Зодчий. Жизнь Николая Гумилева Шубинский Валерий

1

Русская культура с XVIII века делилась на две ветви — дворянскую и разночинную. У интеллигента-разночинца, выходца из поповичей, из мещан, из обрусевших инородцев, была (по емкому выражению величайшего представителя этой формации — Осипа Мандельштама) одна родина и одна родословная: полка с книгами. Дворянин (да и интеллигент из дворян) с любовью поминал своих пращуров, иногда стыдясь этой непрогрессивной любви, иногда эпатируя ею общественность, иногда искренне ею упиваясь.

Все это относится и к поэтам Серебряного века. Гордость своей родословной была для них оправдана и освящена пушкинским примером.

Александр Блок предпочитал (имея на то разные причины) не вспоминать предков по отцу, но никогда не забывал про Бекетовых — классовых интеллигентов и столбовых дворян. Михаил Кузмин открыл свою первую книгу гимном предкам — и «морякам старинных фамилий», и «франтам тридцатых годов», и «важным, со звездами, генералам», и «цветам театральных училищ». Василий Комаровский помнил своего деда — русского графа из польских шляхтичей, друга поэта Александра Одоевского и зятя поэта Веневитинова. Хлебников гордился основателем рода — «посадником Ростова среднерусского». Иван Коневской (Ореус), потомок викингов, с наивным юношеским снобизмом писал:

Список можно продолжать долго. Вспомним хотя бы главу набоковских «Других берегов» с влюбленным перечислением Рукавишниковых, Козловых и фон Граунов, чья кровь текла в жилах неуемного лепидоптеролога.

Казалось бы, Гумилев — живое воплощение специально дворянских добродетелей и пороков — должен был быть в этом хоре одним из первых. Но за всю жизнь лишь одному из своих предков посвятил он стихотворение — и то осталось в черновиках, а затем было, по всей вероятности, уничтожено; четыре строки из него запомнила Ахматова и в 20-е годы поведала Павлу Лукницкому:

Это стихотворение — из неосуществленного «юбилейного цикла» про Отечественную войну, над которым Гумилев работал в 1912 году. Вот и вся родовая связь с воинственным, красочным прошлым. Унылая и жалкая судьба человека, раненного в великой, но проигранной (и чужой для России) битве и оставшегося в стороне от главных событий.

Судьба прадеда изложена фактически верно. Звали его Яков Алексеевич Викторов, был он владелец деревни Викторовка Старо-Оскольского уезда Курской губернии. Томиться там ему пришлось и впрямь «долгие, долгие годы»: умер он в 1872-м, девяностодвухлетним. Денщик, спасший его, по фамилии Павлюк, оказался столь же долговечным и тоже доживал век в Викторовке.

За свои ранения Яков Алексеевич получил большую пенсию, за которой ездил в г. Старый Оскол. Там он закупал нужные продукты на длительное время, так как и пенсию получал по третям года. Кроме того, в усадьбу приезжали венгерцы со всевозможными товарами, начиная с духов и пудры и кончая прекрасными дорогими мехами. Дедушка неукоснительно покупал все, чего хотелось его внучкам, и обязательно шелковой материи на «смертный халатик» для себя… У него было много «смертных халатиков», которым он иногда делал осмотр, и иногда посылал халатик в подарок покойнику и даже больному! Гроб он тоже велел себе заготовить заранее и примерялся, удобно ли ему будет лежать. Под конец ему захотелось услышать, как его будут отпевать, и ужасно обиделся, когда священник отказал ему в этом. «Вот, — говорил он, горько плача, — до чего я дожил: и панихиду по мне не хотят петь». Пришлось, чтобы его успокоить, отпеть какого-то дворового, умершего в это время и имевшего имя Якова (из воспоминаний Александры Степановны Сверчковой, сводной сестры Н. С. Гумилева).

Внучки — это юная и незамужняя Анна Ивановна Львова (1854–1942), впоследствии — мать поэта, и ее старшая сестра, несчастливая в браке Агата, по мужу Покровская. Была еще третья сестра, Варвара, по мужу Лямпе, и два брата — Яков и Лев, контр-адмирал.

Моряком был некогда и отец их, Иван Львович Львов, супруг Юлии Яковлевны Викторовой, единственной дочери аустерлицкого инвалида; но после Русско-турецкой войны 1828–1829 годов, удостоившись ордена Святой Анны и серебряной медали на георгиевской ленте, он вышел в отставку в чине лейтенанта. Позже поступил он на гражданскую службу, однако и там не поднялся выше коллежского асессора. Имение Слепнево Бежецкого уезда Тверской губернии, унаследованное им от отца, дохода давало мало: согласно семейному преданию, Юлия Яковлевна по смерти мужа сама вязала чулки на продажу — «на свечи и лампадное масло»…

В Тверской губернии было по меньшей мере шесть дворянских родов Львовых.

На первом месте, конечно, должен быть назван род помещиков Новоторжского уезда, восходящий к Пимену Никитичу Львову, поминаемому в росписи 1626 года. Среди его потомков известнее всех тайный советник Николай Александрович Львов (1753–1803), поэт, инженер, музыкант, эстетик и прежде всего — архитектор (строитель Приоратского дворца в Гатчине, церкви «Кулич и пасха», Почтамта и Невских ворот Петропавловской крепости — и бесчисленных усадеб и церквей в Тверской губернии). Внуками этого достославного мужа были два видных либеральных политика начала XX века — Владимир Николаевич и Николай Николаевич Львовы. Из этого же рода — Александр Федорович Львов, автор музыки гимна «Боже, Царя храни», прадед Ольги Ваксель, небольшой поэтессы и возлюбленной Мандельштама («И прадеда скрипкой гордился твой род…»).

В дни Михаила Федоровича в Новоторжском уезде числилось еще два помещика Львовых (давших начало особым дворянским родам) — Никита Диомидович и Дмитрий Игнатьевич с братьями Иваном и Федором. Но почти наверняка все новоторжские помещики Львовы были родичами.

Интересующий нас род Львовых, помещиков Бежецкого уезда, в «Генеалогии дворян Тверской губернии» начинается со Льва Васильевича (дед Анны Ивановны), «из дворян», внесенного в родословные книги в 1785 году. Согласно же родословной Н. С. Гумилева, составленной в 1990 году О. Н. Высоцким, внебрачным сыном поэта, Лев Васильевич Львов (1764–1824), секунд-майор, участник штурмов Очакова и Измаила, позднее пятисотенный начальник земского войска Тверской губернии и судья Бежецкого уезда, был сыном Василия Васильевича Львова, помещика Старицкого уезда той же губернии, владельца 32 душ. Не были ли старицкие Львовы захудавшей ветвью новоторжских? Ольга Ваксель в своих воспоминаниях прямо называет Гумилева своим «троюродным братом». Конечно, не троюродным, но отдаленное родство более чем вероятно.

Имение Слепнево (64 души) Лев Васильевич Львов получил в приданое за женой Анной Ивановной, урожденной Милюковой, чей отец тоже участвовал в Очаковском сражении. Из другой ветви этого же рода происходил лидер конституционно-демократической партии. Как и Набоковы, и многие другие русские дворянские роды, Милюковы претендовали на происхождение от татарских «князей». Согласно легенде, Слепнево было унаследовано от самого родоначальника, «князя Милюка». Документы гласят, однако, что имения в Новоторжском и Бежецком уездах пожалованы Якову Ивановичу Милюкову царем Федором Алексеевичем в 1682 году за участие в войнах с Турцией и Крымским ханством. Фамилия других родственников — Кузьминых-Караваевых — еще прозвучит на страницах этой книги.

Запутанные и сомнительные родословные мелкопоместных дворян, боковые, позабытые линии, может быть, древних и славных родов, бесконечные годы в «унылых и бедных» поместьях. (Впрочем, как раз Викторовка-то была не такой уж бедной. После смерти старого хозяина она была продана — и каждая из трех внучек получила по восемь тысяч рублей. Это считалось неплохими деньгами.)

Лишь время от времени в эту смиренно-патриархальную повесть врывается память великих сражений. Аустерлиц… Очаков… Синоп…

С отцовской стороны все еще скромнее, а главное — однозначнее. Фамилия Гумилев происходит, возможно, от слова «гомилевтика», что означает «искуство составления проповеди». Семинарский предмет. Семинарская, поповская фамилия. Другой, даже более вероятный, вариант происхождения фамилии — от латинского слова humilus — «скромный», «низкий», «незначительный»; совсем уж непочетная этимология… По утверждению Н. Оцупа, Гумилев в гимназические годы не откликался, если его фамилию произносили с ударением на первом слоге — как слово humilus. Сомнительно: юный Гумилев не был силен в древних языках. В любом случае фамилия, похоже, с латинским корнем; в России это характерно для выходцев из духовного сословия, обучавшихся в семинарии. Отец Прокофий и отец Григорий Гумилевы служили в XVIII веке в приходах Рязанской губернии. Яков Федотович Панов (1790–1858), дьячок-псаломщик Христорождественской церкви в селе Желудево, женившись на дочери отца Григория, взял фамилию жены. «От Знаменья псаломщик в цилиндре на боку, большой, костлявый, тощий, зайдет попить чайку…» — помнил ли Гумилев, когда писал эти стихи, про своего деда, принадлежавшего к самым низам церковнослужителей? Дьячок, собственно говоря, мог быть мирянином и не принадлежать к духовенству; но как раз Яков Панов был сыном дьякона, то есть лица духовного, и можно лишь гадать о том, какие обстоятельства помешали ему принять сан и заставили сменить фамилию.

Степан Яковлевич Гумилев, 1880-е

Впрочем, возможно, что поэт и не знал о занятиях и сословной принадлежности своих ближайших предков. В мемуарах А. А. Гумилевой (Фрейганг), невестки поэта, упоминается некий «Яков Степанович Гумилев, владелец небольшого имения в Рязанской губернии», — личность вполне фантастическая. Видимо, плебейская родословная не афишировалась. С учетом эпохи это не слишком обычно.

Судьба Степана (по документам — Стефана) Яковлевича Гумилева довольно характерна для выходца из духовного сословия, родившегося в 1836 году. Семинария, медицинский факультет Московского университета… Личное дворянство отец Гумилева получил по выслуге, с чином девятого класса (титулярный советник) — как отцы Белинского и Достоевского, тоже врачи и тоже поповичи. При отставке в 1887 году он был произведен в статские советники. Потомственного дворянства этот чин в те годы уже не давал; но в 1876 году доктор Гумилев получил орден Святой Анны третьей степени («Анна в петлице»), а в 1883-м — Святого Станислава второй степени. Именно этот орден и дал Степану Яковлевичу (и его детям) право потомственного дворянства — что, впрочем, в конце XIX века уже не имело почти никакого практического значения.

Еще в Москве Степан Яковлевич женился на хрупкой и чувствительной студентке консерватории, Анне Михайловне Некрасовой; в 1872 году она умерла от туберкулеза, оставив трехлетнюю дочь. С Анной Ивановной Львовой, ставшей его женой 6 октября 1876 года, доктор Гумилев познакомился через ее брата-моряка, Льва Ивановича, своего сослуживца и друга.

Пожалуй, самой яркой страницей биографии С. Я. Гумилева была именно служба на флоте. В Кронштадтском порту, на кораблях и в морском госпитале, Степан Яковлевич прослужил двадцать шесть лет (с 1861 по 1887 год). В 1865–1866 годах он совершил кругосветное путешествие на фрегате «Пересвет», позднее был «в летних морских кампаниях на отряде Мониторов», плавал на двухбашенной лодке «Чародейка», на корвете «Варяг», винтовой лодке «Лихач». В экзотических странах судовой врач мог увидеть много чудес, соблазнительных для его младшего сына, с детства влюбленного в географию. Другой вопрос: много ли мог Степан Яковлевич рассказать? Естественник, человек 1860-х годов, без сомнения увлеченный эволюционными идеями Дарвина, он должен был внимательно отнестись прежде всего к флоре и фауне дальних тропических островов… Впрочем, ни с кем из детей у доктора Гумилева — человека, по всем отзывам, властного и под старость угрюмого — близости не было никакой.

Детей у него было четверо, выжило трое. От первого брака осталась, как уже упомянуто, одна дочь — Александра; в браке с Анной Ивановной родилась дочь Зинаида, умершая в раннем детстве, а потом — еще двое детей, двое мальчиков, появившихся на свет один за другим, с разницей в полтора года: Дмитрий — 13 октября 1884 года, Николай — 3 апреля 1886 года.

2

Город Кронштадт, в котором родились все дети доктора Гумилева, — ровесник Петербурга. Первый бастион Кронштадтской крепости — Кроншлот — был заложен Петром и Меншиковым на острове Котлин еще в 1703 году. До наводнения 1824 года укрепления были по большей части земляные и деревянные; при Николае I крепость отстроили в камне и кирпиче. В эти годы комендантом крепости был не кто иной, как Фаддей Беллинсгаузен, первооткрыватель Антарктиды. Его сменил другой знаменитый полярник, фон Литке.

Кронштадт был не только цитаделью, защищавшей столицу с моря, но и пассажирским и торговым портом. Крупные корабли до 1870-х не могли входить в мелководную Маркизову Лужу. От порта, расположенного на стрелке Васильевского острова, до острова Котлин ходили маленькие парусники, а потом и «пироскафы». Здесь публика пересаживалась на морские суда. Таким образом, Кронштадт был для Петербурга тем же, чем Пирей для Афин и Фарос для Александрии.

Несмотря на это, жизнь в островном городке была довольно провинциальной и неподвижной. Еще во второй половине XIX века помнили те времена, когда жители Кронштадта обитали в непрезентабельных, но удобных одноэтажных домиках и в изобилии запасались на зиму вареньями и соленьями. Улицы были не замощены и в весеннее время тонули в грязи, почта приходила лишь дважды в неделю, каменный гостиный двор разрушался на глазах, зато благодаря процветавшей контрабанде у кронштадтцев не было недостатка в чужестранных товарах — от полотна до сахара и вин.

Но времена менялись. В 1860-х годах русский флот переживал пору реформ, инициатором которых был возглавивший его великий князь Константин Николаевич. Великий князь был известен либерализмом, в котором пошел, пожалуй, дальше своего брата Александра II. 17 апреля 1863-го на флоте были отменены телесные наказания. По военной реформе 1874 года срок службы был сокращен с пятнадцати до шести лет. Одновременно шла интенсивная замена парусного флота паровым и перевооружение его нарезной артиллерией. Память о крымском доблестном поражении была свежа, и, конечно, великий князь и его сподвижники мечтали о восстановлении славы военно-морского флота России. Все это затронуло и Кронштадт. Значение балтийского островного порта было тем выше, что на Черном море в 1856–1871 годы Россия, согласно Парижскому договору, держать военного флота не могла.

В эти годы на острове появились общественные библиотеки, учебные заведения для разных сословий (мужская и женская гимназии, реальное училище, техническое училище и т. д.), благотворительные общества. Достаточно сказать, что первая в России детская библиотека была основана именно в Кронштадте в 1874 году. Благородное собрание преобразовано было в Морское собрание, доступное во многих случаях и нижним чинам. Улучшилась связь с материком: катера регулярно ходили к ближайшей железнодорожной станции, Ораниенбауму. Правда, значение Кронштадта как порта ослабело. В 1874–1885 годы был прорыт Морской канал по дну Финского залива. Теперь большие суда могли заходить в новопостроенный порт на Гутуевском острове. Но для города на острове Котлин это не стало катастрофой.

Вот несколько цифр. В 1894 году в Кронштадте проживало 49 886 человек. Из них 36 765 было мужского пола. В Петербурге тоже традиционно мужчин было больше, чем женщин, но в Кронштадте специфика военного и портового города особенно бросалась в глаза. К православному вероисповеданию принадлежало 39 160 человек. На втором месте были протестанты (5 881 человек), на третьем католики (3 496). Кроме них, в городе жило по нескольку сотен мусульман, евреев и «раскольников». Соответственно, в городе действовало пятнадцать православных церквей (десять из них — домовые; среди них — госпитальная Александро-Невская церковь, священником которой был крещен Николай Гумилев; восприемниками были дядя новорожденного, контр-адмирал Львов, и сводная сестра Александра), четыре «инославных», еврейский и магометанский молитвенные дома. Лишь 6 380 горожан (восьмая часть) принадлежали к собственно городским сословиям: почетных граждан, купцов и мещан. Дворян в городе было чуть больше четырех тысяч, людей «военного сословия» (то бишь солдат и нижних чинов) — 3 625 человек, духовенства — сотня. Остальные — почти 35 тысяч человек! — числились крестьянами «и иными сельскими жителями». По законам Российской империи почти все матросы торговых судов и почти все заводские рабочие продолжали считаться крестьянами и облагались податями как члены крестьянского «мира». Заводов же в Кронштадте было немало — и казенные («пароходный» — знаменитый Кронштадтский морской завод, канатный, пильный) и частные (газовый, слесарный).

Что касается медицины, то, помимо военного (гарнизонного) и морского госпиталя, существовали отдельные больницы для английских моряков (sic!), для неизлечимо больных и «для проституток, заболевших венерическими болезнями и болезнями половых органов». В последнем опять-таки проявилась, по всей видимости, специфика портового города. В штате морского госпиталя состояло 24 врача, 36 «лекарских помощников» (в том числе 6 женщин) и 97 фельдшеров.

В общем, Кронштадт был уже не тем заштатным городком, «в грязи по колено, в смраде и вони», который описывают очевидцы конца XVIII — начала XIX века. Хотя, конечно, для многих жизнь на продутом ветрами острове была трудной. Умирающая от чахотки Анна Михайловна Гумилева, по свидетельству дочери, с тоской вспоминала родную Москву. Должно быть, и Анне Ивановне, выросшей в среднерусских усадьбах Тверской губернии, бывало здесь непросто.

Морской госпиталь в Кронштадте, в котором служил С.Я. Гумилев. Открытка, 1900-е

Своими успехами Кронштадт обязан был не только флоту. В конце XIX века основанный «царем-антихристом» островной порт стал одним из религиозных центров России. Сотни и тысячи богомольцев съезжались сюда, чтобы послушать проповеди отца Иоанна Сергиева (Иоанна Кронштадтского) и получить от него исцеление: кронштадтский протоиерей слыл чудотворцем. С 1855-го до конца жизни (1908) Иоанн Сергиев служил в Андреевском соборе, построенном некогда по проекту Адриана Захарова (и снесенном в советское время). Занимался он и благотворительностью: под его руководством в Кронштадте основаны были народная читальня, воскресная школа, столовая и т. д. Его вера была вполне средневековой — цельной, простодушной, самодостаточной и бескомпромиссной до агрессивности, чуждой мистическим изыскам и новациям предреволюционной эпохи. В юности Гумилев интересовался магическими практиками, в зрелости — демонстративно крестился на все православные храмы. В какой мере семейные рассказы о кронштадтском священнике влияли на его формирование? Этого мы не знаем. По утверждению А. А. Гумилевой, родители его были людьми благочестивыми и воспитывали детей «в строгом православии». Но слишком уж сусально звучит этот — с чужих слов — рассказ… Да и сыном Николай Степанович был не сказать чтобы слишком послушным.

В Кронштадте Гумилев провел первый год жизни. В дальнейшем он не упоминает об этом городе. Правда, тема моря присутствует в некоторых его стихах:

Но и по этим (и им подобным) строкам — не говоря уж о несколько лубочных «Капитанах» и написанном в леконт-де-лилевской традиции «Открытии Америки» — трудно догадаться, что автора связывают с русским флотом прочные родовые корни, а родился он в самом морском из морских городов своей страны. И все же и тема флота, и слово «Кронштадт» неожиданно возникнут если не в творчестве его, то в судьбе — перед самым концом.

3

О чем писала газета «Кронштадтский вестник» 3 (15) апреля 1886 года? (Кстати, дата в этом издании указывалась именно так — по старому и по новому стилю, что для тогдашней российской прессы было необычно; сказывалось то, что Кронштадт — город «плавающих и путешествующих».)

Лекции в Морском собрании для нижних чинов: лейтенанта Е. П. Тверитинова «О новейших успехах электротехники» (год назад в Царском Селе открылась первая в России электростанция), инженера-механика Н. И. Буракова «Генералиссимус князь А. В. Суворов»… А вот лекция доктора Охотникова для образованной публики — настолько интересная, что ее содержание редакция сочла необходимым изложить на страницах газеты: «Об изменении костей человека под влиянием окружающей среды».

По милости постоянного увеличения населения и культурного прогресса от каждой личности требуется все больше сведений и, стало быть, умственного напряжения, а о физическом воспитании почти забыли… Обитатели островов Товарищества, чтобы получить, по их понятиям красоты, плоский нос у женщин и клиновидную голову у мужчин, сдавливают в младенчестве у тех и у других соответствующие части между двумя досками… В XVI веке во Франции насильственным образом для моды делали орлиные носы…

Николаю Гумилеву статья была бы, без сомнения, интересна — умей уже он 3 (15) апреля 1886 года читать.

Что еще? Спектакль в Эстонском благотворительном обществе… Новый притон на Большой Екатерининской улице…

За столиками восседают посадские, солдаты, матросы и женщины. Все это, конечно, уже давным-давно пьяно, но требует еще водки… Шум, трехсаженная ругань…

Это провинциальная жизнь. А вот столичная пресса.

В «Петербургской газете» за 3 апреля печатается роман Ж. де Гастина «Тайна каторжника». Примирение Пруссии с Папой. Дело банкира Сафонова в городском суде. Реклама: «НЕ НУЖНО ПОКУПАТЬ столовое белье! Его заменят изящные клеенчатые скатерти».

«Биржевые ведомости»: волнения в Македонии; внезапная готовность Александра Баттенберга (болгарского князя) преклониться перед волей держав; литературные беседы: «Глеб Успенский — достойный и единственный продолжатель великого Гоголя». В соседнем номере: «В мире художников» — «роман из парижской жизни Эмиля Золя». (Среди прототипов героев романа — импрессионисты и Сезанн, сверстники писателя.)

Уголовная хроника: в Чернигове мать «в припадке безотчетной злобы» зарубила топором 15-летнего сына; в Николаеве «пикантное дело»: рядовой запаса Лебеденко осужден на четыре года арестантских рот за изнасилование родной дочери.

«Санкт-Петербургские ведомости»: протест против проекта ирландских реформ Гладстона…

«Ирландские реформы» — это предоставление Ирландии гомруля, т. е. статуса доминиона. Борьбу за гомруль возглавляет Парнелл, чье имя так часто упоминается на страницах «Улисса» и «Портрета художника в юности»; в числе заявляющих протест — лорд Рэндольф Черчилль, отец Уинстона Черчилля, автор концепции «консервативной демократии», увлекавшей Гилберта Честертона, с которым герой нашей книги встретится примерно через двести страниц — а заодно и с ирландским национальным поэтом Уильямом Йейтсом; Парнелла и Черчилля-отца к тому времени давно не будет в живых: первый умрет, затравленный строгими католиками, узнавшими про его связь с замужней дамой; второй будет мучительно угасать от последствий подхваченного в юности сифилиса… Гомруля Ирландия не получит.

В той же газете:

Вышла биография знаменитого поэта Лонгфелло… И в счастливой жизни Лонгфелло были свои тернии… Это — обвинения в плагиате, которым он подвергался со стороны Эдгара Пое.

«Новое время»: «Очень ли убыточна наша железнодорожная сеть?»; изучение Л. Н. Толстого Георгом Брандесом…

В одном из соседних номеров — портреты колоритных усатых мужчин в русской офицерской форме и в тюрбанах. Это родственники афганского эмира, пошедшие на русскую службу: Сердар Искандер-хан, Сердар Якуб-хан, Сердар Абдурахман-хан.

В Афганистане сталкиваются границы и пересекаются интересы двух империй — Российской и Британской. К Памиру и Гиндукушу российская граница пододвинулась пятнадцать — двадцать лет назад в результате походов «туркестанских генералов» — Скобелева и его сподвижников:

Кстати, именно в 1886-м вышла первая отдельная книга «барда британского империализма» Редьярда Киплинга, с которым Гумилева потом будут (довольно безосновательно) сравнивать. В этом же году некто Джордж Гаррисон нашел в Южной Африке алмазную жилу, мгновенно сделав эту землю привлекательной и желанной для своих соотечественников. У России колоний в Африке не было, с Англией здесь ей нечего было делить — но русские исследователи там появлялись. В 1886 году в Петербург возвращается после семилетней экспедиции Василий Васильевич Юнкер, открывший водораздел Нила и Конго.

Излишне говорить, насколько все это важно для будущей биографии Гумилева.

В Лондоне уже почти полвека на троне Виндзорская Вдова, королева Виктория, она же с 1876 года императрица Индии. Страна процветает, несмотря на конфликты вокруг ирландского гомруля, колониальная империя разрастается. Старость королевы отравляют, однако, непутевые дети и внуки. Старший внук, Альберт Виктор, коорый должен некогда унаследовать престол, снискал такую репутацию, что многие историки склонны отождествлять именно этого принца крови с так и не пойманным Джеком Потрошителем, чьи злодеяния два года спустя потрясут Лондон. К счастью для Британии, принц умрет молодым и королем не станет. Но сентиментальный, уютный, пуританский и втайне очень жестокий мир викторианской Англии дает трещину. В 1886 году Стивенсон публикует «Странную историю доктора Джекиля и мистера Хайда». Тем временем 17-летний Роберт Росс знакомит 32-летнего Оскара Уайльда, уже заслуженного эстета и притом благополучного отца семейства, с доселе неизвестной тому формой эстетизма. Результатом девять лет спустя станет вошедший в историю судебный процесс.

В России тем временем правит Александр III — «царь огромный, водянистый», как увидел его Блок, тучный и сильный, рано лысеющий сорокалетний мужчина, отнюдь не лишенный здравого смысла, но трагически обделенный чувством исторической перспективы. Идеолог его «контрреформ» — Победоносцев, сухой, строгий, ученый, несчастный, с оттопыренными, как у летучей мыши, ушами. Последний романтик русского консерватизма… Когда-то Тютчев, великий поэт и великий консерватор (и, как многие консерваторы, разочаровавшийся либерал), писал, обращаясь к своим сверстникам-декабристам: «Вы ожидали, может быть, что хватит вашей крови скудной, чтоб вечный полюс растопить…» Но вечный полюс — это ведь тоже не абстрактная метеорология; это живые люди, одержимые полярной охранительной утопией, столь же несбыточной, как и тропическая утопия революции. «Подморозить Россию, чтоб не гнила», не получится. Как раз в 1886 году Александр III совершает один из роковых шагов своего царствования: вводит ограничительную процентную норму для евреев в средних и высших учебных заведениях, в одночасье подарив своей империи несколько десятков, если не сотен тысяч униженных и оскорбленных бунтарей.

Но пока все идет как будто хорошо. Терактов не было уже два года — такого затишья страна давно не знала. Последняя генерация народовольцев во главе с Германом Лопатиным — почти в полном составе в Петропавловской крепости. Многие молодые люди, причастные к террористическим организациям, образумились и «ушли в частную жизнь». К примеру, Инна Эразмовна Горенко. Экономика растет. В 1886 году заслуженного ученого-экономиста Бунге на посту министра финансов сменяет выдающийся математик (и выдающийся взяточник) Вышнеградский. Окраины старательно (хотя не слишком успешно) русифицируются, повсеместно возводятся здания в узорчатом старомосковском стиле, Европа не без трепета, но с уважением глядит на царя-миротворца.

Между Англией и Россией — Германия. Объединители страны — 70-летний Бисмарк и почти 90-летний император Вильгельм Великий — наслаждаются плодами своих трудов. Правда, на юге — в Баварии — происходят странные события. Баварский король Людвиг II, когда-то, в молодости, умный и энергичный политик, сторонник объединения Германии, умело выторговавший своему королевству известную автономию, экзальтированный поклонник и щедрый меценат Вагнера, ведет себя все более эксцентрично. Замки в причудливом псевдосредневековом стиле, катание на лодке в костюме Лоэнгрина по искусственному озеру с подсиненной купоросом водой королю бы простили. Но сумасшествие Людвига развивается. Еще в юности он возненавидел женщин, застав свою невесту в объятиях слуги. С годами мизантропия распространяется и на мужчин. Людвиг принимает министров, сидя за ширмой, — он не хочет видеть человеческих лиц; он приказывает выколоть глаза не угодившим ему особам или заживо содрать с них кожу — правда, не проверяет, исполнены ли эти приказания, а их, естественно, никто исполнять не думает; он всерьез собирается «продать» Баварию и купить вместо нее необитаемый остров. 11 июня 1886 года Людвига признают безумным и учиняют над ним регентство. На следующий день во время вечерней прогулки со своим психиатром король убивает его, а затем сам топится в озере. Ему был без малого сорок один год. (Король родился 25 августа 1845 года — по случайности, день его рождения совпадает с днем гибели героя нашей книги.) Жизнь и смерть Людвига Баварского — детский вызов эпохе черных пиджаков и буржуазных добродетелей. Немецкий неоромантизм начинается с белых лебедей в подсиненной воде, чтобы закончиться дымом Аушвица.

Пока, впрочем, европейские страны, в том числе Россия, заключают между собой сложные коалиции и союзы, тщательно поддерживая равновесие политических интересов. Единственный признак приближения невиданных мировых войн — стремительное распространение пацифистских идей.

Вещный мир тоже стремительно меняется: мастерская Эдисона работает без передышки. Автомобили, телефоны, лампочки накаливания… В 1886 году в Петербурге открывается два маршрута паровой железной дороги; она прослужит двадцать лет, пока ее не заменит трамвай — вид транспорта, который в русской поэзии навсегда будет маркирован именем Николая Гумилева.

В Париже в 1886 году образуется группа молодых поэтов, назвавших себя «символистами». В группу входят Жан Мореас, Рене Гиль, Сен-Поль Ру, Анри Ренье и другие; учителями своими они числят Малларме, Верлена и вот уже десятилетие находящегося в африканских факториях Рембо. Тем временем импрессионисты проводят последнюю совместную выставку, а постимпрессионист Винсент Ван Гог приезжает из Голландии в Париж, чтобы через короткое время перебраться еще южнее — к арльским красным виноградникам.

Русская литература: публикуется «Смерть Ивана Ильича»; умирает драматург Островский; после долгих уговоров соглашается на издание книги своих стихов Алексей Апухтин, автор романса «Ночи бессонные» и множества других сочинений, необыкновенно тучный человек, изуродованный водяной болезнью, остроумный салонный собеседник; когда Александр III, несколькими годами раньше, спросил его, почему он не хочет печататься, Апухтин ответил: «Это все равно, Ваше Величество, что отдать своих дочерей в театр-буфф». Тем временем молодежь рыдает над вышедшей в прошлом году книжкой подпоручика в отставке Семена Надсона, кстати, два года (1882–1884) прослужившего в Кронштадте. Сам автор «стихотворений, затронувших множество жгучих мыслей, волнующих современников», весь год проводит на туберкулезных курортах, чтобы в январе 1887-го умереть в Ялте, двадцати четырех лет.

Таким был 1886 год. Кроме Гумилева, в этот год родились Владислав Ходасевич, Михаил Лозинский, Петр Потемкин, Александр Тиняков, Бенедикт Лившиц (по старому стилю — по новому дата его рождения приходится уже на 1887-й), Марк Алданов, Алексей Крученых, Надежда Удальцова, Георгий Федотов, Роберт Фальк, Сергей Киров, Серго Орджоникидзе, Давид Бен-Гурион, Диего Ривера, а также, согласно документам, барон Роман Унгерн, Белый Будда (в действительности он появился на свет годом раньше).

1

Через одиннадцать месяцев после рождения младшего сына высочайшим приказом по Морскому ведомству от 9 февраля 1887 года врач шестого экипажа Степан Яковлевич Гумилев был уволен в отставку «по болезни» с производством в статские советники и пенсией — 864 рубля в год из казны и 684 рубля 30 копеек из эмеритальной кассы (эмеритальная касса — страховой пенсионный фонд, куда поступали суммы из обязательных отчислений государственных служащих). Деньги (примерно 124 рубля в месяц) для семьи из пяти человек довольно скромные. Но, по всей вероятности, у Степана Яковлевича и Анны Ивановны были накопления, к тому же не исключено, что в эти годы доктор Гумилев имел в Царском Селе частную практику[1]. Средства у Гумилевых водились: дважды при жизни Степана Яковлевича покупалась земельная недвижимость. Причем если в 1890 году речь шла о небольшой усадьбе на станции Поповка Николаевской железной дороги (ныне Тосненский район Ленинградской области)[2], то спустя одиннадцать лет семье оказывается по силам купить большое, в 60 десятин, имение Березки в родной для Гумилева-отца Рязанской губернии (видимо, здесь пожилой корабельный доктор и сын дьячка почувствовал себя настоящим русским дворянином, наследственным землевладельцем; здесь и родилась легенда об отце-помещике Якове Степановиче). В дальнейшем — и при жизни, и после смерти Степана Яковлевича, вплоть до 1917 года, — Гумилеву более или менее хватало денег на безбедное существование, хотя его собственные литературные труды конечно же надежным источником заработка служить не могли.

Вид Царского Села. Открытка, 1900-е

В том же году семья переехала из Кронштадта в Царское Село, купив двух-этажный деревянный дом в конце Московской улицы (д. 42, ныне участок д. 55), напротив Торгового переулка, недалеко от пересечения с Набережной улицей. Если повернуть по Набережной налево, взгляду открывались Московские Ворота — один из парадных въездов в городок; если повернуть направо, путь пролегал мимо соединенных друг с другом Циркулярных прудов. По правую руку оставались здания городской ратуши и гимназии, построенные в характерном для конца XIX века «кирпичном стиле» с намеком на неоготику, но покрашенные в бледно-желтый цвет, считавшийся «царскосельским», а за ними — красный необлицованный кирпич лютеранской церкви. На том берегу прудов виднелся желтый ампирный особняк с белыми колоннами, окруженный садом, — Владимирский, бывший Запасной, дворец, первоначально (до покупки казной) — дача графини Кочубей.

Не считая царских и великокняжеских дворцов, церквей, общественных зданий и некоторых построек на главных улицах — Московской, Оранжерейной, Конюшенной, Бульварной, в Царском преобладали одно-двухэтажные деревянные дома-особнячки. В основном они сгорели во время Второй мировой войны или были снесены в последующие годы; последние, полуистлевшие образчики таких домов можно еще встретить в начале Московской и Пушкинской (бывшей Колпинской) улиц. Видимо, дом Гумилевых был близок им по плану и по архитектуре. Но эти особнячки освещались электрическим светом — Царское Село было первым в Европе полностью электрофицированным городом.

Вероятно, на выбор места жительства повлияла образовавшаяся за много лет привычка к тихому, полупровинциальному быту. Впрочем, Царское Село было местом своеобразным. По замечанию В. С. Срезневской, ближайшей подруги А. А. Ахматовой, оно «обладало всеми недостатками близкой столицы без ее достоинств».

Царское Село было несколько меньше Кронштадта (около тридцати тысяч жителей); как в Кронштадте, в нем проживало относительно много дворян, очень много военных (вместе с отставными — более восьми тысяч человек), очень мало (чуть больше трех тысяч человек) мещан и купцов. Мужское население в полтора раза превышало женское. Распределение по вероисповеданиям тоже напоминало кронштадтское, не считая очень малого (несколько десятков человек) числа мусульман. В городе было размещено семь полков (кирасирский, гусарский и пять стрелковых) и Артиллерийская академия. Но в остальном Царское мало походило на тот город, в котором Гумилеву суждено было увидеть свет.

Жить с малыми детьми среди тенистых царских парков было не в пример лучше, чем в портовом и промышленном островном городке, среди сырости, копоти, бесконечных ветров. Царское Село расположено на возвышенности (50–60 метров над уровнем моря), и климат там более здоровый, чем в невской дельте и тем более чем по ту сторону Маркизовой Лужи. Не было в царской резиденции конечно же грязных припортовых кабаков и многочисленных уличных девиц, как в Кронштадте. Но не было — в ту эпоху — и особенно напряженной умственной и духовной жизни. Если Кронштадт, столица русского флота, притягивал самых разных людей — от либеральных и просвещенных молодых инженеров до патриархальных поклонников отца Иоанна, то императорский двор не притягивал никого. Время, когда близ царского дворца на правах приближенных, гостей или друзей жили Державин, Карамзин, Жуковский, Пушкин, Тютчев, ушло безвозвратно. Царскосельский лицей еще в 1840 году переехал в столицу, на Каменноостровский проспект, и слава этого учебного заведения была давно в прошлом. Не то чтобы на троне в последней трети XIX и начале XX века сидели бескультурные люди, не интересовавшиеся новинками интеллектуальной, литературной, художественной жизни и не стремившиеся оказать ей содействие и покровительство, — нет, это было далеко не так. (Не забудем к тому же, что в числе членов императорской семьи были поэт К. Р. и историк великий князь Николай Михайлович.) Но стена, отделившая монархическую государственность от мейнстрима русской литературы и русского искусства, уже возникла — и с каждым годом она становилась все толще, невзирая ни на политические убеждения отдельных писателей и художников, ни на личные пристрастия императоров и их родственников… В 1899 году Валентин Серов, писавший портрет Николая II, попросил его помочь журналу «Мир искусства». Государь пожертвовал свои личные средства как частное лицо — поддержать «декадентское» издание из казны он не решился. Спустя десять — пятнадцать лет заслуженный и дорожащий своей репутацией человек искусства уже не рискнул бы вступить в неформальные отношения с царским двором, а те, кто рисковал (как Клюев и Есенин в 1916 году), шли на сознательный конфликт с интеллигентской средой.

К тому же двор в 1881–1894 годы не баловал Царское своим посещением. Александр III предпочитал Царскому Селу Гатчину, так же как Зимнему дворцу — Аничков. Это было продиктовано отчасти страхом перед терактами, отчасти — неприятными для царя-миротворца воспоминаниями о семейной драме его родителей. В это время Царское стало городом отставных офицеров и чиновников. Николай II вновь проводил летние месяцы в Царском — в Александровском дворце, построенном в 1792–1796 годы Кваренги и заново отделанном. После 1905 года он жил здесь и зимой — почти безвыездно. Но даже в это время, став единственной и постоянной императорской резиденцией, Царское Село казалось местом провинциальным и застывшим. Поэтому можно с большой долей уверенности сказать, что описания царскосельского быта в «Городе муз» Эриха Голлербаха, в неопубликованных воспоминаниях Н. Н. Пунина, в записях Ахматовой, относящиеся к 1900-м годам, тем более верны для 90-х.

…Гремят музыкой парады, сверкают оружием гвардейские полки… Английские мисс и немецкие бонны водят благовоспитанных мальчиков и девочек в парк. На пузатых шлюпках кружат их по озеру бравые матросы. Лебеди белые бороздят голубое зеркало прудов. И лебеди черные скорбными криками оглашают глушь парка…

Это — Царское Село Голлербаха: едва живые старухи-фрейлины с ливрейными лакеями, садящиеся на поезд (но у нас на дворе девяностые годы — вокзал еще старый, деревянный; новый построят в 1904-м), гвардейцы, любезничающие с дамами, бравые царскосельские гусары, придворные тезоименитства с придворными арапами, бесконечно прогуливающиеся близ дворца «безликие штатские в котелках» (агенты охранного отделения?), генерал с бачками, стреляющий галок, — великий князь Владимир Александрович, хозяин Владимирского дворца, отец и дед претендентов на престол. Кондитерская Федора Голлербаха, отца автора «Города муз», уже открыта на углу Московской и Леонтьевской. Наверняка маленького Гумилева туда водили, наверняка его катали на лодках бравые матросы.

О том, что Царское Село — родина русской поэзии, ее священное место, в 1890-е годы еще не думали или думали мало. Впрочем, и то, что мог увидеть на улицах царской резиденции Коля Гумилев — от гусар до «придворных арапов», — должно было произвести на него впечатление и отразиться в его сердце. Во всяком случае, эти образы очевидно аукаются со многими мотивами его поэзии и его судьбы.

2

Только что сказанное — лишь предположения. В отличие от Мандельштама, завороженного чуждым его родовой памяти (и его последующей жизни) пафосом государственности, любующегося румяными гвардейцами и боящегося державных устриц, Гумилев нигде не упоминает об аналогичных впечатлениях детства. Другое дело, что у Гумилева никаких писаных воспоминаний о детстве и нет. Единственное, чем мы располагаем, — устные рассказы, зафиксированные в известной мемуарной книге поэтессы Ирины Одоевцевой «На берегах Невы». Та гладкость, с которой Одоевцева передавала в своих воспоминаниях разговоры чуть не полувековой давности, вызвала у многих нарекания, и мемуаристке пришлось оправдываться, ссылаясь на «стенографическую память». Но даже если признать ее записи столь же аутентичными, как знаменитые «Разговоры с Гёте» Эккермана или, скажем, «Разговоры с Вячеславом Ивановым» Моисея Альтмана, устная речь, записанная чужой рукой, всегда преображается[3]. Так или иначе, перед нами описание детства поэта, стилизованное дважды — им самим и его ученицей.

Мое детство было до крайности волшебным… Я был действительно колдовским ребенком. Я жил в каком-то мной самим созданном мире, не понимая, что это мир поэзии… Так, у нашей кошки Мурки были крылья и она ночами улетала в окно, а собака моей сводной сестры, старая и жирная, только притворялась собакой, а была — я один это знал — жабой… Да, я действительно был колдовской ребенок, маленький маг и волшебник. Таким я сам себя считал.

Гумилев (разговор происходит в 1919 или 1920 году), очевидно, ссылается на свои строки, написанные около этого времени, — «Память», одно из знаменитейших его стихотворений:

Именно полный (по видимости) разрыв со своим первым, детским «я», его полная удаленность и позволили Гумилеву незадолго до гибели приступить к созданию поэтической, возвышенной легенды о своем счастливом и волшебном детстве. Легенды, в которой, конечно, отразилась какая-то реальность. Будто бы маленький Гумилев действительно пытался колдовать, останавливая дождь. Но не забудем, что в том же 1919 году (и тем же размером!) написано не менее знаменитое «Слово»:

Гумилеву было жизненно важно доказать себе и другим, что он (опять цитируя Одоевцеву) «родился поэтом», что ему с детства были доступны начатки самой великой и священной магии.

Еще один эпизод из разговоров с Одоевцевой — по видимости юмористический, на самом деле развивающий «магическую» тему. «Моя мать часто рассказывала мне о своих поездках за границу (Когда? Вероятно, уже после брака, но до рождения сыновей. — В. Ш.), об Италии. Особенно о музеях, о картинах и статуях. Мне казалось, она скучает по музеям». Мальчик решил сделать маме сюрприз.

…В одно июльское утро я вбежал к ней в спальню очень рано…

В саду я взял ее за руку:

— Закрой глаза, мама, и не открывай, пока я не скажу.

И она, смеясь, дала вести себя по дорожке. Я был так горд. Я задыхался от радости.

— Вот, мама, смотри. Это я для тебя! Это музей! Твой музей!

Она открыла глаза и увидела: на клумбе между цветов понатыканы шесты. На них извивались лягушки и ящерицы. Четыре лягушки, две жабы и две ящерицы. Поймать их мне стоило большого труда.

Расстроенный тем, что мама не восхитилась его подарком, а, напротив, выбранила его «жестоким мальчишкой», мучитель амфибий убежал в лес, чтобы стать «атаманом разбойников» (именно атаманом — «у меня всегда были самые гордые мечты»). Но до леса (он был в пяти верстах) дойти не удалось — беглеца догнали.

Гумилев, рассказывавший эту историю Одоевцевой, не мог не учитывать мистических значений, которыми наделяют в разных цивилизациях жабу и ящерицу. Не мог он не учитывать и аналогий с князем Владом Цепешем, Дракулой — «сажателем на кол». Невинно-жестокая выходка шестилетнего мальчика тоже приобретает черты магии, но магии черной, преступной. Жуткий «музей» как-то связывается с последующей судьбой поэта. То, как строит Гумилев рассказ о своем детстве, наводит на мысль, что перед нами — устная версия ненаписанной, но доведенной в сознании автора до известной стройности автобиографической повести, которую он «испытывает» на своей благодарной слушательнице.

(Дело происходило, очевидно, в Поповке. Природа этой части Петербургской губернии уже средне-, а не северорусская — и все же заметно отличается от ландшафтов соседних тверских и новгородских земель. Красные обрывистые берега рек придают этим местам беспокойный, романтический дух. Здесь — совсем рядом с Поповкой — начинаются огромные и полные загадок Саблинские пещеры. Здесь жил в своем имении Алексей Константинович Толстой, на здешних болотах он стрелял уток, и над ними мелькали бирюзовые спинки его страшных стрекоз. Именно в связи с Поповкой, по свидетельству Ахматовой в разговоре с Лукницким, упоминается «зеленое драконье болото» в стихах Гумилева.)

Маленького беглеца не наказали — напротив, «возвращение блудного сына было, как и полагается, пышно отпраздновано». Коле даже подарили книжку с картинками и игрушечный лук со стрелами. У такого мягкого отношения к нему были свои причины.

Меня очень баловали в детстве… Больше, чем моего старшего брата. Он был — здоровый, красивый, обыкновенный мальчик, а я — слабый и хворый. Ну, конечно, мать жила в вечном страхе за меня и любила меня фантастически…

Гумилев и в этом случае делает ударение на том, как он, в сравнении с братом, необыкновенен и любим. Материалы Лукницкого подробнее говорят о «хворях» будущего поэта. Гумилев в детстве (до пятнадцати лет) страдал постоянными головными болями; он был болезненно возбудим, мучительно переносил любые внешние впечатления (например, уличный шум). За приступами головной боли следовал тяжелый сон. За мальчиком наблюдали врачи, знакомые отца (Квицинский, Данчич), но помочь ему не могли. Возможно, на его состоянии сказалась детская травма (о которой упоминает А. С. Сверчкова): ему было несколько месяцев, когда подвыпившая нянька уронила его, причем ребенок, упав, напоролся лицом на стеклянный осколок (нянька лакомилась хозяйским хересом, отбивая горлышко у накрепко закупоренных бутылей). Шрам остался на всю жизнь. (Не та ли это нянюшка Мавра Ивановна, что, по В. К. Лукницкой, была очень привязана к мальчику и прожила у Гумилевых четыре года?)

К тому же еще в детстве у Гумилева развилось косоглазие, которое до конца жизни было одной из характернейших примет его внешности, из-за которого он долго считался негодным к военной службе. Косые глаза, конечно, не делали мальчика краше. Все подростки (независимо от пола) болезненно переживают свое «уродство», но у Гумилева эти переживания были особенно мучительны, о чем он тоже — с юмором — рассказывал Одоевцевой.

«Самые гордые мечты» у слабого, болезненного, некрасивого мальчика — ситуация довольно обычная… и достаточно драматичная. Результат почти всегда — уязвленное самолюбие, тяга к самоутверждению. Опять процитируем разговор с Одоевцевой:

Я мучился и злился, когда брат перегонял меня в беге или лучше меня лазил по деревьям. Я все хотел делать лучше других, всегда быть первым… Мне это, при моей слабости, было нелегко. И все-таки я ухитрялся забираться на самую верхушку ели, на что ни брат, ни дворовые мальчишки не решались. Я был очень смелый. Смелость заменяла мне силу и ловкость.

Почему-то Одоевцеву не удивляло, что «конквистадор», воин, путешественник был в детстве слабым и болезненным ребенком. Ее удивляло другое: то, что этот «штатский, кабинетный, книжный» человек в самом деле был воином и путешественником. «Лист опавший, колдовской ребенок», косоглазый, болезненный, нелюдимый царскосельский мальчик-фантазер никуда не делся. Он вновь и вновь пробуждался на каждом новом витке биографии Гумилева. Не исключено, что он и был скрытой сущностью человека, изо всех сил старавшегося быть сильным и взрослым, — во всяком случае, носителем поэтического начала в этом человеке.

Но и болезненное самолюбие, память о детских обидах — иногда незначительных и комичных — остались навсегда. Вот любопытный эпизод из воспоминаний впервые помянутой в первой главе нашей книги Анны Андреевны Гумилевой — жены Дмитрия и, по случайности, полной тезки Ахматовой (имя Анна с мистическим постоянством повторяется в этом роду — так звали обеих жен С. Я. и обеих жен самого поэта):

Когда старшему брату было десять лет, а младшему восемь, старший брат вырос из своего пальто и мать решила перешить его Коле. Брат хотел подразнить Колю: пошел к нему в комнату и, бросив пальто, небрежно сказал: «На, возьми, носи мои обноски!» Возмущенный Коля сильно обиделся на брата, отбросил пальто, и никакие уговоры матери не могли заставить Колю его носить. Даже самых пустяшных обид Коля долго не мог и не хотел забывать. Прошло много лет. Мужу не понравился галстук, который я ему подарила, и он посоветовал мне предложить его Коле, который любит такой цвет. Я пошла к нему и чистосердечно рассказала, что галстук куплен был для мужа, но раз цвет ему не нравится, не хочет ли Коля его взять? Но Коля очень любезно, с улыбочкой, мне ответил: «Спасибо, Аня, но я не люблю носить обноски брата».

Друзей (кроме «дерева и рыжей собаки» — видимо, все же не той, что по сущности своей была жабой) у такого мальчика быть не могло; с братом он, по свидетельству той же А. А. Гумилевой, был дружен и часто играл с ним «в военные игры и в индейцев», причем Дмитрий, более мягкий по характеру, охотно подчинялся волевому Николаю. Но мемуаристка не была свидетельницей детства своего мужа: она лишь воспроизводит его поздние рассказы — в то время, когда Дмитрий Гумилев, видимо, безусловно признал превосходство младшего брата. Впечатление же, которое братья в детстве производили на окружающих — включая близких родственников, — было иным. По словам А. С. Сверчковой:

Митя с самых ранних лет отличался красотой, имел легкомысленный характер, был аккуратен, любил порядок во всем и легко заводил знакомства. Коля, наоборот, был застенчив, неуклюж, долго не мог произносить некоторых букв, любил животных и не признавал порядок ни в вещах, ни в одежде. В то время как Митя увлекался приключенческими романами, Коля читал Шекспира или журнал «Природа и люди». Митя на подаренные деньги покупал лакомства, Коля — ежа или белых мышей. Выходить к гостям он терпеть не мог и уклонялся от новых знакомств, предпочитая общество морских свинок или попугая[4].

Итак, «обычный мальчик», приспособленный к жизни, уверенный в себе, здоровый, — и застенчивый мальчик «со странностями». Едва ли первый так уж легко подчинялся второму — и едва ли они были особенно близки. (Во всяком случае, во взрослом возрасте Гумилев, по свидетельству Ахматовой, о Мите отзывался «с неизменной насмешкой», а об отце вообще не упоминал.) С самой Шурочкой Николай — по ее словам! — был дружен (тем более что и она была не чужда литературы — писала детские сказки), но уж точно не в раннем детстве: слишком велика была между братом и сестрой разница в возрасте. К тому же в 1892 году Александра Гумилева вышла замуж за Л. С. Сверчкова и покинула отцовский дом; жила она с мужем, офицером пограничной стражи, в Польше, затем, после его отставки, — в Петербурге и Москве, где он служил счетоводом. Лишь через некоторое время после смерти мужа (1902) она вернулась в Царское Село и получила место учительницы в Мариинской женской гимназии. (Это совпало с возвращением в Царское из Тифлиса всей семьи Гумилевых — летом 1903 года.)

Анна Ивановна Гумилева, 1900-е

Действительно близок юный Гумилев был только с матерью. По всем свидетельствам, была она женщиной волевой, хорошей хозяйкой, истово заботящейся о своем пожилом, больном (нажитый на флоте ревматизм) и деспотичном муже. И в то же время она была человеком достаточно тонким и чувствительным. А. С. Сверчкова упоминает о почти комичной любви своей мачехи к чтению: она не могла обойти вниманием даже старую газету, случайно найденную в комоде. Чувства ее сосредоточились на сыновьях, особенно на младшем. Но из-за требовательности Степана Яковлевича, желавшего, чтобы жена находилась неотлучно при нем, она не могла уделять им столько времени, сколько хотела.

Кроме детей и родителей, в доме жила гувернантка; но гувернантки часто сменялись — как говорят, не в силах выдержать скуку царскосельской жизни. В русских интеллигентных семьях «со средствами» принято было держать бонн-иностранок, но, судя по аховым познаниям юных братьев Гумилевых в немецком и французском языках, их гувернантки были русскими. Вечерами дом навещали бывшие сослуживцы и коллеги главы семейства, разговаривавшие о медицине и игравшие в винт. Доктор Гумилев был скуп: жена и дочь тайком от него покупали сладости или водили мальчиков на карусели. Так прошло восемь или девять лет.

3

Читать Николай Гумилев научился на шестом году жизни.

Через некоторое время он поступил в приготовительный класс Царскосельской гимназии. Когда именно? Называются разные даты — от 1893 (Лукницкий, Бронгулеев) до 1898 (Панкеев) года.

Дата 1898 год — невозможна, в то время Гумилевы давно жили в Петербурге. Вероятно, это просто опечатка, размноженная бесчисленными хрестоматиями и Интернетом? Но и 1893 год вызывает сомнения. В приготовительные классы гимназий принимали мальчиков не моложе восьми лет, за редкими исключениями. Однако едва ли исключение сделали бы для болезненного Николая Гумилева. К тому же старший брат, Дмитрий, поступил в Царскосельскую гимназию в 1894 году (это следует из его личного дела в гимназии Гуревича)[5]. О его обучении в приготовительном классе не упоминается. Трудно представить, что родители отдали бы в приготовительный класс семилетнего младшего сына и не отдали девятилетнего старшего. Вероятнее другое: в гимназию поступили одновременно Дмитрий и Николай, старший — в первый класс, младший — в приготовительный. В таком случае поступление в гимназию следует датировать 1894 годом.

Директором гимназии в это время был Лев Александрович Георгиевский — из семьи потомственных педагогов-«классиков». Отец его, Александр Иванович Георгиевский, был в свое время добрым знакомым и корреспондентом Тютчева (поскольку его супруга, мать Льва Александровича, приходилась родной сестрой Е. А. Денисьевой, возлюбленной поэта). Член Совета Министерства народного просвещения, председатель Ученого комитета при нем, автор работ по древней истории («Галлы в эпоху Юлия Цезаря»), педагогике, юриспруденции, Георгиевский-отец притом являл собой плакатный образчик «реакционера» и «обскуранта». Его книга «О мерах, предпринимаемых правительством для предотвращения беспорядков в учебных заведениях», изданная в 1890 году с грифом «конфиденциально», попала, однако, в руки либералов и была в 1902 и 1906 годах переиздана с язвительным комментарием П. Б. Струве. В числе рекомендаций Георгиевского — определение непокорных студентов в солдаты и устройство при университетах карцеров (рекомендации приняты к исполнению). Перед сыном его смолоду была открыта блестящая карьера «по ученой части». Царскосельскую гимназию Лев Александрович возглавил в 1887 году, всего 27 лет от роду. Позднее он был директором Александровского (бывшего Царскосельского) лицея, а в 1908-м стал товарищем министра народного просвещения. Из его научных работ выделяется комментированное издание Ксенофонта.

Дом №32/8 на 3-й Рождественской (ныне 3-й Советской) улице. Здесь Гумилевы жили в 1896–1897 (а возможно, в 1895–1896) годах. Фотография 2004 года

Маленький Гумилев боялся экзамена и делился накануне своими страхами с гувернанткой, но испытания прошли благополучно. Однако проучился он в гимназии лишь несколько месяцев: в конце осени заболел, и врачи велели прекратить занятия. Тогда родители пригласили домашнего учителя, студента физико-математического факульета, тифлисского уроженца Багратия Ивановича Газалова, который подготовил его к поступлению в петербургскую гимназию Гуревича. Газалов привязался к ученику, хотя не мог преодолеть его неспособность к математике. За скромные успехи в этой области он иронически звал Николая Лобачевским. Видя любовь мальчика к животным (помянутые уже попугаи, белые мыши и морские свинки), он подарил ему книгу с надписью: «Будущему зоологу».

Если Гумилев поступил в Царскосельскую гимназию не в 1893-м, а в 1894 году, занятия с репетитором приходятся на 1895–1896 годы. Заявление С. Я. Гумилева о поступлении сына Николая в петербургскую гимназию Я. Г. Гуревича датировано 15 апреля 1896 года[6], а экзамены он держал в мае. Следовательно, можно предположить, что Газалов занимался с Николаем зимой и весной 1895 года в Царском Селе. Известно, что летом он отправился вместе с Гумилевыми в Поповку, где продолжал его готовить. Осенью 1895-го Гумилевы уже жили в Петербурге. Занятия с Газаловым продолжались и там.

Дом на углу Лиговского проспекта и улицы Некрасова, где находилась гимназия Я.Г. Гуревича. Фотография 2004 года

М. Г. Козырева и В. П. Петрановский[7] датируют переезд в столицу осенью 1896 года, Лукницкий — осенью 1895-го. Но Дмитрий Гумилев перевелся в гимназию Гуревича из Царскосельской начиная с 1895/96 учебного года (прошение от 4 мая 1895-го). Значит, правильная дата — 1895-й, и даже раньше осени — с лета. Занятия в гимназии Гуревича начинались в августе. Вероятно, семья прямо из Поповки приехала в Петербург, где ее ждала заранее снятая квартира. В 1896–1897 годах семья жила на 3-й Рождественской улице, на углу с Дегтярной, в доме Шалина (ныне 3-я Советская, д. 32/8). В этом доме, между прочим, в 1880-е годы жила Н. К. Крупская. Был ли это первый петербургский адрес Гумилевых? Во всяком случае, вероятность этого велика.

В адресной книге «Весь Петербург» на 1897 год проживающий на 3-й Рождественской улице статский советник С. Я. Гумелев (sic) значится «агентом Северного страхового общества». Зачем бы обеспеченному пожилому врачу с больными ногами идти на службу страховым агентом? И почему ни у Лукницкого, ни у Сверчковой нет об этом эпизоде биографии Степана Яковлевича никаких упоминаний? Может быть, составители адресной книги ошиблись?

Часть города, в которую переехали Гумилевы, исторически называется Пески. Название это — от песчаных земель, шедших по ту сторону Лиговского канала. В конце XVIII века здесь возникла слобода «Канцелярии от строений». В слободе, где жили строительные рабочие, архитектором П. Егоровым построена Рождественская церковь (в 1781–1789 годы; снесена в 1935-м). По ней улицы и получили свое название. Район был застроен доходными домами в конце XIX века.

Гимназия и реальное училище Гуревича находились рядом — в доме номер один по Лиговской улице (ныне Лиговский проспект). Еще недавно это был самоточный канал, сооруженный в петровские времена и когда-то предназначавшийся для снабжения водой фонтанов Летнего сада. Но фонтаны исчезли еще после наводнения 1777 года, а канал, перерезавший Невский проспект близ Московского вокзала, превратился в подобие огромной сточной канавы. В 1891–1892 годы канал засыпали, и образовалась Лиговская улица. Часть улицы между фабрикой Сан-Галли и Обводным каналом изобиловала злачными местами и пользовалась дурной славой, доселе сохранившейся в памяти горожан, но начало Лиговки было местом вполне респектабельным. Напротив гимназии тянулись корпуса Евангелической больницы. От больницы Принца Ольденбургского (ныне им. Раухфуса) ее отделял участок пышной и тяжеловесной, построенной в неовизантийском стиле Греческой церкви, чье разрушение впоследствии вызвало к жизни известные стихи Бродского. Тем не менее, по существующим свидетельствам, сам вид Лиговской улицы, где ему пришлось учиться, действовал на юного Гумилева угнетающе. После царскосельских дворцов и парков этот район Петербурга — почти лишенный в то время зелени, с безвкусными и тяжеловесными «эклектическими» фасадами пяти-шестиэтажных домов — должен был производить мрачное впечатление.

…Пока герой изучает начальные науки с Багратием Газаловым, наверное, уместно сделать отступление и сказать несколько слов о существовавшей в то время в России системе гимназического образования.

Полноценное среднее образование (т. е. открывающее дорогу в высшие учебные заведения) давали в России гимназии и реальные училища (а также духовные семинарии — но это уж отдельная тема). Устав и программа их были унифицированы в 1871–1872 годы. С этих пор только классические гимназии давали своим выпускникам непосредственное право на поступление в университеты; «реалисты» могли продолжать образование в технических институтах, а для поступления в университеты они должны были сдавать дополнительные экзамены. (Речь здесь и далее идет, разумеется, исключительно о мужских гимназиях; среднее и высшее образование юношей и девушек было строго раздельным — лишь после 1905 года стали появляться частные учебные заведения со смешанным обучением.) В основе программы гимназий лежало усиленное и углубленное изучение древних языков — латыни и греческого. При этом зачастую эти языки преподавались в полном отрыве от истории и культуры соответствующих цивилизаций. Так, педагог В. Кекманович отмечал, что за восемь лет обучения древним языкам он ни разу не видел приличного изображения Акрополя или Капитолия. В 1896 году циркуляр Министерства народного просвещения призывал преподавателей давать ученикам некоторые сведения о римской религии, государственном строе, военном деле, о греческой драме и философии, необходимые для понимания античных авторов[8]. Но основная цель обучения древним языкам заключалась вовсе не в том, чтобы сделать из учеников специалистов-античников или привить им любовь к древним культурам Средиземноморья. Мертвые языки с их «благородным» строем, с четкой системой правил и исключений должны были, по мысли идеологов педагогического «классицизма», воспитать в учениках систематичность мышления и законопослушность (а заодно отвлечь их от политики)[9]. Как ни странно, ту же цель преследовало усиленное обучение математике — вплоть до тригонометрии и бинома Ньютона. Будущим гуманитариям (а гимназии предназначены были в основном для их подготовки) этот курс в практическом плане едва ли был особо полезен.

Физике тоже учили неплохо, химии же в программе не было вообще. Курс истории и географии заключался по большей части в зазубривании огромного количества никак не организованной фактической информации, которая как-то сама должна была улечься в воспитанном зубрежкой вокабул и решением математических задач мозгу. К концу века это стало беспокоить и методистов из Министерства народного просвещения. Было рекомендовано делать акцент не на заучивании, а на понимании материала; осуждались преподаватели, заставлявшие учеников зубрить наизусть имена всех монархов второстепенных держав или названия мельчайших заливов и мысов где-нибудь в Океании. Но в этой установке на факты, а не на их взаимосвязь, на зубрежку, а не на понимание была своя хорошая сторона. Изучение мировой истории было практически свободно от «промывания мозгов». (К истории отечественной, особенно новейшей, это, конечно, не относилось — но все-таки знаменитый учебник Иловайского был куда менее тенденциозен, чем принято считать.)

Первоначально в программу гимназии входил один живой язык — французский или немецкий[10]. В конце века во многих гимназиях стали изучать (обязательно или факультативно) второй живой европейский язык. Иногда (все чаще) им заменяли греческий. Перед революцией 1917 года греческий язык остался в программе лишь одной из 35 государственных мужских гимназий Петербурга. Уровень обучения иностранным языкам в старых гимназиях принято идеализировать; в действительности же, если образованные люди в царской России владели французски и немецким языками свободнее, чем в СССР, то скорее благодаря несравненно более широким возможностям общения с иностранцами — не говоря уж о еще сохранявшемся обычае использования французской речи в светском обиходе. Но средний выпускник гимназии знал живые иностранные языки немногим лучше Ипполита Матвеевича Воробьянинова — и значительно хуже выпускника советской языковой спецшколы.

Русский язык изучали вместе со старославянским, и, соответственно, программа по русской литературе включала множество средневековых произведений. Древнерусскую книжность изучали так подробно, как сейчас, пожалуй, не учат и на филфаке. Ученики заучивали наизусть не меньше пяти произведений XI–XVI веков. В программу входили «Слово о законе и благодати», «Моление Даниила Заточника», проповеди Кирилла Туровского, переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским и многое другое. Причем все это изучалось в пятом-шестом классе (четырнадцать — пятнадцать лет) — и лишь потом очередь доходила до литературы Нового времени. Теоретически, при должном уровне преподавания, уже одно это могло бы сделать из учеников настоящих филологов. На практике же все сводилось, как правило, к бессмысленной зубрежке. К интересам русского школьника конца XIX века Даниил Заточник был не ближе, чем Тит Ливий или Цицерон. Очень подробно изучался XVIII век и начало XIX — от Кантемира до Карамзина, Жуковского, Батюшкова. Пушкина и Лермонтова изучали примерно в том же объеме, что и в нынешней школе; из Гоголя в программу входили «Мертвые души», «Ревизор», «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба». На Гоголе — то есть, по существу, на пороге классического периода — курс русской литературы заканчивался. Имена Тургенева, Толстого, Достоевского, Тютчева, Фета, Некрасова в гимназических стенах если и звучали, то лишь по личной инициативе преподавателей.

