орландо Аскаратэ. Он был в потертой кожаной куртке, какие носят летчики, и защитного цвета рубашке со множеством карманов. Костюм дополняли джинсы и ботинки на толстой подошве. Взгляд был живой, но, казалось, скользил по тем предметам, что попадали в поле его зрения, не задерживаясь на них и не проникая в них. Он сел, не спросив разрешения, и заказал самые дорогие блюда из тех, что были в меню. Из напитков попросил минеральную воду.

Хулио, который, пока ждал, выпил виски, заказал к обеду еще и бутылку розового вина. Поэтому, когда принесли второе, он уже сознавал, что не контролирует происходящее — но не потому что был пьян, а потому что все, происходящее вокруг, воспринималось его органами чувств словно магма, в которой его личное присутствие значило не больше, чем присутствие в огромном океане одного моряка, потерпевшего кораблекрушение.

— Жаль, — посетовал он, — запивать такое мясо минеральной водой.

— Я не пью спиртного, — просто ответил молодой писатель.

Хулио подумал, что, если бы Орландо Аскаратэ повел себя вызывающе, можно было бы нагрубить ему в ответ, но дело в том, что он вел себя — начиная с опоздания на встречу и кончая тем, что заказал самые дорогие блюда — с лишь едва заметным высокомерием, которое никак не давало оснований для того, чтобы к нему придраться.

— Так вот, мы прочитали вашу рукопись, — приступил, наконец, Хулио к главному. — Мнения, должен признаться, самые противоречивые. Скажу больше: даже я — хотя обычно я рукописей не читаю — вашу вынужден был пролистать, чтобы вынести окончательное суждение и решить, будем ли мы ее печатать.

— И что решили? — напрямую спросил Орландо Аскаратэ, которого, вопреки ожиданиям Хулио, совершенно не смутило подобное начало разговора.

— Ну, окончательное решение пока не принято, — ответил Хулио, растягивая слова, чтобы выиграть время. — Но мне захотелось познакомиться с тобой — не возражаешь, если перейдем на ты? Хотелось составить о тебе полное впечатление. Рукописи для этого оказалось недостаточно.

— То, что я пишу, не имеет ко мне лично никакого отношения, — твердым голосом ответил на это молодой автор. — И мне не кажется, что решение о том, публиковать “Жизнь в шкафу” или нет, не следует принимать исходя из того, какое впечатление произведет его автор. Ваше издательство всегда так отбирает книги для публикации?

— Нет. Обычно это происходит по-другому. Но когда мы берем на себя риск издать книгу начинающего автора, к тому же не получившую единогласного одобрения, мы должны представлять себе, насколько рискованны наши инвестиции. Другими словами, “Жизнь в шкафу” не оставляет сомнений в том, что у ее автора есть будущее. Нам не страшно потерять сейчас вложенные деньги, если есть уверенность, что через некоторое время мы их вернем. Поэтому нам нравится знакомиться с молодыми писателями: это дает возможность оценить то впечатление, которое они могут произвести на публику, ну и тому подобное.

— Ясно, — коротко ответил Орландо Аскаратэ, продолжая есть. Хулио отпил еще глоток вина и подумал, что нужно быть осторожнее и хорошенько думать, прежде чем что-то сказать. Его снова стало слегка знобить. “Наверное, у меня тридцать семь или чуть больше”. Он посмотрел вокруг. Зал ресторана был полон. Руки обедающих и приборы, которые они держали, начали соединяться таким образом, что возникала знакомая мелодия.

— Ты будешь кофе или десерт? — нарушил он, наконец, воцарившееся за столом молчание.

— Десерт, — сухо ответил молодой писатель.

Хулио подумал, что хорошо было бы убить Орландо Аскаратэ. Заманить его в глухое место и там забить до смерти. А потом опубликовать “Жизнь в шкафу” под своим именем. Нет, не получится: рукопись уже прошла через многие руки. И все-таки мысль об убийстве доставила ему удовольствие. Он заказал после кофе еще виски, и вдруг снова пришел в прекрасное расположение духа. Хороший обед поднял ему настроение. Теперь можно было продолжить неудачно начатый разговор. И вскоре он уже признался молодому автору, что тоже пишет.

— И почему же ничего не публикуете?

— Скоро опубликую все. Через год или два. Сейчас я работаю над одним романом с очень запутанной интригой. И работаю над ним с большим увлечением. Раньше я не хотел ничего печатать — все написанное казалось мне упражнениями для пальцев. Другое дело роман. Это плод зрелой мысли. Я полагаю, что, если в возрасте от сорока до пятидесяти человеку удается написать неплохую вещь, он может считать, что всего добился.

— И каков же сюжет вашего романа, если не секрет, конечно? — поинтересовался Орландо Аскаратэ, не обратив никакого внимания на комментарий по поводу идеального возраста для новеллиста.

— Никакого секрета. Я свободен от подобных предрассудков. Есть писатели, которые, если расскажут, о чем пишут, то уже не могут дальше писать. У меня все наоборот. Одним словом, это история одного типа, которому исполняется сорок лет и с которым с того самого дня начинают происходить удивительные вещи. В этом возрасте внимательный человек замечает, что жизнь вокруг изменяется, что она начинает показывать свою изнанку. Меняется восприятие реальности.

— Сколько лет вам? — прервал Хулио начинающий автор.

— Сорок два.

— Выглядите вы моложе.

— Спасибо. Кажется, мы начинаем друг друга понимать. Ну, так вот. Тот человек начинает посещать психоаналитика, потому что его беспокоят некоторые странные вещи, что с ним творятся.

— Какие именно? — невинно поинтересовался Орландо Аскаратэ.

— Ну, например, иногда, особенно по вечерам, у него бывают приступы прозрения, и он начинает видеть жизнь такой, какая она есть. То есть он начинает сознавать, что реальность не становится лучше от того, что мы стараемся изменить ее — строим планы, разрабатываем проекты... Кроме того, у него начинаются слуховые галлюцинации: в самые неподходящие моменты он слышит музыку, связанную с событиями его юности. Одним словом, он начинает ходить к психоаналитику и через несколько месяцев знакомится с женщиной, с которой вскоре вступает в близкие отношения. Женщина эта оказывается женой его психоаналитика, но ни один из персонажей об этом не знает. Точнее, все трое об этом знают, но каждый полагает, что знает только он, а остальные ни о чем не догадываются. Как видишь, есть очень много вариантов развития сюжета.

— Хороший водевиль, — улыбнулся молодой писатель.

Лицо Хулио исказилось ужасом, но его собеседник никак не отреагировал на это.

— Как ты сказал? — смог наконец произнести Хулио.

— Смотрите сами: путаница, треугольник — отличная основа для возникновения забавных ситуаций, отсюда постоянное напряжение... думаю, это хорошая идея.

Подошел метрдотель и спросил, не за этим ли столиком сидит дон Орландо Аскаратэ.

— Это я, — отозвался молодой писатель.

— Вас просят к телефону.

Оставшись один, Хулио понял, что проиграл. Все перевернулось с ног на голову. Даже телефонный звонок, который по старшинству и по занимаемому положению должен был быть адресован Хулио, оказался адресованным молодому писателю. Он спросил еще виски и постарался унять все нарастающее чувство жалости к себе и чувство ненависти к Орландо Аскаратэ.

Финал встречи был еще менее утешительным. Молодой автор вернулся за столик с таким довольным выражением лица, словно только что подписал контракт с Голливудом, и продолжил разговаривать с Хулио вежливым тоном, но с отсутствующим видом, не принимая близко к сердцу темы, которые с большим трудом находил его собеседник. Когда Хулио, пытаясь спасти хотя бы остатки своего имиджа, решил изречь что-нибудь оригинальное и сказал: “Я заметил, что в те моменты, когда у меня интенсивнее потеют подмышки, я и пишу интенсивнее, словно один поток порождает другой”, — он услышал в ответ: “Извините, но я уже немного опаздываю”.

Хулио попросил счет и в последний раз попытался взять ситуацию в свои руки.

— Что ж, на днях мы вам напишем и известим, какое решение принято относительно публикации вашей рукописи.

И тогда Орландо Аскаратэ поставил локти на стол, резко придвинул лицо к лицу Хулио и, нарушив сомнительный нейтралитет, который сохранял до этой минуты, произнес следующее: “Послушайте, сеньор Оргас, я не пью и не курю. Мне нужно совсем немного денег для того, чтобы жить, и я начисто лишен тщеславия. Я хочу этим сказать, что могу посвятить все мое время и все мои силы тому, чтобы писать. Я не спешу. Я знаю, что у меня получается хорошо и что если меня не напечатаете вы, то напечатают другие. Ждать недолго. Три, четыре, от силы пять лет. Мне все равно. В тот день, когда это случится, я стану знаменитым и мой труд окупится тысячекратно. Поэтому не переживайте за меня слишком сильно. Не пытайтесь покровительствовать или помогать мне. Я в этом не нуждаюсь. Если вы считаете, что “Жизнь в шкафу” представляет интерес, — напечатайте ее, и дело с концом. В противном случае — верните мне рукопись и расстанемся друзьями.

Хулио расплатился, и они вышли на улицу.

Прощаясь, Орландо Аскаратэ заметил:

— Мне показалось, что вы не взяли с собой счет.

— Зачем? — Хулио даже растерялся.

— Чтобы отдать в бухгалтерию. Вам ведь оплачивают расходы на деловые обеды?

Хулио не ответил. Пожал руку молодому автору и зашагал в сторону, противоположную той, в какую направился Орландо Аскаратэ. Зашел по дороге в бар, спросил кофе и коньяку, облокотился на стойку и стал размышлять над тем, в каком тоне следует составить рецензию на рукопись начинающего автора. Рецензия должна быть достаточно суровой, чтобы рукопись не пошла в печать, но при этом составлена достаточно умно, чтобы не возникло вопросов, если за публикацию возьмется какое-нибудь другое издательство и книга будет иметь успех.

Вскоре в бар вошла группа молодых людей, которые устроились рядом с Хулио. Они громко разговаривали, и Хулио, прислушавшись к их разговору, понял, что они студенты факультета искусствоведения. Судя по всему, они возвращались с нашумевшей художественной выставки и были очень взволнованы увиденным. Среди них был один юнец, который пытался произвести впечатление на присутствующих девушек категоричностью своих суждений. Хулио сразу его возненавидел. Не сводя глаз с вызывающе одетого юнца, слушал он его разглагольствования. Создавалось впечатление, что этот парень счастлив от того, что знаком с самим собой. А когда ему требовалось проиллюстрировать свою мысль, он всякий раз приводил в качестве примера собственные картины и скульптуры.

Расплатившись, Хулио направился к выходу. Он был уже совсем пьян. У дверей он обернулся и крикнул, обращаясь к юному гению: “Тупица! Ты просто тупица!”

Когда он вошел в квартиру, его поразила царившая в ней недобрая тишина. В окно светило солнце. Пахло бульоном.

Он включил телевизор и убрал звук. Упал на диван. Он не чувствовал никакой привязанности ни к месту, где пребывал, ни к окружавшим его вещам. Все было родным и в то же время чужим. Чужим из-за явной враждебности, которую проявлял по отношению к нему каждый из находившихся в квартире предметов, а родным, потому что являлось частью его жизни, его историей — как запах куриного бульона или немой телевизор. Лишь канарейка, казалось, была счастлива в этом царстве, словно тайком от Хулио захватила в нем власть. Птица и мебель казались заговорщиками, и их таинственная связь усиливалась сейчас, на склоне дня, из которого Хулио был безусловно исключен.

Он налил себе выпить и стал ходить из угла в угол. Он был совсем пьян. Он никак не мог успокоиться: ему необходимо было отомстить за перенесенное унижение. И тогда он посмотрел на письменный стол и представил, как сидит и пишет тот роман, который Орландо Аскаратэ назвал водевилем. Когда пациент догадывается, что влюблен в жену своего психоаналитика, то решает убить его. Убить с помощью его собственной жены. Это обычное и вполне правдоподобное преступление. Убийство происходит во время очередного сеанса, и жена жертвы уничтожает карточку убийцы в архиве мужа. Какой же это водевиль? Это трагическая история, полная страсти. Замысел ее уже почти готов. Разве это не самая лучшая месть — написать хороший роман?

Мысль эта его успокоила, и он хотел тут же сесть за работу, но решил, что прежде все же следует несколько часов поспать. Потом, ближе к ночи, он, не торопясь, примет душ и будет готов приступить к осуществлению поставленной задачи.

Десять

В то воскресенье Лаура проснулась в шесть утра. Рядом с ней крепко спал муж. Она осторожно приподнялась на локте, откинула одеяло и спустила ноги с кровати, прямо в заботливо приготовленные накануне тапочки. В доме было холодно.

У нее было в запасе несколько часов свободы: Инес и Карлос проснутся не скоро, а проснувшись, будут еще долго валяться в постелях. Поэтому она надела теплый халат, зашла по привычке в комнату дочери, посмотреть, как та спит, прошла в гостиную, встала у окна и долго смотрела, как поднимается над городом солнце, чтобы потом описать этот рассвет в своем дневнике.

Сварила кофе и с чашкой дымящегося напитка в руках вышла на лоджию. Шар солнца только начинал выкатываться из-за зданий, расположенных вблизи аэропорта Барахас. Лаура посмотрела на крыши, вздохнула и прочертила взглядом воображаемую линию, соединяющую ее дом с домом Хулио.

Потом вернулась в гостиную и достала из тайника дневник. Зажгла сигарету, допила кофе и начала писать: “Стоя на лоджии, я нашла взглядом твой дом. Пролетела над крышами и через окно проникла в твою гостиную. Канарейка спала.

Я еще ни разу не написала твоего имени на этих страницах. Благоразумие и страх не позволяют мне рассказать здесь о той новой жизни, которая открылась мне в прошлую пятницу. Я начала вязать тебе свитер. Я никогда тебе его не подарю, но он будет напоминать мне о тебе всякий раз, когда я буду вынимать его из шкафа. Сегодня я встала очень рано, чтобы побыть одной. Меня все раздражает. Даже одиночество. Сейчас, когда все спят, а я не то чтобы бодрствую, а скорее томлюсь бессонницей, я думаю о тебе. Я теряю благоразумие. Я не должна писать это. Не должна.

На самом деле я открыла дневник, чтобы записать в нем: “Любовь и секс дают “себовь и люкс”, “Принсипе-де-Вергара — это Версипе-де-Прингара”, “милый Хулио” — это “хилый Мулио”, “тайная любовь” — это “лайная бюмовь”, а “истовная любория” — это “любовная история”, а “стайная тасть” есть “тайная страсть”, и “бребовный лед” есть “любовный бред”.

Если бы я писала почаще, то, думаю, сплетала и расплетала бы слова с такой же легкостью, с какой вяжу и распускаю вязанье. Вязать и писать — занятия совершенно разные, но требуют одинаковой степени сосредоточенности, а еще для них необходимы желание расследовать и искать. А я, как мне кажется, наделена этими качествами в значительной степени. Суди сам: “Мсе волчат в гящем спороде дука я помаю о любе, темимый...”

В глубине коридора послышались шаги, и она поспешно спрятала дневник. Шаги казались неуверенными и затихали перед дверью в каждую комнату, так что Лауре хватило времени закрыть ящик письменного стола, достать из плетеной корзинки вязанье, сесть на диван и начать с отсутствующим видом работать спицами.

Карлос просунул голову в дверь гостиной.

— Вот ты где, — сказал он.

— Не спится, — ответила Лаура.

Карлос сел в кресло напротив нее. Встряхнул головой, чтобы прогнать сон, поежился от холода и, наконец, взглянул в глаза жены со всей серьезностью, на какую был способен утром в воскресенье: “Тебе не кажется, что нам пора поговорить?”

— О чем? — отозвалась она.

— О нас с тобой, Лаура. О нас с тобой.

— А разве что-нибудь случилось? — произнесла она, и спицы в ее руках задвигались быстрее.

— Пожалуйста, посмотри на меня, — попросил он.

Лаура подняла глаза от вязанья и увидела стареющего и лысеющего мужчину — у которого наверняка плохо пахло изо рта — в полосатой пижаме, которую она сама ему когда-то купила.

— Надень халат, замерзнешь, — сказала она ему, снова опуская глаза.

— Не хочу я надевать халат, я хочу поговорить с тобой, — в тоне Карлоса была не то мольба, не то раздражение.

— А я не буду с тобой разговаривать, пока ты не наденешь халат. Простудишься, а мне потом с тобой возиться.

Карлос послушно поднялся, вышел из гостиной и через некоторое время вернулся в белом купальном халате. Снова сел и закурил. Лаура посмотрела на него: он был все тот же, только теперь, в белом халате, он казался еще старше.

— Ну, и что ты хотел? О чем нам нужно так срочно поговорить?

— Можешь ненадолго перестать вязать?

— Не могу, — сердито нахмурилась она. — Я могу вязать и разговаривать одновременно.

— Хорошо, Лаура. Я вижу, что ты не хочешь идти мне навстречу. И что тебе не важно, что происходит со мной и с нами обоими.

Карлос замолчал, и она поняла, что он погрузился в себя — это было заметно по тому, как опустились его плечи. Через несколько секунд перед ней уже сидел подавленный человек, бьющий на жалость, чтобы получить то, чего не смог добиться другими способами.

— Со мной ничего не происходит. У меня все прекрасно, — пожала она плечами.

— У нас не получится разговора, если мы не начнем признавать очевидные факты.

— Признавай то, что касается тебя. У меня все в порядке, — не сдавалась она.

— А у меня нет, Лаура. У меня далеко не все в порядке.

В эту минуту взгляды их встретились, и Лаура увидела любовь в глазах странного субъекта, который сидел перед ней и в чертах которого едва угадывалось сходство с Карлосом — прежним, молодым Карлосом, которого она когда-то знала и любила так, что пожертвовала всем ради него.

— У тебя своя жизнь — работа, политика, карьера, амбиции... И ты хочешь манипулировать мной, как манипулируешь всем этим. А у меня ничего нет. Много лет я лишь убираю дом и начищаю твои ботинки, готовлю ужины для твоих друзей и воспитываю нашу дочь, словно она только моя. И вот, наконец, ты замечаешь меня. Только зачем мне сейчас это счастье? Объясни, зачем?

— Я не заставлял тебя бросать работу, когда мы поженились. Мы приняли это решение вдвоем. Во всем остальном я всегда делал то, чего хотела ты.

— Вот пусть так будет и дальше. Поэтому оставь меня в покое, пожалуйста, оставь меня в покое. Я хочу побыть одна. И чтобы мне никто не мешал.

Карлос снова погрузился в молчание — не понять, угроза ли заключена в нем или просто печаль. А Лаура мысленно похвалила себя за проявленную твердость. Она ни за что не хотела сменить тон в разговоре с мужем, не хотела быть более покладистой. Ее не останавливала даже мысль о том, что Хулио был пациентом Карлоса. Сейчас она была уверена, что на самом деле Хулио не рассказывал Карлосу о ней, иначе муж не преминул бы воспользоваться своим знанием. Она не замечала в муже ничего, ровным счетом ничего, что подтверждало бы опасения.

Она посмотрела на него с тем сожалением, с каким смотрят на собственную вещь, которая перестала приносить радость, и почувствовала, что ей чужда та модель семьи, которую они с мужем воплощали и о которой еще раз напомнила дочь, появившаяся в дверях гостиной.

Лаура положила вязанье в корзинку и поднялась с дивана.

— Одень девочку, чтобы не замерзла, а я пойду приготовлю тосты на завтрак, — сказала она мужу и направилась на кухню

Это был ад, но впервые в жизни она почувствовала, что именно в ее руках был тот рычаг, который регулировал силу огня, и именно она решала, кого из грешников следовало наказать более строго.

За завтраком она была весела и раскованна, пару раз пошутила с Инес, предложила выжать апельсиновый сок и сварить яйца всмятку. Наверное, именно поэтому Карлос начал вести себя так, словно не было утренней сцены. Заразившись весельем жены, он предложил отпраздновать начало весны и провести день за городом.

— Один мой приятель, — сказал он, — пригласил меня пообедать в его загородном доме в горах.

— Когда он тебя пригласил? — поинтересовалась Лаура.

— В пятницу, кажется.

— И ты до сих пор молчал? Вот видишь, я никогда не могу строить планы. Ты просто не уважаешь меня. Знаешь, поезжайте вы с Инес, а я сегодня собиралась перебрать зимнюю одежду и навести порядок в шкафах.

— Но, Лаура, я мог бы тебе помочь. Вдвоем мы быстро все закончим, и в полдень будем уже в пути. Тебе будет скучно одной дома весь день.

— Нет, лучше я сделаю все сама. Если управлюсь быстро, навещу родителей. Я уже давно у них не была.

Карлос робко попытался настоять на своем, но жена была непреклонна. Вероятно, побоявшись нарушить атмосферу доброжелательности и взаимопонимания, царившую за завтраком, он решил прекратить спор и стал готовиться к поездке.

Вскоре, после того как Карлос с дочерью уехали, раздался телефонный звонок. Лаура неохотно сняла трубку и услышала голос матери. Состоялся еще один тяжелый для обеих разговор о жизни. Лауре было неприятно слушать мрачные прогнозы относительно ее будущего, потому что она понимала: мать права. На самом деле мать облекала в слова те мысли, которые сама Лаура гнала прочь.

Она почувствовала себя окруженной невидимыми, но несокрушимыми стенами, возведенными за многие годы сначала ее родителями, потом — мужем, дочерью и другими людьми и событиями, в которых сама она играла двойную роль: была одновременно их вдохновительницей и их жертвой. Само собой разумеется, что эти стены, совершенные по архитектуре и призванные защитить ее именно от ее собственных страхов, не могли быть возведены без ее участия. “Как я могла, — вслух произнесла Лаура, — желать для себя такой жизни?”

Как бы то ни было, разговор с матерью вернул ее в то состояние, от которого она, казалось, за последние дни избавилась навсегда. Она стала смотреть на происходящее под прежним углом зрения: логика ее рассуждений снова строилась на том, что она виновата перед близкими, и цена малейшего отступления от законов этой логики была слишком высока.

И вдруг воскресенье показалось ей нескончаемым, и она горько пожалела о том, что не поехала с мужем и дочерью.

Была половина двенадцатого, и горячее весеннее солнце, льющееся в окна, постепенно согревало квартиру. Лаура вспомнила, каким холодным было солнце на рассвете. Ей стало жарко, и она сняла халат. Потом отправилась на кухню вымыть оставшуюся после завтрака посуду. Вымыла заодно холодильник, микроволновку, внешнюю панель посудомоечной машины. Усердия, с которым она все это надраивала, хватило бы на десять кухонь. Движения ее были резкими, словно она хотела побыстрее истратить все силы. Она пыталась поиграть в слова, но голова ее была занята круговыми мыслями, повторявшими движения мокрой салфетки по отмываемым поверхностям. Иногда эти круговые мысли отступали на второй план, а на первый выходили образы близких — матери, мужа, дочери... В том же ритме она навела порядок в собственной спальне и в комнате дочери. Посмотрела на часы — прошло чуть больше часа. Она принялась за шкафы, и эта работа ее, наконец-то, успокоила. Тревога утихла. На смену резким движениям пришли спокойные и размеренные, приносившие все большее и большее удовольствие. Одежда беспрекословно подчинялась рукам: пуловеры укладывались в аккуратные стопки, брюки занимали свои места на вешалках.

Круговые мысли отступали все дальше и дальше, пока не затаились где-то в глубине мозга. И точно так же, тихо и спокойно, как менялось содержимое полок шкафа, менялся и ход мыслей Лауры. Логика вины уступала место логике желания.

Когда она покончила со шкафами, еще не было двух. Она поняла, что может сейчас позвонить Хулио. И ее переполнила радость, не омраченная ничем, кроме боязни не застать его дома. Но Хулио был дома, он снял трубку и говорил с нею несколько незабываемых минут. И это он предложил — раз уж она одна — взять такси и приехать к нему: пообедать вместе, поболтать, ну и так далее.

Лаура, для которой все проблемы остались внутри шкафов, приняла предложение. А потому нежно опустила трубку на рычаг, привела себя в порядок, тщательно оделась, отыскала и прочла в энциклопедии статью о литературе в надежде, что ей пригодится что-нибудь оттуда для беседы с Хулио.

Когда она была уже совсем готова и собиралась выходить, ей пришла в голову здравая мысль — позаботиться о том, чтобы ее отсутствие дома не показалось подозрительным. Она позвонила матери: “Послушай, я собираюсь пообедать с подругой и провести с ней весь день, а Карлос в последнее время стал очень ревнивым и подозрительным. Поэтому, если будешь с ним разговаривать, пожалуйста, скажи, что я провела день с вами”.

Мать пыталась отказаться, придумала тысячу отговорок, но, в конце концов, все же уступила: не хотела оказаться виновной в еще большем разладе между дочерью и зятем. Это был разговор, полный скрытых угроз и невысказанных опасений, разговор, в котором мать и дочь выслеживали друг друга, словно враги, потому что каждая знала: поражение одной из них означает падение для обеих.

Об этом и размышляла Лаура, сидя в такси, которое везло ее к дому Хулио. И начинала понимать, что истинной причиной, побудившей ее просить мать об одолжении, было не желание сделать ту соучастницей адюльтера, а стремление выцарапать у матери разрешение на него.

Одиннадцать

Та встреча была словно подарок судьбы. Лаура смотрела, как Хулио ставит на стол тарелки, раскладывает приборы, достает из пакета деликатесы, только что купленные им в лавочке неподалеку. Все было отличного качества, к тому же Хулио накрывал на стол очень красиво — по всему было видно, что ему не раз приходилось это делать. У него был опыт. У него было прошлое, а у нее была только ее внутренняя жизнь.

Они обедали неторопливо, прерывая трапезу, для того чтобы выпить бокал вина или выкурить сигарету. Или посмотреть друг другу в глаза. Или посмеяться над шуткой. Смех особенно сближал их — это неизбежно для людей их возраста, оказавшихся в подобных обстоятельствах.

— Чем занимается твой муж? — спросил Хулио, когда утих смех, вызванный очередной шуткой.

— А ты? Чем занимаешься ты?

— Я работаю в издательстве. А твой муж?

— Он инженер.

Они помолчали немного. Потом Хулио заговорил: “Недавно в баре я слышал разговор двух инженеров. Разговор этот врезался мне в память. Он мне даже приснился потом. А когда я проснулся, то записал его — пригодится для рассказа.

— И о чем они разговаривали?

— Речь шла о человеке по имени Хавьер. Тот, что помоложе, сказал, что ничуть не удивлен случившимся, потому что Хавьер всегда был не от мира сего, на что его собеседник несколько свысока ответил: “Все дело в том, что Хавьер был шизотрусом”. — “Шизо кем?” — переспросил молодой. — “Шизотрусом, — повторил другой с ноткой раздражения в голосе. — Это слово я придумал сам, и означает оно человека, который может вести себя по-разному: быть или очень нерешительным или очень грубым и напористым. Как раз в тот день, когда случилось несчастье, он пригласил меня к себе домой послушать музыку”.

— В этот момент, — продолжал Хулио, — они заметили, что я прислушиваюсь, и стали говорить тише.

— Почему ты решил, что они инженеры? — спросила Лаура.

— Звукоинженеры. В наше время никто, кроме звукоинженеров, не станет просто так слушать музыку.

Оба засмеялись. Хулио предложил Лауре сигарету, поднес зажигалку. Лаура поперхнулась дымом. Глаза у нее блестели.

— И какой же сон тебе приснился? — поинтересовалась она.

— Вот этого я тебе не расскажу — сон был довольно неприятный.

Лаура была в черном свитере, очень свободном и с глубоким вырезом, и, беседуя с Хулио, она внимательно следила за тем, какое действие производит на него этот вырез, как тяжелеет его и без того помутневший взгляд.

— Я сниму туфли, если ты не возражаешь, — сказала она.

— Снимай, — согласился он.

Лаура, кончиками пальцев помогая туфлям соскользнуть с ног, наклонилась сначала в одну сторону, потом в другую. В результате этого маневра свитер сполз на левое плечо, обнажив правое, рассеченное, словно ледовое поле следом конька, белой бретелькой. Взгляд Хулио переместился на обнажившееся плечо и пронзил его, как луч прожектора пронзает туман.

— Хочешь кофе? — спросил он.

— Хочу, — взгляд ее был отсутствующим, а голос чуть дрожал, словно она отвечала совсем другому человеку и совсем на другой вопрос. Она поставила локоть на стол и начала накручивать локон на палец — точно так же, как это делала Тереса Сарго. Тогда Хулио поднялся, довольно грубо взял ее за волосы и повлек в спальню. За время короткого пути Лаура вспомнила свою мать, свою дочь и своего мужа, вспомнила, что было воскресенье. Но ей показалось, что все это из какой-то другой реальности — далекой и не имеющей никакого влияния на ее жизнь.

Хулио уже заломил ей руки и дал увесистую пощечину. Лицо его исказилось — теперь это было лицо вульгарного и жестокого мужчины. Но Лаура не испугалась, она понимала, что это всего лишь спектакль: жестокость Хулио не причиняла ей боли, она заставляла вспомнить давно забытые неосуществленные фантазии. И когда Хулио, осыпая Лауру оскорблениями, принялся срывать с нее одежду, она стала стонать так, словно вместе с болью испытывала острое наслаждение, а потом упала на пол, прикрывая груди руками, словно была робкой стыдливой девственницей, от чего Хулио совсем потерял голову. “Кто я и где я?” — спрашивала она себя, подчиняясь приказам Хулио, а в памяти у нее всплывали сцены из фильма про рабынь, который в отрочестве был причиной многих ее бессонных ночей.

Когда, вконец утомленные, они перебрались в постель, Хулио, снова ставший нежным и деликатным, налил Лауре вина и предложил сигарету. Он хотел сварить и кофе, но она отказалась: ей не хотелось ни на минуту отпускать его от себя.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

Вместо ответа она прижалась к нему, словно хотела спрятаться в него, как в футляр, защищающий ее от житейских невзгод. — Так значит, все это существует, — произнесла она еле слышно, словно стыдилась признаться, насколько она неопытна.

— И это только начало, — уверил он, и в голосе его прозвучало некоторое превосходство.

— Ты знаешь, что тебе совсем не идет иметь канарейку?

— Почему? — удивился он.

— Не знаю. Просто ты кажешься таким угрюмым... На любителя домашних растений ты тоже не похож, и у тебя их нет.

— На самом деле мы с канарейкой враги, — улыбнулся Хулио. — Я купил ее когда-то, чтобы подарить сыну на день рождения. Но моя бывшая жена заявила, что не потерпит в доме никакой живности, и мне пришлось оставить канарейку у себя.

Пока Хулио и Лаура разговаривали, канарейка пищала в своей клетке так пронзительно, что почти заглушала их голоса. Лауре почудилось, что происходит что-то странное. Был все тот же воскресный день, и в окно все так же светило солнце, но Хулио вдруг весь напрягся и начал прислушиваться к писку птицы, словно в нем был какой-то смысл. Лаура смотрела на него, и ей казалось, что каждое движение каждого мускула его лица было подчинено одной цели: расслышать то, что хочет сообщить канарейка. Рот Хулио скривился и превратился в отверстие, единственной задачей которого было сдерживать дыхание, ноздри раздулись— казалось, пение птицы входит и через них тоже, а глаза неподвижно смотрели в одну точку на стене, словно отведи он их на миг — и возникнет посторонний звук, который помешает расслышать и понять сообщение.

— Что ты слышишь? — спросила Лаура.

Хулио встал с кровати и некоторое время стоял, как был, голый, на ковре, словно не зная, куда направиться.

— “Интернационал”, — сказал он. — Эта птица поет “Интернационал”.

Он направился в гостиную и ударил по клетке, чтобы музыка стихла. Но птица вспорхнула и запела еще громче. Лицо Хулио исказилось гневом. Он открыл дверцу. Канарейку он поймал почти сразу. Вытащил ее из клетки, посмотрел на крохотную головку, торчащую над его сжатым кулаком. Несколько мгновений они смотрели друг на друга с недоверием, потом тоненькая шейка вдруг ослабла, и головка упала на пальцы Хулио. Птица была мертва.

— Что случилось? — донесся голос Лауры из спальни.

Хулио с зажатым в кулаке трупиком пересек гостиную, вошел в спальню и остановился перед Лаурой, глядя ей в глаза.

— Сердечный приступ, — сказал он. — Умерла от сердечного приступа.

— Ты слишком крепко сжимаешь, — заметила она.

Хулио расслабил пальцы, и тельце птицы съежилось внутри его кулака.

— Это сердце, — еще раз повторил он.

Лаура ничего не сказала. Взявшись за краешек простыни, она потянула ее на себя, прикрывая грудь. Жест этот вызвал немедленную реакцию у Хулио. Положив птицу на рукопись Орландо Аскаратэ, лежавшую на тумбочке возле кровати, он резко сдернул с Лауры простыню, и она, обнаженная, инстинктивно сжалась.

— Одевайся, — глухим голосом скомандовал он.

Напуганная Лаура поднялась и начала собирать свою одежду, разбросанную по всей комнате. Хулио, сидя на кровати, неотрывно следил за ее движениями. Взгляд у него был воспаленный, губы сжаты от сознания собственной силы и от желания.

Когда Лаура наполовину оделась, он поднялся, подошел к ней, привлек к себе и снова принялся создавать при помощи ее тела немыслимые архитектурные композиции.

Время от времени она открывала глаза, чтобы посмотреть на трупик птицы, а потом снова закрывала их, как закрывают крышку собственного гроба, удостоверившись, что вокруг уже не осталось ничего живого. Птица уверяла ее, что смерть существует, заставляя подвергнуть сомнению незыблемость тех основ, на которых держалась ее жизнь. И она получала еще большее наслаждение от того, что с ней происходило и что казалось ей сном...

Когда желание было удовлетворено, его место заняла любовь. И они вернулись в постель, и ласки уступили место словам.

Потом, когда в поисках зажигалки для сигареты, которую они с Лаурой собирались выкурить вместе, Хулио шарил по ночному столику, он случайно коснулся птичьих перышек и не просто почувствовал холод смерти, но ощутил его как часть процесса охлаждения жизни как таковой. Тогда он поднялся с постели, взял канарейку и выбросил ее в мусорное ведро. Но когда он вернулся, по лицу можно было понять, что он не просто избавился от птицы и что он не забыл тот вечер, когда в канарейке воплотился дух Тересы. А Лаура, наблюдая за тем, как он уходит и возвращается, понимала, что она перестает быть прежней, что реальность возвращается и входит в ее жизнь в такт ударам ее собственного сердца.