Кокон Маслов Александр

«Ей снова снились семь ангелов, тихо спускавшихся с неба и глядевших так строго, что хотелось закрыть лицо руками и зарыдать…» – он не мог вспомнить из какой книги эти слова. Конечно, очень старой, может быть такой же старой, как все человеческие страхи, мечты и пришедший с ними грех. Губин разжал пальцы, и книжный листок, упал, мешаясь с тысячами других, разбросанных по пустырю.

Сегодня снова было много коконов. Их приносило откуда-то с запада. Они висели в небе светлыми точками, соединялись в гроздья и молчаливо уплывали за горизонт. Их почему-то всегда влекло друг к другу – они будто бы и сейчас оставались людьми, спешащими выстроится очередью в метро, столпиться в беспомощной тишине у тела умирающего старика или выкрикивать хлесткие лозунги на тесной от ропота площади. Некоторые опускались низко и плыли, касаясь деревьев, похожие на воздушные шары, которые когда-то продавали связками на улицах, только отяжелевшие и серые, словно утро, после шумного праздника.

– Александр Сергеевич!

Губин оглянулся на голос жены и направился к ней, обходя ржавые плети арматуры, торчавшие из земли и бетонных плит.

– А я, пожалуй, возьму это почитать, – она держала стопку журналов с выцветшими обложками и разлохмаченными краями.

– Что-нибудь интересное? – приподняв очки, он осторожно взял верхний.

– Так… просто хочу вспомнить, Саш, – Ирина Васильевна встала с обломка бетона, подошла и прислонилась к мужу, приподняв голову, разглядывала морщины на его лице и припухшие, улыбающиеся всегда губы. – Хочу читать и вспоминать все, что было до две тысячи двенадцатого.

– Пойдем, Ириш.

Они направились через пустырь мимо контейнеров с покосившимися и оторванными дверцами, груд прелого тряпья и мусора. Возле железнодорожной станции виднелась электричка, та, которую раньше называли «дачной». Уже семь лет она стояла здесь неподвижно, в гуще высоких сорняков похожая на перевернутую полузатопленную баржу. На ребрах обрушившегося козырька над перроном сидели птицы, и рядом с фонарным столбом болезненно зеленела молодая яблонька. Здесь горько пахло полынью и еще металлом, оставленным сиротливо дождю.

– Саш, с коконами что-то происходит. Раньше они никогда не летали так низко. Недавно видела, как несколько катились по земле, – она остановилась, расстегнула пуговицу блузки – Александр Сергеевич шел слишком быстро, и ей стало тяжело дышать.

– Да, это началось весной. Сначала я думал, что понизилось давление, сверялся с барометром. Но давление вполне – тогда было около семьсот шестидесяти. Не знаю, что происходит, Ириш. Сам много думал, и начинаю теперь подозревать, что где-то расчеты Дашкевича неверны.

– Они будто… устали. И потемнели. Помнишь, раньше они сверкали на солнце и светились по ночам, похожие на бусинки жемчуга.

– Что-то происходит с их пограничным слоем. Но я не знаю что. Я уже говорил – это самая безумная затея человечества и, к сожалению, самая последняя, – он достал из кармана мятую пачку сигарет.

– Не кури, – попросила она. – Ты обещал – в день не больше двух.

– Смотри-ка! – он повернулся к шоссе, скрытому кустами лебеды.

Подпрыгнувший кокон, медленно опускался к земле, через минуту он дернулся, будто от удара и взлетел вновь. Быстрым шагом Губин направился к дороге, прижимая журналы к груди, свободной рукой отклоняя с пути жесткие стебли сорняков. Где-то справа послышался свист турбины автомобиля и, кажется, чей-то голос. Щебенка, прикрытая травой, хрупнула под ногами. Он взбежал по насыпи вверх, оглядываясь на едва поспевавшую Ирину Васильевну, и здесь увидел старенький «Опель» с распахнутой дверью, рядом мальчишку лет тринадцати в бейсболке набок и желтых от грязи джинсах.

– Чего, дед? – тот усмехнулся не по-детски – цинично как-то, словно сплюнул. – Ломился… как пес на жратву. Людей что ли давно не видел?

– Давно, – Александр Сергеевичу снова захотелось курить, сильно – пальцы нащупали и сжали пачку сигарет. – Родители где?

– Мои? А отправились уже. Летают где-то, – щурясь, он поглядел на проплывавшие в небе точки. – Я их надурил – кнопку не нажал и все. Хоп! – он подбежал к опустившемуся на дорогу кокону и размашисто ударил ногой.

– Господи, там же человек! – Ирина Васильевна замерла, хватаясь за локоть мужа.

– А мне-то что? – сузившиеся глаза моргнули нахальством, он сбросил с головы кепку, редкие длинные волосы рассыпались по лбу и щекам. – И ему ничего! Подумаешь, кувыркается. Надоело мне уже здесь! Вот хотите, машину забирайте! Там на сидении консервы, конфеты и два пистолета. Забирайте! А я у-хо-жу! – мальчишка выхватил из кармана коробочку гиротаера и откинул крышку. – Батарея на восемьсот лет, меж прочим! С родаками точно не увижусь.

– Не смей этого делать! – выкрикнул Губин. – Не смей!

– Опля! – высунув язык и сморщив нос, он вдавил кнопку гиротаера.

– Саша! – Ирина Васильевна укоризненно, не то жалобно смотрела на мужа.

– Что ж я сделаю? Не ожидал я… – он подошел к пареньку, застывшему в нелепой позе – согнув чуть ноги и подавшись телом вперед, будто лягушонок перед прыжком. Пограничный слой зудел и уплотнялся, приобретая металлический отблеск. Через минуту мальчишку уже не было видно, кокон стал похож на огромную, дрожащую каплю ртути, потускнел и, оторвавшись от земли, медленно поплыл вверх.

– Чертов, чертов Дашкевич, – пробормотал Губин. – Конечно, тогда он и думать не мог, что убьет нас всех… – он помолчал, ковыряя ногой края воронки, оставшейся от торсионного вихря. – Пойдем, Ириш.

– А давай поедем? – Ирина Васильевна прислонилась к двери «Опеля». – Сердце что-то колет, – она улыбнулась. – Немножко совсем… наверное, ходили долго, – когда она так улыбалась, то Александру Сергеевичу казалось, что ее серые большие глаза плачут.

Их дача была в четырех километрах от станции, но на машине, доставшейся после этого нелепого, неприятного случая, пришлось ехать вокруг виноградников, конечно заброшенных, как и все этом поселке, в соседнем городе и дальше – по всей Земле. Асфальт на дороге, пошел трещинами, раскрошился, из извилистых щелей, будто щетина торчали пучки жесткой травы и еще какие-то отвратительные цветы телесного цвета. За развилкой к ферме начиналась грунтовка, разбитая многими годами раньше, теперь она была пригодна для езды не больше, чем овражистые склоны с лесом сорняков вокруг. Губин пожалел уже через несколько минут, что повернул сюда – машина проваливалась в рытвины и едва ползла днищем по траве.

– Мы не проедем, – признал он. – Все, прокатились, Ирочка.

– Я виновата. Вот непременно с комфортом старухе захотелось.

– Да… А здесь недалеко, если через лесополосу и по ручью потом, – он еще попробовал стронуть автомобиль, гоняя турбину на низких оборотах, рывком педали форсируя до стеклянного дребезжащего свиста, но «Опель» лишь глубже зарывался задними колесами в грунт.

– Пойдем потихоньку, – Ирина Васильевна сняла его руку с руля. – До вечера то доберемся.

Около часа они двигались тропинкой вверх по ручью. Вдали уже показались дачи и бухта под сходящими ступенями скалистыми утесами, слева поднимался холм, невысокий, курчавый местами от терновых кустов, который Александр Сергеевич называл Крысиным. Здесь действительно было много крыс, особенно последнее два года. Теперь же вид восточной части холма удивил даже заглядывавшего нередко сюда Губина. От камня, напоминавшему большой поломанный зуб, по всему крутому изгибу склона были видны темные отверстия норок. Они тянулись в шесть рядов ровными линиями, к каждому ярусу вела узенькая тропка, плотно утоптанная следами тысяч лап, и в самом верху находилась нора побольше, с входом, скрытым наполовину плоским камнем. Это походило на настоящий, спланированный разумно, крысиный город. На голой возвышенности под высохшим дубом, словно отряд дозорных сидело насколько рыжих зверьков. И было тихо, только за северным склоном слышалась неторопливая возня, не то шелест травы в ветерке.

– Что же это такое?! – Ирина Васильевна остановилась, поглядывая коротко на мужа, с удивлением и страхом на огромное крысиное поселение.

– В июне здесь такого не было, – поправив очки, Губин сделал еще шаг. – Бред какой-то.

– Я туда не пойду! – она схватилась за край его рубашки. – Не пойду, Саш.

– Всего лишь крысы. Крысы, – он сошел с тропы, заглядывая за острый выступ камня.

Один из зверьков, сидевших в шагах тридцати, встал на задние лапы и пискнул. Его отвратительный, будто прикосновение мокрой шерсти голос подхватили другие где-то за камнем и дальше в лощине. Из нор появились острые морды – сотни, с желтыми зубами торчащими, как занозы, с глазами блестящими брызгами грязи. Холм ожил от движения множества серых, рыжих существ, и воздух, кусты, трава вокруг звенели от гадкого писка.

Губин стоял с минуту, прижимая к груди стопку журналов, а Ирина Васильевна вскрикнула и побежала. Бежала куда-то вниз к балке, разделявшей холмы. Ноги ступали неуклюже, и она дважды едва удержалась на крутом глинистом спуске. Александр Сергеевич нагнал ее уже внизу, подхватил за руку, и они вместе остановились на дне ложбины.

– Ну? Ириш, ты же этих пасюков никогда не боялась. Чего на тебя нашло?

– А знаешь страх какой?! Я думала… – она дышала часто, с хрипом, сердце тряслось, кололо грудь до ключицы. – Думала, они на нас бросятся. Господи, какой ужас!

– Глупости, – он оглянулся в сторону Крысиного холма. – Странно, конечно. И развелось их много. Необъяснимо много.

– Саша! – она, сжимая ладонью рот, опустилась на землю.

Шагах в десяти от нее лежал человек. Вернее, существо очень похожее на человека. Мертвого человека. Его открытые глаза, светло-карие, с длинными бледными ресницами смотрели неподвижно и чуть косо. Они были слишком, слишком ясны, слишком пронзительны, какими не бывают глаза мертвеца, и от этого становилось жутко, будто сама смерть вышла из могил и стала над миром вместо жизни. Лицо его и кисти рук, торчавшие из манжеток, казались прозрачными, словно застывший студень с извилинами бурых вен. И волосы, редкие, крысиные, осыпавшись, лежали пучками на камнях и чисто-черном вороте костюма.

– Не смотри туда! – Губин поднял Ирину Васильевну и прижал к себе. – Не смотри! Это какой-то бред…

– Бред? Все кругом бред?! – она стиснула зубами ткань его рубашки, сердце болело, воздух стал ватным.

До дачи Александр Сергеевич нес ее почти на руках, измучившись до дрожи в теле сам и измотав ее. Когда они подошли к калитке, уже вечерело. За темными ветвями сада появлялись звезды, и коконы, летящие непривычно низко, светились, словно сгустки фосфора. Электрогенератор Губин запускать не стал – не было уже сил возится с капризным механизмом, просто зажег свечи, которые всегда стояли в готовности на столе гостиной, и кое-как развел примус, чтобы вскипятить чайник.

Он присел на диван рядом с женой. Она молчала, несколько минут листала журнал и, может быть, разглядывала заголовки едва различимые в полутьме, стараясь отвлечься, не вспоминать о случившемся с ними по пути. Потом вдруг сказала:

– Умру я, наверное, Саш.

– Пожалуйста, не говори такое, – он погладил ее волосы, седые, едва золотистые в отблеске свечей.

– Чувствую, скоро… И тебе придется самому копать картошку, – она улыбнулась, на глазах были слезы. – Почему все так? Люди бегут в будущее, но почему нельзя в прошлое? Неужели только вперед, Саш? Ведь должен быть способ вернуть все, что было раньше?!

– Нет, Ирочка. К сожалению, – чайник закипел, и Губин встал, морщась от ползучей боли в спине. – Время – штука однонаправленная. Научились мы его замедлять и ускорять немного. А вот обратно… не сможем повернуть никогда. Теперь уже никогда, – он налил заварки, пахнущей свежо мятой и кипреем. – И, знаешь, наверное, это справедливо. Справедливо для всех нас – нельзя взять и вот так вот отменить сделанное. Это мы только думаем, что мир для людей. Наивно надеемся, что над всем стоит добрый, всепрощающий некто, но на самом деле мир сам по себе. Он лишь дает нам шанс быть в нем или не быть.

– Когда ты так говоришь, ты кажешься похожим на Дашкевича, – она приподнялась, беря из его рук блюдечко с горячей кружкой. – Но даже когда ты умничаешь, я тебя очень люблю, Саш.

Он похоронил ее рядом с клумбой роз, за которыми столько лет старательно ухаживала она. На холмике рыхлой земли вкопал столбик с ее фотографией, покрытой лаком, и рядом, под кустом рябины поставил лавочку. Губин сидел здесь каждый день, едва закончив работу в саду, приходил и сидел до позднего вечера, скуривая по пачке сигарет и вспоминая ее улыбку и серые, влажные от слез глаза. Еще он вспоминал Дашкевича. Изо всех сил сторонился мыслей о нем, прятал их в мутных слоях памяти, но эти мысли всякий раз появлялись, выползали тихо, едва он поднимал взгляд к небу и видел там плывущие низко коконы.

Кто бы мог представить тогда, что Время, вездесущее, вечное Время, можно взять и остановить?! Просто спрятаться от его хода, как улитка в ракушку, всего лишь на миг забыть о его течении, затаиться, а потом открыть глаза и ступить в уже случившийся мир через сотни, даже тысячи лет. Дашкевич… однажды он вошел в лабораторию, вошел, открыв двери пинком ноги, небрежно дымя сигаретой, и сказал: «Я знаю!». Его худое лицо с длинным острым подбородком, широким приплюснутым лбом смеялось над нами и над всем миром, смеялось каким-то треугольным, чертовым смехом. И он действительно знал. Через месяц мы построили первый гиротаер – бешеный волчок торсионных полей. Эта штука действительно работала – время внутри кокона, который создавал прибор вокруг, замедлялось в девять тысяч раз. Очень скоро Дашкевич усовершенствовал его, сделав совсем небольшим и повысив коэффициент до нескольких миллионов. Скоро сам же изобретатель и испытал его на себе. Несмотря на запрет руководства, он прожил несколько долгих, зудящих, как электричество, недель, прожил за один миг, повиснув коконом в собственной квартире. Потом его выгнали из лаборатории, тихо, без единого слова по телевиденью, без строчки в газетах. Но ушел, рассмеявшись свом нечеловеческим смехом, повернувшись и плюнув на пороге. Зимой мы узнали, что Дашкевич продал прибор американцам, некой компании «Дастинс», и сам выехал в Штаты. Никто не мог вообразить, что за этим начнется безумие, самое последнее безумие человечества – его осознанное самоубийство.

Первую партию гиротаеров, которые «Дастинс» выпустила в продажу двадцатого мая, была раскуплена в Нью-Йорке в тот же день. «В будущее за три секунды!», «Мечта за 200 $!», «Рай сейчас!» – кричали сияющие рекламные щиты, голоса из телеэфира и пестрые банеры Интернета. Над городами Америки, словно праздничный фейерверк взлетали и рассыпались тысячами, светящиеся фосфором сфероиды, а Япония, Китай, Европа спешно приобретали лицензии на производство фантастического изобретения Дашкевича. В тот год в светлое будущее от «Дастинс» купили себе «билеты» более пятисот миллионов человек. Но 2012 не был самым безумным годом. Скоро еще более совершенные и дешевые гиротаеры азиатского производства стали доступными каждому, как зажигалки в табачном ларьке. Кто-то восторженно говорил о счастливом разрешении проблем перенаселения, энергетики и экологии, о новой философии мира, религии и даже вечной жизни. Банки обещали пять тысяч процентов по вкладам на триста лет. Почему бы нищему не стать миллионером за несколько секунд, спрятавшись под оболочкой торсионных полей? Медики говорили об абсолютном здоровье где-то там… И почему бы не вылечить рак или СПИД сладкой таблеткой будущего? Политики лишь скромно гарантировали эдем по сходной цене. Над поселками, городами, странами, словно поднятая ветром пыль, плыли тучи коконов. Человечество сошло с ума. Оно просто попалось на дьявольскую приманку, предложенную человеком с треугольным лицом. Купилось, как голодная толпа, которой бросили охапку банкнот, толпа в которой честь, совесть, даже малая, горькая капля милосердия растоптаны множеством грязных ног, в которой и полные достоинства господа лишь ищут нетерпеливо случая смять в кулаке одну из хрустящих бумажек. Родители и дети, учителя, рабочие, призывники и генералы, уставшие, измученные президенты – все стремились скорее в будущее, в мир, где нет обычных человеческих бед, нищеты, болезней, неудач и безразличия. В тот самый мир, который сделает кто-то за них через сотни лет. Вот только кто? В следующие два года население Земли сократилось на пять с половиной миллиардов. Не работали фабрики, заводы, остановились корабли и поезда, перестали существовать недавно полные жизни государства. Многие из оставшихся, сжимая в руке коробочку гиротаера, задавались вопросом: «А что же там, в будущем? Чего ждать, если уже теперь от человеческой цивилизации остались крошечные островки, мельчающие с каждым днем и зарастающие сорной травой? Что достанется тем, кто ушел на триста лет, глупо надеясь попасть в техногенный рай? Ведь их ждут лишь руины брошенных городов и дикая, чужая земля вокруг». Как и прежде ответ давали стареющие плакаты «Дастинс»: «Купи последнюю модель гиротаера – заряд на 800 лет! Купи и обмани всех! Купи десять приборов по цене девяти и путешествуй в будущих эпохах! Купи больше!». И многие покупали или просто брали на полках супермаркетов не принадлежащих уже никому. Какой смысл был им оставаться в этом мире, сажать деревья, строить дома, если все еще оставался шанс, что кто-нибудь когда-нибудь сделает это за тебя.

Он спустился по тропе среди скал к морю. Выпавший накануне снег почти растаял, лишь местами в расщелинах еще лежали рыхлые грязно-белые языки, сочившиеся мутными слезами по камням. Солнечный свет застрял в вязом волокне туч, застилавших небо до горизонта, и коконы казались совсем серыми, скорбными, как молчание у могилы. Тысячи их плавали в бухте, возле скал, выступавших из воды и у окончания мыса, кувыркаясь в волнах, как поплавки или утопая наполовину в темной воде. Они стали необъяснимо тяжелы. Такого не могло быть, ведь заряда батарей даже в первых образцах хватало на триста лет. И все же они опускались, падали в воду, даже тонули. Наверное, что-то происходило с торсионным экраном. Он становился проницаемым, зыбким, только Губин не мог понять почему. Если бы это видел Дашкевич, то он, возможно, нашел бы ответ. Дашкевич… он всегда был умнее, талантливее его, только в этот раз гений в чем-то просчитался. Волны качали сфероиды, гнали к берегу. Ветер с запада приносил их, гроздями, летящими низко, и бросал в холодное, как небытие море.

Губин прошел по берегу дальше, к ржавым сваям, торчавшим у края бухты. Когда-то здесь был деревянный настил, с которого мальчишки ловили рыбу и ныряли с куражом и шаловливыми вскриками. Теперь на этом месте остались лишь столбы с кусками арматуры, похожие издали на гниющие кресты. Возле кучи мусора Александр Сергеевич остановился и тут увидел девочку лет десяти, лежащую у берега в воде. Она казалась похожей на маленькую мертвую русалку с прозрачным, как студень, чуть зеленоватым телом и очень ясными голубыми глазами. Набежавшая волна перевернула ее, и рука, ударившись об камни, сбросила куски студенистой плоти. Русые волосы, спутавшись с водорослями, вода относила в сторону, туда, где лежали прозрачные мертвые люди. Их было много на мелководье вдоль берега, среди камней выступавших над белыми лохмотьями пены, на дне, уходящем в холодный сумрак зимнего моря, лежали недвижимо или качались тихо тела, бывшие когда-то людьми.

– Господи! – Александр Сергеевич закрыл глаза, сминая в пальцах пряди своих белых хрустящих, как соль волос, нащупал другой рукой сигареты и торопливо, жадно закурил. Человечество… нет, оно не обмануло Время, только себя. Облетело осенней листвой и пропало так бессмысленно. Неужели нам нужна только маленькая крошка приманки, чтобы плюнуть на все и, хлопнув дверью, оставить этот мир в поисках чего-то призрачно-лучшего?! Неужели за столько лет, мы не расстались с иллюзией, что мир не игрушка, подаренная заботливыми родителями, – мир, он всего лишь дает нам шанс быть в нем.

Глотая дым, Губин смотрел на коконы, тихо падавшие в море, на прозрачные тела, лежавшие в холодной воде. Где же ваши души, – думал он, – поднимавшиеся прежде в небо, отражавшиеся от его светлой чаши, и наполнявшие мир желанием, разумом, где они теперь?! Он затянулся последний раз, бросил окурок и вспомнил о странном крысином городе. Нечто необъяснимое, тихое, как тоска, и в то же время властное, влекло его к тому холму. Постояв немного еще, он зашагал к тропе, взбиравшейся между скал. Поднялся до грунтовой дороги и уже там снова ощутил взгляд, такой знакомый, преследовавший его много месяцев. Он огляделся по сторонам, посмотрел вдоль дороги, тянувшейся между стеблей сухих сорняков до дач, и вдруг увидел на камне маленькую крысу с серыми, влажными от слез глазами.