Смех Again Гладов Олег
— Дашка сказала, ты художник, — говорит Генка, когда мы раскуриваем за
курятником. — И мастюхи ещё бьёшь… да?
Я покивал, удерживая дух Джа в лёгких. Выпустил дым в ночь. Сказал, доставая сигарету:
— Только у меня машинки с собой нету…
— Дядя… — он машет дымящимся «штакетом», и огонёк чертит во тьме маршрут своего движения, — …Посмотри на меня… Какие, нах, татуировки? Ты меня вообще видишь?
И мы громко кашляем, подняв переполох среди спящих внутри сарая птиц. Хе-хе, этот подонок мне нравится…
Потом мы сидим на его Атасной Пулялке и выкуриваем ещё по сигарете.
— Слышь, Генка, — говорю я, — а ты анекдот про «бананив в нас немае», знаешь?
— С детства ненавижу… — отвечает он и рассказывает, как они в детстве играли с Ванькой и Тольчей в Ку-Клукс-Клан. Я просто мру со смеху, когда он описывает, как Иван и Толик гонялись за ним в белых колпаках с дырками для глаз по окрестным полям и жгли кресты.
— Стог колхозный, нах, спалили, — говорит он, и мы начинаем ржать так, что перед глазами появляются летающие звёздочки. Потом на крыльце закуриваем ещё по одной.
— Жалко Ваньку, — говорит он неожиданно, — ништяк был чувак…
— Почему был?
— Ну чё… не видишь, что с ним творится… — Генка вздыхает.
Потом говорит вдруг:
— Здоров, Семён… как дела? — кому-то, вышедшему из дома у меня за спиной.
— Здоров, Генка… Всё в руках Божьих…
Генка кивает:
— В его… в его…
Семён. Присаживается рядом со мной. И дальше они общаются, перебрасываясь фразами через меня. Словно я коммутатор. Генка:
— Чё?.. В церковь всё не ходишь?
— Нет. Я молюсь со своими братьями. Бог внутри нас…
— Дык, молись ему дома тогда…
— Я и дома молюсь… а общая молитва укрепляет…
— А ты что? Слаб, что ли? Нуждаешься в укреплении?..
Семён молчит какое-то время, потом:
— Зачем опять начинаешь?
Генка хмыкает:
— Я не начинаю… Я продолжаю…
Он щелчком отправляет окурок в полёт:
— В церковь к батюшке не ходишь, а к своим бегаешь…
— В Библии сказано, что нарисованным изображениям нельзя поклоняться… мой духовный отец говорит, что все священники в храмах фарисеи… только выгоду ищут… торгуют именем Господа нашего…
— Ты ж крещёный, — Генка наклоняется, чтобы лучше видеть Семёна.
— Меня крестили помимо моей воли, в детстве… и тот крест я не ношу…
Генка кивает:
— Ну да… Твой духовный отец не корыстолюбец… а зачем ты деньги ему каждый месяц таскаешь?
Семён смотрит прямо во тьму. В ту сторону, откуда доносится далёкий лай уткинских кобелей.
— Я не ему… это общая касса нашей общины…
— Ага… — Генка кивает — …и на что вы их тратите? Крестами своими вокруг всё утыкаете?
Я понимаю, о чём речь. Генка, описывая окрестности, рассказал мне, что семёновская община выкупила участок земли, как раз тот, где стоят ржавые комбайны, и поставила там деревянный крест с табличкой «Здесь будет храм Церкви Обвинения». Семён помолчал, потом ответил неохотно:
— Что ты меня подковыриваешь постоянно?
— Я подковыриваю? — Генка лезет в нагрудный карман за сигаретой. — Я дискутирую… Тебя же учили вести дискуссии, да, Семён? Чтоб загонять в лоно церкви заблудших овец… Может, я как раз заблудший баран, а?..
Я сдерживаюсь, чтобы не засмеяться. Генка продолжает:
— Бог внутри каждого из нас, так?
— Да, — буркает Семён.
— Если он внутри меня, — Генка прикуривает, — кому я должен молиться?
Семён промолчал.
— Если Бог внутри меня, кого я должен бояться? — он выдыхает дым и продолжает:
— Если Бог внутри меня, в кого я должен верить, а Семён?
Этот чувак нравится мне всё больше. А Семёну, похоже, не нравится. Как и я. Поэтому он молча встаёт и уходит обратно в дом. У нас за спиной гремит радио и слышны громкие голоса: праздник продолжается.
— Вот у него там в башке… — я тоже прикуриваю — …творогом набито под завязку… Аж из ушей сыпется…
Мы хихикаем.
— Не-е… — говорит Генка. — У него там совок.
— Совок?
— Совок кукушиных котяхов, — поясняет он, и мы опять ржём до звёздочек в глазах.
— Ништяк дурь, — говорю я. — Где взял?
— У меня свой плантарь за пасекой… — он подносит кулак к моему лицу. — …Вот
такие шишки!
Этот подонок мне определённо нравится.
— Где мой внук??? — на крыльцо выходит дядя Женя и хватает нас сзади за плечи. — Где мой племяш??? Вы чего тут расселись?
— Курим, деда, — отвечает Генка, запрокинув голову и смотря ему в глаза. Рядом с дядей Женей стоит улыбающаяся Дашка.
— Деда, — говорит Генка, — я тебе там мёда в подарок привёз… канистру десятилитровую…
— Спасибо, Генок… — дед целует его в макушку. Проводит рукой по моим чуть
отросшим волосам. — Давайте за стол… Сейчас пирог будет… Дашка испекла…
— Сейчас, дядь Жень, — говорю я, — докурим и придём.
Каннабис уже засел в моём желудке, с салфеткой на шее и ложкой в руках, приговаривая: пирог это хорошо… пирог это зашибенно… а с чем пирог-то?
— С чем пирог-то? — спрашиваю я, сглотнув слюну.
— С черникой, — отвечает Дашка.
— Клёво, — говорю я, глядя на её загорелые колени, выглядывающие из-под сарафана.
На хавчик пробило уже конкретно. Но ещё больше мне хочется задрать этот подол в подсолнухах. Лучше сзади. Я настолько явно представляю всё это, что даже несколько раз моргаю и щипаю себя за бедро: Фффу-у-у-ух… предпоследняя стадия спермотоксикоза…
И когда дядя Женя с Дашкой уходят обратно, я спрашиваю Генку:
— Слышь… а как тут с бабами?
— Легко… — он встаёт, отряхивая задницу. — Тольча у нас тут главный сутенёр.
Он протягивает мне руку и помогает подняться:
— Пошли, пирога хапнем и к нему метнёмся.
— Пошли, — говорю я, — презервативы брать?
Тольчу Нямого часто обижали в детстве, так же как и Генку. Оба они были местными уродами: один бэкает-мэкает что-то по-своему, ни хрена не поймёшь; второй чернее самого загорелого цыгана. Теперь Тольча вырос, стал местным кузнецом и обижал половину мужского населения Уткино. Потому что вместе с ним вырос и его главный инструмент. Тот, что между ног. Байки о его агрегате докатились даже до соседнего Чернухино. Поэтому в его кузню под покровом ночи бегали не только местные вдовушки и созревшие красавицы, но и импортные. Когда мы подкатили на Атасной Пулялке к его кузне, с которой для лучшей циркуляции воздуха были сняты ворота, на лавочке внутри уже сидели две чернухинские десятиклассницы. Рядом стоял прислонённый к деревянному верстаку здоровенный, раскрашенный в цвета Marlboro мотоцикл с задранной вверх толстой трубой и огромными шипастыми колёсами.
— Ооо! Да, ладно! — сказал я, различив лого на баке чудовища. — «Каджива-Раптор»??!
— Почти «эндуро»… — Генка улыбнулся красавицам. — Мы здесь с Тольчей главные моторхэды.
Ещё один сын Дяди Васи — тоже Вася Газ Вода — работал в торговом флоте. Он и пригнал слегка подержанную «Кадживу» из Владивостока прошлым летом. Подарок брату Толику на двадцатилетие.
Моторхэд Тольча бросил свой молот и подошёл к нам, вытирая руки о штаны: до того, как мы появились, он, озаряемый светом из горна, вот именно, херячил по красной железяке на наковальне, высекая искры и заставляя млеть двух красавиц, плюхающих классические семечки. Тольча был хорош собой: природа, забрав у него возможность слышать и говорить, дала взамен высокий рост, широкие плечи, а также пшеничные кудри и голубые глаза под ними. Его крепкое тело блестело от пота, и этот блеск отражался в глазах малолеток, засыпавших весь пол у лавки чёрной шелухой.
Тольча пожал мою руку и постучал по спине Генку. Тот тоже в долгу не остался. Ну и лоси… Вот где ощущаешь, что определение «средний рост» твоё до самой смерти.
— Мой дядька, — говорит Генка так, чтобы видел его губы. Тольча улыбается и делает быстрые жесты руками.
— Он спрашивает — пить будешь? — переводит Генка.
— Конечно, — я мотнул головой в сторону девчонок, — и не только пить.
Тольча смеётся и кивает головой. Генка говорит негромко, так, чтобы слышал только я:
— Ты, короче, с этими поблядушками… не особо лялякай… за жабры и вперёд… понял?
Я понял. Поэтому через полчаса одна из них, Марина, уже жарко шептала на железной кровати за перегородкой:
— Ну что ты делаешь, Саша… ну Саша… нет… не так… он спереди расстёгивается…
А ещё через пятнадцать минут непрерывного скрипа пружин я, порвав два презерватива и держа её не умещающуюся в ладони грудь, закричал:
— Й-и-ихххха-а-а-а!!! — заляпав её живот скопившимися во мне за одиннадцать дней ракетами артёмовнами. Ффу-у-уххх!!! Ай да Я!.. Ффу-у-ухх…
Марина, обнимая меня за расцарапанные плечи, сказала в самое ухо:
— Давай покурим?..
— Покурим… — согласился я, переворачивая её на живот и различая узкий треугольник незагорелой кожи на круглых ягодицах, — потом…
— Йи-и-и-иххха-а-а-а!!! — закричал я, несколько минут спустя.
— Эй, ковбой! — донеслось из-за перегородки. — Хватит там наших кобылок объезжать! Иди, тяпнем!
Генка постучал стеклом о стекло.
— Сам ты кобылка! — крикнула Марина, отдышавшись.
— Ты чё, Маруся! — невидимый Генка булькает, разливая виски в стаканы. — Я же любя!
— Щас, идём! — говорю я и прикуриваю две сигареты. Марина садится, обхватив колени руками, и затягивается дымом… ладная сучка… аж резиновая… не ущипнёшь нигде… вон какие штуки отрастила на мамкиной сметане… соски с мизинец ёп-ти…
Я молча курю, рассматривая её и прикидывая, как именно буду рисовать это тело в pin-down альбоме.
— Ты с Москвы, да? — спрашивает она, тоже рассматривая меня.
— Я там бываю… — сбиваю пепел на земляной пол. — …Часто…
— А кем работаешь?
Я знаю её реакцию до того, как произношу вслух:
— Я татуировщик.
— Ничё себе, — она подвигается ближе, рассматривая мои тату в полутьме, — а эти сам делал?
— В основном… — отвечаю я, чувствуя её дыхание на своей коже.
О моих тату.
Прямо под пупком у меня изгибается чёрно-белый PsychoStarFucker готическим шрифтом. На груди (тоже ч/б), прямо над сердцем, — пентаграмма с цифрой «13» в центре. Есть ещё одна «13», цветная, на правом бицепсе, в клубах огня, переходящих на плечо и за спину. Спина: NEVER GONNA STOP ME полукругом от лопатки до лопатки. На левом бицепсе — эмбрион Чужого, скопированный с постера «Alien-2», в хай-тэковых узорах переползающих на плечо. Плюс такие же хай-тэковые шипастые заросли с кусками индустриальных пейзажей на правой ноге. Урбанистический армагеддон. На левой голени, прямо над косточкой, — мелкие буквы: after death this body do not recovered anddispossed. Обычно производит впечатление.
Моя левая пятка упирается в мой пах.
— Это по-английски? — спрашивает она, дыша мне в интересное место. Интересное место начинает шевелиться.
— Ага… — я докуриваю сигарету, бросаю её рядом с кроватью и перевожу:
— «После смерти это тело не выбрасывать и не подвергать переработке».
Она тоже выбрасывает сигарету и касается рукой своего плеча:
— Я бы вот тут бабочку себе набила.
Все они хотят себе бабочку.
— А можешь мне сделать? — она отбрасывает волосы со лба.
— У меня машинки с собой нет, — во второй за сегодня раз произношу я, — а так — легко…
— Жаль… — она опускает глаза и видит, что под PsychoStarFuckerom опять торчит.
— Блин… ты чё… голодный такой, что ли… — говорит она, уже взявшись обеими руками за железную спинку кровати. Я снова вижу треугольник незагорелой кожи на её ягодицах.
— Ещё и какой, — отвечаю я, натягивая презерватив.
Ночью мне снится не её чудесная попа. И не скрип старых пружин. Мне снится ночной курятник. И звук, словно кто-то мнёт руками мокрый полиэтилен… там… в углу… между спящими на насестах птицами… нечёткая фигура… Словно набросок простым карандашом на серой бумаге… и дуновение раздражённого удивления оттуда, из угла… и чёрный провал в сером — рот… и намеченные пунктиром губы… перемазанные сырым яичным желтком, шелестят, словно мокрый полиэтилен: ш-ш-ш-ш-што? И вопросительный знак медленно растворяется в лучах луны, проникающих сквозь щели в шифере крыши… и луна гаснет…
Кричит петух. Уже утро.
Мои носки, брошенные двумя чёрными комками прямо на подушку, у меня под носом, пахнут хвоей… spray для ног… Ещё не окончательно проснувшись, я вдыхаю этот запах и вижу в обрывках сна заснеженные леса… обгоревшие танки с крестами… чую дым полковых костров и тепло нагана в руке… втягиваю воздух слипшимися от мороза ноздрями, и он пахнет чёрным от крови снегом… и моторный гул в воздухе: наши возвращаются на аэродром… и…
Кто-то тормошит меня за плечо.
Я открываю глаза. Генка. Помахивает забитым двоящимся штакетом перед моими глазами.
— Ну что, дядь Саш? — он улыбается. — Пошли, поправимся?
— Ясен перец, — говорю я, внимательно рассматривая его четыре глаза и шестьдесят четыре зуба.
Распоровозив «штакет» за курятником, мы по шаткой лесенке забираемся на его крышу. Сидим, ощущая под задницами острые края стоящего домиком шифера и слушая кудахтанье кур внизу. Курим. Весь двор как на ладони: слева от нас дом Мишиных. Напротив — хрюкающий в триста пятаков поросятник. Индюки и вся остальная домашняя птица снуют по двору, выискивая жратву. По центру — Генкин «MC», выкрашенный в синий «металлик».
— Кресты, что ли, на баке нарисовать… — нарушает молчание Генка, мотнув подбородком в сторону Атасной Пулялки. — …И на люльке… Там раньше были…
— Не-е… — говорить получается странно: слова отлепляются с языка, как лейкопластырь с пенопласта. — …Я тебе его лучше разрисую, как у Ангелов Ада… Мля… Только аэрографа нет…
— Аэрографа? — спрашивает Генка. И я минут десять объясняю, что это такое.
— Мля… — Генка тушит бычок о шифер. — …А где такие аэрографы продаются?
— В Москве есть… — я тоже тушу сигарету о крышу. — …Только стоит до фуя…
— Сколько? — Генка чешет свою чёрную грудь.
— Штуки полторы, — я смотрю на его стриженую голову, — европейских денег…
— …Мёд, знаешь, какая дорогая штука… — Генка обнимает меня за плечи. — Я могу хоть два аэрографа купить… Прям щас…
У Ануфрия, а стало быть, и у Генки — шестьсот пятьдесят ульев. Пол-литра мёда сколько стоят? Правильно… Мёд — пластиковая карточка Генки.
— Хотя, — говорит мой племянник. — Волчий жир ещё дороже…
Волки в окрестностях Уткино водились с самого начала. С того момента, как в чистом поле первый крестьянин поставил здесь первую хату.
— Я солда-а-ат… — поёт он неожиданно — …Недоношенный ребёнок войны…
— Я солдат… — поёт Генка.
— …Мама залечи мои раны… — подхватываю я.
— Я солдат… — поёт Генка.
— …Забытой Богом страны… Я герой…
— …скажите мне какого романа… — поёт Генка. — Я вижу всё: кур, индюков, его мотык и себя, сидящего на крыше.
— Генка… — говорю я, — ты что, и «Пятницу» слышал?
— Мля, дядя… — отвечает он. — …Я сам Пятница!..
— А я Робинзон… — говорю я. — Робинзон Крузо…
И мы хохочем так, что из дома тётя Валя, приложив ладонь к глазам (солнце печёт неимоверно), кричит:
— Мальчики! Идите завтракать!
Мальчики — это я, Генка и Семён. Он бросает вилы, которыми ворошил сено в ста метрах от нас, и направляется к крыльцу.
— Щас, мам Валь! — кричит Генка в ответ. Потом, понизив голос и следя глазами за
мужем Ольги. — …Дать бы ему люлей… аж руки чешутся…
— Такая же фигня, чувак… — говорю я.
Он кивает. Потом:
— Ну чё?.. Как Маруся?..
— Ещё б раз вдул! — я достаю сигарету.
— Ты ей тоже понравился… — Генка тоже лезет в нагрудный карман. — …Ты вообще… Симпотный сучок…
Симпотный сучок?.. хе-хе…
— Симпотный сучок?
— Ну не сучка же… — говорит Генка, и мы опять ухахатываемся, чуть не падая с крыши. Мама Валя, улыбаясь, смотрит на нас, прикрывая глаза ладонью. Потом она уходит в дом.
Мы, периодически хихикая, спускаемся по лестнице и идём за ней. Завтракать. Генка садится между тётками, прямо напротив меня. Мы посматриваем друг на друга, улыбаемся и хлебаем Дашкин борщ из тарелок.
Борщ за вчерашний день настоялся в погребе и влетает в меня огромными вёслами: как бы не подавиться…
Справа от меня Анна. Слева Николя.
Вообще за столом вся вчерашняя компания — гости остались ночевать в огромном доме юбиляра. Дядя Вася, отец Тольчи, хмуро вкидывает в себя пару рюмок, и морщины на его лбу разглаживаются.
Ай да борщ… Ай да Дашка…
Я, в промежутках между ложками, посматриваю на неё. Вчерашняя Маринка была её качественной копией. Поэтому я примерно представляю, что там скрывается под её сарафаном…
Потом Генка заводит свой мотоцикл и, напялив здоровенные очки на резинке, кричит мне, перекрывая рёв двигателя:
— Ну чё!.. Я на пасеку!.. Залетай на огонёк!..
Я наблюдаю, как его Атасная Пулялка скрывается за сараем, и бреду обратно в дом. Этот подонок мне нравится…
В приоткрытую дверь вижу Николя, сидящего на кровати в своей комнате. В Генкиной комнате… Здесь мой чёрный племяш спал и учил уроки; на стене до сих пор висит карта двух полушарий и постер Пушкина. А Николя сидит на кровати под знаменитыми бакенбардами.
— Здоров! — я прислоняюсь к косяку.
Николя кивает и похлопывает ладонью рядом с собой. Типа, присаживайся, друг. Я присаживаюсь.
— Ну… — я обвожу комнату взглядом. На самодельной этажерке Генкины учебники. Стоят корешками наружу. Анна встаёт с постели и выходит, прикрыв за собой дверь.
— О чём ты хотел поговорить? — я забираюсь на кровать с ногами. Николя наблюдает, как я опираюсь спиной о стену и скрещиваю голени.
— Это ты хотел поговорить, — отвечает он. Я вижу Генкин букварь. Между «Химией» и «Алгеброй» с цифрами «5». Пятый класс, что ли?
— Ну… — я чешу свою лысую бошку. — Эт самое… о чём?
— Я сегодня уезжаю, — говорит он. И уточняет, — мы уезжаем. Поэтому ты останешься здесь один…
Не один… хе-хе… с Генкой…
— Куда? — я смотрю на него, взявшись за свои пятки.
— Далеко.
— Зачем?
Он пялится своими чёрными гляделками. Симпотный сучок?.. Смех начинает щекотать моё нёбо. Николя, помолчав, отвечает:
— Мне нужно найти кое-кого…
Я шмыгаю носом:
— Специалистов?
— Типа того… — он вращает головой, разминая шею.
Симпотный сучок?..
— А ты какого, такого особого, рода специалист? — спрашиваю я. И, услышав эту фразу со стороны, опять сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.
Николя касается участка кожи под своим левым глазом:
— У тебя ресница… тут…
Я тру ладонью рядом с носом:
— Всё?..
— Всё.
Мы молчим некоторое время. Ганж перебил утреннее похмелье, и я плаваю в ватном облаке. Как себя чувствует Николя, не знаю… Наверное, тоже не плохо… По виду, во всяком случае…
— «Особого рода», — говорит он вдруг. — Значит, «особого рода».
Ему поговорить, что ли, по тяге? Так, я ещё часа три могу разговаривать без остановки…
Спрашиваю:
— В смысле?
Читать бесплатно другие книги:
