Избранная Рот Вероника

Глава 27

На следующее утро я чувствую себя глупой и легкомысленной. Всякий раз, когда я прогоняю улыбку с лица, она находит дорогу обратно. В конце концов я перестаю с ней бороться. Я оставляю волосы распущенными и отказываюсь от своих привычных свободных рубашек в пользу блузки с широким вырезом, в котором видны мои татуировки.

– Что с тобой сегодня? – спрашивает Кристина по дороге на завтрак. Ее глаза еще опухшие ото сна, а спутанные волосы обрамляют лицо пушистым ореолом.

– Ой, да ничего особенного. Солнце светит. Птички чирикают.

Она выгибает бровь, как бы напоминая, что мы в подземном тоннеле.

– Не порти девочке настроение, – бросает Уилл. – Может, ты ее больше такой не увидишь.

Я шлепаю его по руке и спешу к столовой. Мое сердце колотится, потому что я знаю, что в течение ближайшего получаса увижу Тобиаса. Я сажусь на свое обычное место, рядом с Юрайей, напротив Уилла и Кристины. Место слева от меня остается пустым. Возможно, Тобиас займет его; возможно, он улыбнется мне за завтраком; возможно, посмотрит на меня тайком, украдкой, как я собираюсь посматривать на него.

Я хватаю тост с тарелки на середине стола и начинаю с чрезмерным усердием намазывать его маслом. Я чувствую, что веду себя по-идиотски, но не могу остановиться. Это все равно что перестать дышать.

Затем он входит. Его волосы стали короче и кажутся более темными, почти черными. До меня доходит, что они пострижены коротко, как у альтруистов. Я улыбаюсь ему и поднимаю руку, чтобы подозвать к нашему столу, но он садится рядом с Зиком и даже не смотрит в мою сторону, так что руку приходится опустить.

Я смотрю на свой тост. Теперь не улыбаться легко.

– Что-то случилось? – спрашивает Юрайя с набитым хлебом ртом.

Я качаю головой и откусываю кусочек. А на что я рассчитывала? То, что мы целовались, еще не значит, что все изменится. Возможно, он передумал, и я ему больше не нравлюсь. Возможно, он считает, что наши поцелуи были ошибкой.

– Сегодня день пейзажа страха, – замечает Уилл. – Как по-вашему, мы увидим свои собственные пейзажи страха?

– Нет. – Юрайя качает головой. – Вы пройдете через пейзаж одного из инструкторов. Мне брат рассказал.

– О-о-о, какого инструктора? – внезапно оживляется Кристина.

– Слушай, это правда нечестно, что у вас есть инсайдерская информация, а у нас нет. – Уилл сердито смотрит на Юрайю.

– Можно подумать, ты не воспользовался бы преимуществом при случае, – возражает Юрайя.

Кристина не обращает на них внимания.

– Надеюсь, это пейзаж Четыре.

– Почему? – спрашиваю я.

Вопрос выходит на редкость скептическим. Я прикусываю губу и жалею о том, что он вырвался.

– Похоже, у кого-то изменилось настроение. – Она закатывает глаза. – Неужели ты не хочешь узнать его страхи? Он ведет себя так жестко, что, наверное, боится зефира, чрезмерно ярких восходов и так далее. Сверхкомпенсация.

Я качаю головой.

– Это будет не его пейзаж.

– Откуда ты знаешь?

– Просто предполагаю.

Я помню отца Тобиаса в его пейзаже страха. Он никому не позволит это увидеть. Я смотрю на него. На мгновение он переводит взгляд на меня. Его глаза равнодушны. Затем он отворачивается.

Лорен, инструктор неофитов-лихачей, стоит, уперев руки в бедра, у зала пейзажа страха.

– Два года назад, – говорит она, – я боялась пауков, удушения, стен, которые медленно сдвигаются, превращаясь в ловушку, изгнания из Лихости, неудержимого кровотечения, падения под поезд, смерти отца, публичного унижения и похищения людьми без лица.

Все тупо смотрят на нее.

– Большинство из вас встретят в своих пейзажах от десяти до пятнадцати страхов. Это среднее количество, – продолжает она.

– А какое самое малое известное количество? – спрашивает Линн.

– За последние годы – четыре, – отвечает Лорен.

Я не смотрела на Тобиаса с тех пор, как мы были в столовой, но невольно смотрю на него сейчас. Он не поднимает глаз от пола. Я знала, что четыре – малое количество, достаточно малое, чтобы стать прозвищем, но не знала, что это более чем вдвое ниже среднего.

Я опускаю взгляд себе на ноги. Он исключительный. И теперь он даже не посмотрит на меня.

– Сегодня вы не узнаете своего количества, – сообщает Лорен. – Симуляция настроена на программу моего пейзажа страха, так что вы испытаете мои страхи вместо собственных.

Я бросаю на Кристину торжествующий взгляд. Я была права: мы не пройдем через пейзаж Четыре.

– В целях данного упражнения, однако, каждый из вас столкнется только с одним из моих страхов, чтобы понять, как работает симуляция.

Лорен выбирает нас в случайном порядке и назначает нам страхи. Я стояла позади, так что пойду одной из последних. Мне выпадает страх похищения.

Я не могу наблюдать за симуляцией, поскольку не подключена к компьютеру, только за реакцией людей на нее. Это лучший способ отвлечься от одержимости Тобиасом – сжимать кулаки, когда Уилл смахивает невидимых пауков и Юрайя упирает ладони в незримые стены, ухмыляться, когда Питер становится ярко-красным от «публичного унижения», чем бы оно ни было. Затем наступает моя очередь.

Испытание будет не из легких, но я не тревожусь, когда Лорен вонзает мне в шею иглу, поскольку до сих пор могла манипулировать любыми симуляциями, не только этой, и уже прошла через пейзаж Тобиаса.

Затем обстановка меняется, и начинается похищение. Пол под ногами превращается в траву, и чьи-то руки хватают меня за плечи, зажимают рот. Слишком темно, и ничего не видно.

Я стою рядом с пропастью. Слышу рев воды. Кричу в руку, которая зажимает мне рот, и пытаюсь вырваться, но руки, которые держат меня, слишком сильные; мои похитители слишком сильные. В голове вспыхивает образ, как я падаю в темноту, – тот же образ, который преследует меня в ночных кошмарах. Я снова кричу; кричу до тех пор, пока горло не начинает болеть, и жаркие слезы брызжут из глаз.

Я знала, что они вернутся за мной, знала, что они попробуют снова. Первого раза было недостаточно. Я снова кричу… не зову на помощь, ведь никто не поможет, а просто кричу, как любой, кого ждет неминуемая смерть.

– Хватит, – произносит суровый голос.

Руки исчезают, и загорается свет. Я стою на бетонном полу в комнате пейзажа страха. Я дрожу всем телом и падаю на колени, прижимая ладони к лицу. Я только что провалилась. Утратила последние остатки логики, здравого смысла. Страх Лорен превратился в мой собственный.

И все видели меня. Тобиас видел меня.

Я слышу шаги. Тобиас подлетает ко мне и рывком поднимает на ноги.

– Это что еще за чертовщина, Сухарь?

– Я… – Мои вдохи и выдохи переходят в икоту. – Я не…

– Соберись! Что за жалкое зрелище!

Что-то внутри меня лопается. Слезы высыхают. Жар заливает тело, вымывая слабость, и я бью Тобиаса так сильно, что костяшки пальцев горят от удара. Он глядит на меня, одна его щека красная от прилива крови, а я гляжу на него.

– Заткнись! – рявкаю я, выдергиваю у него руку и выхожу из комнаты.

Глава 28

Я плотнее закутываюсь в куртку. Я давно не бывала на улице. На лицо светит бледное солнце, и я слежу, как мое дыхание вырывается клубами пара.

По крайней мере, мне удалось одно: я убедила Питера и его друзей, что больше не представляю угрозы. Осталось только, чтобы завтра, когда я пройду через свой собственный пейзаж страха, они увидели, как ошибались. Вчера провал казался невозможным. Сегодня я не уверена в этом.

Я пропускаю волосы сквозь пальцы. Желание плакать прошло. Я скручиваю волосы в узел и перехватываю его резинкой, которую носила на запястье. Теперь я больше похожа на себя. Вот и все, что мне нужно: помнить, кто я такая. А именно, девушка, которая не позволит всяким пустякам вроде мальчишек и смертельно опасных историй остановить ее.

Я смеюсь, качая головой. Неужели?

Раздается гудок поезда. Рельсы огибают лагерь Лихости и тянутся к горизонту. Где они начинаются? Где кончаются? Каков мир за ними? Я иду к рельсам.

Я хочу вернуться домой, но не могу. Эрик рекомендовал нам не выказывать особой привязанности к родителям в День посещений, так что визит домой стал бы предательством Лихости, а я не могу себе этого позволить. Эрик, однако, не говорил, что мы не можем навещать членов других фракций, а мать просила заглянуть к Калебу.

Я знаю, что мне нельзя уходить без сопровождения, но не могу удержаться. Я иду все быстрее и быстрее, пока не пускаюсь бегом. Работая локтями, я бегу вровень с последним вагоном, пока не хватаюсь за ручку и не подтягиваюсь внутрь, морщась, когда боль пронзает мое измученное тело.

Оказавшись в вагоне, я ложусь на спину рядом с дверью и смотрю, как лагерь Лихости исчезает позади. Я не хочу возвращаться, но решиться уйти, стать бесфракционницей было бы самым отважным поступком в моей жизни, а сегодня я чувствую себя трусихой.

Воздух обдувает мое тело, закручивается вокруг пальцев. Я оставила ладонь снаружи вагона, и ветер давит на нее. Я не могу вернуться домой, но могу найти его часть. Калеб есть в каждом моем детском воспоминании, он часть моей сути.

Поезд замедляет ход, достигая центра города, и я сажусь, чтобы следить, как здания пониже сменяются зданиями повыше. Эрудиты живут в высоких каменных зданиях с видом на болото. Я держусь за ручку и высовываюсь настолько, чтобы видеть, куда ведут пути. Они ныряют вниз до уровня улицы и сразу после поворачивают на восток. Я вдыхаю запах сырой мостовой и болотного воздуха.

Поезд спускается, замедляет ход, и я спрыгиваю. Ноги подгибаются от удара при приземлении, и я пробегаю несколько шагов, чтобы восстановить равновесие. Я иду посередине улицы на юг, в сторону болота. Пустое пространство не кончается, сколько хватает глаз – коричневая равнина, сливающаяся с горизонтом.

Я поворачиваю налево. Здания Эрудиции нависают надо мной, темные и незнакомые. Как я найду здесь Калеба?

Эрудиты ведут записи, это в их природе. Они должны вести записи о своих неофитах. У кого-то есть доступ к этим записям, осталось только найти их. Я изучаю здания. С точки зрения логики центральное здание должно быть самым важным. Почему бы не начать с него?

Повсюду снуют члены фракции. Стандарты Эрудиции диктуют членам фракции надевать по меньшей мере один предмет одежды голубого цвета, поскольку голубой цвет заставляет тело выделять успокаивающие химические вещества, а «спокойный разум – ясный разум». Этот цвет также начал обозначать их фракцию. Теперь он кажется мне невероятно ярким. Я привыкла к тусклому освещению и темной одежде.

Я ожидала, что придется пробираться сквозь толпу, работать локтями и бормотать извинения, как обычно, но в этом нет необходимости. Став лихачкой, я стала заметной. Толпа расступается передо мной и провожает меня взглядами. Я сдергиваю резиновую ленту с волос и встряхиваю ими, прежде чем войти в главные двери.

Я останавливаюсь у входа и запрокидываю голову. Зал огромный, тихий и пахнет пыльными страницами. Деревянный пол скрипит под ногами. Книжные шкафы выстроились вдоль стен по обе стороны, но кажутся скорее декоративными, поскольку столы посередине комнаты занимают компьютеры, и никто не читает книг. Все напряженно, сосредоточенно глядят в экраны.

Могла бы и догадаться, что главное здание Эрудиции – библиотека. Мое внимание привлекает портрет на противоположной стене. Он в два раза выше меня, в четыре раза шире и изображает привлекательную женщину с прозрачными серыми глазами и в очках – Жанин. При виде ее к горлу подступает жар. Она представитель Эрудиции, а значит, именно она выпустила тот отчет о моем отце. Она не нравилась мне с тех пор, как отец начал распространяться о ней за ужином, но теперь я ее ненавижу.

Под портретом – большая табличка с надписью: «ЗНАНИЕ ВЕДЕТ К ПРОЦВЕТАНИЮ».

Процветание. Для меня это слово имеет негативный оттенок. Альтруизм использует его, говоря о потакании своим прихотям.

Как мог Калеб захотеть стать одним из них? То, что они делают, то, чего они хотят, в корне неверно. Но он, вероятно, думает то же самое о лихачах.

Я иду к столу под самым портретом Жанин. Сидящий за ним юноша спрашивает, не поднимая глаз:

– Чем могу помочь?

– Я ищу одного человека. Его зовут Калеб. Вы не знаете, где он сейчас?

– Я не вправе выдавать личную информацию, – равнодушно отвечает он, тыча пальцем в экран перед собой.

– Он мой брат.

– Я не впра…

Я хлопаю ладонью по столу перед ним, и он выныривает из оцепенения, глядя на меня поверх очков. Головы поворачиваются в мою сторону.

– Я сказала, – я скупо роняю слова, – я ищу одного человека. Он неофит. Можете, по крайней мере, сказать, где сейчас неофиты?

– Беатрис? – произносит голос за спиной.

Я поворачиваюсь и вижу Калеба с книгой в руке. Его волосы отросли и прикрывают уши, на нем голубая футболка и очки в прямоугольной оправе. Хотя он выглядит иначе и мне больше не позволено любить его, я бегу к нему со всех ног и обнимаю за плечи.

– У тебя татуировка, – приглушенно говорит он.

– У тебя очки. – Я отстраняюсь и щурюсь. – У тебя прекрасное зрение, Калеб, что ты делаешь?

– Гм… – Он бросает взгляд на столы вокруг нас. – Пойдем. Давай выберемся отсюда.

Мы выходим из здания и пересекаем улицу. Мне приходится бежать трусцой, чтобы поспевать за ним. Напротив штаб-квартиры Эрудиции – бывший парк. Теперь мы называем его просто «Миллениум», и это полоса голой земли с парой ржавых скульптур – одна в виде абстрактного обшитого металлическими листами мамонта, другая напоминает чудовищную фасолину, рядом с которой я кажусь карликом.

Мы останавливаемся на бетонной площадке вокруг металлической фасолины, где небольшими кучками сидят эрудиты с газетами или книгами. Калеб снимает очки и засовывает их в карман, затем проводит рукой по волосам, нервно отводя взгляд. Как будто ему стыдно. Возможно, мне тоже должно быть стыдно. У меня татуировки, распущенные волосы и обтягивающая одежда. Но мне не стыдно.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает он.

– Хотела побывать дома, – отвечаю я, – и ты лучшее, что я смогла придумать.

Он сжимает губы.

– Смотрю, ты рад меня видеть, – добавляю я.

– Слушай. – Он кладет руки мне на плечи. – Я очень рад тебя видеть, ясно? Просто это запрещено. Существуют правила.

– Мне плевать, – отвечаю я. – Плевать, ясно?

– Возможно, напрасно, – мягко говорит он и смотрит с укором. – На твоем месте я не хотел бы проблем с фракцией.

– Что ты имеешь в виду?

Я прекрасно знаю, что он имеет в виду. Он считает мою фракцию самой жестокой из пяти, и ничем более.

– Я просто не хочу, чтобы ты пострадала. Не надо на меня злиться. – Он наклоняет голову. – Что с тобой там случилось?

– Ничего. Ничего со мной не случилось.

Я закрываю глаза и потираю затылок ладонью. Даже если бы я сумела все ему объяснить, мне не хочется этого делать. У меня нет сил, чтобы просто подумать об этом.

– По-твоему… – Он смотрит себе на ботинки. – По-твоему, ты сделала правильный выбор?

– Не думаю, что у меня был выбор. А ты?

Он оглядывается. Прохожие посматривают на нас. Его взгляд скользит по лицам. Он по-прежнему нервничает, но, возможно, дело не в том, как он выглядит, и не во мне. Возможно, дело в них. Я хватаю его за руку и тащу под арку металлической фасолины. Мы идем под ее полым подбрюшьем. Я вижу повсюду свое отражение, искривленное гнутыми стенами, в пятнах ржавчины и копоти.

– Что происходит?

Я складываю руки на груди. Только сейчас я заметила темные круги под его глазами.

– Что случилось?

Калеб прижимает ладонь к металлической стене. Крошечная голова его отражения съехала набок, а рука словно выгнута назад. Мое отражение, напротив, кажется низеньким и приземистым.

– Происходит что-то важное, Беатрис. Что-то неладно. – Его глаза большие и стеклянные. – Я не знаю, в чем дело, но люди все время носятся вокруг, тихонько переговариваются, и Жанин постоянно толкает речи о том, как испорчен Альтруизм, почти каждый день.

– Ты веришь ей?

– Нет. Может быть. Я не… – Он качает головой. – Я не знаю, чему верить.

– Нет, знаешь, – жестко возражаю я. – Ты знаешь, кто наши родители. Знаешь, кто наши друзья. Как по-твоему, отец Сьюзен испорчен?

– Что я знаю? Что мне позволили знать? Нам не разрешали задавать вопросы, Беатрис, нас лишали знаний! А здесь…

Он поднимает глаза, и в плоском круге зеркала над головами я вижу две крошечные фигурки размером с ноготь. «Вот наше подлинное отражение, – думаю я. – На самом деле мы такие же маленькие».

– Здесь информация свободна, она всегда доступна, – продолжает он.

– Эрудиция не Правдолюбие. Здесь есть лжецы, Калеб. Есть люди, настолько умные, что знают, как тобой манипулировать.

– По-твоему, я бы не понял, если бы мной манипулировали?

– Если они такие умные, как ты считаешь, то не понял бы. Думаю, ты ничего бы не знал.

– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. – Он качает головой.

– Ага. Откуда мне вообще знать, на что похожа испорченная фракция? Я всего лишь обучаюсь на лихача, ради всего святого, – фыркаю я. – По крайней мере, я знаю, где мое место, Калеб. А ты решил пренебречь тем, что мы знали всю жизнь… Эти люди высокомерные и жадные, и они никуда тебя не приведут.

Его голос становится жестче.

– Пожалуй, тебе пора уходить, Беатрис.

– С удовольствием. Да, и вряд ли тебе это важно, но мама просила передать, чтобы ты исследовал симуляционную сыворотку.

– Ты ее видела? – Он кажется задетым. – Почему она не…

– Потому что! – рявкаю я. – Эрудиты запретили альтруистам посещать свой лагерь. Разве эта информация не была тебе доступна?

Я протискиваюсь мимо него, иду прочь от зеркального грота и скульптуры и ступаю на тротуар. Мне не следовало уходить. Теперь лагерь Лихости кажется домом – по крайней мере, там я точно знаю, на чем стою, а именно на неустойчивой почве.

Толпа на тротуаре редеет, и я поднимаю взгляд, чтобы узнать почему. В нескольких ярдах передо мной стоят два эрудита со сложенными на груди руками.

– Прошу прощения, – произносит один из них. – Вы должны пройти с нами.

Один мужчина идет за мной по пятам, так что я чувствую его дыхание затылком. Другой ведет меня в библиотеку и далее по трем коридорам к лифту. За библиотекой деревянный пол сменяется белой плиткой, и стены мерцают, как потолок в комнате проверки склонностей. Мерцание отражается от серебристых дверей лифта, и я щурюсь, чтобы что-либо разглядеть.

Я стараюсь оставаться спокойной. Задаю себе вопросы из учебного курса Лихости. «Что делать, если кто-то нападает из-за спины?» Я воображаю, как бью локтем назад, в живот или пах. Воображаю, как бегу. Жаль, у меня нет пистолета. Это мысли лихача, и они стали моими.

«Что делать, если нападают сразу двое?» Я иду за мужчиной по пустому мерцающему коридору в кабинет. Стены сделаны из стекла… пожалуй, я знаю, какая фракция разработала проект моей школы.

Женщина сидит за металлическим столом. Я смотрю ей в лицо. То же лицо господствует в библиотеке Эрудиции, оно приделано к каждой выпускаемой ими статье. Как давно я ненавижу это лицо? Я не помню.

– Садись, – говорит Жанин.

Ее голос кажется знакомым, особенно когда она раздражена. Ее прозрачные серые глаза останавливаются на мне.

– Я постою.

– Садись, – повторяет она.

Я определенно уже слышала ее голос.

Я слышала его в коридоре, она разговаривала с Эриком, перед тем как на меня напали. Я слышала, как она упоминает дивергентов. Но я слышала его и раньше… слышала в…

– Это был ваш голос в симуляции, – говорю я. – В смысле, на проверке склонностей.

Она – та опасность, о которой меня предупреждали Тори и мать, опасность быть дивергентом. Сидит прямо передо мной.

– Верно. Проверка склонностей на данный момент – мое величайшее достижение как ученого, – отвечает она. – Я просмотрела результаты твоего теста, Беатрис. Очевидно, с ним возникли проблемы. Он не был записан, и твой результат пришлось вводить вручную. Тебе известно об этом?

– Нет.

– Тебе известно, что ты одна из двух людей за все время, которые получили результат «Альтруизм», но перешли в Лихость?

– Нет.

Я пытаюсь скрыть потрясение. Кроме нас с Тобиасом – никого? Но его результат был настоящим, а мой – поддельным. Значит, на самом деле он один.

У меня сводит живот при мысли о нем. Сейчас мне плевать, насколько он уникален. Он назвал меня жалкой.

– Что заставило тебя выбрать Лихость? – спрашивает она.

– Какое это имеет значение? – Я стараюсь смягчить свой голос, но получается плохо. – Разве вы не собираетесь наказать меня за то, что я покинула свою фракцию и отправилась на поиски брата? «Фракция превыше крови», верно?

Я делаю паузу.

– Кстати, как вообще я оказалась в вашем кабинете? Разве вы не важная шишка?

Возможно, это немного осадит ее.

Ее рот на мгновение кривится.

– Наказание оставим лихачам. – Она откидывается в кресле.

Я кладу руки на спинку кресла, в которое отказалась сесть, и стискиваю пальцы. За ее спиной – окно с видом на город. Поезд лениво поворачивает вдалеке.

– Что до причины твоего присутствия здесь… моей фракции свойственно любопытство, – продолжает она, – и, изучая твои записи, я обнаружила еще одну ошибку с симуляцией. Ее также не удалось записать. Тебе известно об этом?

– Как вы получили доступ к моим записям? Он есть только у лихачей.

– Поскольку симуляции разработала Эрудиция, у нас существует… взаимопонимание с лихачами, Беатрис. – Она наклоняет голову и улыбается мне. – Меня всего лишь волнует добротность нашей технологии. Если в твоем присутствии она пасует, я должна это прекратить, понимаешь?

Я понимаю только одно: она лжет. Ее не волнует технология… она подозревает, что с моими результатами что-то неладно. Как и лидеры Лихости, она вынюхивает дивергентов. И если мама хочет, чтобы Калеб исследовал симуляционную сыворотку, то это потому, что ее разработала Жанин.

Но что такого угрожающего в моей способности манипулировать симуляциями? Какое это имеет значение для представителя Эрудиции?

Я не могу ответить ни на один вопрос. Но ее взгляд напоминает мне взгляд бойцового пса в проверке склонностей – злобный, хищный взгляд. Она хочет порвать меня в клочья. Я не могу лечь в знак подчинения. Мне нужно самой превратиться в бойцового пса.

Сердце пульсирует в горле.

– Я не знаю, как это работает, – начинаю я, – но от жидкости, которую мне вкололи, меня затошнило. Возможно, распорядитель симуляции отвлекся, потому что беспокоился, не вырвет ли меня, и забыл ее записать. После проверки склонностей мне тоже стало плохо.

– У тебя всегда был слабый желудок, Беатрис? – Ее голос острый, как лезвие бритвы. Она барабанит подстриженными ногтями по стеклянной столешнице.

– С самого детства, – как можно небрежнее отвечаю я.

Я отпускаю спинку кресла и обхожу его, чтобы сесть. Нельзя казаться напряженной, пусть даже мои внутренности сплелись в змеиный клубок.

– Ты невероятно успешна в симуляциях, – говорит она. – Чем ты объяснишь легкость, с которой справляешься с ними?

– Я смелая.

Я смотрю ей прямо в глаза. У других фракций сложился вполне определенный образ лихачей. Дерзких, агрессивных, импульсивных. Наглых. Я должна соответствовать ее ожиданиям. Я ухмыляюсь ей.

– Я лучший неофит, который им достался.

Я наклоняюсь вперед, упирая локти в колени. Надо развить тему, чтобы она мне поверила.

– Хотите знать, почему я выбрала Лихость? Потому что скучала.

Еще, еще. Ложь должна быть убедительной.

– Я устала быть добренькой малюткой и хотела вырваться на свободу.

– Значит, ты не скучаешь по родителям? – мягко спрашивает она.

– Скучаю ли я по нагоняям за то, что смотрелась в зеркало? Скучаю ли по вынужденному молчанию за ужином? – Я качаю головой. – Нет. Я по ним не скучаю. Они больше не моя семья.

Ложь, вырываясь, обжигает мне горло, а может, это слезы, с которыми я борюсь. Я представляю, как мать стоит за спиной с гребнем и ножницами и слегка улыбается, подстригая мне волосы, и мне хочется кричать, а не оскорблять ее, как я это делаю.

– Означает ли это… – Жанин покусывает губы и умолкает на пару секунд, прежде чем закончить фразу, – что ты согласна с отчетами, которые выпускаются о политических лидерах этого города?

С отчетами, которые называют мою семью испорченными, жадными до власти, морализирующими диктаторами? Отчетами, в которых содержатся смутные угрозы и намеки на революцию? Меня тошнит от них. Оттого что она их выпустила, мне хочется ее задушить.

Я улыбаюсь.

– Всем сердцем, – отвечаю я.

Один из прислужников Жанин, мужчина в голубой рубашке и солнечных очках, отвозит меня обратно в лагерь Лихости на блестящей серебристой машине, подобных которой я раньше не видела. Мотор работает почти бесшумно. Я спрашиваю мужчину почему, он отвечает, что машина работает на солнечной энергии, и пускается в пространное объяснение того, как панели на крыше превращают солнечный свет в энергию. Через минуту я перестаю слушать и гляжу в окно.

Не знаю, что мне скажут, когда я вернусь. Наверное, ничего хорошего. Я представляю, как мои ноги болтаются над пропастью, и закусываю губу.

Водитель тормозит у стеклянного здания над лагерем Лихости. Эрик уже ждет меня у двери. Он берет меня за руку и тащит в здание, даже не поблагодарив водителя. Пальцы Эрика сжаты так сильно, что я знаю: останутся синяки.

Он встает между мной и дверью на улицу. Начинает хрустеть костяшками. В остальном он совершенно спокоен.

Я невольно содрогаюсь.

Тихий хруст его костяшек – вот и все, что я слышу, не считая собственного дыхания, которое становится все более учащенным с каждой секундой. Закончив, Эрик переплетает пальцы перед собой.

– С возвращением, Трис.

– Эрик.

Он идет ко мне, аккуратно ставя одну ногу перед другой.

– О чем ты вообще думала?

Его голос, поначалу тихий, к концу фразы становится громовым.

– Я… – Он стоит так близко, что я вижу проколы в его коже. – Я не знаю.

– Мне хочется назвать тебя предателем, Трис. Разве ты не слышала, что фракция превыше крови?

Я видела, как Эрик делает ужасные вещи. Я слышала, как он говорит ужасные вещи. Но я никогда не видела его таким. Он больше не безумец – он превосходно себя контролирует, замечательно уравновешен. Осторожен и спокоен.

Впервые передо мной открывается истинный Эрик: эрудит, переодетый лихачом, гений, равно как и садист, охотник на дивергентов.

Мне хочется убежать.

– Ты была недовольна жизнью, которую вела здесь? Возможно, ты сожалеешь о своем выборе?

Унизанные металлом брови Эрика поднимаются, лоб покрывается складками.

– Я хотел бы услышать объяснение, почему ты предала Лихость, себя и меня… – он постукивает себя по груди, – отправившись в штаб-квартиру другой фракции.