Череп под кожей Джеймс Филлис
– Пора отдыхать. Кофе не надо, благодарю вас, Эмброуз. Я никогда не пью кофе перед спектаклем. Я думала, вы знаете об этом. Вы не могли бы попросить Толли побыстрее принести чай? Китайский чай. Она знает, какой я люблю. Джордж, зайдешь ко мне через пять минут? Увидимся позже, Корделия. Лучше минут в десять второго.
Кларисса медленно прошествовала по террасе, намереваясь изобразить грациозный театральный уход. Впервые она показалась Корделии ранимой, почти жалкой в своем одиноком эгоцентричном страхе. Ей захотелось последовать за ней, но она знала, что это лишь разозлит Клариссу. К тому же она не боялась, что Кларисса найдет очередную записку под дверью. Корделия проверила комнату, перед тем как спуститься к обеду, и знала, что человек, который приложил руку к происходящему, принимал участие в трапезе. Лишь Саймон ушел раньше остальных. А она ни на мгновение не верила, что злоумышленником может оказаться он.
Вдруг Роума поднялась и поспешила за кузиной почти бегом. Взгляды Эмброуза и Айво встретились, но оба молчали, по-видимому стесненные присутствием сэра Джорджа. Он прогулялся до конца террасы, не поворачиваясь к ним лицом, с кофейной чашкой в руках и, похоже, считая минуты. Потом взглянул на часы, вернул чашку на стол и направился к застекленным дверям. Обернувшись на пороге, поинтересовался:
– Когда начинается спектакль, Горриндж?
– В три тридцать.
– Переодеться нужно до этого?
– Кларисса на это рассчитывает. После спектакля в любом случае не будет времени. Ужин начинается в семь тридцать.
Сэр Джордж кивнул и исчез. Айво произнес:
– Кларисса управляет своими рабами с брутальной точностью армейского командира. Через десять минут ваша очередь заступать на службу, Корделия. Вы точно успеете выпить вторую чашечку кофе.
Когда Корделия отперла спальню и прошла через смежную дверь, сэр Джордж еще был у жены. Он стоял у окна и смотрел на море. Круглый серебряный чайный поднос с одной-единственной чашкой и блюдцем и изящным чайником из того же сервиза так и стоял на прикроватном комоде. Кларисса не притронулась к чаю. Актриса, все еще в бермудах и рубашке, мерила комнату шагами, щеки ее раскраснелись.
– Она попросила у меня двадцать пять тысяч! Так прямо и выпалила! Вся залилась румянцем, как ребенок, который решил попросить больше денег на карманные расходы! И почему именно сейчас? Нельзя было подождать окончания спектакля? А кто-то еще рассуждает о глупости! Она что, специально пыталась меня расстроить?
Сэр Джордж ответил не поворачиваясь:
– Это важно для нее, надо полагать. Она не могла больше ждать. Ей хотелось узнать ответ поскорее. Довольно сложно улучить момент, чтобы остаться с тобой наедине.
– Она вечно все делала не вовремя, даже в детстве. Если можно было подобрать самый неподходящий момент для чего бы то ни было, поверь, Роума угадывала его безошибочно. Это неотъемлемая часть ее бездушной сущности. Боже правый, сейчас она точно пришла не вовремя!
Он отозвался, не отходя от окна:
– А что, она действительно могла подобрать правильный момент?
Кларисса как будто его не слышала.
– Я сказала ей, что не готова передавать капитал на поддержку любовника, который даже не смог набраться смелости или приличия прийти и попросить у меня денег лично. А еще дала ей совет: если тебе приходится покупать мужчину, то мужчина этого недостоин. А если не можешь получить секс, не покупая его, значит, ищи подешевле. Разумеется, она безумно любит его. Вот в чем суть этой затеи с магазином – хитрый план, чтобы увести его от жены. Роума влюбилась! Я бы даже прониклась к нему сочувствием, если бы он не был таким дураком. Когда некрасивая старая дева сорока пяти лет влюбляется впервые в жизни, да еще пристращается к сексу, объекту любви можно сказать только одно: храни тебя Бог!
– Дорогая, но разве это наша забота?
Она огрызнулась:
– Моя забота – деньги. Помимо всего прочего, у них нет ни единого шанса на успех. Ни капитала, ни опыта, ни здравого смысла. С чего мне выбрасывать деньги на ветер?
Она повернулась к Корделии:
– А вам лучше пойти и переодеться. Потом заприте комнату и уходите отсюда. Я не хочу, чтобы вы суетились за стенкой, пока я отдыхаю. Полагаю, вы снова наденете этот индийский наряд. На это вам много времени не потребуется.
– Мне вообще не требуется много времени на то, чтобы одеться, – заметила Корделия.
– Или раздеться. Не сомневаюсь.
Сэр Джордж резко повернулся и тихо произнес:
– Кларисса!
Она улыбнулась, довольная, и, подойдя к нему, нежно потрепала его по щеке, как будто перед ней была собака.
– Милый Джордж… Всегда такой галантный!
– Я хотела спросить, не желаете ли вы, чтобы я осталась у себя, пока вы отдыхаете. Смежную дверь можно открыть или закрыть на замок, как хотите. Я не буду шуметь, – произнесла Корделия.
– Я же сказала! Я не хочу, чтобы вы сидели за стенкой или где-то поблизости. Возможно, мне захочется повторить что-то из роли, а я не могу это делать, когда знаю, что кто-то слушает. Надеюсь, что за тремя запертыми дверями и с учетом того, что в комнате нет телефона, меня оставят в покое. – Вдруг она завопила: – Толли!
Толли вышла из ванной в темной одежде и с отсутствующим, как никогда, выражением лица. Корделия задалась вопросом, как много она услышала. Не нуждаясь в дальнейших указаниях, Толли подошла к платяному шкафу и, достав атласный халат Клариссы, перебросила его через руку. Потом подошла и молча встала рядом со своей госпожой. Кларисса расстегнула рубашку, и та упала на пол. Толли даже не попыталась поднять ее, а принялась расстегивать сзади бюстгальтер Клариссы. Когда Толли закончила, Кларисса сняла его и, вытянув руку, изящно бросила на пол, потом расстегнула шорты, стянув их вместе с трусиками, тоже уронила на пол. Мгновение она простояла без движения, ее бледное тело пестрело бликами в солнечном свете: полные, почти тяжелые груди, тонкая талия, угловатые бедра и копна пшенично-золотых волос. Толли неторопливо развернула халат и протянула его застывшей в ожидании Клариссе, потом опустилась на колени, собрала сброшенную одежду и направилась в ванную. Корделия подумала, что стала свидетелем ритуальной демонстрации почти невинного сладострастия, менее вульгарного, чем можно было ожидать, скорее нарциссического, чем провокационного. Ее охватило убеждение, настолько же твердое, насколько и иррациональное, что именно этот образ Клариссы она запомнит на всю жизнь. Чем бы ни руководствовалась Кларисса, это мимолетное торжество собственной красоты, похоже, успокоило ее. Она произнесла:
– Не обращайте на меня внимания, мои милые. Вы же знаете, как я себя чувствую перед спектаклем. – Она повернулась к Корделии. – Заберите из комнаты все, что нужно, и оставьте мне оба ключа. Я поставлю будильник на два сорок пять, так что к этому времени можете вернуться. Я сообщу, если у меня будут для вас указания на время спектакля. И не рассчитывайте посмотреть его из зрительного зала. Возможно, вам придется остаться за кулисами.
Корделия оставила их и вернулась в комнату через смежную дверь. Сменив длинное хлопковое платье на рубашку и джинсы, она задумалась о странной просьбе Роумы. Почему она не поступила более благоразумно и не подождала окончания спектакля, когда могла бы застать кузину в эйфории от успеха? Вероятно, ей показалось, что это единственный удобный момент, последняя возможность. Если спектакль провалится, к Клариссе невозможно будет подойти. Вероятно, она даже уедет с острова без ужина в ее честь. Но, разумеется, Роума достаточно хорошо знала кузину, чтобы понимать: какой бы момент она ни выбрала, ее ждет неудача. На что она надеялась? Что Кларисса сделает еще один широкий жест, как с Саймоном Лессингом? Что не устоит перед возможностью сыграть маленькую, но благодарную роль щедрого покровителя? Корделия подумала, что из этого можно сделать два вывода: Роума отчаянно нуждалась в деньгах; Роума уж точно не рассчитывала на успех Клариссы.
Корделия энергично расчесала волосы, без энтузиазма окинула себя взглядом в зеркале и заперла дверь спальни, оставив ключ в замке. Потом постучала в смежную дверь и вошла. Ключ от этой двери находился в замке со стороны Клариссы. Сэр Джордж и Толли уже ушли, и Кларисса сидела у туалетного столика, расчесывая волосы длинными уверенными движениями. Не поворачиваясь, она спросила:
– Что вы сделали с вашим ключом?
– Повернула и оставила в замке. Запереть смежную дверь?
– Нет. Я сама об этом позабочусь. Я хочу удостовериться, что вы заперли наружную дверь.
– Я услышу, если вы меня позовете, – сказала Корделия. – Если понадоблюсь, буду в конце коридора. Я могу взять стул из своей комнаты и посидеть там с книгой.
Кларисса разъярилась:
– Вы плохо понимаете по-английски? Пытаетесь шпионить за мной? Я же сказала: не хочу, чтобы вы сидели за стенкой, так же как не хочу, чтобы на цыпочках расхаживали по коридору. Мне не нужно, чтобы вы или кто-либо еще находились рядом. Единственное, чего я хочу, – полного покоя! – В ее голосе послышались истеричные нотки, которые нельзя было спутать ни с чем.
– Тогда не согласитесь ли вы свернуть полотенце в плотный валик и положить его под дверь? – спросила Корделия. – Я не хотела бы, чтобы под нее подсунули записку.
Кларисса резко ответила:
– Что вы имеете в виду? Ничего не произошло с тех пор, как я приехала, ничего!
Корделия постаралась ее успокоить:
– Я просто хочу, чтобы так было и дальше. Если тот, кто посылал эти письма, приедет на остров, он может попытаться доставить вам очередной конверт. Я думаю, это маловероятно. Наверное, больше вы не получите ни одного письма. Но я не хочу рисковать.
– Ладно. Неплохая мысль, – грубо отрезала Кларисса. – Я закрою щель между дверью и полом.
Казалось, больше добавить было нечего. Когда Корделия вышла, Кларисса последовала за ней, плотно закрыла дверь и повернула ключ. Звяканье металла было совсем тихим, как слабый щелчок, но Корделия отчетливо его услышала. Кларисса заперлась у себя в комнате. Больше она ничего не сможет сделать до двух сорока пяти. Она взглянула на часы. Они показывали только двадцать минут второго.
Глава двадцать первая
Осталось продержаться только полтора часа, но Корделией овладела непонятная нервозность, так что каждая минута превращалась для нее в вечность. Ее раздражало, что она забыла захватить книгу, а доступ в комнату для нее закрыт. Она отправилась в библиотеку, надеясь провести там хотя бы час за старыми выпусками журнала «Странд», но библиотеку заняла Роума, она сидела у телефона с идеально ровной спиной и одарила Корделию таким недовольным взглядом, что та сразу поняла: она собирается позвонить или ждет звонка и предпочла бы остаться одна. Закрыв дверь, Корделия с завистью подумала о Саймоне, который сейчас, возможно, с удовольствием плещется в морских волнах, и сэре Джордже, который разгуливает по острову с биноклем. Она пожалела, что не может присоединиться к нему, и напомнила себе, что ее длинная юбка совершенно не подходит для пеших прогулок, а кроме того, ей не стоило покидать территорию замка.
Когда Корделия добралась до театра, свет уже зажгли, и зал в алых и золотых тонах с рядами пустых кресел как будто ждал зрителей в приглушенном зловещем, ностальгическом спокойствии. За сценой Толли проверяла гримерную ведущей актрисы, расставляла коробки с салфетками и подкладывала полотенца для рук. Корделия спросила, не нужна ли ей помощь, и, получив вежливый, но категоричный отказ, тут же вспомнила, что у нее есть дела поинтереснее. Во время своего визита на Кингли-стрит сэр Джордж упомянул о проверке сцены и кулис. Она не совсем поняла, что он имел в виду. Даже если аноним и припрятал письмо среди декораций или реквизита, Кларисса вряд ли стала бы открывать его и читать в разгар спектакля. Но сэр Джордж оказался прав. В качестве меры предосторожности действительно следовало провести проверку сцены и реквизита, и она была рада, что для нее нашлось занятие.
Но все было в порядке. Декорации для первой сцены – викторианский сад у замка – были просты: голубой задник, лавры и герани в каменных вазонах, исключительно сентиментальная статуя женщины с лютней и два богато украшенных кресла с подушками и подставками для ног. Сбоку от сцены стоял стол с реквизитом. Она изучила ассортимент викторианских ценностей Эмброуза, собранных для интерьерных сцен: вазы, картины, веера, стаканы и даже детская лошадка-качалка. Замшевая перчатка, набитая ватой, для сцены в тюрьме уже была подготовлена и действительно имела весьма неприглядный вид отрубленной руки. Музыкальная шкатулка тоже была здесь, как и отделанная серебром шкатулка для драгоценностей, предназначенная для второго акта. Корделия открыла ее, но ее внутренняя поверхность из розового дерева была пуста.
Больше заняться ей было нечем, а до пробуждения Клариссы оставался еще целый час. Чтобы убить время, она погуляла в розовом саду, но с западной стороны замка солнце светило не так ярко и было довольно прохладно. В конце концов она вернулась на террасу и села в углу нижней ступеньки лестницы, ведущей к пляжу. Это была маленькая ловушка для солнца, даже камни согревали ее бедра. Она закрыла глаза и подставила лицо полуденным лучам, наслаждаясь теплым воздухом, обдувавшим веки, запахом сосны и морских водорослей и нежным плеском волн, разбивавшихся о гальку.
Должно быть, она на какое-то время уснула, но ее разбудили, когда подали обед. Эмброуз и чета Мунтер явились, чтобы поприветствовать актеров. Эмброуз уже переоделся, облачившись в объемный шелковый плащ, который набросил поверх смокинга. Такой костюм делал его похожим на фокусника викторианского мюзик-холла. Актеры увлеченно болтали, некоторые мужчины уже переоделись. Спрыгнув со сцены, они исчезли в сводчатой галерее, ведущей к восточному газону и главному входу в замок. Корделия взглянула на часы. Было двадцать минут третьего – обед подали раньше. Она снова успокоилась, но закрывать глаза боялась. Через двадцать минут она прошла через стеклянные двери, чтобы позвать Клариссу.
Остановившись у двери спальни, Корделия взглянула на часы. Было два часа сорок две минуты. Кларисса попросила разбудить ее в два сорок пять, но едва ли несколько минут имели какое-то значение. Она постучала, сначала тихо, потом громче. Ответа не последовало. Возможно, Кларисса уже проснулась и ждала ее в спальне. Корделия толкнула дверь, и та, к ее удивлению, открылась. Опустив глаза, она заметила, что ключ остался в замке. Дверь поддалась легко – под ней не было никаких препятствий в виде полотенца. Значит, Кларисса уже встала.
Почему-то – Корделия не могла понять этого даже по прошествии некоторого времени – ее не посетило дурное предчувствие, она не испытала никакого волнения. Шагнув в темную комнату, она тихо произнесла:
– Мисс Лайл, мисс Лайл. Уже почти два сорок пять.
Тяжелые занавески из парчи на подкладке были задернуты, но солнечные лучи пробивались в тончайшую щель между ними. Даже такие плотные шторы не могли сдержать яркое дневное солнце, которое проникало в комнату и делало свет чуть розоватым. Кларисса, как призрак, лежала на алой постели, обе руки покоились вдоль тела ладонями вверх, волосы блестящими полосками разметались по подушке. Одеяло было сложено в ногах, и она лежала на спине, ничем не накрытая, светлый атласный халат задрался почти до колен. Подняв руки, чтобы раздвинуть шторы, Корделия подумала, что приглушенный свет дает странный эффект: в тени лицо Клариссы казалось почти таким же темным, как балдахин над кроватью, словно ее кожа впитала насыщенный алый цвет.
Когда вторая занавеска сдвинулась и комнату залило светом, она повернулась и впервые увидела то, что лежало на кровати. На долю секунды ее воображение вырвалось из-под контроля в поиске фантастических версий: Кларисса нанесла на лицо маску – темную липкую массу, которая впиталась даже в ватные подушечки на глазах; это висевший над ней балдахин отбрасывал яркий отблеск на ее лицо, – но потом нелепые фантазии испарились и ее рассудок смирился с жестокой реальностью: у Клариссы больше не было лица, маски тоже не было. Это месиво состояло из плоти Клариссы, крови Клариссы, которая продолжала сочиться, свертываясь и запекаясь, а также хрупкого включения раздробленных костей.
Корделия стояла у кровати, дрожа от ужаса. В комнате слышался какой-то шум, мерное постукивание стояло в ушах и заполняло всю ее грудную клетку. Она подумала: «Я должна кого-то позвать. Я должна сходить за помощью». Но никакая помощь уже не имела смысла. Кларисса была мертва. Корделия вдруг обнаружила, что совершенно не может двигаться – только смотреть. Зато она ясно видела все. Слишком ясно. Медленно отвернувшись от этого ужаса, она попыталась сосредоточить взгляд на прикроватной тумбочке. Серебряная шкатулка для драгоценностей исчезла, зато до сих пор стоял маленький круглый поднос с чайными принадлежностями. Корделия увидела мелкую чашку с нежным узором из роз, оставшийся на дне чай с двумя листиками, отпечаток губной помады. Рядом с подносом было кое-что еще: мраморная рука, залитая кровью, лежала на листе бумаги, который пухлые, перепачканные кровью пальцы будто пригвоздили к полированному дереву. Кровь пропитала бумагу, замазав уже знакомый череп с костями, но напечатанное послание осталось нетронутым и она без труда смогла его прочесть:
Другие грехи лишь говорят, убийство – кричит страшным криком;
Вода увлажняет землю,
А кровь бьет фонтаном и орошает небеса.
Вдруг на другом прикроватном столике зазвонил будильник, и она подпрыгнула от страха. В ее членах снова пульсировала жизнь. Она обежала кровать и попыталась выключить его, схватив трясущимися руками, так что часы ударились о полированное дерево. О Боже! О Боже! Неужели ничто не сможет его остановить? Потом ее пальцы нащупали рычажок. В комнате снова стало тихо, и в эхе этого ужасного звона Корделия снова слышала только биение собственного сердца. Она поймала себя на том, что смотрит на нечто лежащее на кровати и дрожит от страха, опасаясь, что звон разбудил Клариссу и она вдруг очнется, как марионетка, и уставится на нее кровавыми зияющими глазницами.
Немного успокоившись, Корделия решила, что нужно что-то делать. Она должна рассказать Эмброузу. Эмброуз позвонит в полицию. И ничего нельзя трогать, пока полиция не приедет. Она принялась внимательно осматривать комнату, подмечая маленькие детали: перепачканные макияжем ватные шарики на туалетном столике, открытую бутылочку с молочком для снятия макияжа, вышитые тапочки Клариссы, аккуратно поставленные на каминный коврик, косметичку на кресле у камина, копию сценария на полу у кровати.
Когда Корделия повернулась, дверь открылась и перед ней возник Эмброуз, а за ним – сэр Джордж с биноклем на шее. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом сэр Джордж протиснулся мимо Эмброуза и подошел к кровати. Без единого слова он стоял и смотрел на свою жену; спина его напряглась. Потом он повернулся. Его лицо приняло натянутое выражение, возбуждение испарилось, кожа почти позеленела. Потом он сглотнул и приложил руку к горлу, словно его вот-вот стошнит. Корделия инстинктивно шагнула к нему и воскликнула:
– Мне жаль! Мне так жаль!
Эти слова в их напрасной банальности ужаснули ее своей бессмысленностью, лишь только она произнесла их. А потом она увидела на его лице изумление, перемешанное со страхом, и подумала: «О Боже, он думает, что я признаюсь в преступлении! Он думает, это я ее убила».
– Вы наняли меня присматривать за ней. Я приехала сюда, чтобы следить за ее безопасностью. Я не должна была оставлять ее одну, – запричитала она и заметила, что страх в его глазах исчез.
– Вы не могли это предугадать, – спокойно, почти решительно произнес сэр Джордж. – Да и я не верил, что ей грозит реальная опасность, никто не верил. К тому же она не позволила бы вам остаться с ней. Ни вам, ни кому-либо еще. Не вините себя.
– Но я знала, что мраморное изваяние пропало! Я должна была ее предупредить.
– О чем? Такого вы точно не ожидали. – Он говорил резко, словно отдавал приказ. – Не вините себя, Корделия. – Впервые он назвал ее по имени.
Эмброуз, все еще стоявший у двери, спросил:
– Она мертва?
– Сами посмотрите.
Эмброуз подошел к кровати и посмотрел на тело. Его лицо залилось румянцем. Наблюдая за ним, Корделия подумала, что он скорее смущен, чем шокирован. Потом он отвернулся и произнес:
– Но это невероятно! Ужасно! Ужасно! – Вдруг он бросился к смежной двери и повернул ручку. Она оказалась не заперта. Они последовали за ним в комнату Корделии и прошли в ванную. Окно, выходящее на пожарную лестницу, было открыто, как и перед ее уходом.
– Он мог выбраться через окно и спуститься по пожарной лестнице, – предположил сэр Джордж. – Лучше обыскать остров. И замок, разумеется. Сколько человек в нашем распоряжении, включая актеров, занятых в спектакле?
Эмброуз быстро прикинул все в уме.
– Около двадцати пяти актеров. Нас шестеро, включая Олдфилда. Не знаю, будет ли какой-то прок от Уиттингема.
– Этого достаточно, чтобы разделиться на четыре поисковых отряда: один – чтобы обыскать замок, еще три – прочесать остров. Следует выработать какую-то систему. Нужно сейчас же позвонить в полицию. А я организую людей.
Корделия представила себе, какой беспорядок устроит толпа из тридцати человек, рыщущих по дому и острову, и сказала:
– Мы ни к чему не должны прикасаться. Обе комнаты следует запереть. Зря вы трогали дверную ручку. И, уж конечно, не стоит сюда никого пускать. Что касается поисков, не лучше ли подождать полицию?
Эмброуз замялся, а сэр Джордж заявил:
– Я не готов ждать. Это невозможно. Это невозможно, Горриндж! – В его голосе слышалась ярость, во взгляде горело безумие.
Эмброуз попытался его успокоить.
– Разумеется, нет.
– Где Олдфилд? – спросил сэр Джордж.
– В своем доме, надо полагать. Рядом с конюшней.
– Я попрошу его разобраться наконец с обедом и начать патрулировать Ла-Манш отсюда до Спимута. Таким образом мы предупредим любой побег. А потом я присоединюсь к вам в театре. Лучше предупредить людей, что потребуется их помощь. – С этими словами он ушел.
– Лучше пусть хоть чем-то займется, – сказал Эмброуз. – К тому же не думаю, что они могут как-то навредить.
Корделия недоумевала, что сделает Олдфилд, если заметит лодку, которая готовится отплыть от острова. Возьмет ее на абордаж и в одиночку нападет на убийцу? Неужели Эмброуз или сэр Джордж всерьез рассчитывают найти злоумышленника на Корси? Разумеется, значение окровавленной руки не могло от них ускользнуть.
Они вместе проверили дверь комнаты Корделии, выходящую в коридор. Она была заперта изнутри, и ключ до сих пор торчал в замке. Значит, убийца не мог сбежать этим путем. Потом они закрыли смежную дверь, заперли комнату Клариссы, и Эмброуз положил ключ в карман.
– А дубликаты есть? – спросила Корделия.
– Нет, ни одного. Ключи от свободной спальни были потеряны, когда я получил замок в наследство, и я так и не сделал новые. В любом случае это было бы нелегко. Замки достаточно сложные, это ключи-оригиналы.
Отвернувшись от двери, они услышали шаги, и из-за угла галереи показалась Толли. Поприветствовав их легким кивком, она направилась к двери Клариссы и постучала. Сердце Корделии заколотилось в груди. Она бросила взгляд на Эмброуза, но тот словно лишился дара речи. Толли постучала еще раз, на этот раз громче, потом повернулась к Корделии.
– Я думала, вы должны были разбудить ее в два сорок пять. Ей следовало поручить это мне.
– Вам нельзя заходить. Она мертва. Убита, – произнесла Корделия одними губами, распухшими и высохшими настолько, что они, казалось, вот-вот растрескаются.
Толли повернулась и снова постучала.
– Она опоздает. Мне нужно войти. Она не может обойтись без меня перед спектаклем.
Эмброуз шагнул вперед. На мгновение Корделия подумала, что он положит руку на плечо Толли, но его рука безвольно повисла.
– Не будет никакого спектакля. Мисс Лайл мертва. Ее убили, – сказал он неестественно грубым голосом. – Я как раз собираюсь звонить в полицию. До их приезда никто не должен входить в комнату.
На этот раз она поняла, повернулась и посмотрела ему в глаза. На ее лице не отразилось никаких эмоций, но она так побледнела, что Корделии показалось, будто она вот-вот упадет в обморок. Она схватила ее за руку, но, почувствовав, что Толли содрогнулась в приступе отторжения, почти отвращения (в этом сомневаться не приходилось), словно ее ударили по лицу, быстро отпустила ее.
– А мальчик… мальчик знает? – спросила Толли.
– Саймон? Пока нет. Никто не знает, кроме сэра Джорджа. Мы только что обнаружили тело. – В его голосе слышалось раздражение и нетерпение, как у слуги, который явно перетрудился.
Корделия не удивилась бы, если бы он заявил, что не может за всем уследить. Толли буравила его взглядом.
– Будьте с ним поласковее, сэр, когда сообщите новость. Для него это будет большим ударом, – произнесла она.
– Это удар для всех нас, – отрезал Эмброуз.
– Для одного из нас определенно нет, сэр. – Она повернулась и покинула их, не сказав больше ни слова.
– Удивительная женщина! Я никогда не понимал ее. Думаю, что Кларисса тоже. И откуда эта внезапная забота о Саймоне? Она никогда особенно не интересовалась жизнью юноши. Что ж, лучше нам позвонить в полицию.
Они спустились по лестнице и прошли через холл. Здесь уже шли приготовления к ужину, который предполагалось устроить в форме шведского стола. Узкий длинный стол накрыли скатертью и с одного конца уставили рядами бокалов. Дверь в обеденный зал была открыта, и Корделия заметила, как Мунтер отодвигает стулья от стола и расставляет их в одну линию, предположительно для того, чтобы перенести в холл.
– Прервитесь на минутку, пожалуйста, – обратился к нему Эмброуз. Потом, повернувшись к Корделии, продолжил: – Я сообщил Мунтеру. Он отправится к пристани и проследит, чтобы корабли не швартовались.
Когда они вместе шли в его кабинет, Эмброуз сказал:
– Если бы Коттрингем был здесь, он, вероятно, настоял бы на том, чтобы поговорить с главным констеблем лично. Но я полагаю, следует обратиться в полицию Спимута. Куда я должен обратиться – в Управление уголовных расследований?
– Я бы просто позвонила в полицейское управление Спимута и предоставила все им. Они знакомы с процедурой.
Она набрала номер и подождала, пока снимут трубку, потом передала ее ему. Эмброуз излагал факты сжато и без эмоций, упомянув, что шкатулка с драгоценностями леди Ральстон пропала. Корделию удивило, что он обратил внимание на ее исчезновение: ни слова об этом не было сказано, когда они находились в спальне. На другом конце провода попросили подождать, потом в трубке раздался треск и какой-то голос. Она услышала, как Эмброуз произнес:
– Да, мы уже это сделали, – и добавил: – Я собираюсь заняться этим, как только повешу трубку. – Едва положив трубку, он сказал: – Все как вы и говорили. Велели запереть комнаты, ничего не трогать, собрать людей в одном месте и никого не пускать на остров. Они пришлют к нам главного инспектора Грогана.
Свет в театре уже зажгли. Дверь слева от авансцены вела к кулисам. Из открытых дверей двух основных гримерных доносились смех и гул голосов. Большинство актеров уже переоделись и теперь наносили грим под насмешливые советы друзей. Здесь царило такое же веселье, как среди студентов в конце семестра. Эмброуз постучал в закрытые двери двух комнат, зарезервированных для исполнителей главных ролей, потом громко крикнул:
– Прошу всех срочно собраться на сцене!
Актеры, спотыкаясь, высыпали наружу нестройными рядами, некоторые прижимали к себе одежду. Но одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы заставить их замолчать, и они потянулись на сцену с подавленным видом, в томительном ожидании. Частично одетые и наполовину накрашенные, с бледными лицами, если не считать кричащих румян, они напомнили Корделии клиентов и обитателей викторианского публичного дома, вызванных на допрос в полицию.
– Боюсь, у меня для вас шокирующие новости, – сказал Эмброуз. – Мисс Лайл мертва. Очень вероятно, что ее убили. Я позвонил в полицию, они скоро приедут. Пока же попросили, чтобы вы все оставались здесь, в театре. Мунтер с женой подадут чай, кофе и все остальное, что вам понадобится. Возможно, Коттрингем, здесь ситуацию под контроль следует взять именно вам. Еще остались люди, которым я должен сообщить печальные вести.
Одна из женщин, блондинка с дерзким лицом, облаченная в костюм горничной с фартуком в оборках и гофрированным чепцом с длинными лентами, подала голос:
– Но что будет со спектаклем?
Это был вопрос, обусловленный шоком, который, подумала Корделия, та, наверное, будет со стыдом вспоминать всю оставшуюся жизнь. Кто-то ахнул, а девушка залилась румянцем. Эмброуз резко ответил:
– Спектакль отменяется.
Потом он развернулся и ушел. Корделия последовала за ним и поинтересовалась:
– Как насчет обыска?
– Пусть с этим разбираются Ральстон и Коттрингем. Я попросил труппу держаться вместе. Я не могу, ссылаясь на указания полиции, остановить несчастного супруга в его решимости продемонстрировать собственную состоятельность. Где, по вашим предположениям, находятся остальные гости? – почти сварливо выпалил он.
– Думаю, Саймон плавает. Роума в библиотеке, но сейчас она уже, возможно, переодевается. Надо полагать, Айво у себя в комнате, отдыхает.
– Найдите их, пожалуйста, и сообщите о произошедшем. Я отправлюсь на поиски Саймона. Потом нам лучше держаться вместе до приезда полиции. Думаю, мне как хозяину следовало бы составить компанию гостям в театре, но я сейчас не в настроении сидеть в толпе возбужденных женщин, которые завалят меня вопросами.
– Чем меньше они будут знать до приезда полиции, тем лучше, – заметила Корделия.
Он ответил ей проницательным взглядом.
– Понимаю. Вы намекаете, что нам лучше молчать об истинной причине смерти?
– Нам неизвестна истинная причина смерти, но я считаю, что мы должны рассказывать остальным как можно меньше.
– Но ведь причина смерти очевидна. Ее лицо просто раскроили.
– Это могли сделать и после смерти. Крови было меньше, чем следовало ожидать.
– Мне показалось, что крови было достаточно. Вы исключительно сведущи для секретаря-компаньонки.
– Я не секретарь-компаньонка. Я частный детектив. Больше нет смысла продолжать эту игру. В любом случае я знаю, что вы уже догадались. И если вы собираетесь сказать, что проку от меня было мало, то это я и так знаю.
– Моя дорогая Корделия, что еще вы могли бы сделать? Никто не думал, что будет совершено убийство. Прекратите винить себя. Мы застрянем здесь по крайней мере до тех пор, пока не закончится следствие. Мы и так заскучаем от допросов полиции, не хватало еще, чтобы вы погрязли в скорбных мыслях. Вам это не к лицу.
Они добрались до двери, ведущей из галереи в замок, и, оглядевшись, заметили в отдалении Саймона: с наброшенным на плечи полотенцем он брел по поросшему высокой травой склону, который поднимался от розового сада до буковой аллеи, венчая весь остров. Не говоря ни слова, Эмброуз отправился ему навстречу. Корделия осталась стоять в тени на пороге. Эмброуз не спешил: шагал чуть быстрее человека, совершавшего неспешную прогулку. Два силуэта сблизились, оказавшись на фоне солнечного диска, склонили головы, и их тени легли на яркую траву. Через мгновение они медленно двинулись к замку. Корделия прошла в холл. С лестницы спускался Айво в сопровождении Роумы. Он был в смокинге, а Роума так и не сняла свой брючный костюм.
– Где все? Здесь безлюдно, как в морге, – окликнула она Корделию. – Я только что сказала Айво, что не собираюсь переодеваться и на спектакль не пойду. А вы двое можете делать что хотите, но будь я проклята, если натяну вечернее платье в разгар теплого дня лишь для того, чтобы понаблюдать, как кучка дилетантов корчит из себя дураков, чтобы потешить самолюбие Клариссы. Можете потакать ей, если угодно. Но кто-то должен ее остановить.
Корделия медленно произнесла:
– Кто-то уже остановил.
Айво и Роума застыли на ступеньках, уставившись на нее.
– Кларисса мертва. Ее убили, – повторила Корделия.
И тут самообладание покинуло ее. Она застонала и почувствовала, как горячие слезы заструились по ее лицу. Айво подбежал к ней и заключил ее в объятия. Его руки, тонкие и сильные, притянули ее к себе. Это был первый человеческий контакт, первый исполненный сочувствия жест, с тех пор как она испытала шок, обнаружив тело Клариссы. И соблазн поддаться чувствам и по-детски поплакать у него на плече был почти непреодолим. Но она лишь глотала слезы, стараясь взять себя в руки, а он нежно обнимал ее, не говоря ни слова. Посмотрев через его плечо, она сквозь пелену слез увидела лицо Роумы, нависшее над ней, – неподвижное, испещренное белыми и розовыми полосами. Потом она заморгала, и черты лица Роумы стали отчетливее: губы, похожие на губы Клариссы, разомкнулись, глаза дико горели, она была охвачена не то ужасом, не то торжеством.
Корделия точно не знала, как долго они так стояли: она – в объятиях Айво, Роума – наблюдая за ними. Потом услышала за спиной шаги.
– Как жаль… Как жаль… Как жаль… – повторяла она снова и снова.
– Саймон пошел к себе в комнату, – произнес Эмброуз. – Он в шоке и хочет побыть один. Он спустится, как только будет готов.
– Что случилось? Как она умерла? – спросил Айво.
Эмброуз замялся, а Роума выкрикнула:
– Вы должны нам рассказать! Я настаиваю, чтобы вы рассказали нам!
Эмброуз взглянул на Корделию и пожал плечами, словно извиняясь.
– Простите, но я не готов действовать за полицейских. Они имеют право знать. – Он посмотрел на Роуму. – Ее забили до смерти. Ее лицо превратили в месиво. Похоже, что в качестве орудия убийства использовалась ручка покойной принцессы. Я еще не говорил Саймону, как ее убили, и, думаю, ему лучше не знать.
Роума сползла вниз по ступенькам и схватилась за перила.
– Ее убили вашим мраморным изваянием? Убийца взял вашу мраморную руку? Но почему? Откуда он узнал, что она вообще там была? – спросила она.
– Он – или она – забрал руку из витрины незадолго до семи часов утра, – ответил Эмброуз. – И, боюсь, полиция придет к выводу, что он знал о существовании руки, потому что вчера перед обедом я сам демонстрировал ее гостям.
Глава двадцать вторая
Через десять минут Роума, Айво и Корделия стояли у окна гостиной и смотрели поверх террасы на причал. Внешне все трое казались спокойными. Первый шок уступил место беспокойству, почти нездоровому возбуждению, которое они чувствовали в самих себе и друг в друге и которое вгоняло их в краску, поскольку никто на такое не рассчитывал. Все они устояли перед соблазном выпить, возможно, потому, что чувствовали: будет неразумно предстать перед полицейскими, дыша перегаром. Однако Мунтер подал в гостиную крепкий кофе, оказавшийся не менее эффективным.
Они наблюдали, как два битком набитых судна, опасно кренясь, подошли к пристани. Пассажиры в вечерних одеждах столпились в одном конце, словно ярко разодетые беженцы-аристократы, спасающиеся от преследования республиканцев. Эмброуз что-то говорил им, а Мунтер стоял у него за спиной, словно на второй линии обороны. Все бурно жестикулировали. Даже с такого расстояния поза Эмброуза со слегка наклоненной головой, раскинутыми руками, казалось, выражала сожаление, расстройство и некое смущение. Но он был непреклонен. До них доносились обрывки разговора на высоких тонах, напоминающие отдаленный писк скворцов.
– Какие неугомонные. Думаю, им просто хочется размяться, – сказала Корделия Айво.
– А я полагаю, им нужно в туалет. Бедняги.
– Один человек стоит на перилах и фотографирует. Если он будет невнимателен, может упасть за борт.
– Это Маркус Флеминг. Он собирался делать фотографии для иллюстрации моей статьи. Что ж, теперь он сможет позвонить кучке парней в Лондоне, если они не опрокинут лодку от волнения прежде, чем доберутся до берега.
– А толстая леди, похоже, настроена решительно. Вон та, в лиловом.
– Это леди Коттрингем, почтенная вдова. Пусть лучше с ней разбирается Эмброуз. Если она ступит на пристань, ее уже ничто не удержит. Она тут же бросится осматривать бедную Клариссу, подвергнет нас допросу с пристрастием и раскроет преступление еще до приезда полиции. О, Эмброуз победил! Корабли отчаливают.
– А вот и полиция, – тихо произнесла Роума.
Сбоку от острова появились четыре ярких крыла из брызг. Два блестящих темно-голубых судна приближались к берегу, оставляя длинный пенный кильватер на бледно-голубой поверхности моря. Роума сказала:
– Странно, что возникает такое тревожное чувство. И глупо. Как в школе. Вечно чувствуешь себя как провинившийся ученик, хотя тебе совершенно не в чем себя упрекнуть.
– Совсем? – произнес Айво. – Завидное состояние. Мне никогда не удавалось его достичь. Но мне не о чем волноваться. У полиции есть схема действий для таких случаев. Подозреваемых расставляют в порядке приоритетности: сначала – муж, потом наследники, потом члены семьи, потом близкие друзья и знакомые.
Роума сухо заметила:
– Я и наследница, и родственница. Это не сильно обнадеживает.
Они молча наблюдали, как два судна со своим пестрым грузом неуклюже отчаливают, а блестящие голубые ракеты стремительно летят к берегу.
Часть IV
Профессионалы
Глава двадцать третья
Сержант Роберт Бакли был молод, хорош собой, умен и прекрасно знал об этих своих достоинствах. Как ни странно, в отличие от большинства подобных молодых людей он также прекрасно знал об ограничениях, которые они накладывают. Отучившись два года в шестом классе, он достойно сдал экзамены второго уровня по трем предметам – это достижение позволило бы ему поступить в университет в компании сверстников с аналогичными результатами. Но, имея такие отметки, он не мог выбрать университет, в котором действительно хотел учиться, подозревая, что его умственные способности, хоть и не самые заурядные, не отличаются глубиной и он не сможет тягаться с настоящими учеными. Он не хотел пополнить армию образованных безработных по прошествии трех лет умеренно скучной академической рутины и посчитал, что быстрее всего добьется успеха в профессии, для которой был скорее слишком квалифицирован, а не наоборот, и где ему придется соперничать с мужчинами, которые образованны хуже, чем он, а не лучше. Он обнаружил в себе садистскую жилку, ибо получал едва уловимое удовольствие, когда другие испытывали боль. Тем не менее у него не было потребности ее причинять. Он был единственным ребенком пожилых родителей, которые сначала души в нем не чаяли, потом восхищались, а потом стали его бояться. И это ему тоже нравилось. Выбор карьеры дался ему легко и естественно. Окончательное решение он принял, когда широким непринужденным шагом шел по Пурбекским холмам, наблюдая, как коричневые и зеленые полосы земли сменяют друг друга. Существовало лишь два варианта: армия или полиция, и от первого он быстро отказался. Армия не могла дать ему ощущение социальной нестабильности. Ей были присущи традиции, обычаи, нравственный дух государственной организации, к которым он относился с осторожностью и недоверием. Это был чужой мир, который мог изобличить его, даже отвергнуть, прежде чем у него появился бы шанс занять там свое место. Полиция, напротив, с учетом того, что он мог предложить, с радостью приняла бы его в свои ряды. И надо отдать им должное – в полиции действительно приняли его с радостью.
Сидя на корме судна, Роберт Бакли ощущал довольство всем миром и самим собой. Он взял себе за правило скрывать свое рвение, как и свое воображение. И то и другое напоминало ему удивительных, но своенравных друзей, обществом которых можно наслаждаться изредка и с осторожностью, поскольку в них было что-то предательское. Но, наблюдая, как остров Корси постепенно обретает цвет и форму сквозь пелену морских брызг, он понимал, что испытывает одновременно ликование и страх. Он ликовал в предвкушении расследования дела об убийстве, о котором он мечтал с тех самых пор, как получил погоны сержанта, и боялся, что все может рухнуть у него на глазах, что их встретят на пристани с удручающе знакомыми словами:
– Он ждет вас наверху. Сейчас он под присмотром, но находится в ужасном состоянии. Говорит, не знает, что на него нашло.
Они никогда не знали, что на них нашло, эти сознавшиеся убийцы, столь же жалкие в своем поражении, сколь и умелые в своих преступлениях. Убийство, событие уникальное и занимающее высшую ступень в иерархии правонарушений, редко представляло интерес с точки зрения патологической анатомии или теории раскрытия преступлений. Но когда детективу достается хорошее убийство, его возбуждение не сравнимо ни с чем, сочетая в себе азарт охоты на человека с ощущением тайны, висящий в воздухе запах страха с сильным, с металлическим привкусом запахом крови, а также уверенность в том, что во всем этом замешана неуправляемая жажда больших денег. Это же восхитительно – видеть, как личность меняется и разрушается под ее ядовитым воздействием. Раскрыть хорошее убийство – вот настоящая задача полиции. А это убийство обещало стать хорошим.
Роберт взглянул туда, где сидел его шеф. Рыжие волосы Грогана светились на солнце, а сам он выглядел так же, как и всегда в предвкушении нового дела: молчаливый и сосредоточенный, с внимательным взглядом прищуренных глаз, с напряженными мышцами под ладно скроенным твидовым костюмом. Все его мощное тело словно накапливало энергию для решительных действий, подобно тому как это делает хищник, которым он, в сущности, и являлся. Когда Бакли впервые увидел его три года назад, тут же вспомнил картинки из комиксов про индейцев и мысленно водрузил на его шевелюру церемониальный головной убор из перьев. Однако сравнение было не совсем точным. Гроган был слишком крупным и слишком «английским» для образа настолько простого и бескомпромиссного. Бакли лишь один раз побывал в каменном доме недалеко от Спимута, где Гроган жил в одиночестве после развода с женой. Ходили слухи, что она родила ему сына, но у мальчика были какие-то проблемы, однако какие именно, никто, похоже, не знал. В доме не было ничего интересного: ни картин, ни памятных вещей, напоминавших о старых делах, ни фотографий членов семьи или коллег, – лишь пара книг из серии «Известные процессы», невысокие и абсолютно пустые каменные стены и целая коллекция дорогой стереофонической аппаратуры. Гроган мог бы упаковать все свои вещи за полчаса, оставив дом абсолютно пустым. Они работали вместе уже два года, но Бакли до сих пор не знал, чего ожидать от шефа. Его неразговорчивость порой сменялась говорливостью, и тогда он использовал сержанта как отражатель звука. Периодически шеф выказывал сарказм, беспощадность и нетерпеливость. Бакли не особо протестовал, когда его использовали в качестве клерка, стенографиста, ученика и благодарного слушателя. Сам Гроган слишком много работал. Зато у него было чему поучиться: он добивался реальных результатов. Его репутация не была запятнана чередой провалов, и он отличался справедливостью. К тому же вскоре он собирался выйти на пенсию: ему оставалось служить всего два года. Бакли брал от него все, что хотел, и ждал подходящего момента.
На пристани виднелись три фигуры, неподвижные как статуи. Бакли определил личности двоих еще прежде, чем судно пришвартовалось: сэр Джордж Ральстон стоял почти по стойке «смирно» в старомодной охотничьей куртке; Эмброуз Горриндж имел вид более расслабленный, но при этом официальный, поскольку на нем был смокинг. Оба с опаской наблюдали, как новоприбывшие сходят на берег. Они напоминали военачальников, отвечающих за оборону осажденного замка, которые ждут посредников по заключению перемирия и зорко следят за ними, чтобы не пропустить первых признаков обмана. Третий человек, в темной одежде, более высокий, чем остальные, явно был из числа слуг. Он стоял немного позади и флегматично взирал на море поверх их голов. Его поза красноречиво говорила о том, что некоторых гостей на Корси встречают с радостью, но полицейские к ним явно не относятся.
Гроган и Горриндж пожали друг другу руки. Бакли заметил, что его шеф не выразил никакого сочувствия вдовцу и не произнес даже формальных слов сожаления. Впрочем, он никогда этого не делал. Как-то раз он объяснил почему: «Это настолько неискренне, что оскорбляет, и они это чувствуют. В работе полицейского и так хватает фальши, не следует ее множить. Ложь вообще обидна». Если Ральстон или Горриндж и заметили это упущение, то не подали виду.
Говорил только Эмброуз. Когда они шли по широким газонам ко входу в замок, он сказал:
– Сэр Джордж организовал обыск замка и острова. Замок осмотрели полностью, еще три группы прочесывают остров, но они еще не закончили.
– Теперь этим займутся мои люди, сэр.
– Так я и думал. Остальные актеры в театре. Сэр Чарлз Коттрингем хотел бы перекинуться с вами парой слов.
– Он уточнил, о чем именно пойдет речь?
– Нет. Надо полагать, просто хотел известить вас о том, что он здесь.
– Это я и так знаю. Сейчас осмотрю тело, а потом был бы вам крайне признателен, если бы вы предоставили мне маленькую тихую комнату на сегодняшний день. Вероятно, она потребуется мне вплоть до понедельника.
– Думаю, мой кабинет подойдет лучше всего. Если вы позвоните из комнаты мисс Лайл, когда будете готовы, я покажу вам его. А Мунтер обеспечит вас всем необходимым. Мы с гостями будем в библиотеке, на тот случай если вам понадобимся.
Они прошли по большому коридору и поднялись по лестнице. Бакли не обращал внимания на обстановку. Он шел рядом с сэром Джорджем сразу за Гроганом и Эмброузом Горринджем и слушал, как Горриндж сжато, но в то же время исчерпывающе рассказывал о событиях, которые привели к смерти мисс Лайл: упомянул о ее приезде на остров, сообщил краткие сведения о каждом из гостей, о письмах с угрозами и том факте, что Кларисса посчитала необходимым привезти с собой частного детектива, мисс Корделию Грей, а также об исчезновении мраморной руки и обнаружении тела. Это было впечатляющее выступление, настолько отчужденное и фактографическое, словно его отрепетировали. Хотя, подумал Бакли, возможно, так оно и было.
У двери процессия остановилась, и Горриндж передал полицейским три ключа, сказав:
– Я запер все три двери, после того как обнаружил тело. Существует лишь один комплект ключей. Насколько я понимаю, вы не желаете, чтобы мы зашли вместе с вами.
Сэр Джордж впервые заговорил:
– Если вам понадоблюсь, господин главный инспектор, я буду с пасынком жены у него в комнате. Мальчик расстроен. Это естественно при таких обстоятельствах. Мунтер знает, где меня искать. – Он резко повернулся и ушел.
Гроган ответил на вопрос Горринджа:
– Вы нам очень помогли, сэр. Но, я думаю, здесь мы справимся сами.
Она осталась актрисой даже после смерти. Сцена в спальне отличалась необычайным драматизмом, хотя в общем и целом декорации подходили для мелодрамы, а реквизит блестел и резал глаза своей вычурностью. Доминирующим цветом был красный. И вот под алым балдахином, распластавшись, лежала она, намеренно задрав одну белую ногу, чтобы продемонстрировать бедро, с лицом, покрытым ненастоящей кровью, а режиссер и оператор ходили вокруг, выбирая удачный ракурс, боясь хоть чем-то испортить или нарушить эту искусно принятую провокационную позу. Гроган стоял справа от кровати и смотрел на нее, нахмурившись, словно недоумевая, правильно ли поступил режиссер, выбрав ее на эту роль. Потом наклонился и понюхал кожу на ее руке. Это выглядело странно. Бакли подумал: «Что такое раб твой, пес, чтобы мог сделать такое большое дело?»[28] Он бы не удивился, если бы она вздрогнула от возмущения, села на кровати, вытянула вперед руки и потребовала полотенце, чтобы стереть с лица это месиво.
Комната была битком набита экспертами: здесь были следователи, специалисты по снятию отпечатков пальцев и фотограф. Ищейки уже научились работать так, чтобы не мешать друг другу. Гроган, насколько было известно Бакли, никогда не прибегал к услугам гражданских специалистов для работы на месте преступления, и это казалось странным: ведь он много лет проработал в столичной полиции, где гражданских активно обучали и привлекали к работе. Но эти двое знали свое дело. Они передвигались аккуратно и уверенно, как пара котов, рыщущих в хорошо знакомом месте. Бакли работал с ними и раньше, но сомневался, что узнал бы их на улице или в пабе. Он устроился в стороне и уставился на старшего из них. Ему нравилось наблюдать за их руками, обтянутыми перчатками, настолько тонкими, что они напоминали блестящую вторую кожу. Теперь эти руки слили остатки чая в специальную флягу, закупорили ее, опечатали и подписали, осторожно упаковали чашку и блюдце в пластиковый пакет, отделили образец запекшейся крови от мраморной руки и поместили его в специально подготовленную пробирку; взяли саму руку, прикоснувшись к ней лишь кончиками пальцев, и опустили ее в стерильную коробку, осторожно подобрали пинцетом записку и вложили в предназначенный для нее конверт. У кровати его коллега с увеличительным стеклом и пинцетом собирал волосы с подушки, явно не замечая раскроенного лица. Когда полицейский патологоанатом закончит работу, постельное белье тоже спрячут в пластиковый пакет и добавят к другим уликам.
Читать бесплатно другие книги:
