Платформа Уэльбек Мишель

1

Год назад умер мой отец. Существуют теории, будто человек ста­новится по-настоящему взрослым со смертью своих родителей; я в это не верю – по-настоящему взрослым он не становится никогда. Во время похорон в голову лезли разные гадкие мысли. Старый хрен умел устраиваться, пожил в свое удовольствие. «Ты трахал девок, дру­жок, – распалял я себя, – ты засовывал моей матери между ног свою здо­ровенную штуку». Само собой, я был на нервах: не каждый день хоро­нишь родных. Я не видел его мертвым, отказался. К сорока годам я уже достаточно насмотрелся на покойников и теперь предпочитаю этого из­бегать. Я и домашних животных потому никогда не заводил.

И не женился тоже. Возможности предоставлялись – хоть отбавляй, но я всякий раз уклонялся. А ведь я люблю женщин. Свое холостяцкое житье воспринимаю скорее с сожалением. Особенно на отдыхе неуют­но. Когда мужчина в определенном возрасте отдыхает один – это насто­раживает: невольно думается, что он эгоист, к тому же, наверное, пороч­ный; и возразить мне тут нечего.

С кладбища я вернулся в дом, где отец прожил последние годы. Про­шла неделя, с тех пор как обнаружили тело. В углах комнат и вдоль шка­фов уже скопилась пыль; в одном месте край окна затянулся паутиной. Время медленно вступало в свои права, а с ним энтропия и все такое. Хо­лодильник оказался пуст. В шкафах на кухне лежали в основном пакети­ки готовых обедов для регулирования веса «Weight Watchers», коробоч­ки ароматизированных протеинов, калорийные палочки. Жуя печенье с магнием, я прошелся по комнатам первого этажа. В котельной немно­го поупражнялся на велотренажере. В свои семьдесят с гаком отец был куда крепче меня физически. Час интенсивной гимнастики ежедневно, бассейн два раза в неделю. По выходным он играл в теннис и выезжал на велосипеде со сверстниками; кое-кто из них пришел проститься с умер­шим. «Мы все на него равнялись!.. – воскликнул пожилой гинеколог. – Он был на десять лет старше, а вверх по двухкилометровому склону ми­нуту форы нам давал». Ах, отец, сказал я себе, до чего же ты был тщесла­вен! Краем глаза я видел слева другой тренажер – для накачивания прес­са – и гантели. Воображению представился старый болван в шортах, с безнадежным упорством напруживающий мышцы; лицо морщинистое, а в остальном до крайности похоже на мое. Отец, отец, говорил я себе, ты построил свой дом на песке. Я продолжал крутить педали, но дышал уже тяжело, и ляжки побаливали, хотя выше первого уровня я не под­нялся. Перед глазами стояла траурная церемония: я сознавал, что произ­вел прекрасное впечатление. Я узкоплеч, всегда чисто выбрит; годам к тридцати начав лысеть, стригусь с тех пор очень коротко. Костюмы но­шу обычно серые, галстуки неброские и вид имею невеселый. Итак – безволосый, насупленный, очки в тонкой оправе, голова чуть опущена – я слушал весь ассортимент похоронных песнопений и чувствовал себя как рыба в воде – куда непринужденней, чем, скажем, на свадьбе. Поис­тине, похороны – это мое. Я перестал крутить педали, откашлялся. На окрестные луга ложилась ночь. Рядом с бетонной облицовкой котла бу­рело на полу плохо отмытое пятно. Здесь отца нашли с пробитым чере­пом, в шортах и спортивной рубашке «I love New York». По заключению судмедэксперта, смерть наступила за три дня до этого. Приписать ее не­счастному случаю можно было только с большой натяжкой: поскольз­нулся, скажем, в лужице мазута или не знаю чего. Впрочем, пол был со­вершенно сух, а череп пробит в нескольких местах, даже мозг немного вытек – все указывало скорее на убийство. Вечером ко мне должен был заехать капитан Шомон из шербурской жандармерии.

Я возвратился в гостиную и включил телевизор «Sony 16/9» с диагона­лью экрана 82 см, трехмерным звуком и встроенным DVD-проигрывате­лем. На канале TF1 шла «Зена – королева воинов» – один из моих люби­мых сериалов; две мускулистые девицы в латах и кожаных мини-юбках размахивали саблями. «Твоему царствованию, Таграта, приходит конец! – провозглашала брюнетка. – Я Зена, воительница из Западных Степей!» Тут в дверь постучали; я уменьшил звук.

На улице совсем стемнело. Ветер тихо раскачивал деревья, стряхи­вая с мокрых веток дождевые капли. В дверях стояла девушка североаф­риканского типа, лет двадцати пяти. «Меня зовут Айша, – сказала она. – Я убиралась у месье Рено два раза в неделю. Я пришла забрать вещи».

«Что ж… – сказал я, – что ж…» И вместо приглашения войти чуть по­вел рукой. Она вошла, скользнула взглядом по экрану телевизора: вои­тельницы теперь сражались врукопашную у самого кратера вулкана; некоторых лесбиянок подобное зрелище, наверное, возбуждает. «Изви­ните, что беспокою, – сказала Айша, – я на пять минут».

«Вы меня не беспокоите, – ответил я, – меня на самом деле ничего не беспокоит». Она покачала головой, словно бы что-то поняла, и по­смотрела мне в лицо: должно быть, сравнивала с отцом и, возможно, пы­талась через внешнее сходство уловить внутреннее. Затем она разверну­лась и стала подниматься на второй этаж, где помещались спальни. «Не торопитесь, – проговорил я сдавленно, – сколько нужно, столько и ос­тавайтесь». Она не ответила, не замедлила шаг; может быть, она меня да­же и не слышала. Я опустился на диван, обессиленный очной ставкой. Надо было предложить ей снять пальто; обычно, когда люди входят в дом, им предлагают снять пальто. В эту минуту я ощутил, что в комнате жуткий холод – влажный, пронизывающий, как в склепе. Включать ко­тел я не умел, да и пробовать не хотелось; мне следовало уехать сразу по­сле похорон. Я нажал третью кнопку и как раз успел к заключительному туру «Вопросов для чемпиона». Когда Надеж из Валь-Фурре объявляла Жюльену Леперу, что собирается побороться за чемпионское звание в третий раз, на лестнице появилась Айша с легкой дорожной сумкой че­рез плечо. Я выключил телевизор и шагнул к ней. «Жюльен Лепер меня поражает, – сказал я. – Даже когда ему ничего не известно о городе или поселке, откуда кандидат родом, он исхитряется сказать несколько слов о департаменте, о районе, климат хотя бы приблизительно описать, природу. А главное, он знает жизнь: кандидаты для него обычные люди со своими трудностями и радостями. Они ему по-человечески близки. Он умеет разговорить любого без исключения, и тот расскажет вам о своей профессии, семье, о своих пристрастиях – словом, обо всем, что составляет его жизнь. Кандидаты у него, как правило, либо поют в хоре, либо играют в духовом оркестре, участвуют в организации праздников, занимаются разными благотворительными делами. В зале часто сидят их дети. Создается впечатление, что люди счастливы, и оттого сам чув­ствуешь себя счастливее и лучше. Вы не согласны?»

Она посмотрела на меня без тени улыбки; волосы у нее были забра­ны в пучок, лицо почти не накрашено, одета скорее строго – серьезная девушка. Она постояла в нерешительности, потом сказала тихим, хрип­ловатым от робости голосом: «Я очень любила вашего отца». Я не нашел­ся, что ответить: ее слова показались мне странными, но, вполне веро­ятно, искренними. Старик многое мог бы рассказать: он путешествовал, бывал в Колумбии, Кении или где-то там еще; носорогов в бинокль ви­дел. При встречах он только иронизировал, что я, дескать, выбрал чиновничье благополучие. «Тепленькое местечко», – приговаривал он, не скрывая презрения; с родственниками всегда сложно. «Я учусь на медсе­стру, – продолжила Айша, – но, поскольку я ушла от родителей, мне приходится подрабатывать уборкой». Я ломал голову в поисках подобающего ответа: может, следовало ее спросить, сколько стоит жилье в Шербуре? В итоге я предпочел сказать «Н-да…» тоном человека, знаю­щего жизнь. Похоже, ее это удовлетворило, и она направилась к двери. Я приник к стеклу и увидел, как ее «фольксваген-поло» разворачивается на глинистой дороге. На третьем канале шел телефильм из сельской жизни – надо думать, девятнадцатого века – с Чеки Карьо в роли батра­ка. Дочь хозяина – хозяина играл Жан-Пьер Марьель – в перерывах между занятиями фортепьяно позволяла себе некоторые вольности в общении с обольстительным поденщиком. Встречались они в хлеву; я уже погружался в сон, когда Чеки Карьо деловито сорвал с нее трусики из органзы. В последнем кадре, который я увидел, камера скользнула на сбившихся в кучку свиней.

Проснулся я от холода и боли; как видно, я лежал в неудобной позе и теперь не мог повернуть шею. Поднимаясь, я закашлялся: в ледяном воздухе дыхание превращалось в сгустки пара. К моему удивлению, по телевизору шла «Ловись, рыбка» – передача первого канала; стало быть, я просыпался или, по крайней мере, сознание мое прояснялось настолько, что я смог переключить программу – этого я напрочь не помнил. В передаче говорилось о сомах, гигантских рыбах без чешуи, которые из-за потепления климата все чаще встречаются в наших ре­ках; особенно им нравится селиться вблизи атомных электростанций. Репортаж усиленно развеивал расхожие мифы: взрослые сомы и в са­мом деле достигают трех, а то и четырех метров в длину, в Дроме яко­бы даже замечены особи, превышающие пять метров, – это все впол­не правдоподобно. А вот хищными их считают совершенно ошибочно, и на купальщиков они никогда не нападали. Между тем укоренившиеся в народе предрассудки распространяются и на любителей сомовьего лова; обширное племя рыбаков с предубеждением относится к их ма­лочисленному братству. Ловцы сомов болезненно воспринимают пред­взятость и надеются, что эта передача изменит представление о них. Да, конечно, с точки зрения гастрономической похвастаться им не­чем: мясо сома ни в каком виде не пригодно в пищу. Но зато какая ве­ликолепная рыбалка: сравнимая в некотором роде с ловлей щуки, она развивает в вас интеллектуальные и спортивные качества одновремен­но и потому заслуживает большего числа поклонников. Я прошелся по комнате, но нисколько не согрелся – о том, чтобы лечь в постель отца, не могло быть и речи. В конце концов я сходил на второй этаж за по­душками и одеялами и, как мог, устроился на диванчике. На титрах к «Правде о сомах» я выключил телевизор. Стояла глубокая непрогляд­ная ночь и такая же глубокая тишина.

2

Все когда-нибудь кончается, и ночь тоже. Из оцепенения, в котором я пребывал подобно ящерице, меня вывел четкий звонкий голос капитана Шомона. Он извинялся, что не успел зайти накануне. Я предложил ему выпить кофе. Пока грелась вода, он раскрыл на кухонном столе порта­тивный компьютер и подключил принтер. Таким образом, мои показа­ния он сможет сразу распечатать и дать мне на подпись; я одобрительно крякнул. Жандармерия в наши дни перегружена административными хлопотами, и ей, увы, не хватает времени на исполнение своих первейших обязанностей – на уголовные расследования; такое впечатление я вынес из соответствующих телепередач. Он согласился, и даже с жаром. Одним словом, допрос начался в обстановке взаимопонимания и дове­рия. Радостно чирикнули включившиеся «Windows».

Смерть наступила 14 ноября, поздно вечером или ночью. В тот день я был на работе, 15-го тоже. Разумеется, я мог сесть в машину, приехать сюда, убить отца и в ту же ночь вернуться. Что я делал вечером и ночью 14 ноября? Ничего, насколько я помню; ничего примечательного. Во всяком случае, мне ничего не запомнилось, а ведь и недели не прошло. У меня не было постоянной сексуальной партнерши, не было закадыч­ных друзей – оттого и вспомнить нечего. День прошел, и ладно. Я сокру­шенно взглянул на капитана Шомона: мне хотелось ему помочь, подска­зать хотя бы направление поисков. «Сейчас посмотрю в записной книжке», – засуетился я. Я не ожидал в ней что-нибудь увидеть, но, как ни странно, обнаружил записанный на 14-е число номер мобильного те­лефона, а под ним имя: «Корали». Какая еще Корали? Всякая ерунда понаписана.

– Голова совсем дырявая, – констатировал я, виновато улыбаясь. – Не знаю, может, я был на каком-нибудь вернисаже.

– На вернисаже? – Он терпеливо ждал, занеся пальцы над клавиа­турой.

– Да, я работаю в Министерстве культуры. Готовлю документацию по финансированию выставок, иногда концертов.

– Концертов?

– Концертов… современного танца… – Я был близок к отчаянию, сгорал со стыда.

– Короче, работаете на культурном поприще.

– Ну да… Можно сказать и так.

Он смотрел на меня серьезно и доброжелательно. О существовании некоего культурного сектора он представление, пусть смутное, но имел. По роду занятий Шомон встречался с самыми разными людьми, и ничто в жизни общества не осталось ему совсем уж чуждым. Жандармы, они в известном смысле гуманисты.

Дальше беседа потекла по накатанному руслу; мне доводилось ви­деть нечто подобное по телевизору, и я чувствовал себя подготовлен­ным к диалогу. У вашего отца были враги? Насколько мне известно, нет; о друзьях, по правде говоря, мне тоже ничего не известно. Что касается врагов, отец не такая значительная фигура, чтобы их иметь. Кому вы­годна его смерть? Разве что мне. Когда я приезжал к нему в последний раз? Вероятно, в августе. В августе в министерстве делать особенно не­чего, но коллеги вынуждены идти в отпуск из-за детей. Я же остаюсь на работе, наедине с компьютером, а числа 15-го прибавляю денек-другой к выходным и в это время навещаю отца. Хорошие ли у нас были отно­шения? Что сказать? И да и нет. Скорее нет, но я ездил к нему раз или два в год – это уже неплохо.

Он кивнул. Судя по всему, дача показаний подходила к концу, а мне хотелось сказать еще что-нибудь. Я испытывал к капитану необъясни­мую, безотчетную симпатию. Но он уже заправил бумагу в принтер. «Отец много занимался спортом!» – выпалил я. Капитан взглянул на ме­ня выжидающе. «Нет, ничего, – пробормотал я, разводя руками, – я только хотел сказать, что он занимался спортом». Капитан Шомон до­садливо отмахнулся и запустил печать.

Подписав показания, я проводил его до дверей. «Понимаю, что разо­чаровал вас как свидетель», – сказал я ему. «Свидетели всегда разочаро­вывают», – ответил он. Некоторое время я обдумывал этот афоризм. Пе­ред нами лежали бесконечно унылые поля. Усаживаясь в свой «Пежо 305», капитан Шомон пообещал сообщать о ходе расследования. В слу­чае смерти прямых родственников по восходящей линии государственным служащим предоставляется трехдневный отпуск. Я вполне мог воз­вращаться не спеша, закупить здешних камамберов, но ничего такого делать не стал и выехал сразу на парижскую автостраду.

Оставшийся свободный день я ходил по турагентствам. Туристичес­кие каталоги нравились мне своей абстрактностью и умением сводить все на свете к череде счастливых мгновений и соответствующих расце­нок; система звездочек, обозначавших степень счастья, на которую вы вправе рассчитывать в том или ином месте, представлялась мне подлин­ной находкой. Сам я не был счастлив, но счастье ценил высоко и все еще мечтал о нем. Английский экономист Маршалл представляет покупате­ля рациональным индивидом, стремящимся максимально удовлетво­рить свои потребности исходя из финансовых возможностей; Веблен анализирует воздействие социальной среды на процесс приобретения (в зависимости от того, желает ли индивид с этой средой идентифици­роваться или, напротив, от нее отмежеваться). Коупленд же при опреде­лении покупательной способности учитывает категорию продукта или услуги (текущая покупка, запланированная покупка, целевая покупка); а вот из модели Бодрийяра–Беккера следует, что потребление само по се­бе есть производство знаков. В глубине души я чувствовал, что модель Маршалла мне ближе.

Вернувшись на работу, я заявил Мари Жанне, что нуждаюсь в отпус­ке. Мари Жанна – это моя коллега, мы вместе готовим документацию к выставкам, вкалываем на благо современной культуры. Ей тридцать пять лет, у нее гладкие светлые волосы и бледно-голубые глаза; о ее лич­ной жизни мне ничего не известно. На служебной лестнице она стоит чуть выше меня, но предпочитает этого не показывать и всячески под­черкивает, что в своем отделе мы работаем сообща. Если нам случается принимать по-настоящему важную персону – представителя Управле­ния изобразительных искусств или члена кабинета министров, – она никогда не забывает упомянуть, что у нас единый коллектив. «А вот и са­мый главный человек в нашем отделе! – произносит она, заходя ко мне в кабинет. – Он жонглирует цифрами и сметами… Без него я как без рук». И смеется; важные посетители тоже смеются, по крайней мере, сча­стливо улыбаются. Улыбаюсь и я – уж как умею. Пытаюсь вообразить се­бя жонглером; но на самом деле тут достаточно владеть простыми ариф­метическими действиями. Хотя Мари Жанна в буквальном смысле не делает ничего, ее работа сложнее моей: ей необходимо всегда быть в курсе новейших течений, движений, тенденций; взвалив на свои плечи тяжкое бремя ответственности за культурный процесс, она ежеминутно рискует, что ее заподозрят в косности или даже обскурантизме; ограж­дая себя от подобной напасти, она тем самым оберегает и вверенный ей участок. Поэтому она постоянно поддерживает контакты с художника­ми, галерейщиками и редакторами журналов, о которых я понятия не имею; телефонные разговоры с ними наполняют ее радостью, ведь со­временное искусство она любит искренне. Сам я тоже ничего против не­го не имею: я не из тех, кто ставит ремесло превыше всего и жаждет возврата к традиционной живописи; я веду себя сдержанно, как и подобает человеку, чья профессия – управленческий учет. Вопросы эстетики и политики – это не для меня; не моя забота вырабатывать и утверждать новые концепции, новое отношение к миру; я завязал с этим еще в ту по­ру, когда спина моя только начинала горбиться, а лицо грустнеть. Я на­смотрелся выставок, вернисажей и выдающихся перформансов и при­шел к окончательному заключению: искусство не может изменить жизнь. Мою уж точно нет.

Мари Жанна знала, что у меня горе; она встретила меня сочувственно, даже руку на плечо положила. Мою просьбу об отпуске сочла естествен­ной. «Тебе необходимо подвести итоги, Мишель, – рассудила она, – за­глянуть в себя». Я попытался представить себе, как я буду это делать, и подумал, что она, скорее всего, права. «Проект бюджета докончит Сеси­лия, – продолжила она, – я с ней поговорю». О чем это она и какая та­кая Сесилия? Я огляделся по сторонам, увидел эскиз афиши и вспомнил. Сесилия была толстая рыжая девица, беспрестанно поедавшая шоколад «Кэдбери» и работавшая у нас всего месяца два – то ли по временному соглашению, то ли вообще по программе трудоустройства безработных, короче – мелкая сошка. А известие о смерти отца, действительно, заста­ло меня за подготовкой бюджета выставки «Руки вверх, проказники!», которая должна была открыться в январе в Бур-ла-Рен. Речь шла о засня­тых при помощи телеобъектива зверствах полицейских в департаменте Ивелин; однако зрителям предлагались не просто фотодокументы, а не­кая пространственная, так сказать, театрализованная композиция, к то­му же полная намеков на различные эпизоды сериала «Полиция Лос-Ан­джелеса». Обычному в таких случаях социальному обличению автор предпочел пародию. Словом, любопытный замысел, притом не слиш­ком дорогой и не слишком сложный; даже такая бестолочь, как Сесилия, вполне могла справиться с проектом бюджета.

Обычно после работы я отправлялся на пип-шоу. Это обходилось мне в пятьдесят франков, иногда в шестьдесят, если срабатывало не сразу. Вид курчавых лобков в движении хорошо прочищает мозги. Противоречи­вые тенденции в современном видеоискусстве, бережное отношение к культурной традиции и поощрение новаторства… – все это мигом улету­чивалось из головы под воздействием примитивной магии колыхаю­щихся передков, и я спокойненько опорожнял свои яички. Сесилия же в это время лопала шоколадные пирожные в ближайшей к министерст­ву кондитерской; мотивировки у нас были весьма схожие.

Отдельный кабинет за пятьсот франков я брал редко, только в тех случаях, когда мой дружок совсем сникал, когда я ощущал его каприз­ным, никчемным придатком, вдобавок пахнущим сыром; в такие дни мне требовалось, чтобы девушка взяла его в руки, повосхищалась, пусть неискренне, его мощью и богатством семени. Так или иначе, я возвра­щался домой не позднее половины восьмого. Перво-наперво смотрел «Вопросы для чемпиона», автоматически записывавшиеся на видео, за­тем переходил к новостям. Ситуация с коровьим бешенством меня мало беспокоила – питался я в основном пюре «Муслин» с сыром. Вечерние программы шли своим чередом. Когда имеешь сто двадцать восемь кана­лов, скучать не приходится. Заканчивал я часам к двум турецкой музы­кальной комедией.

Несколько дней я прожил относительно спокойно, а потом мне снова позвонил капитан Шомон. Оказалось, дела продвинулись, и предполагае­мый убийца найден; собственно, уже и не предполагаемый: он сознался. Через два дня они намеревались провести следственный эксперимент. Желаю ли я на нем присутствовать? Да, разумеется, ответил я.

Мари Жанна одобрила мое мужественное решение, сказала что-то об испытании трауром и загадке наследственных связей; она произноси­ла подобающие случаю слова, запас которых невелик, но это и не важно: я чувствовал в них искреннюю теплоту, что было удивительно, но прият­но. До чего же все-таки женщины любвеобильны, думал я, садясь в поезд на Шербур, они даже на службе стремятся установить сердечные отно­шения, им трудно существовать в мире, лишенном эмоций, они в нем чахнут. В этом их слабость и причина многих неприятностей, недаром психологические странички «Мари-Клер» постоянно твердят об одном и том же: необходимо четко разграничивать работу и эмоции; только женщинам это плохо удается, о чем с не меньшим постоянством свиде­тельствуют документальные страницы того же журнала. Когда минова­ли Руан, я стал перебирать в уме подробности дела. Великое открытие капитана Шомона заключалось в том, что Айша имела «интимные отно­шения» с моим отцом. Как часто и насколько интимные? Этого он не знал, но для дальнейшего расследования оно и не понадобилось. Один из братьев Айши признался вскоре, что пришел к отцу и «потребовал объяснений», но разговор принял дурной оборот; потом он ушел, а ста­рик остался лежать на бетонном полу котельной «как неживой».

Следственным экспериментом руководил суровый сухонький челове­чек во фланелевых брюках и темном поло, с лица которого не сходила сар­кастическая усмешка; но капитан Шомон сразу отобрал у него бразды прав­ления. Живой, подвижный, он встречал участников, находил приветливое слово для каждого, разводил всех по местам; он прямо-таки лучился счасть­ем. Подумать только, первое же дело об убийстве он раскрыл менее чем за неделю; в этой жуткой и банальной истории он оказался единственным ге­роем. Айша сидела на стуле сникшая, удрученная, с черным платком на го­лове; она едва взглянула на меня, когда я вошел; на брата не смотрела во­все. Тот сидел между двух жандармов, уперев взгляд в пол. Безмозглое животное – я не испытывал к нему ни малейшего сочувствия. Он поднял голову, встретился со мной взглядом и наверняка понял, кто я. Надо ду­мать, его предупредили о моем приезде: по его примитивному разумению, мне надлежало ему отомстить, отплатить за кровь отца. Между нами уста­новилась особого рода связь; сознавая это, я смотрел ему в лицо, не отводя глаз; я медленно проникался ненавистью, и от этого приятного и сильно­го чувства мне становилось легче дышать. Будь я вооружен, я бы его при­кончил не раздумывая. Убийство подобной гадины не просто не казалось мне преступлением, но представлялось поступком положительным, благо­творным. Жандарм начертил мелом какие-то отметки на полу, и экспери­мент начался. По словам обвиняемого, все произошло очень просто: во время разговора он погорячился и резко толкнул отца; тот упал навзничь и раскроил себе череп об пол; сам же он испугался и убежал.

Разумеется, он лгал, и капитан Шомон без труда вывел его на чистую воду. Осмотр черепа убедительно доказывал, что жертва подверглась из­биению; судя по характеру ушибов, отца били ногами. Его возили лицом по полу так, что один глаз почти вылез из орбиты. «Не помню, – сказал обвиняемый, – я был не в себе». Глядя на его жилистые руки и тупое злобное лицо, всякий охотно в это верил; он действовал непредумыш­ленно, а когда отец ударился головой об пол, впал в бешенство от вида крови. Простая и убедительная система защиты: он выкрутится на суде, получит несколько лет условно, не более того. Капитан Шомон, удовлетворенный результатами своей деятельности, готовился подвести ито­ги. Я поднялся со стула, подошел к окну. Вечерело, брели на ночлег ов­цы. Они тоже тупые, может, еще тупее, чем брат Айши, но в генах у них агрессивная реакция не запрограммирована. В свой последний вечер они заблеют от страха, у них учащенно забьется сердце, ноги отчаянно задергаются; потом грянет выстрел, жизнь улетучится, а тело превра­тится в мясо. Мы пожали друг другу руки и расстались; капитан Шомон поблагодарил меня за то, что я приехал.

На другой день я встретился с Айшой: агент по недвижимости посо­ветовал мне произвести в доме полную уборку, прежде чем его придут смотреть первые покупатели. Я передал ей ключи, затем она отвезла меня в Шербур – на вокзал. В лесу уже воцарялась зима, над изгородями висел туман. Рядом с Айшой я чувствовал себя напряженно. Она сово­куплялась с моим отцом, что порождало между нами совершенно неуме­стную близость. Поразительная, в общем-то, история: серьезная с виду девушка, да и отец менее всего походил на соблазнителя. Значит, он все-таки обладал некими привлекательными чертами, которых я не сумел разглядеть; в сущности, я и лица-то его не мог как следует вспомнить. Люди живут и друг друга не видят, ходят бок о бок, как коровы в стаде; в лучшем случае бутылку вместе разопьют.

«Фольксваген» Айши остановился на вокзальной площади; понимая, что на прощание надо бы сказать какие-то слова, я протянул: «Н-да…» Прошло еще несколько секунд, потом она заговорила глухим голосом: «Я уеду отсюда. Один знакомый может устроить меня подавальщицей в Па­риже; продолжу учебу там. Все равно в семье меня считают шлюхой». Я понимающе помычал. «В Париже больше народу», – выдавил я наконец. Сколько ни напрягался, ничего другого о Париже придумать не смог. Убо­жество реплики ее не смутило. «Дома меня ничего хорошего не ждет, – продолжала она, сдерживая злость. – Мало того, что они нищие, они еще и кретины. Отец два года назад совершил паломничество в Мекку, и с тех пор с ним говорить невозможно. А братья – того хуже: один другого ту­пее, только и знают что хлещут пастис и воображают себя при этом носи­телями истинной веры; меня же обзывают стервой, потому что я предпо­читаю работать, все лучше, чем выйти за такого же, как они, идиота».

«Да, мусульмане, они вообще-то не очень…» – тут я замялся. Потом взял сумку и открыл дверцу. «Думаю, у вас все наладится», – пробормо­тал я не слишком уверенно. В эту минуту миграционные потоки предста­вились мне кровеносными сосудами, пронизывающими Европу, а му­сульмане – медленно рассасывающимися сгустками крови. Айша смотрела на меня с сомнением. В раскрытую дверцу врывался холод. Умозрительно я мог испытать влечение к влагалищу мусульманки. Я улыбнулся немного натянуто. В ответ она улыбнулась более искренне. Я неторопливо пожал ей руку, ощутил тепло ее пальцев, почувствовал, как бьется жилка на запястье. Отойдя на несколько метров от машины, я обернулся и помахал ей на прощанье. Под конец все-таки получился ка­кой-то человеческий контакт.

Устраиваясь в комфортабельном вагоне фирменного поезда, я поду­мал, что должен был дать ей денег. Хотя нет, она могла бы меня неправильно понять. И как ни странно, только в эту минуту до меня дошло, что я теперь стану богатым; ну, относительно богатым. Перевод денег с отцовских счетов уже состоялся. Продажу автомобиля я доверил авто­мобильному мастеру, продажу дома – агенту по недвижимости; все ула­дилось само собой. Стоимость имущества определялась законами рын­ка. Разумеется, какая-то возможность торга оставалась: 10 процентов в ту или другую сторону, не больше. Ставка налогообложения тоже тайны не составляла, достаточно заглянуть в прекрасно изданные брошюрки, которые распространяет налоговая служба.

Отец наверняка не раз подумывал лишить меня наследства, но в кон­це концов плюнул, решил, видать, что хлопот много и неизвестно еще, чем они увенчаются (лишить детей наследства непросто, закон сводит возможности к минимуму: маленькие мерзавцы не только отравляют вам жизнь, но еще и пользуются потом всем, что вы накопили ценой изнури­тельных усилий). А главное, говорил он себе, все бессмысленно, и какое ему дело до того, что случится после его смерти. Полагаю, он примерно так рассуждал. Теперь старый черт помер, и мне предстоит продать дом, где он провел последние годы, а также «тойоту-лендкрузер», на которой он привозил упаковки воды «Эвиан» из шербурского гипермаркета. Сам я живу возле Ботанического сада, и зачем мне «тойота-лендкрузер», не знаю. Разве что привозить равиоли с рынка на улице Муффтар. В случае прямого наследования налоги невелики, даже если родственные узы бы­ли не слишком крепки. После всех выплат у меня останется миллиона три – около пятнадцати моих годовых зарплат. Приблизительно за та­кую сумму неквалифицированный рабочий в Западной Европе вкалыва­ет в течение всей трудовой жизни; словом, деньги немалые. Можно за­жить по-человечески; хотя бы попробовать.

Через несколько недель я наверняка получу письмо из банка. Поезд подъезжал к Байе, я уже представлял себе, как сложится разговор. Со­трудник филиала констатирует значительные поступления на мой счет и попросит уделить ему несколько минут – рано или поздно любому че­ловеку может понадобиться посредник в размещении капитала. Я отне­сусь к его предложению настороженно, скажу, что хотел бы вложить деньги самым надежным способом; он выслушает мой ответ – ответ ти­пичный – с легкой улыбкой. Ему прекрасно известно, что новички в большинстве своем предпочитают надежность прибыльности; он с кол­легами частенько над этим посмеивается. Мне следует правильно по­нять его: в вопросах распоряжения имуществом и вполне зрелые люди ведут себя как сущие новички. Он, со своей стороны, желал бы привлечь мое внимание к несколько иному сценарию, оставив мне, разумеется, время на размышление. Почему бы, в самом деле, не вложить две трети состояния под незначительные, но гарантированные проценты? И по­чему не инвестировать оставшуюся треть более рискованным образом, но с возможностью реального увеличения капитала? Я знал, что, пораз­мыслив несколько дней, соглашусь с его доводами. Ободренный моим согласием, он с неподдельным воодушевлением возьмется за подготовку документов; на прощанье мы с жаром пожмем друг другу руки…

Я жил в стране умеренного социализма, где обладание материальны­ми благами неукоснительно охраняется законом, а банковские вклады защищены могущественными государственными гарантиями. Мне не грозило ни разорение, ни злостное банкротство, если, конечно, я не стану выходить за рамки законности. Короче, мне больше не о чем было особенно беспокоиться. Впрочем, я и прежде ни о чем особенно не беспокоился: учился серьезно, хотя блистать не блистал, по окончании института сразу устроился в государственный сектор. Это было в начале 80-х, в эпоху модернизации социализма, когда руководимая незабвен­ным Жаком Лангом [1] культура купалась в роскоши и славе; при приеме на работу мне положили приличную зарплату. А потом я состарился, на­блюдая без волнения за чередой политических перемен. Я всегда дер­жался вежливо и учтиво, меня ценили коллеги и начальство, однако тем­пераментом я обладал сдержанным и обзавестись настоящими друзьями не сумел. На Лизье и окрестности стремительно опускалась ночь. Поче­му я никогда не отдавался работе страстно, как Мари Жанна? Почему я вообще ничего в жизни не делал со страстью?

Последующие несколько недель не принесли мне ответа, а утром 23 декабря я взял такси и отправился в аэропорт.

3

И вот теперь я как дурак стоял один в нескольких метрах от окошечка «Нувель фронтьер». Субботнее утро, праздники; аэропорт Руасси, естествен­но, битком набит. Жители Западной Европы, как только выдается у них несколько свободных дней, разом устремляются на другой конец света, облетают пол земного шара – словом, ведут себя так, будто из тюрьмы сбежали. Я их не осуждаю; я сам собираюсь поступить точно так же.

Мои мечты банальны. Как и прочих европейцев, меня тянет путеше­ствовать. Занятие это сопряжено с трудностями: языковой барьер, пло­хая организация общественного транспорта, страх, что тебя облапошат или обокрадут: если называть вещи своими именами, меня тянет путеше­ствовать туристом. Мечты уж какие есть, такие есть; по мне, лучше все­го было бы постоянно чередовать обозначенные в названиях трех ката­логов «Нувель фронтьер» «Увлекательные маршруты», «Красочный отдых» и «Наслаждение вкусом».

Я остановился на «Увлекательных маршрутах», но еще долго колебал­ся между «Ромом и сальсой» (маршрут CUB CO 033, 16 дней/14 ночей, проживание в двухместном номере и 250 фр., доплата за одноместный 1350 фр.) и «Тропиком Тай» (маршрут ТНА СА 066, 15 дней/13 ночей, проживание в двухместном номере 9950 фр., доплата за одноместный 1175 фр.). Вообще-то Таиланд привлекал меня больше, но и Куба имела свои преимущества как одна из последних стран, где сохранилось комму­нистическое правление, причем, скорее всего, ненадолго: в отживающем режиме есть некая политическая экзотика. В конце концов я все-таки вы­брал Таиланд. Надо признать, что неискушенному человеку трудно усто­ять перед умело составленным текстом рекламной брошюры:

Организованный маршрут для любителей приключений: от бамбуковых за­рослей на реке Квай к острову Самуй и далее – через бесподобный перешеек Кра к островам Пхукет и Пхи-Пхи. С холодным рассудком по жарким тропикам.

Ровно в восемь тридцать утра Жак Майо, хлопнув дверью своего дома на бульваре Бланки в XIII округе, садится на мотороллер и пересекает Париж с востока на запад. Конечная цель: офис «Нувель фронтьер» на буль­варе Гренель. Раз в два дня моторизованный хозяин «Нувель фронтьер» в неизменном фантастически пестром галстуке наведывается в несколь­ко своих агентств: «Привожу свежие каталоги, забираю почту, прове­ряю, так сказать, температуру», – поясняет он. Визиты эти подстегива­ют работников: «В последующие дни агентства увеличивают оборот», – говорит Майо с улыбкой. Очарованная им журналистка из «Капиталя» в своей статье не скрывает удивления: кто мог предвидеть в 1967 году, что основанная кучкой оппозиционных студентов маленькая ассоциация так быстро пойдет в гору? Конечно, не толпы демонстрантов, проходив­ших в мае 68-го мимо первой конторы «Нувель фронтьер» на площади Данфер-Рошро в Париже. «Мы оказались в нужном месте – прямо перед телекамерами», – вспоминает Жак Майо, в прошлом бойскаут, левый ка­толик и член Национального студенческого союза. Такой получилась первая рекламная акция фирмы, а название позаимствовали из речи Джона Кеннеди о «новых рубежах» Америки.

Будучи убежденным либералом, Жак Майо в свое время успешно бо­ролся против «Эр Франс» за демонополизацию воздушного транспорта. Экономические журналы пристально следили за развитием его компа­нии, ставшей за тридцать с небольшим лет крупнейшей в туристичес­ком бизнесе Франции. «Нувель фронтьер», родившиеся одновременно с цивилизацией досуга, олицетворяли, вместе с FNAC и «Club Med», но­вое лицо современного капитализма. В 2000 году индустрия туризма впервые вышла на первое место по обороту, опередив все другие отрас­ли мировой экономики. Избранный мною маршрут «Тропик Тай», хотя и не требовал специальной физической подготовки, принадлежал к раз­ряду «приключенческих» и предлагал различные варианты проживания (простое, стандартное, первой категории); число участников ограничи­валось двадцатью, дабы обеспечить сплоченность коллектива. К око­шечку подошли две очаровательные негритянки с рюкзаками за спиной, и я вообразил, что они тоже выбрали «Тропик Тай»; с тем я опустил гла­за и пошел получать билет и путевку. Перелет продолжался немногим более одиннадцати часов.

В наши дни путешествовать на самолете любой компании, независимо от направления, – значит подвергаться бесчисленным унижениям в течение всего полета. Вы вынуждены сидеть, скрючившись на смехо­творно маленьком пространстве, откуда невозможно выбраться, не по­тревожив соседей по ряду, а стюардессы с фальшивыми улыбками сразу огорошивают вас чередой запретов. Когда вы еще только ступили на борт самолета, их первое движение – завладеть вашими личными веща­ми и запереть их в ящики для багажа: теперь вы ни под каким предлогом не получите их до самого приземления. Девицы эти будут придираться к вам всю дорогу, запрещать всякое передвижение и вообще какое-либо действие, кроме предписанных распорядком: дегустация содовой, про­смотр американских видеофильмов, покупка беспошлинных товаров. Постоянное ощущение опасности подпитывается проносящимися в уме картинами авиакатастроф, а вынужденная неподвижность в замкнутом пространстве вызывает сильнейшие стрессы: во время некоторых даль­них перелетов наблюдались даже случаи смерти пассажиров от сердечного приступа. Экипаж со своей стороны исхитряется доводить стрес­совое состояние до критической точки, не позволяя вам бороться с ним привычными средствами: вам не дают курить, читать, а в последнее вре­мя все чаще и чаще – пить. Хорошо еще эти мерзавки вас не обыскивают, а потому, как опытный пассажир, я смог запастись необходимым для вы­живания набором: таблетки Nicopatch по 21 мг, пачка снотворного, бу­тылочка «Южного комфорта». Когда мы пролетали над бывшей Восточ­ной Германией, я забылся глубоким сном.

Меня разбудило ощущение тяжести на плече и чье-то жаркое дыха­ние. Без лишних церемоний я водворил на место своего соседа слева, он тихо заворчал, но глаз не открыл. Это был могучий детина лет тридцати с остриженными под горшок светло-каштановыми волосами; наружность его не показалась мне неприятной или нахальной. Было даже что-то тро­гательное в том, как он закутался в предоставленное авиакомпанией неж­но-голубое одеяло, положив на колени свои мозолистые ручищи. Я подо­брал с полу книжонку, которую он уронил: паршивый английский бестселлер некоего Фредерика Форсайта. Я читал одно творение этого кретина, сплошь состоящее из дифирамбов Маргарет Тэтчер и страши­лок о Советском Союзе, именуемом империей зла. Интересно, чем пробав­ляется он теперь, после падения берлинской стены. Я полистал новейший опус: похоже, роль злодеев отводилась здесь всяким красно-коричневым и сербским националистам – писатель шагал в ногу со време­нем. Что касается его любимого героя, зануды Джейсона Монка, то он вернулся на службу в ЦРУ, заключившим временный союз с чеченской ма­фией. Ну и ну, подумал я, кладя романчик соседу на колени, хорошеньких же нравственных принципов придерживаются авторы современных бестселлеров! В качестве закладки сосед использовал сложенный втрое листок бумаги, в котором я узнал брошюрку «Нувель фронтьер»: итак, я познакомился с первым своим попутчиком. Он мне нравился: славный парень и наверняка куда менее эгоцентричный и нервозный, чем я. Я взглянул на экран, где сообщались сведения о полете: вероятно, мы уже миновали Чечню, если вообще над ней пролетали; температура за бортом минус 53 °С, высота полета 10143 метра, местное время 00:27. Потом цифры на экране сменились картой: мы вошли в воздушное пространст­во Афганистана. За окном, разумеется, ничего, кроме тьмы кромешной. В любом случае талибы в своих грязных лачугах, наверное, уже спали. «Спокойной ночи, талибы, спокойной ночи… Хороших вам снов…» – пробормотал я и проглотил вторую таблетку снотворного.

4

Самолет приземлился около пяти утра в аэропорту Донг-Мыанг. Я с тру­дом продрал глаза. Мой сосед слева уже встал и топтался в очереди на выход. В коридоре по дороге в зал прибытия я потерял его из виду. Но­ги у меня были ватные, язык не ворочался, в ушах стоял отчаянный гул. Едва автоматические двери выпустили меня наружу, я словно шагнул в жерло вулкана. Градусов тридцать пять, не меньше. Жара в Бангкоке особенная, масляная, наверное, из-за сильно загрязненного воздуха; про­ведя некоторое время на улице, вы ощущаете, будто покрылись тонкой пленкой гари. Первые тридцать секунд я не мог дышать. Я старался не отстать от нашей сопровождающей, которую и разглядеть как следует не успел, заметил только, что она сдержанна и воспитана – впрочем, многие таиландки производят именно такое впечатление. Рюкзак фир­мы «Лау Про Гималайа Треккинг» резал мне плечи – это был самый до­рогой, какой я смог найти в «Бывалом туристе»: гарантия пожизненная. Внушительная штука: стального цвета, с карабинами, особыми фирмен­ными липучками, молниями, функционирующими при температуре минус 65 °С. Содержимое его, увы, было куда скромней: несколько пар шорт, несколько футболок, плавки, специальные ботинки для ходьбы по кораллам (125 фр. в «Бывалом туристе»), несессер со всеми необходимы­ми лекарствами, какие рекомендует «Гид Рутар», портативная видеока­мера JVC HRD-9600 MS с батарейками и запасными кассетами и два аме­риканских бестселлера, купленных в аэропорту наугад.

Автобус «Нувель фронтьер» стоял метрах в ста от входа. Внутри могу­чего шестидесятичетырехместного «Мерседеса М-800» в полную силу ра­ботали кондиционеры: входя в него, вы словно попадали в морозильную камеру. Я устроился у окна слева, в середине салона: перед собой я видел еще дюжину пассажиров, в том числе и соседа по самолету. Рядом со мной никто не сел – похоже, свою первую возможность слиться с коллективом я упустил, зато сохранил все шансы схлопотать хорошенький насморк.

Еще не рассвело, но все шесть рядов автострады, ведущей в Бангкок, уже были запружены автомобилями. По обочинам билдинги из стекла и стали чередовались кое-где с массивными бетонными сооружениями в духе советской архитектуры. Банки, отели, офисы компаний электрон­ной техники, преимущественно японских. После поворота на Чатучак автострада вознеслась над сетью дорог, опоясывающих центр города. На пустырях между светящимися отелями глаз начинал различать скоп­ления домишек, крытых железом. В освещенных неоном ларьках на ко­лесах предлагали суп и рис, дымились жестяные котелки. При выезде на Нью-Петчабури-роуд автобус слегка сбавил скорость. Мы увидели фанта­смагорические очертания дорожной развязки, асфальтовые спирали ко­торой, казалось, висели в небе, озаренные рядами прожекторов из аэро­порта; описав длинную дугу, автобус снова выехал на скоростную магистраль.

Бангкокский «Палас Отель» принадлежал к сети гостиниц, близких к компании «Меркурий», и придерживался схожих принципов в отноше­нии питания и качества обслуживания – все это я почерпнул из брошю­ры, которую подобрал в холле, ожидая, пока ситуация немного прояс­нится. Было начало седьмого утра – полночь в Париже, подумалось мне без всякой связи, – но вокруг уже царило оживление, и ресторан от­крылся для завтрака. Я сел на скамейку, у меня по-прежнему кружилась голова, шумело в ушах, и начинало подташнивать. По выжидательным позам стоявших рядом людей я угадал в них членов нашей группы. Тут были две девицы лет по двадцать пять блядоватого вида, впрочем, непло­хо сложенные и смотревшие на все с презрением. В отличие от них че­та пенсионеров – он из породы живчиков, она поугрюмее – с восхище­нием взирала на внутреннее убранство отеля, состоящее из зеркал, позолоты и люстр. В первые часы жизни коллектива общение в нем но­сит, как правило, фатический характер, то есть сводится к установлению контактов; этой стадии свойственны употребление банальных фраз и слабая эмоциональная вовлеченность. Как утверждают Эдмундс и Уайт [2], формирование мини-групп отчетливо заметно лишь на первой экскурсии или во время первого совместного завтрака.

Я вздрогнул, чувствуя, что теряю сознание; чтобы как-то приобод­риться, закурил: снотворное оказалось слишком сильным, я от него был сам не свой; более слабые, впрочем, на меня не действовали – положе­ние складывалось безвыходное. Чета пенсионеров топталась на месте, медленно поворачиваясь по кругу; супруг хорохорился и, не находя, кому бы конкретно улыбнуться, обводил улыбкой весь окружающий мир. В предшествующей жизни они, наверно, были мелкими торговцами – ни­чего другого не придумаешь. Услышав свое имя, экскурсанты поочередно подходили к сопровождающей, получали ключи, поднимались в номе­ра – словом, рассеивались. Мы могли позавтракать прямо сейчас, напо­минала тайка звонким поставленным голосом, могли отдохнуть – по же­ланию. В четырнадцать часов – прогулка по кхлонгам [3], встреча в холле.

Широкое окно моего номера выходило на скоростную магистраль. В половине седьмого утра движение по ней было интенсивным, однако сквозь двойное стекло до меня доносился только слабый гул. Фонари уже погасли, а сталь и стекло еще не засверкали дневным солнцем – го­род был равномерно сер. Я заказал дежурному двойной эспрессо и загло­тал его с эффералганом, долипраном и двойной дозой осциллококсинума, затем лег и попытался закрыть глаза.

Неясные формы с назойливым жужжанием медленно двигались в замкнутом пространстве; может, это были землеройные машины, а мо­жет, гигантские насекомые. Поодаль стоял человек в тюрбане и белых шароварах; в руках он держал короткую турецкую саблю и с большой ос­торожностью проверял остроту клинка. Вдруг воздух сделался красным и вязким, почти жидким; прямо перед глазами у меня потекли капельки конденсата, и я понял, что вижу всю сцену через стекло. Человек лежал теперь на земле, придавленный невидимой силой. Машины – несколь­ко экскаваторов и гусеничный бульдозер – сгрудились вокруг него. Экс­каваторы дружно взмахнули шарнирными лапами и разом обрушили ковши на человека, разрубив его тело на семь или восемь частей; голова же дьявольским образом продолжала жить, бородатое лицо кривилось недоброй усмешкой. Тогда вперед подался бульдозер и раздавил ее, как яйцо; мозг вперемешку с раздробленными костями брызнул на стекло в двух сантиметрах от моего лица.

5

Туризм как поиск смысла с характерным для него игровым общением и богатством обра­зов есть способ постепенного кодированно­го и нетравмирующего постижения внеш­ней чужеродной реальности.

Рашид Амиру

Проснулся я около полудня, в комнате глухо жужжал кондиционер, голо­ва болела немного меньше. Лежа поперек широченной кровати king size, я думал о том, как все сложится дальше. Бесформенная пока еще группа превратится в живое человеческое сообщество; сегодня во второй половине дня мне надо будет начать определяться, а прямо сейчас уже выбрать шорты для прогулки по кхлонгам. Я остановился на модели из синей джинсовой ткани, средней длины, не слишком облегающей, и футболке «Radiohead»; затем сунул в рюкзак кое-какие вещицы. В ванной я с отвращением осмотрел свое отражение в зеркале: натянутое, скован­ное лицо бюрократа трагически контрастировало с костюмом; я выгля­дел ровно тем, кем был на самом деле: сорокалетним чиновником, на пе­риод каникул рядящимся под юнца. Тьфу! Я подошел к окну и раздвинул шторы. С двадцать седьмого этажа открывался поразительный вид. На­лево меловой скалой, разлинованной черными горизонтальными поло­сками окон, наполовину скрытых балконами, высилась громада отеля «Мариотт». Солнце стояло в зените, контрастно оттеняя плоскости. Прямо передо мной сверкало бесчисленными бликами хитроумное со­оружение из конусов и пирамид голубоватого стекла. На горизонте яру­сами ступенчатой пирамиды громоздились гигантские бетонные кубы отеля «Гран Плаза Президент». Справа, за трепещущей зеленой гладью парка Лумпхини, выступала охряная стена и угловые башни Дусит Тха-ни. И надо всем – идеально голубое небо. Я медленно выпил «Сингха Голд», размышляя о том, что все уходит безвозвратно.

Внизу в холле сопровождающая проводила перекличку, раздавая та­лоны на завтрак. Так я узнал, что двух вертихвосток зовут Бабетт и Леа. У Бабетт были светлые вьющиеся волосы: не то чтобы вьющиеся от при­роды – скорее завитые; еще у мерзавки была красивая грудь, отчетливо видная сквозь прозрачную ткань блузки с набивным этническим рисун­ком, полагаю, от «Труа Сюис». Брюки той же материи отличались такой же прозрачностью, сквозь них просвечивали белые кружева трусиков. У черноволосой, тоненькой, как нитка, Леа узость бедер компенсирова­лась выпуклостью ягодиц, подчеркнутой черными «велосипедками» до колен, и агрессивно торчащими под коротенькой канареечной майкой сосками. На щелке пупка блестел малюсенький бриллиант. Я вниматель­но изучил обеих цыпочек с тем, чтобы позабыть о них навсегда.

Раздача талонов продолжалась. Сон – так звали гидшу – выкликала всех по именам, меня от этого с души воротило. Ё-мое, мы ж не в детском саду. Я было обрадовался, когда она назвала пенсионеров по фамилии: «месье и мадам Лоближуа», однако она тут же с лучезарной улыбкой доба­вила: «Жозетт и Рене». Невероятно, но факт. «Меня зовут Рене», – под­твердил супруг, не обращаясь ни к кому конкретно. «Час от часу не лег­че», – буркнул я. Жена бросила на него усталый взгляд, который следовало понимать как: «Помолчал бы, а то вечно лезешь». Я вдруг сооб­разил, кого он мне напоминает: господина Плюса из рекламы Бальзена. Может, это он и был? Я обратился к его жене: не доводилось ли им в про­шлом сниматься на вторых ролях? Нет, никогда; оказалось, они колбас­ники. Похоже, между прочим. Итак, весельчак наш держал некогда кол­басную лавку (в Кламаре, уточнила супруга), паршивый магазинчик, где отовариваются лишь бедняки, которых он и забавлял своими остротами.

Затем следовали еще две супружеские пары, невыразительные внеш­не и, вероятно, как-то связанные между собой. Может, уже отдыхали вместе? Или познакомились за брекфестом? На этой стадии путешест­вия не разберешь. Начнем с наиболее несимпатичной. Супруг слегка на­поминал Антуана Вештера [4] в молодости, если такое можно вообразить, но только шатен, и бородка аккуратно подстрижена; в сущности, он напоминал не столько Антуана Вештера, сколько Робина Гуда, хотя чувст­вовалось в нем и что-то швейцарское. Одним словом, никого он не напо­минал – обыкновенный кретин. Не говоря уже о жене: серьезная, в комбинезончике, добропорядочная молочница. Наверняка эти двое уже произвели на свет себе подобных, подумал я; оставили, небось, ребеноч­ка у бабушки где-нибудь в Лон-ле-Сонье. Вторая пара, постарше, произ­водила более приятное впечатление. Он, тощий, усатый, нервный, представился мне как натуропат и, видя мое невежество, пояснил, что врачует травами и другими натуральными, по возможности, средства­ми. Она, невысокая, сухонькая, работала в социальной сфере, занима­лась в Эльзасе трудоустройством лиц, имеющих судимость; вид у обоих был такой, будто они не трахались уже лет тридцать. Супруг, похоже, расположился побеседовать со мной о пользе натуральных методов лечения; почувствовав, что не вынесу, я отошел и присел на банкетку. Отсюда чета колбасников мешала мне хорошенько рассмотреть трех ос­тавшихся участников группы; мужчина по имени Робер – пятидесяти­летний жлоб с необъяснимо жестким выражением глаз; затем женщина таких же лет, бывалая, с обрамленным черными кудрями недобрым и од­новременно вялым лицом – она звалась Жозианой; и, наконец, женщи­на помоложе, лет двадцати семи, не больше, незаметная – она подобост­растно следовала за Жозианой и именовалась Валери. Ладно, разберемся по ходу дела, время есть, мрачно бухтел я себе под нос по до­роге к автобусу. Я заметил, что Сон, не отрываясь, смотрит на список пас­сажиров. Лицо ее напряглось, губы непроизвольно шептали какие-то слова, в них угадывалось смятение, чуть ли не страх. Оказалось, что нас тринадцать; таиландцы очень суеверны, больше даже, чем китайцы; в нумерации этажей и домов им случается перескакивать с двенадцатого на четырнадцатый, лишь бы избежать числа тринадцать. Я сел на левую сторону в центре салона. Во время групповых поездок экскурсанты, как правило, осваиваются очень быстро: для спокойствия важно только по­раньше занять место и держаться его, можно даже положить на него ка­кие-нибудь свои вещи, словом обжить.

Учитывая, что автобус был на три четверти пуст, я немало удивился, когда Валери села рядом со мной. Двумя рядами дальше Бабетт и Леа на­смешливо зашушукались. Заткнитесь, сучки. Я исподволь разглядывал со­седку: длинные темные волосы, лицо – не знаю, как и сказать, – неброс­кое, в общем; не красавица и не дурнушка. Я напряг свои мыслительные способности и промямлил: «Вам не слишком жарко?» – «Нет, нет, в авто­бусе нормально», – ответила она быстро и без улыбки, видимо испытав облегчение от того, что я начал разговор. А между тем глупее вопроса и придумать невозможно: в автобусе стоял чудовищный холод. «Вы уже бы­вали в Таиланде?» – спросила она, умело поддержав беседу. «Да, один раз». Она замерла в ожидании, приготовясь выслушать интересный рас­сказ. Рассказать ей о моей первой поездке? Лучше не сейчас, потом как-нибудь. «Было хорошо…» – выдавил я из себя наконец, стараясь компен­сировать банальность фразы задушевностью тона. Она удовлетворенно кивнула. Тут я сообразил, что девушка эта нисколько не зависела от Жозианы; покорность была ее натурой, и, может, она как раз искала себе но­вого хозяина; может, Жозиана ей надоела – та, кстати, сидела впереди, через два ряда от нас, с остервенением листала путеводитель «Рутар» и злобно поглядывала в нашу сторону. Просто песня! Сразу за причалом Пэйаб лодка свернула направо в Кхлонг-Самсен, и мы попали в совершенно иной мир. Люди жили здесь так же, как и сто лет назад. Вдоль канала стояли домишки из тика на сваях; под навесами ду­шилось белье. Женщины глазели на нас из окон, другие, увидев нас, от­рывались от стирки. Между сваями барахтались в воде ребятишки, они махали нам руками. Повсюду буйствовала растительность, пирога наша продиралась сквозь заросли водяных лилий и лотосов; жизнь била клю­чом. Любое свободное пространство на земле, в воздухе или воде мгно­венно заполнялось ящерицами, бабочками, карпами. Хотя приехали мы, как сообщила Сон, в разгар сухого сезона, атмосфера была безна­дежно перенасыщена влагой.

Валери сидела рядом со мной, от нее веяло глубочайшим покоем. Она махала рукой старикам, курившим трубку на балконе, купающейся ребятне, стирающим женщинам, а те отвечали на ее приветствия. Наши экологи тоже расслабились, и даже натуропаты выглядели более умиро­творенными. Нас окружали лишь тихие звуки да улыбки. Валери повер­нулась ко мне. Я чуть было не взял ее за руку, но удержался, сам не знаю почему. Лодка замерла: на короткое мгновение мы погрузились в веч­ность счастливого дня; Леа с Бабетт и те смолкли. Они ловили кайф, как потом, уже на пристани, объяснила Леа.

Во время осмотра храма Утренней Зари я подумал, что надо бы най­ти открытую аптеку и купить «виагру». На обратном пути я узнал, что Ва­лери родом из Бретани – ее родители владели раньше фермой в Трегорруа; сам же я не находил, что ей сказать. У нее было умненькое личико, но мне не хотелось вести умных разговоров. Мне нравился ее нежный голос, прилежный вид, движение ее губ; я представил себе, как горячо у нее во рту и как она с готовностью глотает сперму любящего друга. «Се­годня было хорошо…» – пробормотал я наконец от безысходности. Я отвык от людей – слишком долго жил в одиночестве – и теперь не знал, как подступиться. «Да, хорошо…»– согласилась она без претензий – славная девушка. Тем не менее, когда автобус подъехал к отелю, я ринул­ся в бар.

После трех коктейлей я пожалел о своем поведении на экскурсии и вы­шел в холл. Было семь часов вечера, из нашей группы никто еще не спу­стился. За четыреста бат желающие могли получить ужин с «традицион­ными тайскими танцами» – встреча в восемь. Валери, конечно, пойдет. Лично я уже имел некоторое представление о традиционных тайских танцах, поскольку три года назад совершил тур «Классический Таиланд, от 'Розы Севера' до 'Города Ангелов'», организованный фирмой «Куони». Неплохой, между прочим, тур, только дороговатый и жуть какой культурный: все участники с высшим образованием. От них не ускольза­ло ничего: ни тридцать две позы Будды в Раттанакосине, ни различия между тайско-бирманским, тайско-кхмерским и собственно тайским сти­лями. Без «Синего гида» я постоянно чувствовал себя смешным и вернул­ся из поездки измученным. Между тем я начинал ощущать настоятель­ное желание потрахаться. В нарастающей нерешительности я кружил по холлу и вдруг увидел надпись "Оздоровительный клуб " с указателем на нижний этаж.

Помимо красных неоновых светильников вход обрамляла гирлянда разноцветных лампочек. Со светящегося белого панно три сирены в 6икини с неправдоподобной грудью протягивали входящему бокалы шампанского; на заднем плане вырисовывалась стилизованная Эйфелева башня – словом, концепция интерьера здесь несколько отличалась от «пространства форм» в отелях «Меркурий». Я вошел в бар и заказал бур­бон. За стеклом дюжина девиц повернули головы в мою сторону, некото­рые завлекающе улыбались, некоторые – нет. Из клиентов я был один. Несмотря на малые размеры заведения, девушки носили круглые бляш­ки с номерами. Я сразу выбрал номер семь: во-первых, она была милень­кой, во-вторых, не выглядела чрезмерно увлеченной ни телевизионной программой, ни болтовней с подружкой. Услышав, что ее вызвали, она поднялась, явно довольная. Я угостил ее в баре кока-колой, и мы пошли в комнату. Ее звали Оон, во всяком случае, так я расслышал; приехала она из деревушки поблизости от Чиангмая на севере страны. Ей было девят­надцать.

Мы приняли пенную ванну, после чего я не вытираясь распластался на матрасе, чувствуя, что не пожалею о своем выборе. Оон двигалась ве­ликолепно, гибко; и мыльной пены сделала ровно сколько нужно. Снача­ла она ласкала грудью мои ягодицы; это была ее собственная выдумка, другие так не делали. Ее хорошо намыленная муфта жесткой щеточкой терлась о мои икры. У меня мигом все взыграло, я даже удивился; когда она перевернула меня и стала гладить мне член ногой, я уже думал: конец. Но, резко напружив мышцы, ценой огромных усилий все-таки сдержался. Она села на меня верхом; я воображал, что меня хватит надолго, но просчитался. Она, хоть и была совсем молоденькой, игрушкой своей пользоваться умела.

Потом мы лежали на кровати, обнявшись, и болтали; она, похоже, не спешила возвращаться в бар. Клиентов туда приходило немного; в этом отеле обычно селились люди немолодые, непримечательные и ко всему охладевшие. Останавливались и французы, но мало кто из них увлекал­ся эротическим массажем. Те, которые ей встречались, были вполне ми­лы, но в основном она имела дело с немцами и австралийцами. Иногда с японцами; японцев она не любила: они со странностями, им обязатель­но хочется либо бить тебя, либо связывать, а то еще сядут и онанируют, глядя на твои туфли; неинтересно, короче, нисколько.

А как я ей понравился? Неплохо, только она надеялась, что я дольше продержусь. «Much need…» – добавила она, легонько теребя пальцами мой пресыщенный член. А в остальном я произвел на нее приятное впе­чатление. «You look quiet…» – сказала она. Тут она немного ошибалась; впрочем, она и вправду меня успокоила. Я дал ей три тысячи бат: цена, по моим воспоминаниям, приличная. По ее реакции я понял, что цена действительно хорошая. «Кроп кхун кхат!» – воскликнула она, улыбаясь во весь рот, и поднесла сложенные ладони ко лбу. Потом проводила ме­ня к выходу, держа за руку; в дверях мы расцеловались в щеки.

Поднимаясь по лестнице, я нос к носу столкнулся с Жозианой, в нере­шительности стоявшей на верхней ступеньке. Она нарядилась в черную вечернюю тунику с золотой каймой, но привлекательней от этого не стала. Повернув ко мне умное внушительное лицо, она смотрела на ме­ня, не мигая. Я заметил, что она и голову помыла. Никто не назвал бы ее дурнушкой; если хотите, она была даже хороша собой – помнится, мне очень нравились ливанки ее типа, – но глаза неизменно оставались злы­ми. Ее легко можно было вообразить спорящей о политике, а вот сост­радающей – нет. Мне нечего было ей сказать. Я опустил голову. Вероят­но немного смутившись, она заговорила первая: «Там что-нибудь интересное внизу?» Она раздражала меня до такой степени, что я чуть не брякнул: "Бар со шлюхами ", но потом все-таки соврал, так проще: «Нет, нет, не знаю, что-то вроде салона красоты…»

«Вы манкируете ужином-концертом», – не отставала эта гадина. «Вы тоже…» – парировал я. Она помедлила с ответом, жеманно выдержала паузу. «Ах, знаете, я не любительница таких вещей… – продолжала она, поведя рукой на манер расиновской героини. – Это для туристов…» Что она хотела этим сказать? Разве все остальное – не для туристов? Я снова еле сдержался, чтобы не съездить ей кулаком по роже. Она стояла по­среди лестницы и загораживала мне проход; пришлось набраться терпе­ния. Автор пламенных необузданных посланий святой Иероним прояв­лял, когда требовали обстоятельства, христианское смирение и оттого был произведен в великие святые и отцы Церкви.

«Традиционные тайские танцы», полагала она, зрелище для Жозетт и Рене, которых она в душе считала мещанами; я с ужасом понял, что она ищет во мне союзника. В самом деле, скоро наша группа двинется в глубь страны, мы поделимся на два лагеря и будем есть за двумя столами; на­стала пора определиться, с кем ты. «Н-да…» – сказал я. И тут, откуда ни возьмись, на верху лестницы возник Робер. Он хотел спуститься. Я лов­ким движением уступил ему дорогу, поднявшись при этом на несколько ступенек. Перед тем как ускользнуть в ресторан, я обернулся: Жозиана стояла, как вкопанная, и не спускала глаз с Робера, а тот решительно на­правлялся в массажный салон.

Бабетт и Леа хлопотали возле стола с овощами. Я кивнул им сухо в знак того, что их узнал, и положил себе батат. Надо думать, они тоже со­чли тайские танцы нафталиновыми. Возвращаясь к своему столу, я обна­ружил, что обе красотки сидят от меня в нескольких метрах. Леа была одета в футболку «Rage against the machine» и облегающие джинсовые бермуды, Бабетт – в бесформенную хламиду из полос цветного шелка и прозрачной ткани между ними. Они оживленно щебетали, обсуждая, как мне показалось, нью-йоркские гостиницы. Не дай бог такую жену. Что если сменить столик? Нет, это было бы вызывающе. Я просто сел за него с другой стороны так, чтобы оказаться к ним спиной, заглотал ужин и пошел к себе в номер.

Только я собрался принять ванну, как туда заявился таракан. Выбрал под­ходящее время, лучше не придумаешь. Скользил по кафелю, черт такой; я стал искать глазами тапок, хотя в душе понимал, что шансов разделать­ся с ним у меня немного. Стоит ли бороться? С тараканами, с хандрой? Даже Оон со своей потрясающе упругой пампушкой ничем не может по­мочь. Мы обречены. Тараканы совокупляются весьма неуклюже и, похо­же, без особой радости, зато делают это часто, и мутация происходит у них очень быстро; мы против них бессильны.

Перед тем как раздеться, я снова вспомнил Оон, воздав должное ей и всем проституткам в Таиланде. Работа у них, между прочим, нелегкая; думаю, им не часто попадаются крепкие юноши сносной наружности, желающие просто по-честному кончить вместе. Про японцев и говорить нечего – я даже вздрогнул при одной мысли о них и взял в руки путево­дитель «Рутар». Бабетт и Леа не смогли бы работать таиландскими про­ститутками, да и недостойны этого. Валери – как знать; что-то угадыва­лось в ней такое, одновременно материнское и чуточку блядское – и то и другое, понятно, домысел; пока она была просто милой девушкой, приветливой, серьезной. Умненькой, кстати. Хм, в самом деле, она мне нравилась. Я аккуратненько потискал свое хозяйство, чтобы потом при­ступить к чтению с легкой душой: даже несколько капель выцедил.

Взявшись подготовить желающих к поездке в Таиланд, «Рутар» на де­ле сеет в вас живейшие сомнения относительно такого путешествия и уже в предисловии считает своим долгом изобличить сексуальный ту­ризм – эту мерзкую форму эксплуатации. Авторы брюзжат беспрестанно с единственной целью: отравить ненавистным туристам все радости до последней. Потому что любят они на самом деле только себя самих, ес­ли судить по разным саркастическим замечаниям, которыми усеяна кни­га, как, например: «Ах, милочка, видели бы вы это во времена х-х-хип-пи!..» Неприятнее всего – резкий, холодный, суровый тон, в котором сквозит плохо сдерживаемое негодование: «Мы не ханжи, но Паттайя нам не по душе. Надо же и меру знать». Чуть дальше они обрушиваются на «толстобрюхих западных туристов», красующихся, видите ли, в об­нимку с маленькими тайками; наших «бродяг» от этого «тошнит». Свято­ши пуританские, высоконравственные кретины – вот кто они такие вместе со всеми их «славными друзьями, которые помогли им в работе над книгой» и чьи рожи самодовольно глядят на вас с четвертой страни­цы обложки. Я с досадой швырнул путеводитель через всю комнату и ед­ва не угодил в телевизор «Sony», затем, смирившись с судьбой, открыл «Фирму» Джона Гришэма, американский бестселлер, один из лучших – имеется в виду по раскупаемости. Главный герой – подающий надежды адвокат, блистательный юноша, красавец – работает по девяносто ча­сов в неделю; пакость эта не просто была похабнейшим образом подст­роена под будущий сценарий, но еще и чувствовалось, что автор уже по­думал об актерском составе и писал главную роль для Тома Круза. Супруга героя – тоже баба хоть куда, вот только работает всего восемь­десят часов в неделю; Николь Кидман тут не годилась, эта роль не для курчавых, тут надо, чтоб укладка феном. Слава богу, у них нет детишек – это избавляет нас от лишних душераздирающих сцен. Роман принадле­жит к категории остросюжетных, вернее умеренно остросюжетных: уже со второй главы становится ясно, что руководители фирмы – подле­цы, а также что герой в конце останется жив, как, впрочем, и его жена. Зато по ходу действия автору для нагнетания страстей наверняка при­дется пожертвовать несколькими симпатичными персонажами второго плана; оставалось выяснить, какими именно – что ж, есть ради чего чи­тать. Может, например, отцом героя, у того как раз дела не клеились, не удавалось приспособиться к современному менеджменту; я подозревал, что дни его сочтены.

6

Детство Валери прошло на хуторе Тремеван, расположенном в несколь­ких километрах к северу от Генгана. В 70-е и в начале 80-х правительство и местные власти вознамерились создать в Бретани мощный центр производства свинины, способный конкурировать с Великобританией и Данией. Государство стимулировало развитие интенсивных хозяйств, и молодые фермеры, к числу которых принадлежал отец Валери, получи­ли значительные ссуды в банке «Креди Агриколь». В 1984 году цены на свинину начали резко падать; Валери исполнилось тогда одиннадцать лет. Она была девочкой послушной, немного замкнутой, училась хоро­шо; осенью ей предстояло идти в шестой класс коллежа в Генгане. Ее старший брат успешно сдал выпускные экзамены и записался на подго­товительные курсы при лицее в городе Ренн: он мечтал стать агроно­мом.

Валери запомнилось Рождество 84-го; отец тогда провел целый день с бухгалтером Национальной федерации земледельческих профсоюзов. За праздничным ужином он сидел молча. Во время десерта, после двух бокалов шампанского, заговорил с сыном. «Продолжать мое дело я тебе не советую, – сказал он. – Вот уже двадцать лет, как я встаю затемно и за­канчиваю работу в восемь-девять вечера; мы с твоей матерью отпуска ни разу не имели. А продай я сейчас ферму со всей техникой и хлевами и вложи деньги в гостиничное дело – смогу остаток своих дней загорать на солнышке».

[ В последующие годы цены на свинину продолжали снижаться. Фер­меры устраивали демонстрации протеста, нередко заканчивавшиеся беспорядками; однажды они вылили на эспланаду перед Инвалидами тонны навозной жижи, в другой раз резали свиней на площади перед Пале-Бурбон. В конце 1986 года правительство приняло постановление о неотложных мерах, направленных на поддержку свиноводства, потом разработало план подъема отрасли. В апреле 1987-ro отец Валери про­дал все хозяйство за четыре с небольшим миллиона франков. На выру­ченные деньги он купил большую квартиру в Сен-Ке-Портриё, куда пере­ехал с семьей, и три однокомнатных в Торремолинос; у него остался миллион, который он вложил в инвестиционные фонды; а кроме того, он смог осуществить свою детскую мечту – приобрел небольшую яхту. Подписывая акт о продаже фермы, он испытывал грусть и горечь одно­временно. Новый хозяин, уроженец Ланьона, двадцатитрехлетний хо­лостяк с сельскохозяйственным образованием, еще верил в планы эко­номического возрождения. Отцу Валери минуло в ту пору сорок восемь, матери – сорок семь; лучшие годы их жизни прошли, считай, впустую. Они жили в стране, где инвестиции в производство не давали никаких реальных преимуществ перед спекулятивными вложениями – теперь он в этом убедился. Сдача внаем однокомнатных квартир сразу же принес­ла ему больше денег, чем годы упорного труда. Оставшись не у дел, он ре­шал кроссворды, ходил на яхте по заливу, рыбачил иногда. Жена поддер­живала его как могла; она освоилась в новой жизни куда быстрее, снова полюбила книги, кино, стала бывать на людях.

Когда продавали ферму, Валери исполнилось четырнадцать лет, она уже начала краситься; в зеркале, висевшем на стене ванной, она регуляр­но наблюдала, как наливается ее грудь. Накануне переезда она долго бродила по хутору. В центральном хлеву оставался еще десяток свиней, они подошли к ней, тихонько похрюкивая. Вечером их должен был за­брать оптовик и через несколько дней забить.

Лето на новом месте протекало необычно. По сравнению с их Тремеваном Сен-Ке-Портриё казался настоящим городом. Валери не могла теперь, выйдя из дома, лечь, как прежде, на траву, унестись мыслями вслед облакам, слушая ропот реки. На улице некоторые мальчики из числа отдыхающих провожали ее долгими взглядами; ей никогда не уда­валось полностью расслабиться. В августе она познакомилась с Беренис, своей будущей одноклассницей: Валери определили в лицей в Сен-Бриё. Беренис была на год старше, она ярко красилась, носила фирменные юбки; у нее было хорошенькое остренькое личико и очень длинные светлые волосы удивительного рыжеватого оттенка. Девочки стали вме­сте ходить на пляж Сен-Маргерит; переодевались в комнате Валери. Од­нажды, сняв лифчик, Валери перехватила взгляд Беренис, устремлен­ный на ее грудь. Она и сама знала, что грудь у нее великолепная, круглая, высокая, такая налитая и плотная, будто искусственная. Беренис протя­нула руку, погладила пальцами сосок. Губы их сблизились, Валери откры­ла рот и зажмурилась, отдаваясь поцелую целиком. Внизу у нее все ув­лажнилось, раньше чем Беренис скользнула рукой ей в трусы. Валери проворно сбросила их, опрокинулась на кровать, раздвинула ноги. Бере­нис опустилась на колени, прильнула туда губами. Валери сводило жи­вот горячими судорогами, ей казалось, что она взмывает в бесконечные пространства поднебесья; никогда прежде она не подозревала о сущест­вовании подобного блаженства.

Они проделывали это снова и снова, каждый день до конца лета. Первый раз после обеда, перед тем как идти на пляж. Потом они отправ­лялись загорать, и, лежа на солнце, Валери чувствовала, как во всем те­ле постепенно нарастает желание; тогда она снимала бюстгальтер, что­бы Беренис могла полюбоваться ее грудью. Затем они чуть ли не бегом возвращались в комнату и опять предавались любви.

С началом занятий, уже в первую неделю, Беренис стала отдаляться от Валери, избегать встреч после уроков: у нее появился парень. Валери спокойно перенесла разрыв – жизнь есть жизнь. У нее вошло в привыч­ку ласкать себя по утрам, как проснется. Всякий раз за несколько минут она доводила себя до оргазма, и от этого легкого и восхитительного уп­ражнения радость сохранялась на целый день. К мальчикам она относи­лась настороженно: купив в привокзальном киоске несколько номеров «Хот видео», она получила представление о том, как устроены их половые органы, и вообще о сексе, однако волосатые мускулистые тела муж­чин внушали ей легкое отвращение, а их кожа казалась толстой и гру­бой. Сморщенная коричневатая мошонка и пенис с красной блестящей головкой выглядели совсем непривлекательно. Тем не менее как-то раз Валери провела вечер в пенпольском кабачке с долговязым блондином из выпускного класса и потом переспала с ним, но особенного удоволь­ствия не почувствовала. В последние два года учебы в лицее она много раз пробовала с другими; соблазнять мальчишек проще простого: надо только надевать короткую юбку, закидывать ногу на ногу и блузку носить с большим вырезом или прозрачную, чтоб видели грудь; приобретен­ный сексуальный опыт не открыл ей ничего нового. Умом она понима­ла, какое блаженное торжество испытывают некоторые женщины, чув­ствуя, как мужской член глубоко проникает в них, но сама ничего подобного не ощущала. Презерватив, понятно, тоже мешал; хлюпанье резинки всякий раз возвращало ее к реальности, когда она уже готова была соскользнуть в головокружительную сладостную бездну. Ко време­ни выпускных экзаменов она почти полностью отказалась от сексуаль­ной жизни.

Прошедшие с тех пор десять лет мало что изменили, с грустью думала Валери, проснувшись в номере отеля «Бангкок Палас». Еще не рас­свело. Она зажгла свет, посмотрела на себя в зеркало. Грудь оставалась упругой, как у семнадцатилетней девочки. И ягодицы нисколечко не об­висли, не ожирели; слов нет, у нее было прекрасное тело. Между тем к завтраку она натянула на себя спортивный хлопчатобумажный свитер и бесформенные бермуды. Выходя из комнаты, еще раз взглянула в зерка­ло: лицо как лицо, симпатичное, но и только; волосы, черные, гладкие, небрежно спадали на плечи, глаза темно-карие, обыкновенные. Она мог­ла бы выглядеть эффектнее, если бы умело пользовалась косметикой, сменила прическу, посещала бы визажиста. Большинство женщин ее возраста непременно уделяют своей внешности несколько часов в неде­лю; ей же казалось, что лучше она от этого не станет. В сущности, у нее просто отсутствовало желание обольщать.

Мы выехали из отеля в семь часов, на улицах уже кипела жизнь. Валери кивнула мне и села рядом, через проход. В автобусе никто не разговари­вал. Серый мегаполис медленно пробуждался; между переполненными ав­тобусами сновали мотороллеры, на них перемещались семьями: муж, жена, иногда ребенок на руках. В кварталах у реки еще лежал туман. Скоро солнце пробьется сквозь утренние облака и начнется жара. Когда минова­ли Нонтхабури, городская застройка стала редеть и мы увидели первые рисовые поля. У дороги, увязнув ногами в грязи, неподвижно стояли буй­волы и провожали глазами автобус, точь-в-точь как наши коровы. В стане экологов заерзали: видно, не терпелось буйволов сфотографировать.

Первую остановку сделали в Канчанабури: описывая этот город, раз­ные справочники, словно сговорившись, употребляют эпитеты «ожив­ленный» и «веселый». «Превосходная отправная точка для осмотра окру­жающей местности», – пишет «Мишлен»; «хороший базовый лагерь», – вторит ему «Рутар». Далее наша программа предусматривала экскурсию на поезде по «дороге смерти», петляющей вдоль берега реки Квай. Я ни­когда не мог толком разобраться, что все-таки произошло на реке Квай, а потому добросовестно слушал объяснения экскурсовода. По счастью, Рене сверял ее рассказ с текстом «Мишлена» и при надобности поправ­лял. В итоге получилось приблизительно следующее: вступив в войну в 1941 году, японцы решили построить железную дорогу, соединяющую Сингапур и Бирму, рассчитывая в дальнейшем вторгнуться в Индию. До­рога эта пролегала через Малайзию и Таиланд. Между прочим, что делали таиландцы во время Второй мировой войны? Ничего особенного! Соблюдали нейтралитет, целомудренно отвечала Сон. Точнее, как пояснил Рене, заключили военное соглашение с Японией, не объявляя, однако, войны союзникам. Мудро. Они и тут проявили свою хваленую изворотливость, позволившую им в течение последних двух с лишним веков существовать между двумя колониальными империями, французской и британской, не уступая ни одной из них и оставаясь единственной стра­ной Юго-Восточной Азии, которая никогда не была колонией.

Короче, в 1942 году началось строительство; в долину реки Квай со­гнали шестьдесят тысяч военнопленных: англичан, австралийцев, ново­зеландцев и американцев, а сверх того «бесчисленное» множество ка­торжников-азиатов. В октябре 1943 года дорогу построили; при этом, не вынеся голода, скверного климата и природной жестокости японцев, погибли шестнадцать тысяч военнопленных. А вскоре авиация союзников разбомбила мост через реку Квай – основной элемент инфраструктуры; использовать железную дорогу стало невозможно. В общем, горы трупов, и все напрасно. С тех пор положение не изменилось: наладить железно­дорожное сообщение между Сингапуром и Дели не удалось и по сей день.

При осмотре музея, открытого в память о невыносимых страданиях во­еннопленных, я испытывал смешанные чувства. Разумеется, думал я, ис­тория весьма прискорбная; но, с другой стороны, во время Второй ми­ровой войны случались вещи и пострашней. Мне невольно приходило на ум, что, окажись эти пленные поляками или русскими, никто б не стал поднимать такую шумиху.

Потом пришлось выдержать еще и посещение кладбища военно­пленных, положивших жизнь и все такое прочее. Белые кресты, все одинаковые, стояли рядами и навевали глубокую тоску. Я вспомнил ме­мориал «Омаха Бич» [5], который тоже не произвел на меня должного впе­чатления: по правде говоря, он показался мне похожим на инсталляцию современного художника. «Здесь, – подумал я тогда, сознавая, что грусть моя недостаточно глубока, – целая куча дураков полегла за демо­кратию». Кладбище на реке Квай намного меньше, теоретически можно было даже посчитать могилы, я начал, но вскоре бросил. «Тут не может быть шестнадцати тысяч», – заключил я вслух. «Совершенно верно, – откликнулся Рене, не отрывавшийся от „Мишлена“. – Погибло около шестнадцати тысяч человек, однако могил всего пятьсот восемьдесят две; здесь покоятся, как их принято называть, – он читал, водя пальцем по строчкам, – пятьсот восемьдесят два мученика за демократию».

В десятилетнем возрасте, сдав норму на третью «звездочку» по лы­жам, я отпраздновал это событие в кондитерской блинами с «Гран Марнье». Гулял в одиночку – поделиться радостью мне было не с кем. Я тог­да, как обычно, гостил у отца в Шамони. Он работал проводником, асом был в альпинизме. И дружбу водил с людьми себе под стать: отважными, мужественными; среди них я чувствовал себя не очень уверенно. Я вооб­ще никогда не чувствовал себя уверенно в мужском обществе. Мне испол­нилось одиннадцать лет, когда девочка впервые показала мне свою киску: удивительный маленький орган с прорезью полюбился мне сразу. Он был почти без волос; девочку, мою ровесницу, звали Мартина. Она долго дер­жала ноги растопыренными, старательно оттягивая трусики, чтобы я мог все как следует разглядеть, но когда я протянул руку, испугалась и убе­жала. Казалось, это случилось совсем недавно; на мой взгляд, я не очень изменился с тех пор. Мое пристрастие к женским пампушкам нисколько не ослабло, пожалуй, оно было последней сохранившейся во мне подлин­но человеческой чертой; насчет всего остального – сомневаюсь.

Когда мы возвратились в автобус, Сон рассказала нам о дальнейших пла­нах. Мы направлялись теперь к месту нашего ночлега, ночлега совер­шенно особенного, подчеркнула она. Никакого телевизора, никакого видео. Никакого электричества – свечи. Вместо ванной – река. Вместо матрасов – циновки. Возвращение к природе. Вечно это возвращение к естественному состоянию сводится ко всякого рода лишениям, отметил я про себя; зато наши экологи – пока ехали на поезде, я волей-неволей выучил, что их зовут Эрик и Сильви, – сгорали от нетерпения. «Фран­цузская кухня вечером, – заключила Сон без видимой связи. – Сейчас кушать тайский. Маленький ресторан. Берег реки».

Дивный уголок. Столы стояли в тени деревьев. В залитом солнцем бассейне у входа плавали лягушки и черепахи. Я долго смотрел на них, снова и снова удивляясь тому, как бурно все размножается в здешнем климате. На глубине сновали какие-то белесые рыбешки. Над ними сре­ди водяных лилий скользили дафнии. На лилии то и дело садились насе­комые. Черепахи наблюдали за всем со свойственным их роду невозму­тимым спокойствием.

Меня окликнула Сон, сказала, что обед уже начался. Я отправился в зал у реки. Нам накрыли два стола, на шесть человек каждый; все места оказались заняты. Я озирался, охваченный легкой паникой; на выручку мне пришел Рене. «Какие проблемы? Идите к нам! – пригласил он широ­ким жестом. – Добавим прибор с краю». Так я очутился в компании, со­стоящей из супружеских пар: экологи, натуропаты – заодно открылось, что их зовут Альбер и Сюзанна, – и почтенные колбасники. Разделение на группы объяснялось, как я очень скоро убедился, не реальной близо­стью между людьми, а всего лишь необходимостью быстро выбрать мес­то за столом; как нередко случается в экстренных ситуациях, пары ин­стинктивно соединились; в сущности, этот обед представлял собой только первый раунд, во время которого участникам надлежало присмо­треться друг к другу.

Сначала разговор зашел о массажах – натуропатов они интересовали чрезвычайно. Накануне вечером Альбер и Сюзанна предпочли традици­онным тайским танцам великолепный массаж спины. Рене игриво улыб­нулся, но Альбер осадил его взглядом, сразу дав понять, что смешки тут совершенно неуместны. Традиционный тайский массаж, произнес он с пафосом, не имеет ничего общего со всякими гнусностями; это плод ци­вилизации, которая насчитывает сотни, даже тысячи лет, к тому же он полностью согласуется с китайским учением об иглотерапии. Они сами практиковали его у себя в Монбельяре, но, разумеется, не могли срав­ниться с тайскими массажистами в сноровке; прошедшим вечером, за­ключил он, они получили прекрасный урок. Эрик и Сильви слушали их как завороженные. Рене смущенно кашлянул; в самом деле, эротика ни­как не вязалась с четой из Монбельяра. И кто это выдумал, что Франция страна фривольности? Франция страна скуки и угрюмого бюрократизма.

«Мне тоже вчера девушка делала массаж, – робко вставил я, – нача­ла со спины, а закончила яйцами». Поскольку рот у меня в эту минуту был забит орехами кешью, никто, казалось, не разобрал моих слов, кро­ме Сильви, посмотревшей на меня с ужасом. Я отпил глоток пива и без смущения выдержал ее взгляд: сама-то она хоть способна обиходить мужское хозяйство? Это еще требовалось доказать. А пока что я мог спо­койно дожидаться своего кофе.

«Здешние малышки и вправду очень милы», – отозвалась Жозетт, усугубив общее замешательство, и взяла ломтик папайи. Кофе задержи­вался. Чем заняться под конец обеда, если нельзя курить? Я наблюдал, как в душе у всех постепенно зрела досада. Мы с трудом сумели кое-как закруглить разговор общими соображениями о климате.

Мне вспомнилось, как однажды отца сразила депрессия, особенно страшная для такого активного человека; он неподвижно лежал на кро­вати, а друзья альпинисты толпились вокруг, смущенные и беспомощные. По его собственному признанию, он так упорно занимался спор­том, чтобы забыться и ни о чем не думать. И ему это удалось: я уверен, ему удалось прожить жизнь, ни разу всерьез не задумавшись о смысле че­ловеческого существования.

7

В автобусе Сон продолжила объяснения. Мы въезжали в пригранич­ный район, заселенный беженцами из Бирмы – каренами; они не при­чиняли никому вреда. Карены хороший, рассуждала Сон, работящий, дети успешно учатся в школе, никаких проблем. Не то что некоторые северные племена, которых мы не увидим во время нашего путешест­вия и, по ее словам, ничего не потеряем. Особенно это касалось народ­ности акха – похоже, она имела на них зуб. Несмотря на все усилия правительства, акха не желали отказываться от своей традиционной деятельности – разведения мака. Они исповедовали своеобразный анимизм и пожирали собак. Акха плохой, настаивала Сон: умеют толь­ко фрукты собирать и мак выращивать, больше ничего; дети в школах не занимаются. Денег на них потрачено много, а толку чуть. Ни на что не годятся; подытожила она, продемонстрировав несомненную склон­ность к обобщениям.

Когда мы добрались до гостиницы, я стал с любопытством разгляды­вать пресловутых каренов, суетившихся у реки. С близкого расстояния, без автоматов, они совсем не выглядели воинственными, а в слонах сво­их просто души не чаяли. Судя по всему, им доставляло огромное удо­вольствие барахтаться в воде и чистить слоновьи спины. Правда, это были не мятежные карты, а обыкновенные, как раз и бежавшие оттуда, где шли бои, потому что им надоела вся эта возня, борьба за независи­мость в том числе.

У себя в комнате я нашел брошюру, где рассказывалась история гос­тиницы и ее замечательного основателя – Бертрана Ле Моаля, славно­го предшественника нынешних «бродяг», влюбившегося в это место и обосновавшегося здесь в конце 60-х. Упорным трудом с помощью своих друзей каренов он год за годом создавал здесь «экологический рай», куда съезжаются теперь туристы со всего света.

Место и в самом деле великолепное. Домики из тикового дерева, ук­рашенные тонкой резьбой и соединенные утопающими в цветах перехо­дами, нависали над рекой – вы ощущали ногами ее пульс. Река протекала в глубоком ущелье, поросшем непроходимыми джунглями. В ту самую ми­нуту, когда я вышел на террасу, неожиданно воцарилась полнейшая ти­шина. Несколько секунд я не мог понять, в чем дело: оказывается, все птицы разом перестали петь. Джунгли готовились к ночи. Интересно, много ли хищников в этом лесу? Вряд ли; каких-нибудь два-три леопарда, зато змей и пауков, наверное, не счесть. День быстро угасал. Обезьяна, прыгавшая с дерева на дерево на том берегу, громко вскрикнула. Чувство­валось, что ей не по себе и не терпится скорей добраться до своих.

Я возвратился в комнату, зажег свечи. Обстановка самая непритяза­тельная: тиковый стол, две грубые деревянные койки, спальные мешки, циновки. В течение четверти часа я методично натирался средством «Пять из пяти». Река – это, конечно, приятно, но, сами понимаете, мос­китов тучи. Нашлась еще плиточка мелиссы, которую можно было рас­топить – тоже не лишняя предосторожность.

Когда я вышел к ужину, уже совсем стемнело; от домика к домику протянулись гирлянды разноцветных лампочек. Значит, электричество тут все-таки есть, отметил я про себя, просто в комнаты его не провели. Я на минуту остановился, облокотился о перила и засмотрелся на реку; взошедшая луна легла на воду серебристой дорожкой. На другом берегу я различал темный массив джунглей; оттуда время от времени доносил­ся глухой крик неведомой ночной птицы.

Людской коллектив, если он насчитывает хотя бы три человека, имеет тенденцию делиться, судя по всему спонтанно, на два враждующих ла­геря. Ужин подавали на понтонном помосте посреди реки; нам накры­ли два стола. Экологи с натуропатами уже сидели за одним, а бывшие колбасники – в одиночестве за другим. Что послужило поводом для раскола? Может, обеденный разговор о массажах; он, если разобрать­ся, прошел не вполне гладко. Впрочем, уже утром Сюзанна, одетая строго – в блузку и белые льняные брюки, подчеркивавшие сухость ее форм, – прыснула со смеху, увидев на Жозетт платье в цветочек. Сло­вом, размежевание началось. Я трусовато замедлил шаг, пропуская впе­ред Лионеля, моего соседа по самолету, а теперь и по бунгало. Он со­риентировался очень быстро и едва ли осознанно; мне показалось, он руководствовался не личными симпатиями, а своего рода классовой со­лидарностью, или, вернее, общностью образовательного уровня – он работал в «Газ де Франс», то есть принадлежал к категории служащих, а те двое были в прошлом мелкими лавочниками. Рене испытал явное облегчение от того, что мы присоединились к ним. Впрочем, наше ре­шение на данной стадии формирования коллектива ничего определен­ного не означало: выбери мы другой стол, мы бы подчеркнули изоля­цию почтенных колбасников, тогда как тут мы просто восстановили равновесие.

Вслед за нами пришли Бабетт и Леа и без малейших колебаний уст­роились за соседним столом.

Спустя некоторое время – за которое успели подать закуски – на краю площадки появилась Валери и в нерешительности окинула взглядом собравшихся. За соседним столом оставалось два места рядом с Ба­бетт и Леа. Валери помедлила немного, а потом резко направилась к на­шему столу и села слева от меня.

Жозиана одевалась в этот вечер еще дольше обычного; при свечах ей, наверное, пришлось помучиться с косметикой. Черное бархатное, в меру декольтированное платье выглядело недурно. После минутного за­мешательства она выбрала место напротив Валери.

Последним нетвердой походкой явился Робер; он, должно быть, как следует принял перед ужином – я видел его с бутылкой «Меконга» в ру­ках. Подойдя к столу, он тяжело плюхнулся на скамейку слева от Валери. Из леса донесся короткий, но душераздирающий крик: не иначе какой-то зверек распрощался с жизнью.

Сон прошлась между столами, проверяя, все ли в порядке и удобно ли мы устроены. Сама она и шофер ужинали отдельно от нас – такое не слишком демократичное разделение уже за обедом вызвало неодобре­ние Жозианы. На самом деле, я думаю, Сон оно вполне устраивало, да­же если она ничего не имела против нас: как она ни старалась, долгие бе­седы на французском давались ей с трудом.

За соседним столом журчала веселая болтовня о том, как здесь кра­сиво, как приятно оказаться на природе, вдали от цивилизации, о веч­ных ценностях и т. п. «Ага, здесь классно, – поддакнула Леа. – Вы виде­ли? Это настоящие джунгли… Поверить не могу».

У нас обнаружились проблемы с выбором общей темы для разгово­ра. Сидевший напротив меня Лионель невозмутимо жевал и никаких по­пыток наладить беседу не предпринимал. Сам я нервно озирался по сто­ронам. Краем глаза я увидел, как из кухни вышел толстый бородач и резко отчитал официантов: не иначе Бертран Ле Моаль собственной персоной. Пока что самой очевидной его заслугой в моих глазах было то, что он обучил каренов готовить жаркое «дофине». Блюдо удалось на славу: свинина получилась идеально прожаренной, одновременно хрус­тящей и нежной.

– Сюда б немножко красненького, – меланхолично заметил Рене. Жозиана презрительно поджала губы: что она думает о французах, которые в путешествии не могут обойтись без своего «красненького», стало ясно без слов.

Валери довольно неловко заступилась за Рене.

– Тайскую пищу совсем не хочется запивать вином, – сказала она, – французская – другое дело.

Сама она, впрочем, пила только воду.

– Когда едешь за границу, – провозгласила Жозиана, – надо пробовать местные блюда и следовать местным обычаям! Иначе лучше сидеть дома.

– Правильно! – гаркнул Робер, сбив весь ее пафос. Она осеклась и посмотрела на него с ненавистью.

– Здешняя кухня все-таки чуть-чуть островата, – робко вставила Жозетт. – А вас, похоже, это не смущает… – добавила она, обращаясь ко мне и стараясь разрядить атмосферу.

– О нет, обожаю все острое. По мне, чем острей, тем лучше. Я и в Па­риже постоянно ем у китайцев, – поспешно ответил я.

Разговор, таким образом, перешел на китайские рестораны, кото­рых в Париже развелось в последнее время очень много. Валери полага­ла, что лучшего обеда не придумаешь: и совсем недорого, и куда вкуснее, чем во всяких забегаловках быстрого обслуживания, и, вероятно, полезнее. Жозиана не нашла, что возразить: сама она обедала в столовой на работе; а Робер, надо думать, счел эту тему недостойной своего участия. Короче, все шло спокойно до самого десерта.

Скандал разразился за сладким рисом. Подрумяненный, с корицей, он был изготовлен, полагаю, по оригинальному рецепту. Жозиана взяла быка за рога и заговорила о сексуальном туризме. Других слов, кроме «откровенная мерзость», она подобрать не могла. И как только прави­тельство Таиланда допускает подобные вещи, куда смотрит мировое сообщество? Робер слушал ее с кривой усмешкой, не предвещавшей ничего хорошего. Чему же тут удивляться, продолжала она, когда зна­чительная часть этих заведений (иначе как борделями их не назовешь) принадлежит генералам: разврат пользуется могучим покровительс­твом.

– Я сам генерал, – перебил ее Робер. Жозиана застыла с раскрытым ртом, челюсть ее беспомощно отвисла. – Шутка, – хихикнул Робер. – Я даже в армии не служил.

Шутка, похоже, ее нисколько не развеселила. Она собралась с духом и ринулась в атаку с удвоенной силой:

– Постыдно, когда жирные боровы приезжают безнаказанно пользоваться людской нищетой. Несчастные девочки все из беднейших об­ластей, с севера и северо-востока.

– Не все, – возразил Робер, – есть и из Бангкока.

– Это сексуальное рабство! – вопила Жозиана, не слыша его. – Ина­че не скажешь!

Я легонько зевнул. Она бросила на меня мрачный взгляд, но продол­жила, призывая всех в свидетели:

– Вы не находите недопустимой ситуацию, когда любой приезжий может получить молоденькую девушку за кусок хлеба?

– Ну не за кусок хлеба, – скромно вставил я. – Я заплатил три тысячи бат, примерно такая же цена во Франции.

Валери повернула голову и посмотрела на меня с удивлением.

– Многовато, – заметил Робер. – Впрочем, если девица того стои­ла…

Жозиану трясло, я уже начинал за нее беспокоиться.

– А я вам скажу, – визжала она пронзительно, – что меня тошнит, когда толстый боров за деньги заставляет девчонку ублажать его поганый член!

– А я вас не прошу меня сопровождать, мадам, – спокойно ответил он.

Она встала, держа тарелку с рисом дрожащими руками. Разговор за соседним столом оборвался. Я думал, она швырнет пудинг ему в лицо; полагаю, ее удержал страх. Робер смотрел на нее серьезно, мускулы под тенниской напряглись. С ним такие штучки не пройдут, я без труда мог представить себе, как он влепляет ей пощечину. Она резко опустила та­релку на стол, отчего та раскололась на три части; потом развернулась, быстро зашагала прочь в сторону бунгало, исчезла в ночи.

– Тссс… – прошептал Робер.

Затем он поднялся не без изящества, обогнул стол и занял место Жозианы так, чтобы Валери, которая все это время сидела зажатая между ним и мной, могла, если хочет, тоже покинуть стол. Но она не покинула; в это время официант подал кофе. Отпив два глотка, Валери снова по­вернулась ко мне.

– Вы и вправду ходили к девочкам? – спросила она тихо. В вопросе звучало любопытство, явного осуждения я не уловил.

– Не такие уж они бедные, эти девочки, – снова заговорил Робер, – покупают себе мотороллеры и тряпки. Некоторые даже грудь увеличи­вают. Грудь, между прочим, больших денег стоит. Они, правда, еще роди­телям помогают, – добавил он, подумав.

Наши спутники за вторым столом шепотом перебросились нескольки­ми фразами и разошлись – надо полагать, из солидарности. Мы, получа­ется, остались хозяевами положения. Луна светила прямо на нас, по­мост слегка поблескивал.

– Эти маленькие массажистки и в самом деле так хороши? – спросил Рене мечтательно.

– Ах, месье! – воскликнул Робер с театральной напыщенностью, но в общем-то, как мне показалось, искренне. – Они – чудо! Настоящее чу­до! Вы еще не знаете Паттайю. Это курорт такой на восточном побережье, – продолжал он с воодушевлением, – целиком отданный сладост­растию и разврату. Первыми начали американцы во время вьетнамской войны; потом приезжало много англичан и немцев, а теперь можно встретить даже поляков и русских. Там обслуживание на любой вкус: го­мосексуалисты, гетеросексуалы, трансвеститы… Содом и Гоморра вмес­те взятые. Даже лучше, потому что есть еще и лесбиянки.

– Хм… – бывший колбасник размышлял. Его супруга зевнула, изви­нилась и обернулась к мужу, ей хотелось поскорей пойти спать.

– В Таиланде, – подытожил Робер, – каждый может найти для себя чего хочет; и всё – хорошего качества. Вам будут говорить про бразиль­янок или кубинок. Я много путешествовал, господа, путешествовал для собственного удовольствия и скажу не колеблясь: на мой взгляд, тайки – лучшие любовницы в мире.

Сидевшая напротив него Валери слушала внимательно и серьезно. Вскоре она улыбнулась и ушла, а за ней – Жозетт и Рене. Потом поднял­ся Лионель, за весь вечер не произнесший ни слова, и я последовал за ним. Мне не очень хотелось продолжать разговор с Робером. Он остал­ся сидеть в ночи один эдакой аллегорией трезвого мышления, потяги­вая очередную порцию коньяка. Казалось, им владела глубокая много­значительная мысль, если только он не предавался размышлениям о бренности всего сущего, что неизменно производит впечатление глуби­ны и многозначительности. У входа в бунгало я пожелал Лионелю спо­койной ночи. Воздух гудел от насекомых, я был уверен, что не сомкну глаз.

Я открыл дверь и зажег свечу, смирившись с тем, что придется коро­тать ночь за чтением «Фирмы». Москиты устремились ко мне, некото­рые сжигали крылья в пламени свечи, и трупы их тонули в расплавлен­ном воске; но ни один не садился на меня. А ведь я был по самую кожу наполнен вкусной и питательной кровью; однако они разворачивались, не долетев, поскольку натыкались на барьер из запаха диметилпероксида карбида, с чем и поздравляю лабораторию «Рош-Никола», создавшую «Пять из пяти: тропик». Я задул свечу, зажег снова, наблюдая за балетом гнусных крохотных летательных аппаратиков, роившихся вокруг меня. За перегородкой тихо похрапывал Лионель. Я поднялся, положил но­вую пластинку мелиссы и пошел помочиться. В полу ванной комнаты зи­яла круглая дыра, под ней текла река. Слышалось журчание воды, плескались рыбы, а уж что там на глубине – лучше и не думать. Когда я ложился, Лионель принялся с шумом выпускать кишечные газы. Я от ду­ши за него порадовался: «Молодец парень! Как говаривал Мартин Лю­тер, пукать в собственный спальный мешок – ни с чем не сравнимое удо­вольствие!» Мой голос в ночи, смешивающийся с журчанием реки и гулом москитов, звучал странно. Звуки реального мира сами по себе при­чиняют боль. «Имеющий уши да слышит!» – вопил я в темноте. Лионель перевернулся, глухо заворчал не просыпаясь. Мне ничего не оставалось, как принять еще дозу снотворного.

8

Река несла вниз по течению пучки травы. В джунглях, подернутых утрен­ней дымкой, пробуждались птицы. Прямо на юге, у выхода из долины, вырисовывались вдалеке причудливые контуры бирманских гор. Такие горы, синеватые, округлые и одновременно изрезанные уступами, я уже видел прежде – возможно, в пейзажах итальянских примитивов, когда лицеистом ходил в музей. Никто из группы еще не вставал, и жара еще не началась. Спал я хуже некуда.

После вечернего кризиса за столами установилась атмосфера относи­тельного благодушия. Жозетт и Рене проснулись в хорошей форме, эко­логи же, напротив, едва стояли на ногах и вид имели плачевный. Проле­тарии старшего поколения ценят комфорт и не скрывают этого, но, сталкиваясь с его отсутствием, проявляют гораздо больше выносливос­ти, нежели их дети, будь они хоть трижды экологами. Эрик и Сильви всю ночь не сомкнули глаз; Сильви вдобавок вся покрылась красными волдырями.

– Москиты меня полюбили, – горько усмехнулась она.

– У меня есть крем, снимающий зуд. Хотите? Замечательно помога­ет. Могу принести.

– Благодарю, вы очень любезны, но давайте сначала выпьем кофе.

Кофе подали отвратительный, жидкий, пить невозможно: как вид­но, в этом отношении здесь придерживались американских норм. Эрик с супругой сникли совершенно, мне прямо-таки больно было видеть, как их «экологический рай» трещит по всем швам; правда, я чувствовал, что сегодня мне все будет причинять боль. Я снова посмотрел на юг. «Кажет­ся, Бирма очень красива», – тихо сказал я больше себе самому. Сильви отнеслась к моему высказыванию со всей серьезностью: в Бирме и в са­мом деле красиво, она тоже об этом слышала, однако не поедет туда ни за что. Нельзя поддерживать валютой жесточайшую диктатуру – так ста­новишься ее сообщником. Да, подумал я, валюта. «Права человека – это важный вопрос!» – воскликнула она почти в отчаянии. Когда люди гово­рят о правах человека, у меня всегда создается впечатление, что они дол­донят заученный урок, но тут, похоже, был иной случай.

– Лично я перестал ездить в Испанию после смерти Франко, – заявил Робер, усаживаясь за наш стол. А я и не видел, как он подошел. За ночь он набрался сил и желчности. Он признался, что лег мертвецки пьяным и оттого спал прекрасно. Пока добирался до своего бунгало, не­ сколько раз чуть не сверзился в реку, однако обошлось. «Ин ша Алла» [6], – заключил он звонко.

После этой пародии на завтрак Сильви пошла со мной в бунгало. По до­роге мы встретили Жозиану. Она шагала угрюмая, замкнутая, даже не удостоила нас взглядом; похоже, она не собиралась вставать на путь все­прощения. «На гражданке», как шутил Рене, она, оказывается, препода­вала словесность; это меня нисколько не удивило. Ровно такие же стервозины отбили у меня в свое время охоту заниматься литературой. Я дал Сильви тюбик крема.

– Я вам сейчас же верну, – сказала она.

– Оставьте у себя, скорее всего, мы больше не встретимся с москитами; сдается мне, они не жалуют побережье.

Она поблагодарила, дошла до двери, остановилась в нерешительно­сти, потом обернулась:

– Но не можете же вы все-таки одобрять сексуальную эксплуатацию детей! – произнесла она с тревогой в голосе.

Я ожидал чего-нибудь в этом роде; в ответ я покачал головой и ска­зал устало:

– Детской проституции в Таиланде не так уж много. По-моему, не больше, чем в Европе.

Не зная, верить или нет, она кивнула и вышла.

Я располагал достаточно точной информацией, почерпнутой из лю­бопытной книжонки «The White Book», которую приобрел еще в про­шлое путешествие. Она опубликована без указания автора и издателя не­кой ассоциацией, называемой «Инквизиция–2000». Под видом разоблачения сексуального туризма там приводились все возможные ад­реса по всем странам, при этом информационной части в каждой главе предшествовало пламенное вступление, призывающее к уважению бо­жественного начала в человеке и восстановлению смертной казни для сексуальных извращенцев. Насчет педофилии «Белая книга» не оставля­ла никаких сомнений: она категорически не рекомендовала Таиланд, ко­торый если когда-либо и представлял интерес в этом отношении, то те­перь его полностью утратил. Желающим предлагалось отправиться на Филиппины, а еще лучше в Камбоджу – путешествие рискованное, но того стоит.

Расцвет кхмерского царства приходится на XII век – эпоху строительст­ва Ангкор-Вата. Затем оно начинает понемногу загибаться; основными врагами Таиланда становятся бирманцы. В 1351 году король Раматибоди I основывает город Аюттхая. В 1402 году его сын Раматибоди II завоевы­вает пришедшую в упадок ангкорскую империю. Тридцать шесть прави­телей Аюттхаи один за другим ознаменовывают свое царствование воз­ведением буддийских храмов и дворцов. По описаниям французских и португальских путешественников, в XVI–XVII веках это был самый ве­ликолепный город Азии. Войны с бирманцами между тем продолжа­лись; в 1767 году после пятнадцатимесячной осады Аюттхая пала. Бир­манцы разграбили город, переплавили золотые статуи и оставили после себя одни руины.

Теперь тут царил покой, и легкий ветерок гнал пыль между храмами. От короля Раматибоди мало что осталось, разве только несколько стро­чек в «Мишлене». А вот Будда по-прежнему присутствовал и смысла сво­его не утратил. Бирманцы вывезли тайских мастеров и заставили их строить такие же храмы в сотне километров отсюда. Стремление гос­подствовать существует реально и проявляется в виде истории; само по себе оно непроизводительно. Улыбка Будды витала над руинами. Было три часа дня. Если верить «Мишлену», полному осмотру храмов следова­ло уделить три дня, беглому – один. Мы располагали тремя часами; на­стало время доставать видеокамеры. Я представил себе Шатобриана в Колизее с портативной камерой «Panasonic» в руках: стоит и курит, при­чем, наверное, «Бенсон», а не легкие «Голуаз». Столкнись он с такой ра­дикальной религией, как эта, его взгляды, полагаю, претерпели бы неко­торые изменения; может, он меньше бы восхищался Наполеоном. Ему бы наверняка удался «Гений буддизма».

Жозетт и Рене немного скучали во время экскурсии и, по-моему, топ­тались все время на одном месте. Бабетт и Леа тоже. Зато экологи и на­туропаты, что называется, нашли себя; им представился случай продемонстрировать весь свой впечатляющий арсенал оборудования для фо­тографии. Валери задумчиво бродила по аллеям, где между каменными плитами росла трава. Вот она, культура, думал я; от нее тоскливо и хоро­шо; каждого она отсылает в его собственное небытие. Интересно, как им это удавалось? Как удавалось скульпторам времен Аюттхаи придавать статуям Будды выражение такого лучезарного всепонимания?

После падения Аюттхаи тайское королевство зажило спокойно. Столи­цей сделался Бангкок, к власти пришла династия Рам. В течение двух столетий (и, собственно говоря, до наших дней) государство не вело се­рьезных войн, не страдало от гражданских смут и религиозных противо­стояний; ему удалось избежать колонизации. Оно не знало ни голода, ни крупных эпидемий. В условиях, когда земля плодородна и урожаи обиль­ны, когда не свирепствуют болезни, а в сознании господствуют законы мирной религии, люди размножаются вволю и живут в большинстве своем счастливо. Теперь все изменилось, Таиланд вступил в свободный мир, т. е. в рыночную экономику; пять лет назад случился острейший кризис, в результате которого деньги обесценились вдвое и даже самые процветающие предприятия оказались на грани банкротства. Это было первое драматическое событие в истории страны за два с лишним века. Один за другим в гробовом молчании мы вернулись к автобусу. Тро­нулись в путь на закате. Из Бангкока нам предстояло ночным поездом выехать в Сураттхани.

9

Сураттхани – 816000 жителей – представлен во всех путеводителях как место, напрочь лишенное достопримечательностей. Через него проле­гают все маршруты, поскольку здесь пересаживаются на паром к остро­ву Самуй, – вот и все, что можно сказать. Между тем здесь живут люди, и город, как отмечает «Мишлен», издавна считается важным центром металлургической промышленности, а с недавних пор тут развивается еще и машиностроение.

Что бы мы делали без машиностроения? Где-то далеко-далеко добы­вают железную руду, доставляют ее сюда на грузовых судах. Производст­во станков по большей части контролируется японскими фирмами. Сборка осуществляется в таких городах, как Сураттхани, по лицензиям NEC, «Дженерал Моторс», «Фухимори»; в результате получаются автобу­сы, железнодорожные вагоны, паромы. Они используются в том числе и для перевозки западных туристов и туристочек, вроде Бабетт и Леа.

Я вполне мог с ними заговорить – мы путешествовали в одной груп­пе; но на роль потенциального любовника я не претендовал, и это рез­ко сужало круг тем для беседы; с другой стороны, коль скоро мы купили одинаковые путевки, контакт в принципе не исключался. Бабетт и Леа, как выяснилось, работали в агентстве по связям с общественностью: ор­ганизовывали мероприятия. Мероприятия? Ну да. С группами актеров в учреждениях, которые желают заниматься меценатством. То-то небось денежки гребут, подумал я. И да и нет. Сейчас инвестиции сократились: все нацелены на «права человека». Но в общем ничего. Я поинтересовал­ся их зарплатой. Хорошая. Могла бы быть и лучше, но все же хорошая. Примерно двадцать окладов рабочего на металлургическом заводе в Су­раттхани. Экономика – загадочная штука.

По прибытии в отель наша группа, полагаю, рассеялась; сам я не стал за­втракать со всеми; коллектив мне порядком надоел. Я задвинул шторы и лег. Как ни странно, я сразу заснул, и приснилась мне молодая арабка, танцевавшая в вагоне метро. На Айшу она не была похожа, так, во вся­ком случае, мне казалось. Она держалась за стойку, как стриптизерша, и постепенно оголяла грудь, прикрытую узкой полоской материи. Нако­нец, улыбнувшись, она обнажила ее полностью: потрясающая грудь, смуглая, крепкая, налитая. Облизнув пальчики, она погладила себе со­ски. Затем протянула руку к моим брюкам, расстегнула ширинку, извлек­ла наружу мое хозяйство и давай теребить. Вокруг стояли люди, на стан­циях одни входили, другие выходили. Она опустилась на четвереньки и задрала мини-юбку– трусов под ней не оказалось. Ее густые черные джунгли манили меня, и я внедрился. Народ)' в вагоне было много, но никто не обращал на нас внимания. Ничего подобного, конечно, не мог­ло случиться в действительности. Это был сон, смешной сон изголодав­шегося немолодого мужчины.

Проснувшись часов в пять, я увидел на простыне пятна спермы. Пол­люция… н-да, трогательно. Кроме того, к своему живейшему удивлению, я обнаружил, что мое копье по-прежнему торчит; должно быть, дело в климате. На тумбочке брюхом вверх лежал таракан. Отбегался, как ска­зал бы отец. Сам он умер в конце 2000-го и правильно сделал. Его жизнь, таким образом, целиком вписалась в XX век, частицей которого он и был; частицей знаменательной – вот в чем ужас. Я же этот рубеж пере­жил и оказался ни то ни се. Мне шел пятый десяток, вернее, самое его начало; мне, собственно, было сорок; это примерно середина пути. В оп­ределенном смысле смерть отца развязала мне руки; своего последнего слова я еще не сказал.

Наша гостиница стояла на восточном побережье острова Самуй и заме­чательно соответствовала идеалу тропического рая, каким его представ­ляют турагентства в рекламных проспектах. Со всех сторон нас окружа­ли холмы, поросшие лесом. Утопающие в зелени коттеджи амфитеатром спускались к огромному овальному бассейну, на концах которого распо­лагались джакузи. Вплавь можно было добраться до бара на островке в центре бассейна. Еще несколькими метрами ниже начинался белый пес­чаный пляж, а дальше – море. Я настороженно огляделся; издали узнал Лионеля, барахтавшегося в волнах, словно раненый дельфин; затем раз­вернулся и по мостику, перекинутому через бассейн, прошествовал в бар. С наигранной непринужденностью я изучил список предлагаемых кок­тейлей: как раз наступило время продажи со скидками.

Я выбрал «Сингапурский слинг», и в эту минуту появилась Бабетт. «Н-да…» – сказал я. На ней был раздельный купальник, состоящий из об­легающих шорт и широкой полоски бюстгальтера – все в сине-голубых тонах. Ткань исключительно тонкая; такой купальник особенно выиг­рышно смотрится мокрым. «Вы не купаетесь?» – спросила она. «М-м…» – ответил я. Следом явилась Леа, сексапильная в более классической мане­ре: цельный ярко-красный виниловый купальник с высокими вырезами внизу и рассеченный черными застежками-молниями, открытыми, само собой (одна молния пересекала левую грудь, и из неё торчал сосок). Она кивнула мне и пошла к Бабетт, стоявшей у воды; когда она повернулась ко мне спиной, я в полной мере оценил ее великолепный зад. Куколки поначалу относились ко мне с опаской, но, после того как я заговорил с ними на пароме, пришли к выводу, что я существо безобидное и даже в своем роде занятное. Так оно примерно и было.

Они синхронно прыгнули в воду. Я чуть повернул голову и продол­жал за ними наблюдать. За соседним столиком сидел двойник Робера Ю [7]. Намокнув, купальник Бабетт и в самом, деле выглядел эффектно: отчет­ливо выделялись соски и ложбинка между ягодицами; виднелся даже холмик волос на лобке, хотя она и стригла их довольно коротко. Между прочим, в это время люди работали, производили полезные вещи, ино­гда и бесполезные тоже. В общем, производили. А что я произвел за со­рок лет своего существования? Прямо скажем, немного. Я готовил ин­формацию, обеспечивал доступ к ней и ее распространение; иногда еще занимался денежными трансфертами (в небольших масштабах: обычно я оплачивал незначительные счета). Словом, работал в непроизводствен­ной сфере. Без таких, как я, можно запросто обойтись. И все же моя бес­полезность не так бросалась в глаза, как никчемность Бабетт и Леа; я не­заметный рядовой паразит, на работе не надрывался и не пытался делать вид, что надрываюсь.

С наступлением темноты я вернулся в гостиницу и встретил в холле Ли­онеля, обгорелого, но счастливого. Он весь день купался; такая красота ему и во сне не снилась. «Мне пришлось экономить, чтобы скопить на поездку, но я не жалею», – разоткровенничался он, присев на край крес­ла. Он работал в «Газ де Франс», в одном из юго-восточных пригородов Парижа; жил в Жювизи. Ему нередко случалось наведываться в бедные дома, где газовое оборудование не соответствовало норме. Если хозяе­ва, несчастные старики, не могли оплатить переустановку, он вынужден был отключать им газ. «Люди в таких условиях живут… и представить се­бе невозможно. Иногда всяких чудес насмотришься», – продолжал он, покачивая головой. На свое житье он не жаловался. Район, правда, не очень; просто даже опасный район. В некоторые места лучше не совать­ся. Но в целом все ничего. «Ладно, сейчас мы в отпуске», – заключил он и направился в столовую. Я же прихватил несколько рекламных бро­шюр и пошел читать их к себе в номер. Мне по-прежнему не хотелось ужинать со всеми. Человек в состоянии оценить себя лишь по отноше­нию к другому; оттого и общение с другими невыносимо.

Леа рассказала мне, что остров Самуй не просто тропический рай, но еще и пристанище наркоманов. В полнолуние они закатывают гран­диозные рэйвы на соседнем островке Ланта; туда приезжают даже из Ав­стралии и Германии. «Как в Гоа», – вставил я. «Да что там Гоа, – отреза­ла она. – Гоа – это отстой; за рэйвом теперь надо ехать на Самуй или на Ломбок».

Мне, собственно, ничего такого не требовалось. Я хотел всего-на­всего получить полноценный массаж с качественным сексом. Казалось бы, чего проще; между тем, листая рекламные проспекты, я с нарастаю­щей тоской убеждался, что на Самуе, похоже, иная специализация. Здесь предлагали всяческие иглоукалывания, натирания ароматически­ми маслами, вегетарианскую кухню и китайскую гимнастику; а вот про эротический массаж или бары «go-go» – нигде ни слова. Кроме того, тут во всем ощущался удручающий американский, хуже – калифорнийский дух, нацеленный на «здоровую жизнь» и «медитативную деятельность». В брошюре «Что есть на Самуе» мне попалось письмо читателя – некое­го Гая Хопкинса, называвшего себя «приверженцем здоровой жизни» и регулярно приезжавшего на остров вот уже двадцать лет. «The aura that backpackers spread on the island is unlikely to be erased quickly by upmar­ket tourists» [8], – заключал он; стало быть, дело дрянь. И на поиск развле­чений не отправишься – гостиница стояла в стороне от всего; тут, соб­ственно, все стояло от всего в стороне, поскольку нигде ничего не было. На карте острова не просматривалось явного центра, лишь горсточки бунгало, вроде нашей, вдоль тихих пляжей. Я с ужасом вспомнил, что Самуем восхищался «Рутар». Здесь, дескать, сумели избежать известных отклонений; ну и влип же я. Утешило меня – увы, теоретически – лишь сознание, что в тот вечер я и в самом деле способен был кого-нибудь трахнуть. Мне ничего не оставалось, как взяться за «Фирму»; я переско­чил на двести страниц вперед, потом вернулся на пятьдесят назад и слу­чайно наткнулся на сцену с раздеванием. Интрига уже порядочно про­двинулась: Том Круз переместился на Антильские острова, где разрабатывал (а может, наоборот, разоблачал – неясно по тексту) какую-то систему уклонения от налогов. Короче, он познакомился там с обво­рожительной метиской – девушкой неробкого десятка. «Мич услышал шуршание материи и увидел, как юбка упала к ногам Эйлен, оставив ее в бикини на завязочках». Я расстегнул молнию ширинки. Далее следовал странный, психологически труднообъяснимый Пассаж: «Уходи, – шеп­тал ему внутренний голос. – Брось бутылку пива в океан, а юбку на пе­сок. Ноги в руки и дуй домой. Быстро!» Но Эйлен, по счастью, никто ни­чего такого не нашептывал: «Плавным движением она завела руку за спину, развязала бюстгальтер, тот соскользнул, обнажив грудь, казавшу­юся теперь еще пышней. – Не подержите? – спросила она, протягивая ему легкую, как перышко, нежную и белую деталь туалета». Я добросове­стно полировал себя, воображая ночь и метисок в бикини, и в итоге со вздохом удовлетворения кончил в раскрытую книгу. Теперь склеится; ну да ладно, такое второй раз читать не станешь.

С утра пляж был пуст. Сразу после завтрака я искупался; воздух еще не накалился. Скоро солнце поползет по небу вверх, увеличивая риск забо­левания раком кожи у индивидов белой расы. Я рассчитывал пробыть на пляже столько, сколько нужно горничным для уборки моей комнаты, а затем вернуться, лечь в постель и включить на полную мощь кондици­онер; на свободный день я запланировал покой.

Том Круз между тем продолжал терзаться по поводу этой истории с метиской; более того, собрался рассказать все жене (роль просто люби­мой ее не устраивала – в этом, собственно, вся проблема: ей непремен­но хотелось быть самой сексуальной и самой желанной из всех жен­щин). Этот идиот вел себя так, словно и впрямь его браку что-то угрожало. «Если она сохранит хладнокровие, проявит великодушие, он скажет ей, что глубоко сожалеет, и пообещает, что больше этого не по­вторится. Если же она разразится рыданиями, тогда он станет молить о прощении – на коленях, если потребуется, – и поклянется на Библии, что это никогда не повторится». В сущности, что в лоб, что по лбу; однако нескончаемые и никому не интересные угрызения совести героя ме­шали развитию действия – драматического как-никак: в дело вмешались ужасные мафиози, ФБР и, может, даже русские. Поначалу его нытье раз­дражало, а потом стало просто вызывать тошноту.

Я попробовал почитать второй американский бестселлер: «Тоталь­ный контроль» Дэвида Г. Бальдуччи, но он оказался еще хуже. На этот раз речь шла не об адвокате, а о сверходаренном юном программисте, вкалы­вавшем по сто десять часов в неделю. Зато жена у него работала адвока­том – по девяносто часов в неделю; у них был ребенок. В роли злодея выступала некая «европейская» компания, пытавшаяся путем мошенни­чества захватить рынок, который по праву должен был принадлежать то­му самому американскому предприятию, где работал герой. Во время пе­реговоров европейские злодеи курили «без малейшего стеснения», буквально отравляя атмосферу, но герой выдержал и этот удар. Я вырыл в песке ямку и похоронил в ней обе книги; оставалось теперь найти, что читать. Жить без чтения опасно: человек вынужден окунаться в реаль­ность, а это рискованно. Когда мне было четырнадцать лет, я заблудился однажды на лыжах в густом тумане; мне пришлось пробираться через ла­винные коридоры. Больше всего мне запомнились низкие свинцовые об­лака и абсолютная тишина в горах. Я знал, что лавина может сорваться в любую минуту от одного моего неловкого движения и даже без видимых причин: от неощутимого повышения температуры или дуновения ветра. Снежная масса подхватит меня, швырнет с высоты нескольких сотен ме­тров к подножью скалистой гряды, где я умру, возможно, мгновенно. И все же я совсем не испытывал страха. Обидно было бы, если бы так слу­чилось, обидно за себя и за других. Я бы предпочел смерть более подго­товленную и торжественную, чтоб была болезнь, церемонии, слезы. От­кровенно говоря, я сильнее всего сожалел, что не познал женщины. В зимние месяцы отец сдавал второй этаж; в том году у него жила чета архитекторов. Их дочери Сильви было, как и мне, четырнадцать лет; похо­же, я ее привлекал, во всяком случае она искала моего общества. Она бы­ла маленькая, грациозная, с черными кудрявыми волосами. Интересно, внизу у нее волосы тоже черные и кудрявые? Вот такие мысли лезли мне в голову, пока я брел по склону горы. С тех пор я часто размышлял об этой своей особенности: когда мне угрожает опасность, пусть даже смертель­ная, я не испытываю никакого волнения, никакого выброса адреналина. Мне неведомы те ощущения, которые привлекают любителей экстремального спорта. Я не отличаюсь храбростью и по возможности избегаю опасности, когда же она встречается, воспринимаю ее с невозмутимос­тью теленка. Не следует искать в этом какого-то глубинного смысла – тут вопрос физиологии, количества гормонов; говорят, иные человеческие особи, с виду такие же, как я, не чувствуют волнения при виде женского тела, от которого я впадал тогда, да и сейчас еще иногда впадаю в состоя­ние экстаза и ничего не могу с собой поделать. Но в большинстве жизнен­ных ситуаций я ощущал в себе пустоту вычищенного пылесоса.

Солнце начинало припекать. На пляже появились Бабетт и Леа, они ус­троились метрах в десяти от меня. Сегодня они были с голой грудью, а в остальном одеты просто – в одинаковых белых бикини. Они, судя по всему, познакомились с какими-то парнями, хотя не думаю, что собира­лись с ними спать: парни были рослые, мускулистые, и все же ничего особенного.

Я поднялся, собрал вещи; Бабетт оставила рядом с купальным поло­тенцем женский журнал «Elle». Обернувшись, я посмотрел на море: по­дружки плескались и шутили с юнцами. Я быстро нагнулся, сунул журнал к себе в сумку и перебрался на другое место.

Море было спокойное, взгляд уносился далеко на восток. По ту сто­рону его, наверное, Камбоджа или Вьетнам. Посередине между берегом и горизонтом маячила яхта; быть может, какие-нибудь миллиардеры ко­ротают время, бороздя далекие моря – монотонно и романтично одно­временно.

Теперь ко мне приближалась Валери, она ступала по самой кромке воды и время от времени шаловливо отпрыгивала в сторону, спасаясь от волны. Я живо приподнял голову и с болью обнаружил, что у нее восхи­тительное тело. В целомудренном раздельном купальнике оно выгляде­ло на редкость привлекательным; грудь плотно заполняла бюстгальтер. Я легонько махнул ей рукой, полагая, что она меня не заметила, но в дей­ствительности она уже направлялась ко мне; женщин не так просто за­стать врасплох.

– Вы читаете «Elle»? – спросила она удивленно и немного насмеш­ливо.

– М-м… – ответил я.

– Можно взглянуть? – и она села рядом со мной. Непринужденно, привычными движениями она пролистала журнал: раскрыла страничку моды, посмотрела начало: «Вам хочется почитать». «Вам надоело сидеть дома»…

– Вчера вечером вы снова ходили в массажный салон? – спросила она, покосившись на меня.

– М-м… нет. Я его не нашел.

Она качнула головой и погрузилась в изучение основного материа­ла: «Запрограммированы ли вы любить его долго?»

– Ну и каков результат? – спросил я, выждав некоторое время.