Можно добавить, что конце XIX века в гимназиях стали преподавать «гимнастику» и «ручной труд», но оценки по этим предметам не выставлялись.

Гимназии и реальные училища предназначались для детей представителей среднего класса — буржуазии, офицеров, чиновников, интеллигенции. У высшей аристократии были свои, кастовые, учебные заведения, для мещан и рабочих существовала система так называемых городских училищ. Допуск представителей низших сословий в не для них предназначенные школы ограничивался как административно (знаменитый «Циркуляр о кухаркиных детях» от 1887 года), так и косвенными мерами. Именно с этой целью во всех гимназиях существовала плата за обучение, хотя особой экономической роли она не играла: государственные гимназии на 80 процентов финансировались из казны и из общественных средств. Количество гимназистов иудейского вероисповедания в государственных гимназиях регулировалось уже поминавшейся нами процентной нормой (в Петербурге — три процента); одно время (после восстания 1863 года) существовала процентная норма и для поляков.

К подбору преподавателей в гимназиях относились истово. На службу принимали лишь людей с университетским образованием, окончивших соответствующие курсы. Сам директор не мог принять преподавателя без согласия попечителя учебного округа. За штатное место в гимназии держались — не столько из-за жалованья (в 1890-е годы оно составляло от 750 до 900 рублей в год, или 65–75 в месяц, — зарплата квалифицированного слесаря на столичном заводе), сколько из-за чинов (от коллежского асессора и выше), льгот, почетного социального статуса. Впрочем, и в денежном отношении пропасть между гимназическим преподавателем и учителем школы «для простонародья» была огромна. При этом внутри абсолютной монархии — каковой была Россия — гимназия представляла собой монархию конституционную. Директор не мог принимать важных решений без согласия педсовета.

О системе классического образования в России сказано много недоброго. В центре двух прославленных произведений русской литературы конца XIX — начала XX века, «Человека в футляре» Чехова и «Мелкого беса» Сологуба, — карикатурные, гротескные фигуры гимназических учителей. Не забудем, однако, что «кухаркин сын» Тетерников (он же писатель Сологуб) сам в гимназиях не обучался, а Таганрогская гимназия, которую окончил Чехов, едва ли входила в число лучших в России. При всех недостатках этой системы, высший расцвет русской науки и культуры совпал с ее полувековым существованием. Впрочем, как раз герой нашей книги мало чем этой системе обязан. Что-то в ней было, видимо, несовместимое с его нравом.

Я. Г. Гуревич, начало ХХ века

Почему родители братьев Гумилевых избрали для своих детей именно «гимназию и реальное училище Гуревича», сказать трудно. Эта школа, в которой можно было обучаться на выбор — по гимназической или «реалистической» программе, была частной. Она давала свидетельства, приравнивавшиеся к аттестатам зрелости, у ее учителей были классные чины (причем даже более высокие, чем во многих государственных учебных заведениях: сам Я. Г. Гуревич был действительным тайным советником — не всякий министр имел такой чин). Но государственного финансирования гимназия Гуревича не получала, а значит, плата за обучение в ней была сравнительно с казенными школами очень высока. В Царскосельской гимназии за ученика, не имеющего льгот, взималась плата 80–85 рублей. В гимназии же Гуревича цена обучения зависела от класса и с каждым годом возрастала. За обучение в подготовительном классе приходилось платить 90 рублей, в первом — 160, во втором — 190, в третьем — 220, начиная с четвертого — 250. При этом численность учеников в классах при приближении к аттестату зрелости не уменьшалась (как можно было бы предположить), а увеличивалась: в 1897/98 учебном году в первом классе гимназии было всего 9 учеников, а в седьмом — 37.

Гимназия считалась либеральной. Это касалось не учебных программ (они были типовыми), а отношения к ученикам. Все, пишущие про Я. Г. Гуревича, подчеркивают уважительный, индивидуальный подход к гимназистам и реалистам, господствовавший в его школе. В качестве примера доброты и благородства Гуревича рассказывают случай, когда он из собственных средств заплатил карточный долг ученика, попавшего в лапы к шулерам. «Особенно чутко относился он к детям с дурной наследственностью, к разного рода неврастеникам и невропатам»[11]. Но при том директор был вспыльчив и мог устроить гимназисту шумный разнос.

Яков Григорьевич Гуревич (1843–1906) был уроженцем Одессы (как и Георгиевский-отец). О его ранних годах известно лишь, что он родился в состоятельной семье, которая, однако, затем разорилась, и в юности сильно нуждался. Без сомнения, человек по фамилии Гуревич был евреем по происхождению, и так же несомненно, что действительный тайный советник по ведомству народного просвещения был крещен, причем наверняка в православие. Но выкрестился сам Яков Гуревич или еще его родители — неизвестно. Приехав в столицу, Гуревич окончил историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, преподавал в гимназии в Новгороде, затем в Санкт-Петербургском учительском институте (готовившем учителей для начальных школ и городских училищ), наконец получил звание приват-доцента Санкт-Петербургского университета по кафедре всеобщей истории. В 1883 году он выкупил частную гимназию (существовавшую с 1869 года) и преобразовал ее в «гимназию и реальное училище». Педагогическую практику Гуревич сочетал с разнообразной общественной деятельностью. Он был казначеем Литературного фонда, председателем Общества помощи бывшим студентам Петербургского университета, основателем и редактором журнала «Русская школа». В течение дня он должен был успеть на такое количество заседаний, что поневоле повсюду опаздывал. При этом Гуревич успел написать несколько серьезных работ по истории Западной Европы, учебник по истории Греции и Рима, ряд сочинений по педагогике, составить несколько хрестоматий… Рабочий день его заканчивался часа в три ночи, просыпался он часов в десять — одиннадцать и лишь около этого времени показывался в гимназии.

Гимназия Гуревича просуществовала до самой революции. После смерти директора ее возглавил его сын — Яков Яковлевич (дочь же Я. Г. Гуревича, Любовь Яковлевна, соредактор «Северного вестника» и секретарь «Русской мысли», занимает не последнее место в ряду литераторов символистского круга). В числе выпускников гимназии можно встретить славные в истории отечественной культуры имена, от И. Ф. Стравинского до Константина Вагинова. Но Гумилев проучился в гимназии Гуревича лишь четыре года.

На вступительных экзаменах он показал удовлетворительные, достаточные для поступления в первый класс знания по закону Божьему, арифметике и немецкому. Преподаватель же русского языка рекомендовал ему обратить внимание на «слабое правописание и недостаток грамматических сведений». Грамотно писать Гумилев не научился до конца жизни, в чем не без шутливой бравады признавался Одоевцевой. «Своими недостатками следует гордиться. Это превращает их в достоинства… Моя безграмотность совсем особая. Ведь я прочел тысячи и тысячи книг, тут и попугай бы стал грамотным. Моя безграмотность свидетельствует о моем кретинизме. А мой кретинизм свидетельствует о моей гениальности». Функциональная неграмотность у поэтов встречается, кстати говоря, не так редко. Из русских классиков ею страдал Баратынский. Что касается начатков немецкого языка, то их Гумилеву, вероятно, сумел загнать в память Газалов. Во всяком случае, его брат, Дмитрий Гумилев, уже год проучившись в Царскосельской гимназии, поразил экзаменатора гимназии Гуревича тем, что «читать умеет, но не знает ни одного немецкого слова». В частности, он не смог перевести фразу Ich liebe meine Mutter («Я люблю маму»). Впрочем, и Николай Гумилев в немецком языке впоследствии продвинулся не сильно.

«Срочная ведомость» Гумилева за 4-й класс гимназии, 1899/1900. Центральный государственный исторический архив (Санкт-Петербург)

Но если вступительные экзамены Гумилев сдал неплохо, то с каждым годом он учился все хуже. За 1898/99 учебный год (третий класс) он получает следующие отметки: по закону Божьему, русскому языку, истории, географии — четыре; по всем остальным предметам — латынь, греческий, математика, французский, немецкий, рисование, чистописание — три. Неважно, но в пределах допустимого. В следующем году — ни одной четверки. Тройки по закону Божьему, русскому языку, истории (единственный предмет, по которому Гумилев в течение года получил одну четверку в четверти), геометрии. По географии он тоже получает по итогам четвертных отметок тройку, но проваливает годовой экзамен. Явные и несомненные двойки по латыни, греческому, французскому и алгебре, а по немецкому Гумилев ухитряется получить на годовом экзамене даже единицу. (В царской гимназии эта отметка еще была в ходу, тогда как в советское время она окончательно слилась с двойкой.) На этом фоне впечатляюще выглядят хорошие отметки за внимание (четверка), прилежание (четверка) и поведение (пятерка). С такими результатами Гумилев покинул гимназию Гуревича. Сидеть второй год в четвертом классе ему пришлось уже в другой гимназии и в другом городе.

В «Личном деле» Гумилева сохранилось письмо его отца на имя директора гимназии: «…По малоуспешности во французском языке сына моего ученика IV класса Николая Гумилева прошу Ваше Превосходительство освободить его совсем от уроков оного». Учитывая, что успехи Николая Гумилева в каждом из четырех изучавшихся в гимназии языков были примерно одинаковы, непонятно, почему отец ходатайствовал о его освобождении именно от французского — самого по тем временам практически необходимого языка, и притом единственного (из входивших в гимназическую программу), который Гумилев в конце концов выучил.

О том, как преподавался в гимназии Гуревича французский язык, сведений у нас нет. Но о преподавателе немецкого можно сказать немало. Федор Федорович Фидлер (1857–1917) был известен как собиратель рукописей, автографов, рисунков и пр., имеющих отношение к российской словесности (его квартиру на Николаевской улице, дом 67, называли даже музеем Фидлера), и в то же время как переводчик русской литературы на немецкий язык. В числе авторов, переведенных им, — Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Фонвизин, Кольцов, Некрасов, Тютчев, Фет, Надсон. Через руки Фидлера прошла чуть не вся русская поэзия — вплоть до Вячеслава Иванова и Брюсова. Редактируемые последним «Весы», сообщая о 25-летии литературной деятельности Федора Федоровича, констатировали: «Г. Фидлер делает все доступное переводчику, который сам не обладает поэтическим даром. Его переводы грамотны и почти всегда правильны». Наряду с крупными мастерами Фидлер переводил малоизвестных современникам и безвестных потомкам стихотворцев, с которыми вместе участвовал в кружке, именовавшемся «Вечера Случевского», — Уманова-Каплуновского, Черниговца-Виньковецкого и других. В этом кружке произошла и его встреча с бывшим учеником — Гумилевым. Вспоминая об общении с ним в гимназические годы, Фидлер писал:

<Гумилев> был моим учеником в гимназии Гуревича лишь один учебный год, 1896/97, и притом лишь в первом классе. Его четвертные оценки у меня были 3,2, 3,2, годовая 3… Если память мне не изменяет, он был исключен за неспособность к учебе (во всяком случае, я хорошо помню, что и другие учителя жаловались на него в учительской)… О его поведении я не могу сказать ничего плохого. И все-таки он был одним из самых несимпатичных моих учеников. Меня он тоже недолюбливал — я видел это по нему, хотя он этого и не показывал.

Тем не менее документы свидетельствуют, что Гумилев занимался немецким все четыре года обучения в гимназии — причем все менее успешно.

Видимо, былое обучение Гумилева у Фидлера и его слабая успеваемость были темой постоянных шуток; эта тема обыгрывается в многочисленных экспромтах Гумилева, посвященных переводчику. Вот для примера один из них — акростих:

И еще одна запись Фидлера (22 ноября 1915 года):

Я спросил у Гумилева, принимавшего участие в военных действиях на трех фронтах, приходилось ли ему быть свидетелем жестокости со стороны немцев. Он ответил: «Ничего такого я не видел и даже не слышал! Газетные враки!» — «Значит, немецкую жестокость вы испытали только тогда, когда были моим учеником в гимназии и получали у меня единицы?» — спросил я. Он подтвердил, засмеявшись[12].

Впоследствии, в разговорах с Одоевцевой, сам Гумилев недоумевал: почему его детская тяга к самоутверждению не сказалась на учебе? Но если учился он хуже некуда, то читал запоем. Уже в раннем детстве, как мы видели, с журналом «Природа и люди» соседствовал Шекспир. Но первой книгой были сказки Андерсена. По свидетельству Ахматовой (сохраненному Лукницким), эту книгу Гумилев хранил у себя долгие годы и часто перечитывал. (Вообще, многие подчеркивают сентиментальное отношение Гумилева к своим детским воспоминаниям, так не вяжущееся с его житейской и литературной маской.) Затем приходит черед стандартного подросткового чтения той поры — Жюль Верн («Дети капитана Гранта», «Путешествие капитана Гаттераса»), Майн Рид, Фенимор Купер, Гюстав Эмар (романы про индейцев Мексики и Бразилии, очень популярные на рубеже веков).

Но уже в третьем-четвертом классе гимназии Гумилев предпочитает русскую и мировую классику, в том числе поэтическую. Называют «Песнь о Гайавате» Лонгфелло, «Неистового Роланда» Ариосто и «Песнь о старом мореходе» Кольриджа. Интерес к этим произведениям симптоматичен — в сущности, каждое из них воплощает существенную сторону будущей поэтики самого Гумилева. «Песнь о старом мореходе» он много лет спустя переведет на русский — и этому переводу суждено остаться непревзойденным.

Но пока что он читает эти произведения в чужих переводах — чьих же? «Гайавата» вышла в 1896 году в переложении И. Бунина, доныне считающемся классическим. Благодарности к переводчику Гумилев, впрочем, не испытывал. Подобно всем без исключения русским модернистам, он довольно высокомерно относился к поэзии Бунина (несмотря на ее явное для нас родство с его собственными исканиями) и вполне равнодушно — к его прозе. «Неистового Роланда» Гумилев читал, по всей вероятности, в прозаическом пересказе, изданном в 1892 году под редакцией В. Р. Зотова (единственный на тот момент поэтический перевод эпопеи Ариосто, причем неполный, вышел в 1832-м и принадлежит Семену Раичу, учителю Тютчева). Кольриджа Гумилев читал в переводе Ф. Миллера или А. Коринфского (с ним Гумилеву еще придется встретиться). Оба они были весьма посредственными стихотворцами, музыку подлинника передать, конечно, им было не под силу, но сюжет великой баллады не мог не врезаться в сознание юного поэта. Есть в стихах Гумилева следы чтения в отроческие годы и других великих эпических произведений.

Эти строки (из «Пятистопных ямбов», 1913–1915) — неточность. Наль, герой индийской поэмы, переложенной на русский язык Жуковским, проигрывает в кости не свою возлюбленную Дамаянти, а свое царство — и вместе с Дамаянти отправляется в изгнание. Перед нами — типичный пример интерполяции в сознании прочтенного много лет назад, в детстве или отрочестве, текста. Еще один европейский автор, которого Гумилев по складу своей личности и интересов просто не мог обойти вниманием и который очевидно повлиял на его поэзию, — Мильтон («Потерянный рай» и «Возвращенный рай»; Гумилев мог прочесть эти поэмы в переводе Н. А. Холодковского). Вообще с переводной классикой Гумилев знакомился по популярным во второй половине XIX века изданиям Н. И. Гербеля.

И конечно, русская классика, прежде всего Пушкин, Лермонтов, Жуковский. Относительно русских поэтов второй половины XIX века ясности нет. Утверждение Н. К. Чуковского об уничижительном отношении Гумилева ко всем им без исключения (кроме Тютчева) явно не соответствует действительности. Правда, русские модернисты вообще склонны были противопоставлять относительный «упадок» 1840–1880-х годов прекрасной пушкинской эпохе. Гумилев вполне разделял этот взгляд. В предисловии к книге А. К. Толстого, составленной в конце жизни по долгу службы, он так характеризовал эту эпоху:

…В сороковые годы… героический период русской поэзии, характеризуемый именами Пушкина и Лермонтова, закончился. Новое поколение поэтов, Толстой, Майков, Полонский, Фет, не обладало ни гением своих предшественников, ни широтой их поэтического кругозора. Современная им западная поэзия не оказала на них сколько-нибудь заметного влияния, ясность пушкинского стиха у них стала гладкостью, лермонтовский жар души — простой теплотой чувства.

В этом списке снисходительно охарактеризованных поэтов «нового поколения» нет не только Тютчева, но и Некрасова. Что до отношения Гумилева к последнему, то здесь у нас есть прямое свидетельство — ответ на анкету, предложенную в 1921 году ряду русских писателей Корнеем Чуковским (отцом Н. К. Чуковского). На первый вопрос — «Любите ли вы Некрасова?» многие из опрошенных (Вяч. Иванов, Кузмин, Клюев) ответили отрицательно. В любви к Некрасову признались (что не было неожиданностью) Блок и Ахматова. Ответ Гумилева очень близок к их ответам по тональности:

1. Любите ли вы стихотворения Некрасова?

— Да. Очень!

2. Какие стихи Некрасова вы считаете лучшими?

— Эпически-монументального склада: «Дядя Влас», «Адмирал вдовец», Генерал Федор Карлыч фон Штубе[13], описание Тарбагатая в «Саше», Княгиня Трубецкая и др.

3. Как вы относитесь к стихотворческой технике Некрасова?

— Замечательно глубокое дыхание, власть над выбранным образом, замечательная фонетика, продолжающая Державина через голову Пушкина.

4. Не было ли в вашей жизни периода, когда его поэзия была для вас дороже поэзии Пушкина и Лермонтова?

— Юность: от 14–16 лет.

5. Как вы относились к Некрасову в детстве?

— Не знал почти, а что знал, то презирал из-за эстетизма[14].

6. Как относились вы к Некрасову в юности?

— Некрасов пробудил во мне мысль о возможности активного отношения личности к обществу. Пробудил интерес к революции.

7. Не оказал ли Некрасов влияния на ваше творчество?

— К несчастью, нет.

Судя по этой анкете, увлечение поэзией Некрасова (как и «интерес к революции») относится уже к следующему — не петербургскому — периоду жизни.

Безусловно, в круг чтения юноши не могла не входить и русская классическая проза XIX века. Толстой, Достоевский, Тургенев не играли в его становлении такой роли, как у Ахматовой. Представление о прозе как о низшем, сравнительно с поэзией, роде литературы он сохранил до конца. Но у нас нет оснований подозревать Гумилева в недостаточном знакомстве с тем, что составляло основу духовной жизни образованного русского человека той поры. Герои и сюжеты отечественной классики часто фигурируют по крайней мере в его статьях (например, в «Жизни стиха» — «Затишье» Тургенева и «Идиот» Достоевского). Впрочем, кое-что можно разглядеть и в стихах, и в документальной прозе… Но об этом — в свое время.

Известно, что юный Николай, с таким пренебрежением относившийся к гимназическим занятиям, аккуратно конспектировал прочитанные книги и делал для отца «доклады о современной литературе». Эти доклады были составной частью «литературно-музыкальных» вечеров, которые Дмитрий и Николай устраивали для Степана Яковлевича (собственно, это единственное свидетельство его сколько-нибудь активного и заинтересованного участия в воспитании сыновей). Отец с удовлетворением отмечал, что у младшего сына «хорошо поставлена речь». Вероятно, это как-то утешало родителей на фоне его сомнительных гимназических успехов.

Культурные влияния, которые Николай Гумилев переживает в конце 1890-х, не ограничиваются чтением. Он регулярно посещает утренние (удешевленные) спектакли для гимназистов в столичных театрах — Мариинском, Александринском, Малом, или Суворинском[15]. Наряду с классикой («Жизнь за царя», Шекспир, Островский) репертуар этих спектаклей включал и кое-какие «декадентские» новинки (вроде «Затонувшего колокола» Гауптмана).

В эти годы у Гумилева появились друзья. По Лукницкому (основывавшемуся на рассказах матери), он был дружен со Львом Леманом, Владимиром Ласточкиным (сын нотариуса), Леонидом Чернецким (сын «обедневшей псковской помещицы»), Борисом Залшупиным (сын варшавского архитектора), Дмитрием Френкелем (сын врача), Федором Стевеном (сын начальника Кабинета Его Императорского Величества). Мальчики создали некое тайное общество неких «тугов (йогов-? — в рукописи Лукницкого неразборчиво) — душителей», где Гумилев играл роль Брамы-Тамы (имя наверняка изобретено им самим)[16]. Собрания общества устраивались в людской, в заброшенном леднике, в пустом подвале — при свечах и в самой конспиративной обстановке. В Поповке он тоже играл со сверстниками в обычные для этого возраста игры — в ковбоев, индейцев, пиратов. Гумилев в этих играх принял на себя роль Нена-Саиба — вождя восстания сипаев в Индии. Еще он называл себя Надодом Красноглазым (героем одного из романов Буссенара) — пока в подтверждение кровожадности его не заставили откусить голову у живого карася. Мальчикам давали лошадей — и они упражнялись в верховой езде. Катание на лодке, поиски кладов… Идиллическое детство, любящие и состоятельные родители, тихая эпоха.

Из «колдовского ребенка» вырос, по видимости, нормальный подросток, лазающий по деревьям, читающий Буссенара, играющий в индейцев. Благодаря смелости и начитанности он даже стал заводилой в детской компании. Впоследствии Гумилев определил свой «внутренний» возраст так: тринадцать лет. Видимо, именно в этом возрасте его самоощущение было наиболее гармоничным. Именно тринадцати лет от роду он был счастлив, самодостаточен, равен себе.

Тринадцать лет Гумилеву исполнилось в 1899 году. Год спустя он, вместе с родителями, покинул столицу. Первый круг жизни подходил к концу.

4

В 1897 году Степан Яковлевич вынужден был для лечения своего ревматизма отправиться на Кавказские Минеральные Воды. Вся семья провела лето в Пятигорске.

В личном деле гимназиста Д. С. Гумилева сохранился любопытный документ — свидетельство, подписанное помощником частного врача Казанской части Дементьевым: