Ветер, ножницы, бумага, или V. S. скрапбукеры Мартова Нелли
Софья поковыряла вилкой в салате, потом промямлила:
– У них там нет отдельных кабинетов, – и тут же громко добавила: – Но меня посадили за самый лучший стол, откуда я всех могу видеть.
– И все-таки у тебя несчастный вид. В пятницу позвоню вашему директору, узнаю, как ты там справляешься.
Софья поперхнулась, закашлялась так, что из глаз выступили слезы.
– Вечно торопишься за едой, – проворчал отец.
Она вдруг подумала, что отец и офис – одинаковые по ощущениям. Принадлежат друг другу, как две стороны одной монеты. Что с решки, что с орла, а все одно и то же – холодный на ощупь металл.
– Бери горячее. – Мама пристраивала на столе блюдо с курицей и картошкой.
– Нет, спасибо, ма. Я уже наелась. Попью чаю у себя, наверху.
– Не понимаю, как ты можешь жить посреди этого склада барахла… – донеслось вслед, когда она уже поднималась наверх.
Если всю остальную квартиру Софья от души ненавидела, то свою мансарду с такой же силой любила. То, что для отца было «помойкой, складом барахла и старого хлама», а для матери – «настоящим свинарником», для Софьи превращалось в уютную нору, куда она могла провалиться, как Алиса в Страну чудес. Иногда ей казалось, что это совсем отдельное, независимое жилище, дом в доме, куда никто, кроме нее, не имеет права зайти. И в самом деле, родители заглядывали наверх редко, уж слишком не нравилась им обстановка в комнате.
Одна стена мансарды представляла собой огромное окно, от пола и до потолка, в нижней части огражденное кованой решеткой. Из окна всегда чуточку дуло, и поэтому в комнате чувствовалась атмосфера города, который открывался отсюда как на ладони. Еще одну стену сверху донизу занимал стеллаж. На нижних полках расположились старые пластинки, которые отец собирался продать коллекционерам, но Софья с трудом отвоевала. Слушать их было не на чем, но она любила перебирать пыльные обложки, вдыхать запах старых вечеринок и чужих первых поцелуев. Верхние полки сплошь были заставлены банками из-под конфет и печенья со сценками из старинной жизни. Софья могла часами разглядывать свою коллекцию, и фантазия уводила ее далеко на вымышленные жестяные улицы. А еще на полках были книги, старые, с желтыми страницами, и совсем новые, пахнущие свежей типографской краской, пыльные журналы бог знает каких годов, музыкальные диски и коллекционные DVD с фильмами. Ей достаточно было подойти и дотронуться до цветного корешка, и тут же рождалось волшебное чувство соприкосновения с выдуманным миром. И тогда реальность вокруг растворялась, исчезала, рассыпалась в мелкую пыль.
У Софьи была «приличная спальня» внизу, с большой кроватью, горой подушек, туалетным столиком и просторной удобной ванной. Но она часто ночевала в мансарде, свернувшись калачиком под уютным клетчатым пледом, а вниз спускалась только утром, чтобы одеться, привести себя в порядок и замазать вечно проступающие веснушки. Перед сном она любила разглядывать крыши и теплый желтый свет в окнах. Иногда она доставала подзорную трубу и наблюдала за жителями соседних домов. Люди на верхних этажах не прятали свою жизнь за шторами. Софье нравилось озвучивать немые сценки, придумывать, что они говорят друг другу, а особенно она любила смотреть, как в новенькой многоэтажке напротив делают ремонт, и из безликих серых стен рождаются уютные гнездышки. Иногда она завидовала новоселам и тогда подходила к окну и опускала жалюзи. Жаль, но звезд над ярко освещенным городом не было видно даже отсюда.
Наверху она первым делом вытащила из сумочки фотографию. Софья никогда не доставала ее при людях, только наедине, когда была уверена, что никто не видит. Она очень берегла снимок – единственное осязаемое свидетельство того иррационального, что с ней происходило. Целый день она ждала возможности глянуть на фото, теперь же сердце колотилось в беспокойном ритме. Может быть, не все так уж плохо? Увы, оправдались худшие ожидания. Бурая мгла на карточке заползла на обе фигурки, лицо незнакомца расплылось бесформенным пятном. Такое часто бывало после ссор с отцом, но прежде фотография не мутнела настолько сильно. Хуже было только один раз – после клиники Аркадия Петровича. Тогда она боялась, что снимок больше не восстановить.
Некоторым родителям при рождении ребенка выдаются невидимые нити, привязанные к самым больным его местам. Каждый раз, когда отца не было рядом, Софья придумывала целую речь. Она собиралась наконец-то сказать ему, что она уже совсем взрослая, ей уже двадцать два, она хочет жить сама по себе, и он не должен все время вмешиваться в ее жизнь. Да, она его любит, но это не означает, что она должна во всем его слушаться. И каждый раз, когда отец был рядом, отнимался язык, вылетали из головы все слова, а нос готов был обиженно сморщиться, как в детстве, когда она получала выволочку за то, что кладет локти на стол, и оставалась без ужина. И он продолжал дергать за невидимые ниточки свою дочь-марионетку. Потянул один раз – острый спазм сводит горло, и она покорно несет документы в аспирантуру ненавистного университета. Дернул еще раз, и она увольняется с любимой работы. Можно ли разорвать эти нити, такие крепкие и прочные? Да еще если они связывают тебя с человеком, в присутствии которого робеют уборщицы и милиционеры.
Однажды она чудом набралась смелости и ушла из дома, сняла комнатку, но вскоре вернулась обратно, едва глотнув свежего воздуха. Инфаркт отца оказался самой надежной цепью, которая приковывала ее к дому. «Все из-за тебя. Папу надо беречь», – сказала ей тогда мама, и она была права. Нельзя быть свободной, если над тобой висит чувство вины размером с девятиэтажку.
Мансарда хранила в себе маленький секрет. Через вентиляционное отверстие было отлично слышно все, что происходит внизу, в гостиной. Когда Софье не хотелось никого слышать, она придвигала к стене тумбочку или включала музыку. Но сейчас, наоборот, она прильнула ухом к вентиляции.
– Мне не нравится, как она выглядит и как она ведет себя, – недовольным тоном произнес отец.
Мама что-то сказала в ответ, но так тихо, что Софья не расслышала.
– Я бы очень этого не хотел, но придется, наверное, опять обратиться к Аркадию Петровичу. Ты же знаешь, у нее с детства не все в порядке с головой.
Софья почувствовала, как леденеют пальцы, превращаются в мертвые сосульки, перестают ее слушаться.
Мама снова неразборчиво ответила, и отец нехотя согласился:
– Ну хорошо, хорошо, подождем еще, пусть привыкнет. Но если она опять бросит приличную работу… Ладно, закончим с этим, сейчас новости будут.
Софья вздохнула с облегчением. Включился телевизор, и она задвинула тумбочку, чтобы не слышать озабоченный голос диктора. Софья ненавидела отцовское «новостепоклонничество», как она это называла про себя. Можно подумать, мир рухнет, если он пропустит хотя бы один выпуск новостей. Возможно, так оно и случится, до сих пор он не пропускал ни одного вечернего выпуска, даже когда умерла бабушка. В святое время просмотра новостей непростительным грехом считался любой шум, все ходили на цыпочках и разговаривали шепотом, включая гостей, если вдруг они были в доме.
Но сейчас Софья думала не об этом. Она вспоминала глянцевый, лоснящийся кабинет Аркадия Петровича, колючее слово «психотерапевт» и холодные щупальца, которые пробирались в самую ее глубину, отбирали драгоценное тепло, перекрашивали мир в странные цвета.
Может быть, отцу не пришло бы в голову отправлять ее лечиться, если бы не тот случай из детства. Счастливое детское воспоминание превратилось в черную дыру, сквозь которую в ее жизнь много лет спустя ворвался кошмар.
– Папа, пойдем на качели! Мы вчера были там с мамой, я еще хочу! – позвала однажды маленькая Софья отца.
– А где это?
– Там, – уверенно сказала она и повела его на знакомую улицу.
Она ясно помнила, как взлетали вверх, до самых облаков, лодочки-качели. Когда они опускались, каждый раз в разном месте, она видела то жирафов и слонов, гуляющих в саванне, то сочные зеленые джунгли, опутанные лианами, то бескрайнее море в барашках волн, и каждый раз дух захватывало от восторга. Она тащила отца за руку взад и вперед по улице, но никаких лодочек и в помине не было – только машины, магазины, спешащие по делам прохожие.
– Пап, здесь были качели. Я точно помню.
– Тебе приснилось, наверное. В нашем квартале никогда не было аттракционов. Может быть, ты по телевизору увидела?
Каждый день она просила отца или мать отвести ее покататься на качелях. Она целыми днями вырезала лодочки из цветной бумаги и наклеивала на картон. Больше всего на свете ей хотелось снова оказаться там, где все вокруг чудесным образом меняется каждые две минуты. Она знала, что такое воображаемый мир, это как в увлекательной книжке или сказочном фильме, она понимала, как отличить выдуманную жизнь от настоящей. Но мир с качелями не был воображаемым, он просто потерялся, бесследно исчез, и она больше всего на свете мечтала снова его найти. У Софьи пропал аппетит, она перестала играть с игрушками. Отец тогда показывал ее нескольким специалистам, психиатрам и детским психологам. «Просто очень впечатлительная, чувствительная девочка», – вот и все, что они сказали. Потом она пошла в школу, и вместе с новыми хлопотами качели как-то подзабылись.
Может быть, с тех самых пор у нее появилась эта странная фотография? Софья точно не знала, только помнила, что нашла ее в ящике со старыми детскими игрушками, когда уже училась в школе. Что, если на фото те самые качели? Что, если они и в самом деле существовали? Она как-то показывала карточку маме, но та пожала плечами и ответила, что в домашнем архиве полно отличных снимков, а этот неудачный лучше выкинуть. Софья пыталась выяснить, кто это может быть рядом с ней, но мама не знала. Может быть, дальний родственник, раньше к ним часто приезжали гости, а может быть, уличный артист с обезьянкой.
После того как Софья попыталась уйти из дома, и отец побывал в ее съемной квартире, он привел ее к Аркадию Петровичу. Да, квартира выглядела не совсем обычно, может быть, даже шокирующе для человека его возраста, но в ней не было ничего криминального – ни следов пьяных оргий, ни подозрительных личностей, ни даже чужой зубной щетки в стакане. Однако отец был убежден: то, как хочет жить его дочь, – ненормально. Тогда она впервые поняла, каким страшным человеком может быть психотерапевт.
Каждый раз, когда она выходила из его кабинета, все вокруг тускнело, и люди сливались в серую комковатую массу, в свежезамешанный цемент, застывали, превращались в каменные фигуры. Если по дороге на прием Софья встречала бабушку, торгующую пирожками, то обязательно покупала хотя бы один. Не для того, чтобы съесть, а просто чтобы сделать приятное. Она брала у старушки теплый сверток, и ей представлялась уютная кухня, просто обставленная, но чистенькая и залитая солнцем. И непременный букетик полевых цветов в самодельной вазочке из пластиковой бутылки, и аромат свежей выпечки, и фотографии внуков в деревянных рамках, и аляпистый фартук – картинка рождалась из одного только прикосновения. Когда Софья возвращалась обратно, она больше не замечала протянутой руки с пирожком, и старушка казалась ей продолжением улицы, частью безликой стены хрущевки, антуражем города, незаметным, как мелкая трещина в асфальте.
Но страшнее всего был стационар. «Лучшая в стране частная клиника», – хвастался отец. Софья называла клинику «морозильником» и старалась как можно реже вспоминать о ней. Ее как будто на неделю заморозили, положили на полку в окружении странных, фальшивых фруктов, а когда она вернулась, то долго, с трудом оттаивала, приходила в себя. И непонятно, что было хуже – гладкие таблетки, после которых внутри образовывалась пустота, тягучая пытка разговора с врачом или случайные встречи с другими пациентами, после которых спазмом сводило горло, а в голову лезли странные, дикие, чужие мысли. У нее хотели отнять самое дорогое, самое ценное, она не понимала, что именно, но защищалась из последних сил. Внутри у нее все болело и плакало, а она улыбалась и делала довольный вид, только чтобы не попасть больше в это страшное место.
Когда она вернулась из клиники, фотография превратилась в пустой бесцветный прямоугольник. Вся ее жизнь стала серым пятном. Долго и мучительно Софья выкарабкивалась обратно, много времени понадобилось ей, чтобы очертания фигурок снова проявились на снимке.
И вот сейчас, если она не справится с «нормальной» работой, тогда снова… нет, уж лучше не думать об этом.
Софья уселась за стол. Есть только один способ восстановить хрупкое равновесие, поймать ниточку между внутренним и внешним миром, набраться сил для завтрашнего дня, который обещает снова быть тяжелым. «Идиотское хобби», «детское занятие», «поделки для дебилов» – единственное, что ее отвлекало и успокаивало. Софья не могла объяснить почему, но всякий раз, когда ей было плохо, она садилась за стол, доставала из беспорядочной кипы лист цветной бумаги, карандаши, кисточки и принималась своими руками мастерить открытку. Если бы она сказала отцу, что это занятие дарит ей смутную надежду на лучшее, то ее бы точно ждали несколько сеансов психотерапии. Может, она и вправду сумасшедшая?
Глава II
Чем сильнее тащить кость из пасти бульдога, тем крепче он ее будет держать. «У тебя бульдожья хватка», – частенько говорила про Ингу ее лучшая подруга. Прошедший день был тяжелым и безрадостным, как долгая осенняя дорога по колено в грязи, и любая другая на ее месте давно бы уже ревела в подушку, но только не Инга. Похоже, что Тараканище был прав – родители и вправду задолжали ему кучу денег, и, поскольку решением суда они официально были признаны погибшими, у нее оставалось два варианта на выбор: принять наследство, вступить в права на квартиру и в придачу получить все долги либо отказаться от всего сразу. Инга потеряла окрылившую ее в первый момент надежду на то, что все это – чистой воды обман и мошенничество.
Она сидела у себя на кухне и вязала кружевную салфетку. Неизвестно, для кого, потому что в глянцево-металлический интерьер ее кухни, расчерченной на строгие прямоугольники гладкими белыми и черными поверхностями шкафчиков, вязаные салфетки вписались бы в последнюю очередь, а родителям… нет, лучше о них не думать. Руки сами требовали работы – всего чего угодно, лишь бы не сидеть без дела. Из комнаты доносилось бормотание телевизора. С плакатика на холодильнике ей улыбались двое – любимый певец Лучано Паваротти и героиня «Секса в большом городе» Шарлотта. Не то чтобы Инга была фанаткой сериала, просто ей очень нравился образ Шарлотты, а еще больше – ее чудесная квартирка на Парк-авеню. В попытке найти столь же удачное сочетание стиля и уюта Инга все время что-то переставляла или ремонтировала на своих и без того безупречно обставленных сорока квадратных метрах. «Не дом, а картинка в журнале, – говорила соседка. – И как ты ухитряешься все время такой порядок поддерживать?»
Инга ловко орудовала крючком, попугай Павлуша комментировал из своей клетки:
– Крррружева! Кррружева!
– Кружева, – кивала Инга.
– Павлик кррррасотулька!
На самом деле такого страшного попугая – хромого и вечно облезлого, несмотря на все визиты к ветеринарам – еще поискать было. Однако птица почему-то упорно считала себя павлином, собственно, поэтому его и назвали Павликом. Инга смеялась: у нее живет единственный в мире попугай, страдающий манией величия. В клетке у Павлуши висело маленькое зеркало, и больше всего на свете попугай любил себя разглядывать.
Толстая белая нитка ложилась ровными петлями, и так же, одна за другой, укладывались, текли стройным потоком мысли: «Долг придется отдавать», «Ни за какие мильоны не продам квартиру, только через мой труп», «Денег взять негде», «Рассчитывать можно только на себя», «Найду выход даже в пасти у крокодила». Инга ловко вытянула сложную петлю. Когда она только училась вязать, этот узор никак не хотел получаться. Непослушная нитка соскальзывала, крючок цеплялся за соседнюю петлю и капризно плясал в руках. «Не напрягайся, расслабься, – учила ее мама, рукодельница на все руки. – Дай крючку скользить, будто он сам по себе, а ты его только слегка направляешь». Вот и сейчас, пока она размышляла, кружева сами вытекали из-под пальцев. А еще мама любила говорить: «Если задачка не решается в одной плоскости, значит, нужно перейти в другую».
Вялый поток мыслей сразу же покатился шумной рекой, забурлил водопадом. Зачем вообще родителям понадобилось столько денег? Куда они, дио мио, умудрились их потратить? Где находится приобретенное, и можно ли продать его, вернуть деньги обратно? Почему Инга ничего об этом не знает, разве у них были когда-нибудь друг от друга секреты? Обидно, честное слово, можно подумать, она им не родная! Хотя бы посоветовались, где лучше денег занять, а то нашли какого-то хмыря! Кто еще может знать об этом? Может быть, остались какие-то документы, бумаги, вещи, что-то, что пролило бы хоть каплю света на эту загадочную историю?
Инга помчалась в квартиру родителей. Всю дорогу она ломала голову, стоит ли расспросить кого-то из родственников или общих знакомых, но потом решила, что это было бы неприлично, да и родители вряд ли хотели бы распространяться о своих долгах.
Она вошла в квартиру и сразу бросилась в гостиную, где родители обычно хранили документы, даже куртку не сняла, только щелкнула пультом телевизора – Инга не переносила тишины, особенно теперь и в этом доме. Одну за другой она вытаскивала из шкафчика толстые папки и конверты. Ничего нового или необычного. Многочисленные дипломы отца, гарантийные талоны на технику, сберкнижки еще советских времен, коллекция рентгеновских снимков чьих-то зубов, все это она здесь видела миллион раз. Стало жарко. Она бросила куртку на диван и принялась открывать дверцы и ящики, вываливая на пол все подряд. Инга перетряхнула внутренности дивана, заглянула под ковер, но ничего интересного не нашла. Потом взялась за спальню, обшарила тумбочку с косметикой, перерыла вещи в платяном шкафу, с трудом боролась с приступом тоски, вдыхая аромат маминых духов и перебирая родные вещи. В голову лезло неприятное слово «осиротевшие», именно так хотелось назвать платья, юбки и блузки, и она отгоняла это слово не глядя, как уличного попрошайку. Заглянула под матрас, нашла двести долларов. Это что, подарок ворам, если заберутся?
Финансами в семье всегда, сколько Инга себя помнила, занималась мама. Наличные она держала в футляре из-под очков, на самом видном месте. У нее и очков-то никаких не было, один только футляр. «Вот туда-то воры и не полезут, если что», – говорила она. Но сейчас денег в футляре не было, это Инга проверила в первую очередь, сразу, как ушел Таракан. Да и крупных накоплений в их доме никогда не водилось. За границу родители выбрались второй раз в жизни, мама не любила уезжать далеко от дома. Странно, этот мерзкий тип сказал, что мама купила для нее квартиру. Но Инга была уверена, что квартира досталась ей в наследство от дальней родственницы, которую она, впрочем, никогда не видела.
Поиски в прихожей тоже не увенчались успехом. Ну ведь должно быть хоть что-то, хотя бы какая-то зацепка! Инга мысленно попросила у родителей прощения и обшарила карманы курток и пальто. Нашла несколько мятых билетов на автобус и горстку мелочи. Оставался только кабинет отца – бывшая комната Инги. Она, как и мама, не любила туда заходить. За каких-нибудь пару лет папа превратил комнату в настоящий лабиринт. Тут и там пизанскими башнями высились стопки книг, пробраться между которыми можно было только бочком, и повсюду витал запах старой бумаги. У стенки пристроилась раскладушка – в кабинете отец иногда ночевал, работая над сложным переводом. Мама шутила, что однажды его засыплет книгами, и ни один спасатель не сможет разобрать этот завал. Инга убеждала себя, что не хочет заходить туда, потому что начнет чихать от пыли, но в глубине души понимала, что боится с особой силой ощутить потерю отца. И все же Ингу не оставляла мысль, что именно там она должна обнаружить что-то важное. И уж точно она никуда не уйдет, пока не перероет все в этом доме сверху донизу.
Она собралась с духом, толкнула дверь и щелкнула выключателем. В тусклом свете абажура заклубилась потревоженная пыль. «Ты испортишь себе зрение», – она будто услышала голос мамы, даже обернулась. У входа привалился к стенке надутым боком словарь Мюллера. «У моего папы есть самые толстые книги на свете!» – любила в детстве хвастаться Инга. Она потерла нос и чихнула – в египетских пирамидах и то небось чище. И как же тут можно что-то найти! Надо настоящие археологические раскопки проводить. Инга задумалась. Когда мама что-нибудь теряла, она обычно закрывала глаза и приговаривала: «Черт-черт, поиграй да и отдай!» – а потом сразу же обнаруживала нужный предмет на самом видном месте.
– Черт-черт, поиграй да и отдай! – прошептала Инга и на ощупь, с закрытыми глазами, двинулась внутрь комнаты. Споткнулась обо что-то на полу и чуть не упала. Открыла глаза, ухватилась за край стола. Из приоткрытого ящика торчал потрепанный дерматиновый переплет. Она потянула за корешок и достала старый фотоальбом – с твердой обложкой неопределенного цвета, толстыми картонными страницами и металлической застежкой. Инга не помнила, чтобы раньше он попадался ей на глаза. Она уселась на скрипучую раскладушку и с любопытством открыла первую страницу.
«От сессии до сессии живут студенты весело!» – надпись была составлена из разнокалиберных букв, вырезанных из газеты. Под ней разместились, соприкасаясь уголками, два фото – юная мама с учебниками в обнимку и отец – молодой, длинноволосый, с гитарой, а еще чуть ниже приклеился выдранный из зачетки листок с неудом по философии.
Инга листала страницу за страницей, и росла в ней, надувалась, как хомячьи щечки, вселенская обида. Ну почему, почему они ей никогда не показывали этот альбом? Ведь здесь же целая жизнь! На каждой странице – свой заголовок, узоры – симпатичные или корявые, ручками или карандашами, вклеенные странички из тетрадок, аппликации из цветной бумаги, и каждая страница – кадр из жизни. Вскоре она так увлеклась, что заулыбалась, забыв про обиду.
«В компании студентов самой скромной была закуска» – гласил заголовок на очередной странице. На фото – дружные посиделки, веселые лица, на столе – граненые стаканы, тарелка с огурцами и банка шпрот, рядышком – вырезка из старой советской газеты о вреде алкоголя и разрисованный страшными рожами кармашек, в котором обнаружился отпечатанный на машинке строгий выговор за дебош в общежитии. А Инга-то всю жизнь думала, что папа с мамой были примерными отличниками!
«Сын мо-ой! Не восхрапи на лекции, дабы не разбудить ближнего своего!» – вот папа Инги спит за партой, уронив голову на руки, и лицо у него мечтательное-мечтательное, словно во сне Америку открывает. Рядышком – вырванный из тетради клетчатый листок с куском лекции.
«Тяжело грызть гранит науки, когда рот занят пивом» – крупным планом фото пивной кружки, а рядом – едва узнаваемый портрет юной мамы на бумажной салфетке. На странице желтое пятно, будто и вправду пролили на нее пиво, Инга принюхалась – пахнет старой бумагой.
«СТУДЕНТ = Срочно Требуется Уйма Денег Есть Нечего Точка» – советский рубль, крепко приклеенный к странице и обведенный цветными карандашами. На фотографии – студенты вокруг стола, лица у всех голодные и вытянутые, посредине, на столе – толстый ломоть хлеба. Сбоку примостилось меню студенческой столовой, строка «Картофельное пюре с подливой – 11 коп.» подчеркнута красной ручкой.
«The Beatles» – надпись тщательно выведена объемными буквами, под ней нарисована пластинка и приклеена мутная желтая фотография «битлов», похоже, переснятая с какой-то газеты, а еще ниже – мастерская картинка со спящей гитарой, склонившей гриф к подушке.
Вот папа с мамой в колхозе, сидят в грузовике, на куче мешков с картошкой. Тут же приклеен красный тряпичный флажок, выцветший от времени, «За успехи в сборе урожая». А вот смешная мама в галстуке и пилотке – пионервожатая в лагере, к странице приколот значок с ракетой.
После веселых и компанейских страниц пошли романтические. Выведенные папиным почерком стихи, нарисованные маминой рукой сердечки, билеты в кино – по паре, и теперь уже они на фотографиях – в обнимку, а на одном фото и вовсе слились в поцелуе. Инга засмущалась, перевернула страницу и замерла. Что-то внутри нее вдруг шевельнулось. Так бывает, когда находишь свою детскую игрушку или слышишь песню, под которую первый раз поцеловал любимого человека. А картинка была странная. Слева – фотография мамы, и выражение лица у нее хитрющее и довольное, будто она только что ненавистному преподавателю на стул кнопку подложила. С другой стороны – отец, смотрит удивленно, словно динозавра увидел. От папы и от мамы к центру страницы вели неровные стрелочки, соединяясь в кружочек из красной бархатной бумаги. Снизу по-детски незамысловато нарисованы елочки. На папу указывала синяя стрелочка. Инга машинально погладила шершавый кружочек пальцем, и вдруг у нее нестерпимо закружилась голова. Она зажмурилась и потерла глаза, а когда открыла, комната исчезла, а вокруг был только лес, и нос щекотал свежий еловый аромат, и дул тихий, теплый ветерок.
– Speaking words of wisdom, let it be, let it be, – тихо пел нежный женский голос.
Прямо напротив нее сидела мама – в точности как на фотографии – молодая, с распущенными волосами, в вышитой просторной рубахе и венке из ромашек. Она перестала петь и сложила руки на животе.
– Я что-то хочу тебе сказать.
– Рассказывай. – Инга сказала это или услышала?
Мама взяла ее руку – неожиданно большую и грубую. И засосало вдруг под ложечкой, и она вдруг поняла, что вся жизнь сейчас перевернется, изменится полностью, и никогда больше не будет прежней, но будет ли счастливой? Мамино лицо светилось, она поднесла руку к своему животу и мягко уложила ее сверху.
– У нас будет малыш, – хором прошептали они, рассмеялись и крепко обнялись.
И растеклась теплая, сладкая как мед радость, заполнила все тело, и оно стало легким и прозрачным, словно осталась в нем одна лишь только душа без плоти и крови, и безудержно захотелось взлететь. Пусть потом будут хлопоты, и свадьба, и пеленки, и горшки, и бессонные ночи, но сейчас, в этот момент, думать не хочется ни о чем, только делить друг с другом невообразимый коктейль чувств – радость самого дорогого на свете подарка, страх и волнение перед самой большой на свете ответственностью, предвкушение гордости – ведь скоро будет чем гордиться, и легкую первую горчинку – пора прощаться с беззаботной жизнью. Они слились в мягком поцелуе, и у Инги снова закружилась голова, и она зажмурилась.
А когда открыла глаза, то обнаружила, что снова сидит в комнате, с альбомом на коленях, и держит палец на бархатном кружочке. Она не сразу поняла, почему комната перед ней расплывается. Это было давно забытое ощущение – в глазах стояли слезы.
Инга бросила альбом на раскладушку и выбежала из комнаты. Она бродила взад и вперед по квартире, переступала через горы вещей, вынутых из ящиков и тумбочек, спотыкалась, бормотала себе под нос: «Ерунда, чепуха, мне показалось или я задремала и увидела сон». В конце концов, она сделала себе чашку крепкого кофе, который немного привел ее в чувство.
Интересно, люди сходят с ума именно так? Например, от горя? Говорят, если человек не может переварить все, что на него свалилось, он теряет всякую связь с действительностью, прячется от нее. Интересно, а пьют ли сумасшедшие кофе? А если даже и пьют, то умеют ли его готовить? И все-таки, что это было за наваждение? Может быть, Инга потеряла сознание или заснула? Но почему тогда очнулась сидя? И почему она никогда не видела раньше этого альбома? И кому теперь звонить? Психиатру? Экстрасенсам? Может быть, показать альбом кому-то еще?
А может быть, лучше сделать вид, что ничего такого не было? Пойти сейчас, спрятать альбом обратно в ящик, начисто забыть про него и заняться делом? В альбоме ведь ничего не говорится о том, куда родители дели столько денег, так что не стоит тратить на него время и силы.
Она подошла к окну. В тусклом свете фонаря труба казалась черной и гладкой, и от того, что она лежала, как и прежде, за окном, неподвижная и спокойная, становилось легче.
«Инга! Ты или сумасшедшая, или чего-то не знаешь! – твердо сказала она себе. – Если ты чего-то не знаешь, то надо это узнать! А если ты сумасшедшая, то тебе уже все равно!» Она встряхнулась, быстро допила кофе и вернулась в кабинет отца, прихватив с собой мобильный телефон.
Инга запустила в мобильнике запись видео и пристроила его напротив себя на столе. Альбом лежал перед ней, прикасаться к нему было страшнее, чем заглянуть в собственное будущее. Лучше бы она его не находила! С трудом пересилив себя, Инга подняла альбом и перевернула страницу. Картинка почти в точности повторялась, только теперь синяя стрелочка указывала на маму. Инга села прямо на пыльный пол, глубоко вдохнула и опустила палец на точно такой же красный бархатный кружочек.
Уже знакомое головокружение, и снова лес, и ее собственное тихое пение, и легкий, щекочущий страх внутри.
– Кеша, – сказал ее голос. – Я что-то хочу тебе сказать.
И все повторилось. Теплая ладонь теперь уже у нее на животе, и удивленные глаза отца, и объятия, такие родные и близкие, что хочется пить их как воду, и теплая нежность, обволакивающая туманом, и смутное беспокойство, которое теперь надолго, и сладко-горький комок в горле, и бесконечное чувство неодиночества. И еще едва уловимое поначалу, но становящееся все более стойким ощущение перемены, словно камера, которая снимала ее жизнь, вдруг сменила ракурс, и сама эта жизнь перестала принадлежать теперь только ей, а уже была наполовину отдана крохотному пока еще существу. Лес пел, воздух звенел от радостного напряжения внутри, и весь мир вторил ему в унисон.
Картинка пропала, растворилась, Инга вскочила, схватила телефон. Казалось, она только что была совсем в другом месте, но видеозапись показывала Ингу. Картинка была тусклая, плохого качества, но сомнений быть не могло – вот она, Инга, держит палец на странице альбома, тихонько раскачивается, глаза прикрыты. Выражение лица разобрать было трудно, но ей подумалось, что похожим образом выглядят люди на сеансе массового гипноза. Что за фокусы с этим альбомом? Новое изобретение, что-то вроде двадцать пятого кадра? Какая разница… То, что Инга почувствовала во время «сеанса», слишком взволновало ее, чтобы задавать себе вопросы.
Это было так странно, так необычно. Такие непохожие и в то же время такие одинаковые чувства, одна и та же картинка – но с двух сторон, одни и те же воспоминания – разными глазами. Страх и радость, волнение и нежность, сожаление и гордость перетекали друг в друга, а Инга не находила себе места, бродила по квартире, бросалась наводить порядок и раскладывать разбросанные во время поисков вещи, тут же вскакивала и бежала на кухню, делала глоток кофе и возвращалась обратно. Ей было плохо и хорошо одновременно, соединялись и расходились внутри нее две половинки одного целого.
Она обижалась на родителей: ну почему, почему они скрывали от нее так много? Этот альбом, свои долги и, кто знает, что еще? Она считала их самыми близкими людьми, у нее не было от родителей ни одного секрета, а они… Как они могли? Вот она им покажет, когда вернутся! Кристофоро Коломбо, лучше бы не знать ничего. Но когда Инга вспоминала ощущения внутри альбома, к горлу подступал спазм, на глаза наворачивались слезы, и она понимала, что не сердится на них и готова простить им все что угодно. В голове стало тесно от вопросов. Существует ли связь между их исчезновением и альбомом? Что за уникальные услуги, о которых тут распинался Тараканище? И как разузнать хотя бы что-то еще? Кто-нибудь из тех бывших студентов на фото может что-нибудь знать? И как их теперь найти?
Так она металась по квартире, как сумасшедшая Луна, потерявшая орбиту, пока в голове вдруг сама собой не родилась простая и ясная мысль: почерк! Она снова открыла альбом. Все страницы заполнены одним из двух почерков. Мамин она, конечно, узнает из тысячи. А вот этот, на студенческих страницах, кругленький, ровный, с одинаковыми характерными завитушками в хвостиках «р» и «у», тоже очень знакомый. Где же она его видела, причем совсем недавно? Точно, в папке со старыми тетрадками, когда перебирала документы! Мама хранила по паре старых школьных тетрадок всех членов семьи, «на память». И такое «р» с толстым хвостиком было выведено на одной обложке. Инга откопала в куче на полу тетрадку, приложила к альбому – один в один! Тетя Марта!
Значит, завтра Инга ее навестит. И вдруг сразу стало легче, дыхание успокоилось. Тетя Марта, конечно, не подарок. Проще диссертацию защитить, чем получить похвалу от тети Марты, а уж выпытать у нее что-то, о чем тетка не хочет говорить, труднее, чем у японского шпиона. Но если кто-то и может знать об альбоме, то это только тетя Марта! А значит, Инга что-нибудь да узнает, даже если придется тетю пытать утюгом. Она быстро закончила прибираться и решила не ехать домой, а лечь спать прямо здесь. Всю ночь она ворочалась с боку на бок, просыпалась, сбрасывала одеяло и натягивала его обратно. В редких, рваных промежутках сна она видела сосновый лес и слышала тихое мамино пение.
Любимый старый халатик превращался в мокрую тряпку. Софья разорвала его на части и подоткнула щель под окном мансарды. Снаружи рвался в закрытые окна ливень, пробивался холодными струйками, наполнял собой белые горошинки на красной ткани, и точно так же наполнялся слезами рукав халатика у Софьи в руках, потому что все носовые платки остались внизу, в спальне, и возвращаться за ними означало еще раз столкнуться с родителями.
Софья искала то, что ищет пьяница на дне бутылки, геймер – в погоне за инопланетным монстром, домохозяйка – в очередном эпизоде сериала. Она хотела отвлечься. Но любимые книги и диски не спасали, она все равно не могла сосредоточиться ни на чем, строчки плясали перед глазами, а музыка звучала глухим неразборчивым фоном. Дождь размывал привычную картинку огней за окном. В целом мире она ощущала себя пыльным чемоданом, лежащим под кроватью, – и место занимает, и выкинуть жалко.
Софья ходила на новую работу всего две недели, но казалось, что она уже целую вечность бродит по замкнутой цепи унылых будней. День за днем, все мучительные восемь, а то и девять часов, Софья пыталась отыскать точку опоры, но вместо этого все глубже и глубже падала в пропасть.
Каждое утро, поднимаясь по ступенькам офисного здания, она мысленно раскланивалась перед невидимыми зрителями. Изо дня в день здесь разыгрывался один и тот же концерт с небольшими вариациями, и она была невольной его участницей. После торжественной увертюры, утренней оперативки под руководством дирижера, Шалтая-Болтая, начиналось основное действие. Отплясывали танец с саблями главные инженеры проектов, трубили во все трубы, соревнуясь в громкости, начальники отделов, подсвистывали им на крошечных флейтах помощники и заместители, и все хотели одного – их проект, самый важный и самый срочный, должен быть напечатан и размножен первым. Софья металась между ними, как мышонок среди голодных кошек, и временами была уверена, что ее вот-вот четвертуют.
Она присматривалась к сотрудникам, но ни с одним из них ей не хотелось познакомиться поближе. Она искала в работе что-нибудь привлекательное, что дарило бы ей если не удовольствие, то хотя бы ощущение собственной нужности. Но ежедневные хлопоты были пустыми и бессмысленными, просто горы из бумаг, настоящие барханы и зыбучие пески огромной, бескрайней бумажной пустыни с непонятными чертежами и томами инструкций. Только становилась прочнее, покрывалась новыми шершавыми слоями скорлупа, что отделяла ее от мира.
Плясали по стенам причудливые тени абажура, кинопленка последних дней продолжала прокручиваться в голове нудно и однообразно, как мексиканский сериал.
Софья подходит к приемной, но останавливается, услышав голос Ванды.
– У нашей новой начальницы, кажется, не все в порядке с головой, – говорит Барракуда.
– И в чем это выражается? – интересуется секретарша.
Ванда что-то шепчет, но Софья не может разобрать.
– Ее, конечно, по блату взяли, но чтоб такое, – охает секретарша. – Надо будет рассказать шефу при случае.
– У нас в Болгарии таких больных держат в специальных санаториях.
Ванда очень гордилась своими болгарскими корнями, настаивала, чтобы ее фамилию произносили на болгарский манер, с ударением на первый слог, не «Цветкова», а «Цветкова». По коридорам несла себя царственно, если бы сослуживцы начали вдруг падать перед ней ниц, она бы и бровью не повела. Кто-то однажды в шутку назвал ее Клеопатрой. Впрочем, Софья уже знала, что за глаза про Ванду говорили: «Как вы жопой ни крутите, все равно не Нефертити». Находиться с ней рядом в комнате было так же приятно, как сидеть в уголке террариума с голодным питоном.
– Предлагаю уволить новую начальницу отдела выпуска, – встает на совещании высокий человек в дорогом костюме, чьего имени Софья не помнит.
– Я думаю, мы подождем до конца испытательного срока, прежде, чем делать выводы, – Шалтай-Болтай мягко улыбается, но она совсем не чувствует облегчения, не ей адресована эта улыбка.
Она была статуэткой, ее поставили на стол так же, как отец поселил в гостиной незваного фарфорового негритенка. «Вот, полюбуйтесь, Пал Палыч, ваш подарок у меня на столе, на почетном месте. Нет, я ей никак не пользуюсь, но зато всегда о вас помню», – читала Софья в этой улыбке. Тогда, на совещании, глядя, как Шалтай-Болтай вкрадчиво улыбается, она решила сыграть в игру. Как в детстве, когда она размазывала слезы кружевной манжетой школьной формы, а отец нависал сверху извергающимся вулканом и орал: «Да ты два плюс два сложить не можешь!» Спустя полгода она выиграла районную олимпиаду по математике, отец носил ее на руках и показывал гостям как ученого попугая. Он так и не понял, почему она скатилась обратно на тройки уже к концу учебного года. А Софья просто решила поиграть в «математика», из чистого любопытства. Наблюдала за отличником Женей Лазурчиком, ходила за ним по пятам и выспрашивала, как он решает задачки. Садилась рядом и заглядывала через плечо. Перенимала его манеру думать так же, как пародист перенимает мимику и манеру говорить.
На сей раз Софья принялась колдовать над планом оптимизации процесса выпуска. Каждый день придумывала повод зайти к начальнику ведущего отдела Юре Суханову – единственному, кто всегда соглашался уделить ей время и отвечал на любой вопрос. Специально приходила чуть раньше назначенного времени, смотрела, как он работает, не отдавая себе отчета, ни о чем не думая. Присматривалась к Олечке, особенно внимательно – к Валечке и за Вандой наблюдала исподтишка. Три дня она впитывала, как губка, жизнь отдела с первого и до последнего распечатанного документа, пока несколько идей не родилось само собой, вылившись на бумагу стройным списком пунктов.
Порыв ветра швырнул в окно такой поток воды, что из-под мокрой тряпки потекло. Софья всхлипнула, ткнула пальцем абажур, он закачался, и тени сложились в еще одну картинку.
– Лучше не позорьтесь. – Ванда рвет план Софьи пополам и выбрасывает в урну.
И скованы цементом руки, и слова застревают на кончике языка, и завораживают ярко-красные ногти, одним только взглядом пьет Ванда у нее кровь, да так, что бледнеют щеки, кружится голова, и подступает к горлу мучительная тошнота.
Колеблются мерно тени на стенах, выпадает из воспоминаний следующий день, прошедший в сонном оцепенении. За ним бессонная ночь в мучительной паутине размышлений, и утро, когда качается в голове маятник: пойти не пойти, предложить не предложить. И вот Софья мнется в приемной, сжимая потной ладонью папку с бумагами.
– У вас есть новые идеи, это хорошо. Но сейчас не время для экспериментов, план выпуска и так срывается, – говорит Шалтай-Болтай, мельком заглянув в листок. – Пока будем придерживаться старого порядка.
– Я хотела бы рассказать вам поподробнее. Может быть, как раз получится…
– Давайте как-нибудь потом. Мне сейчас от вас нужно, чтобы план выполнялся, а когда появится время, подумаем над оптимизацией.
Едва проснувшийся интерес к работе, крохотная доля смысла разом пропали, растворились, как крупинка сахара в кружке чая. Офис живет по странным правилам, Софья никогда их не поймет. Все это происходит не с ней, а с кем-то совсем другим. Это другая девушка вздрагивает, когда к ней обращаются по имени-отчеству, это у кого-то другого холодеют кончики пальцев, когда она слышит очередную фальшивую отговорку в ответ на свою просьбу, и уж конечно же кто-то другой неловко угощает девчонок плюшками и шоколадом, а те вежливо отказываются, будто это еда из рук прокаженной.
До конца рабочего дня Софья бесцельно бродила по коридорам, натыкалась на людей, вздрагивала и беспомощно оглядывалась по сторонам в поисках поддержки, а в ответ на нее глядел плакат: «Компания – это наша судьба!» Софье казалось, что само офисное здание – живое, что оно задает гулким эхом большого барабана общий ритм, дышит вслед, неспешно поглощает людей – одних без остатка переваривает, а других – с отвращением выблевывает вместе с рвотной массой исписанной бумаги, засохших чайных пакетиков, одноразовых стаканчиков и обгрызенных карандашей. Есть ли люди, которыми этот чертов офис может подавиться? С первых дней работы она поняла, что здесь, в офисе, так же как в клинике, есть нечто страшное, липкое и холодное, то самое, что может сожрать все самое ценное у нее внутри. Как сбежать от этого? Куда спрятаться, как вырваться?
За окном по-прежнему стучал дождь. Софья в десятый раз вгляделась в полароидный снимок и снова разревелась. Бурая мгла почти проглотила картинку, осталось только детское личико и два белых бантика. Еще чуть-чуть, еще пара дней, и уже ничего нельзя будет разглядеть. Опухшие глаза щипало, к горлу подступал кашель, по телу волнами пробегал озноб. Мысли то суетились, как восточные женщины в базарный день, отталкивая друг друга, то плыли неспешно, как облака по жаркому летнему небу. Завтра она будет выглядеть как китаец с глубокого похмелья. Что же делать дальше? Она больше так не может, у нее не осталось сил терпеть! Сказать отцу, что она отказывается работать в этом чертовом офисе, что больше никогда в жизни не переступит его порога? Но тогда… тогда снова ледяной кабинет. Нет, уж лучше сидеть тихо, как мышка, за своим столом и делать вид, что работаешь. Может быть, со временем выход найдется. Она что-нибудь придумает, почувствует, что-то поймет. Может быть… А если нет? Так теперь и будет до конца жизни? Ей вдруг стало страшно, панически страшно, как бывает, когда стоишь на краю небоскреба и смотришь вниз, и безотчетно хочется крепко схватиться руками за перила и ни за что их не отпускать. Она крепко обняла себя руками и сжалась в маленький плотный комок. Дрожь потихоньку унялась, и Софья задремала.
Ей снилось, что она лежит на дне глубокого колодца, где-то очень высоко мерцают звезды, а вокруг темно и необыкновенно спокойно. В чистом и свежем воздухе разносится мягкий, приятный перезвон крохотных колокольчиков – динь-динь-динь, дон-дон-дон. И больше некуда падать, можно просто лежать и смотреть вверх, и вокруг растекаются, укрывают мягким облаком блаженство и покой. Где-то внутри родилось тепло, наполнило тело пронзительным звенящим потоком до самых кончиков пальцев. Мир вдруг стал больше, шире и раскрылся навстречу. Она почувствовала себя легкой, как пушинка. Поток усиливался, рвал изнутри тонкую плоть реальности, наполнял каждую клеточку тела радостным напряжением. Сейчас, еще миг, еще мгновение, еще одна тысячная доля секунды, и она взлетит ввысь. Мелькнула мысль: «Где я? Что со мной?» Поток оборвался, не дотянул до самой высокой ноты, отступил, скатился вниз, сильно забилось сердце, стало частым дыхание.
Софья очнулась и села на диване. В глубине живота еще пульсировало тепло, дождь за окном утих и убаюкивающе ронял редкие капли. Темно, хоть глаз выколи… Она нащупала выключатель абажура, переключила несколько раз. Бесполезно, похоже, лампочка перегорела. Она поднялась и на ощупь включила настольную лампу. По полу из-под окна растеклась мутная лужа. Софья открыла окно и вдохнула полной грудью холодный влажный воздух. Бесцветные коробки соседних домов окутала темнота. Значит, уже совсем поздно. Она машинально собрала тряпкой воду с пола, выжала за окном. В голове звенела приятная пустота, будто там кто-то прошелся шваброй, смыл с пеной все неприятные воспоминания, стер засохшие пятна обиды, разогнал пыльные облака суетливых мыслей.
Спать совсем не хотелось. Софье было удивительно хорошо, и захотелось вдруг сделать что-то осязаемое, запечатлеть, как на фотокарточке, если не каждое мгновение странного сна, то хотя бы самую маленькую его капельку, хотя бы смутный оттенок ощущений, чтобы однажды зацепиться за него и, как за ниточку, вытянуть весь восхитительный, пугающий, с ума сводящий поток.
Она уселась за стол, руки заработали сами по себе, словно они все еще были в том сне, удивляя свою хозяйку. Сначала из беспорядочной кучи на столе руки откопали кусок белого глянцевого картона в тонкую, едва заметную серебристую полоску (от изысканной упаковки какой-то дорогой маминой покупки). Потом рядом оказался старый ластик с нарисованным Дон Кихотом (сувенир из давней испанской командировки отца), искусственный зеленый листик (случайно оторвала у цветка в подъезде и спрятала в сумочку, пока никто не увидел) и лист со сметным отчетом (делала на обратной стороне какие-то отметки и прихватила домой).
Последними легли в ладонь любимые ножницы, старинные, тяжелые. Витиеватые бронзовые ручки, украшенные крохотными бабочками, приятно холодили кожу. Из картона Софья вырезала ровный прямоугольник. Потом взяла канцелярский нож, аккуратно отпилила у ластика верхний слой с картинкой. Вытащила из подставки несколько карандашей и начала делать набросок прямо на картоне, потом передумала, достала из ящика несколько чистых листов бумаги и рулон клеящейся фольги.
Карандаш выводил на бумаге изящный силуэт, делал несколько штрихов, и скомканный листок летел на пол. Софья ловила ощущение потока, чувствовала, как, неведомый и потусторонний, он преломляется через ее ладони и глаза, как луч солнца – сквозь цветное стекло. Стоило ей сделать фальшивое движение, дыхание потока становилось слабее, она в испуге отбрасывала листок и хваталась за следующий. Пока руки работали, она никак не могла отделаться от мыслей о Ванде. Дурные, мелочные, детские фантазии – она гнала их прочь, но они возвращались. Вот на Барракуду падает открытая банка с тонером, она становится похожей на трубочиста, а длинные острые ногти мешают ей оттирать глаза. Вот Ванда цепляется юбкой за край большого резака, возмущенно дергается, и под съехавшей вниз юбкой видны рваные застиранные трусы. Вот на офис нападают бандиты и берут сотрудников в заложники, Ванда бьется в истерике, а Софья ее мужественно утешает. Руки тем временем вырезали тонкие полоски фольги, орудовали карандашом и линейкой, колдовали над куском картона. Наконец, все штрихи легли, как надо, и рисунок задышал теплом, едва ли не оживал под ладонями. Софье вдруг нестерпимо захотелось поверить, что есть на свете что-то сильнее Ванды, Шалтая-Болтая, офиса, сильнее отца. И это «что-то» – извечно родное, только давно забытое – на ее стороне. Иначе, разве было бы ей сейчас так хорошо?
Когда Софья закончила, над крышами соседних домов уже родилась тонкая полоска бледного городского рассвета. Тучи рассеялись, из луж на соседних крышах пили растрепанные голуби. Взгляд упал на фотографию – на нее смотрела улыбающаяся девочка в белом платьице. Снимок снова начал проявляться! Странно, но она почти не удивилась, только тонкая струйка новой радости влилась в общий поток.
Пусть она сошла с ума, но если держать эту открытку при себе, ей точно будет легче. По крайней мере это поможет спасти снимок. Софья положила карточку в конверт и спрятала в сумочку – бережно, с надеждой, как студент кладет в ботинок пятак, как спортсмен целует крестик перед финальным матчем, как влюбленный закрывает коробочку с обручальным кольцом. Потом она забралась под плед и заснула. Первый лучик солнца, заглянувший в мансарду, застал улыбку на ее лице.
– Убирайтесь! Я никого не жду, – послышалось из-за двери.
Инга стояла в просторном подъезде сталинского дома и нажимала на кнопку звонка. Перед походом в гости она запаслась всем терпением, какое только могла в себе отыскать. Добровольно явиться к тете Марте – это из серии «жить захочешь, не так раскорячишься». На примере тетушкиного голоса мама в детстве объясняла Инге, что такое «иерихонская труба». А еще говорила, что если Инга не будет слушаться, то вырастет такой же, как тетя Марта.
– Тетя Марта, откройте, пожалуйста, это Инга! – Она позвонила еще раз.
Послышалось шарканье, дверь дернулась и приоткрылась на цепочке.
– Ну я вам сейчас покажу кузькину мать! Чего надо? А, это ты, деточка. Кто научил тебя являться к родне без звонка?
– Здравствуйте, тетя. У вас же телефон не работает.
– Ах да. Опять эти изверги плату за телефон подняли! Фигушки, не дождутся у меня, – она грозно потрясла внушительного размера кукишем из-за цепочки. – А ты зачем пришла?
– Я хотела с вами поговорить.
– Мне некогда. Ты не вовремя. Могла бы и сама догадаться.
– Тетя, мы так и будем через цепочку разговаривать? У меня тут грильяж в шоколаде. – Инга приоткрыла пакет и показала коробку. – И подарочек.
– Ммм… что ж, пожалуй, я найду для тебя две минуточки.
Дверь захлопнулась и открылась снова уже без цепочки. Инга вошла и едва сдержалась, чтобы не зажать нос. Господи, и как только соседи терпят этот зверинец. Сколько она себя помнила, тетушка всегда держала дома штук пять живых кошек и несколько десятков чучел питомцев, уже покинувших этот свет. Последних с каждым годом становилось все больше и больше, впору открывать фелинологический музей. Кошек Инга терпеть не могла, даже больше, чем ее любимец Павлуша. Уж очень морды у них наглые.
Тетя, как всегда, пестрела всеми цветами радуги и колыхалась вокруг Инги праздничным воздушным шаром. Просторный балахон – достойный предмет зависти хиппи – спускался с необъятных телес подобно занавесу для веселой молодежной пьесы и прятал под собой ножищи в полосатых черно-белых носках. Пучок обесцвеченных волос на самой макушке перехватывала огненно-рыжая заколка. Довершал тетушкин облик макияж – ярко-красные губы, кукольные, нарисованные глаза и свекольный румянец на щеках. Так могла бы выглядеть Пеппи Длинный Чулок в старости.
Инга прошла вслед за тетей в гостиную. За последний десяток лет ничего здесь не изменилось. Мебель стояла еще с тех времен, когда вещи умели делать на совесть, и сохранилась отлично. Неизменные настенные часы все так же оглушительно тикали. Как только пробьет три, из них высунется облезлая кукушка. Все те же лица актеров и режиссеров смотрели с пожелтевших фотографий на стенах, все те же выцветшие афиши и плакаты зазывали на давно канувшие в Лету спектакли. Во времена тетиной молодости местный театр гремел на всю страну. «Работа гримера – залог успеха любой постановки!» – утверждала Марта, и никто не смел с ней спорить.
Балахон удалился на кухню за чаем, а Инга устроилась в скрипучем кресле. На журнальном столике лежали старинные ножницы – красивые, с витыми бронзовыми ручками, блестящими отточенными лезвиями, ручки украшены крохотными бабочками. С подлокотника на Ингу уставилось немигающим взглядом тощее пыльное черное чучело. Она поежилась, протянула руку, чтобы переставить чучело на пол, и вздрогнула от неожиданности, потому что оно возмущенно мяукнуло и задергало хвостом. Кристофоро Коломбо, в этом доме никогда не разберешь – кто еще живой, а кто уже нет! Инга выложила на столик коробку конфет, подарок для тети – ту самую вязаную салфетку (не пропадать же ей, в конце концов) и альбом.
– Ну, деточка моя, что привело тебя к старой мымре? – Тетя внесла в комнату поднос с крохотными фарфоровыми чашечками, изящным заварником и большим заляпанным чайником, поставила его на столик и шлепнулась в кресло напротив.
– Тетя Марта, вы знаете, что случилось с родителями?
– Насколько мне известно, они поехали отдыхать во Францию. Надя, между прочим, один раз в жизни могла бы взять с собой старуху-сестру! – Она пододвинула к Инге чашку. – Пей, деточка, кто вас, любителей комфортной жизни, еще напоит приличным чаем не из пакетика.
– Они… они пропали без вести. – Инга потрепала мочку уха. – Полиция считает, что они погибли.
– Глупости какие! – фыркнула тетка. – Ничего не хочу про это слышать! Если бы моя сестра погибла, я бы точно это почувствовала. Ты тоже хороша, а еще дочь родная, между прочим. Голова тебе на что дана?
Инга только вздохнула.
– Ну а в остальном как у тебя дела? – продолжила Марта другим тоном. – Ты все еще встречаешься с тем бесчувственным хмырем, с этим поленом, с этой самовлюбленной вешалкой для костюма с галстуком?
– Он не хмырь! И вообще, это мое личное дело, – не выдержала Инга.
– Попомнишь мои слова, он тебя испортит, – проворчала тетка, с хрустом вгрызаясь в грильяж.
Инга как следует дернула себя за ухо и отхлебнула чаю. Не обращать внимания ни на какие выпады! Она здесь не для этого. У тетки за ушами так и трещало, в такт тиканью ходиков. Тик-так, хрум-хрум. Интересно, грильяж быстро на нее действует? Она уже достаточно подобрела? Над столиком показалась пушистая рыжая морда, не обнаружила ничего для себя съестного, понюхала альбом и громко чихнула.
– Ах ты моя пусенька! Будь здорова, Алла Борисовна! А где у нас Филенька? Иди посмотри, где у нас Филенька.
Рыжая морда не спеша удалилась в сторону спальни. Тетка снова захрустела конфетой. Инга отхлебнула чаю и глубоко вздохнула.
– Ну? – Тетка вопросительно зыркнула, часы из любопытства притихли.
– Тетя Марта! Вы когда-нибудь видели этот альбом?
Тетушка подняла альбом и поднесла к самому носу.
– Студенческий? Да я его делать помогала! Честно тебе скажу, не мастер твоя мама по альбомам. Вот я в былые времена…
– Тетя, – перебила ее Инга. – А вы не замечали в нем чего-то особенного? Необычного?
– Петька Веселухин… ох, шебутной был парень, за мной ухлестывал, – хохотнула тетка, рассматривая фото. – Сейчас-то небось тоже тот еще старикан – не подарок.
Она листала страницы и дошла до того самого разворота, с красным бархатным кружочком.
– О, деточка, ты знаешь, что это за фотография? На ней есть ты, вот тут, у Наденьки в животе. – Тетка погладила пальцем красный кружок, закатила глаза, принялась раскачиваться в кресле взад-вперед и тихонько что-то замурчала про себя.
Инга вцепилась в подлокотники и замерла. Тиканье часов болезненно отдавалось в висках. Сердце в нетерпении сжалось. Была ли надежда ненапрасной? Или ей пора начать принимать успокоительное? Ей кажется, или в теткином бурчании можно узнать «Let it be»? Кристофоро Коломбо, у старой грымзы никогда не было слуха! Она тоже видит? Или придуривается? Но если она видит и слышит то же самое, и если это не семейная психическая болезнь, тогда…
– Ку-ку! Ку-ку! – хрипло завопила кукушка из часов.
Тетка вздрогнула и захлопнула альбом.
– Вы это видели? – Инга вскочила и уселась на корточки рядом с ней. – Вы видели лес, и маму, и слышали, как она поет?
– Деточка, зачем ты пришла?
– Что вы об этом знаете? Обо всей этой чертовщине? Что это все значит?
– Этот альбом не такой уж плохой, как я думала раньше. Пожалуй, мне даже нравится.
– Тетя! – взмолилась Инга. – Мне очень нужно знать! Пожалуйста, объясните, в чем тут дело? Как эта штука вообще работает?
Тетка поджала губы.
– Обещай мне, что бросишь своего хмыря и найдешь кого-нибудь стоящего.
– Обещаю. Честное пио… честное слово, в общем. – Она бы сейчас пообещала сменить пол и усыновить всех теткиных котов, только бы узнать хоть что-то.
Тетка наклонилась над Ингой, дыхнула старческой усталостью и приторными духами, шепнула едва слышно, непохоже на себя:
– Верь тому, что ты чувствуешь.
Теткино шумное дыхание свистело над ухом. Инга боролась сразу с несколькими желаниями – схватить эту раскрашенную корову за грудки и вытрясти из нее все, что она знает, возмутиться, умолять, угрожать, требовать. Надо заставить тетку рассказывать, говорить… но как? Проще научить черепаху звонить по телефону. До чертиков разбирает любопытство – как работает альбом? Можно ли «войти» в другие картинки? Можно ли сделать нечто подобное самой? Но это все сейчас неважно, можно выяснить потом, как – она придумает. Сейчас есть только один вопрос, который мучает ее по-настоящему.
– Тетя Марта, как мне найти родителей? Вы можете мне помочь? Помогите мне, я вас очень прошу! Я сделаю все, что вы захотите!
– Деточка, у тебя есть голова и руки. Это все, что тебе нужно.
– Тетя! О таких вещах нигде не пишут, и журнал «Оживим воспоминания» никто не выпускает! Я перерыла весь Интернет, никто и нигде не рассказывает ничего подобного. Ну и чем мне тут голова поможет?
– Ты чего на меня орешь? – спокойным тоном сказала тетка. – Иди-ка лучше, вскипяти для старой мымры еще чайку.
Инга всплеснула руками, подхватила поднос и вышла из комнаты, нарочно громко топая. На кухоньке было тесно, но относительно чисто. Инга отвернула ржавый кран, сполоснула чайник и начала машинально оттирать пятна. Взгляд упал на верхнюю полочку на стене напротив, уставленную рядом потрепанных книг. Она налила в чайник воды, поставила на плиту и принялась разглядывать корешки. Кулинарные книги, старые, еще пятидесятых годов. Сборники рецептов, блюда на каждый день, маринады, соусы, ого, даже коктейли! Инга потянула книжку с коктейлями, из нее выпала пожелтевшая картонка, к которой приклеились несколько листочков бумаги. С фотографии посредине карточки улыбалась миловидная темноглазая девушка с маленькой родинкой в уголке рта. Прямо к фото были прикреплены две розы – одна красная, картонная, другая белая, тряпичная, с жемчужинками. Треть картонки занимала обертка от шоколада «Экстра» фабрики «Красный Октябрь». Еще Инга обнаружила на карточке листок из старого календаря, нотный лист, кусок какой-то выкройки и вырванную из блокнота страницу со стихотворением. Она перевернула открытку. На задней стороне в бумажной рамочке аккуратным почерком было выведено:
- Роза вянет от мороза,
- Роза вянет от тепла,
- А моя подружка Роза
- Не завянет никогда!
В карточке было что-то, удивительно похожее на альбом. То ли стиль оформления, то ли запах старой бумаги, то ли что-то, чему нельзя было дать объяснения. Инга пощупала картонку, погладила пальцем розочку, понюхала обертку. Пожала плечами и положила карточку обратно в «Коктейли». Подумала немного, вытащила ее обратно, аккуратно согнула пополам и засунула в задний карман джинсов. Что за идиотизм такой, тетке определенно есть что рассказать, а она уперлась, вот ведь старая ослица! И отказывается понять, как это важно. Ну и как ее переубедить? Что теперь, правда утюгом пытать? Впрочем, если жизнь родителей будет зависеть от этого… кстати, а чем это пахнет? О Боже! Она помчалась обратно в комнату и завизжала, едва заглянув внутрь. Альбом полыхал синим пламенем! На столике лежала зажигалка, рядом стоял флакончик бензина. Тетки в комнате не было. Инга схватила салфетку с комода и накинула на альбом. Пламя быстро утихло, по комнате пополз удушливый запах гари.
– Ты что это делаешь, курва! Это же подарок моей покойной бабушки! Твоей прабабки, между прочим! – прогремело сзади.
– Да вы!.. – Инга кипела от возмущения, чувствовала, что вот-вот взорвется. – Да вы же специально его подожгли!
– Хо, – тетка уперла руки в бока, точь-в-точь как это делала сама Инга.
– Вы… ты… да ты и есть настоящая старая мымра! – выпалила она.
– Хо! Я и не отказываюсь.
– Спалить последнюю весточку, последний шанс, последнюю зацепку! Вместо того чтобы помочь!
Инга выругалась. В некоторых обстоятельствах филологи умеют выражаться ярче сантехников, и это был как раз тот случай. Инга гладила почерневший альбом, едва сдерживая слезы. Несколько последних страниц сгорели безвозвратно. Драгоценные развороты с бархатными кружочками обуглились по краям. Кристофоро Коломбо, да что же это такое делается! Как она могла, чужую вещь! Так бесцеремонно! В глубине живота стало нестерпимо горячо, рвался изнутри огонь, будто ему хотелось сцепиться в схватке с тем пламенем, что поглотило бумагу, вернуть страницы, восстановить их, до самой последней черточки, защитить, сделать неуязвимыми. Но это невозможно, все потеряно, вот так, в один миг. Дура! Зачем она вообще пришла! Знала же, что все равно ничего не выйдет! Жар внутри стал невыносимым, он искал выхода, Инга задыхалась, как в дыму, перед глазами все плыло.
– Аааааааа! Вот тебе! – Она схватила с комода фарфоровую статуэтку и со всей силы швырнула об пол.
Осколки разлетелись по комнате. Коты дружно зашипели из углов и подняли хвосты, ходики в ужасе перестали тикать. Дым таял, утекал к потолку, и у Инги перед глазами постепенно прояснялось. Она обняла обгоревший альбом и зашагала прочь, из комнаты, из квартиры, подальше от тетки, подальше от своих мыслей, подальше от того, чего она никогда раньше не делала. Это было так на нее непохоже – всегда такую уверенную, спокойную, напористую. Как она могла! Инга, которая всегда гордилась, что не поддается на провокации, что способна трезво соображать в любой ситуации, что проще подбить танк из детской хлопушки, чем вывести ее из себя. И тут вдруг так потерять самообладание, повести себя как базарная баба, обыкновенная истеричка, капризный ребенок! Нет, все-таки тетка кого угодно доведет до ручки. Ничего удивительного, что с ней способны жить только коты. Ну и черт с ней, все равно все шансы разговорить ее теперь потеряны. Инга изо всех сил хлопнула входной дверью. Но дверь тут же приоткрылась вновь.
– Деточка, – окликнула ее тетка. – Я так за тебя рада, моя лапушка.
Инга удивленно обернулась.
– Возьми, – тетка протягивала конверт и улыбалась, подозрительно довольная.
В другой раз Инга бы гордо развернулась и ушла. Но не сейчас. На конверте маминым почерком был выведен теткин адрес, стоял французский штамп, и в глаза сразу бросалась дата – двадцать пятое мая.
– Откуда это… – начала было Инга.
– Все-все, мне пора голубей кормить, – замахала руками тетка и захлопнула дверь.
Сколько Инга ни звонила в дверь, на этот раз никто не открывал. Только противный кошачий голос пронзительно мяукал из-за двери. Она уселась на подоконнике и дрожащими руками открыла конверт. «Мамма миа», – сказал бы сейчас на ее месте отец.
Утро в офисе напоминало последнюю репетицию оркестра, когда каждый музыкант настраивает инструмент на свой лад. Ванда перед началом рабочего дня покрывала длинные ногти десятым слоем лака и подтачивала их пилочкой, будто планировала вцепиться кому-нибудь в спину. Обычно у Софьи мурашки по коже бежали, когда она видела эту картину, но сегодня она ничего такого не чувствовала, только кружилась, плыла голова. Фанис крутился вокруг Ванды, пересказывал содержание вчерашнего сериала не хуже заправской бабуси на скамейке у подъезда, а иногда разминал ей плечи широкими ладонями и между делом отвешивал неумелые комплименты. Софья закрывала глаза, и ей представлялось, как возле барракуды суетится рыба-прилипала, надеется, бедолага, что однажды она превратит его в настоящего хищника.
Как только Софья пришла на работу, она сразу же достала и поставила на стол открытку, долго смотрела на нее, считала минуты до оперативки и потихоньку пьянела, как от шампанского. Когда осталось десять минут, она открыла маленькое окошко под потолком и с шумом втянула холодный воздух. Но ее все равно качало в глубине невидимых волн, хотелось танцевать и хихикать, мир вокруг покрылся сюрреалистической паутинкой сновидения, в котором растаяла привычная защитная скорлупа. Когда сознание выныривало на краткий миг на поверхность, она отдавала себе отчет, что это просто истерика, хорошо бы, если кто-то дал бы ей пощечину, привел в чувство. Но никому не было до нее дела.
Комнату для совещаний уже заполнили снизу доверху суета и оживление. Легли на стол ежедневники, мягкие, пухлые, в дорогих кожаных переплетах, и кто-то уже рисовал под жирной датой на полосатой странице смешную рожицу, не дождавшись начала совещания. Унылая увертюра, открывающая начало рабочей недели, начиналась как обычно. Странно, но на оперативках ни изворотливые оправдания, ни фальшивые комплименты не вызывали у Софьи бурного отторжения или тошноты, слишком они были формальными, карикатурными, чтобы принимать их всерьез. Только привычный холодок бежал по кончикам пальцев так часто, что превращался в ледяную реку, и стыли кости.
Шалтай-Болтай уже устроился во главе стола, просматривал бумаги, улыбался и поглядывал поверх очков, наблюдая, как рассаживаются остальные. Весь круглый, мягкий, уютный, всегда с улыбкой на лице и по-отечески доброжелательный, он скорее подошел бы на роль директора школы или пионерлагеря, чем руководителя большой коммерческой организации. По правую руку разместился первый зам, Альберт Фарисеевич. Софье он представлялся шаманом при вожде племени. Никто толком не знает, что именно он делает, кроме танцев с бубном вокруг вождя, но все догадываются, что ни одно решение в организации без него не принимается, даже если это вопрос покупки туалетной бумаги.
Последним ворвался, как всегда на взводе, будто его подняли по боевой тревоге, краснолицый Пчелкин и шлепнулся в кресло. Тимофей много лет увлеченно работал над идеальной методикой организации процесса работы, он мечтал свести к минимуму человеческий фактор.
– У каждого из вас будет простой и понятный список задач. Вам не нужно будет думать, вы ничего не забудете и не сможете ничего перепутать, – произнеся это, он многозначительно поднимал вверх указательный палец.
Взлохмаченный и часто небритый, с красными, воспаленными глазами, остервенело влюбленный в работу, будь он лет на двадцать старше, Пчелкин прекрасно подошел бы на роль сумасшедшего профессора в комиксе. Своим примером он доказывал справедливость поговорки «Все болезни от нервов» – здоровым застать его было трудно. Прыщи и дерматит переходили в конъюнктивит, конъюнктивит – в гайморит, а тот – еще в какой-нибудь геморрой. Вот и сегодня он потирал набухший прыщ на подбородке.
– Ну что, начнем? – спросил Шалтай-Болтай. – С повесткой дня все уже ознакомились?
Читать бесплатно другие книги:
