Гипнотизер Кеплер Ларс
– Грыжа позвоночника, – объяснил он, вышел из кабинета и похромал по коридору к патологоанатомическому отделению.
Йона двинулся за ним.
Они прошли мимо темного зала с патологоанатомическими столами из нержавейки. Столы напоминали столешницы с мойкой, только с квадратными секциями и бортиками по краю. Нолен и Йона вошли в прохладное помещение, где тела, которые исследовали судебные медики, лежали в ящиках с температурой четыре градуса. Нолен остановился, проверил номер, выдвинул длинный ящик и увидел, что он пуст.
– Забрали, – улыбнулся медик и пошел по коридору. На полу отпечатались следы тысяч колесиков. Нолен открыл еще одну дверь и придержал ее, впуская комиссара.
Они оказались в ярко освещенном, выложенном белым кафелем зале с большими раковинами на стене. Вода из оранжевого шланга стекала в сток в полу. На длинном, покрытом пластиком патологоанатомическом столе лежало обнаженное бледное тело, на котором темнели сотни ран.
– Катья Эк, – констатировал Йона.
Черты лица мертвой женщины были удивительно умиротворенными, рот полуоткрыт, глаза смотрели спокойно. Она словно слушала прекрасную музыку. Выражение лица не вязалось с длинными резаными ранами на лбу и щеках. Йона окинул взглядом тело Катьи Эк. Возле шеи уже начали проступать синие прожилки, словно на мраморе.
– Мы надеемся успеть провести вскрытие после обеда.
– Боже мой, – вздохнул Йона.
Открылась другая дверь, и вошел, неуверенно улыбаясь, какой-то молодой мужчина. На брови у него было несколько колечек, крашеные черные волосы, собранные в хвост, свисали на спину, на медицинский халат. Нолен, усмехнувшись, вскинул кулак в хардроковом приветствии, на которое молодой человек немедленно ответил.
– Это Йона Линна из государственной уголовки, – объяснил Нолен. – Он из тех, кто иногда заходит проведать нас.
– Фриппе, – представился молодой человек и пожал Йоне руку.
– Специализируется в судебной медицине, – объяснил Нолен.
Фриппе натянул латексные перчатки. Комиссар подошел за ним к столу и почувствовал холодный неприятный запах, окружавший женщину.
– Ей, кажется, досталось меньше всего. – Нолен показал на труп. – Несмотря на множество резаных и колотых ран.
Они осмотрели убитую. Тело было покрыто большими и маленькими ранами.
– К тому же она, в отличие от остальных, ни покалечена, ни изрезана, – продолжил Нолен. – Непосредственная причина смерти – не рана на горле, а вот эта, проникающая в сердце. Если верить компьютерной томографии.
– На изображениях трудновато увидеть кровотечения, – пояснил Фриппе.
– Проверим, когда вскроем ее, – сказал Нолен.
– Она сопротивлялась, – заметил Йона.
– Я думаю, что сначала она активно защищалась, – ответил Нолен. – На ладонях раны. Но потом, пытаясь спастись, она просто прикрывалась.
Нолен поймал взгляд молодого медика.
– Посмотри повреждения на руках, – предложил он.
– Раны, как при защите, – пробормотал Йона.
– Верно.
Йона нагнулся и заметил коричневатые пятнышки в открытых глазах женщины.
– Смотришь на солнышки?
– Да…
– Они проявляются только через несколько часов после смерти, а иногда и через несколько суток, – сказал Нолен. – Под конец чернеют. Это из-за того, что давление в глазницах падает.
Нолен взял с полки молоточек для проверки рефлексов и попросил Фриппе проверить идиомускулярную опухоль. Молодой медик стукнул по бицепсу женщины и пощупал мышцу после сокращения.
– Минимальная, – сказал он Йоне.
– Обычно так бывает через тридцать часов, – объяснил Нолен.
– Мертвые не совсем умерли, – вздрогнул комиссар. Ему почудилось, что вялая рука Катьи Эк шевельнулась.
– Mortui vivos docent – мертвые улыбаются живым, – ответил Нолен и улыбнулся, вместе с Фриппе переворачивая ее на живот.
Он указал на красно-коричневые пятна, расплывшиеся на ягодицах, пояснице и руках мертвой:
– Трупные пятна слабо проявляются, если жертва потеряла много крови.
– Это понятно.
– Кровь тяжелая, и когда человек умирает, давление в теле перестает поддерживаться, – объяснил Нолен Фриппе. – Это очевидно. Но кровь течет вниз, скапливается в низших точках и часто видна там, где труп контактировал с поверхностью, на которой лежал.
Он надавил большим пальцем на пятно на ноге, и оно почти исчезло.
– Вот видишь… Их можно убирать еще почти сутки после смерти человека.
– Кажется, я видел пятна на бедрах и на груди, – с сомнением в голосе сказал Йона.
– Браво. – Нолен посмотрел на него с немного удивленной улыбкой. – Не думал, что ты их заметишь.
– После смерти она лежала на животе, пока ее не перевернули, – по-фински сдержанно заметил Йона.
– Я бы предположил – два часа.
– Значит, убийца оставался два часа, – стал рассуждать комиссар. – Или же он либо кто-то еще вернулся на место преступления и перевернул ее.
Нолен пожал плечами:
– Я еще далеко не готов делать выводы.
– Можно спросить кое-что? Я заметил, что одна из ран на животе похожа на кесарево сечение…
Медики снова перевернули тело.
– Ты имеешь в виду вот это?
Нолен указал на длинный разрез, шедший вниз от пупка на пятнадцать сантиметров.
– Да, – подтвердил Йона.
– Я еще не успел осмотреть все раны.
– Vulnera incisa s scissa[4], – сказал Фриппе.
– Да, похоже, что это резаная рана, говоря по-нашему, – подтвердил Нолен.
– Не колотая, – уточнил комиссар.
– Учитывая ровную форму и то, что здесь поверхность кожи не тронута…
Нолен указал на рану, и Фриппе нагнулся посмотреть.
– Да…
– Края, – продолжил Нолен. – Их не пережимали специально, чтобы избежать кровотечения, но…
Он внезапно замолчал.
– В чем дело? – спросил Йона.
Нолен посмотрел на него странным взглядом:
– Этот разрез сделан после смерти.
Патологоанатом стянул перчатки.
– Надо посмотреть, что там с компьютерной томографией, – нервно сказал он и подошел к компьютеру, стоящему на столе возле двери.
Нолен вывел на экран две трехмерные картинки, подумал и поменял угол.
– Рана как будто доходит до матки, – прошептал он. – Она, похоже, следует за старым рубцом.
– Старым? Что ты имеешь в виду? – спросил Йона.
– Разве не видишь? – улыбнулся Нолен и снова повернулся к телу. – Шрам после кесарева сечения.
Он указал на вертикальную рану. Йона нагнулся, чтобы рассмотреть получше, и увидел, что рана тянется вдоль тонкой ниточки старого бледно-розового шрама – давно зарубцевавшегося шрама от кесарева сечения.
– Но ведь в момент гибели она не была беременна? – спросил Йона.
– Нет, – усмехнулся Нолен и поправил пальцем очки.
– Мы имеем дело с убийцей с квалификацией хирурга?
Нолен покачал головой. Йона подумал, что кто-то убил Катью Эк с дикой, неистовой жестокостью. Через два часа убийца вернулся, перевернул ее на спину и разрезал старый шрам от кесарева сечения.
– Посмотри, нет ли чего-то подобного на других трупах.
– Искать такие разрезы в первую очередь? – спросил Нолен.
– Да, думаю, да.
– Ты в этом не уверен?
– Уверен.
– Значит, ты хочешь, чтобы мы искали в первую очередь всё.
– Ну, примерно так, – улыбнулся Йона и вышел из зала.
Садясь в машину, комиссар почувствовал, что мерзнет. Он завел мотор, выехал на Рециусвэг, включил обогреватель и набрал номер главного окружного прокурора, Йенса Сванейельма. Тот ответил:
– Сванейельм.
– Это Йона Линна.
– Доброе утро… Я как раз только что говорил с Карлосом – он предупредил, что ты позвонишь.
– Трудновато пока сказать, что у нас есть.
– Ты сейчас в машине?
– Только что закончил с судебными медиками, собираюсь заехать в больницу. Надо обязательно поговорить с выжившим мальчиком.
– Карлос объяснил мне ситуацию, – сказал Йенс. – Хорошо бы поторопиться. Профайлеры уже работают?
– Одного профайлинга недостаточно, – ответил Йона.
– Да, я знаю. Согласен с тобой. Если мы хотим хоть как-то защитить старшую сестру, необходимо поговорить с мальчиком. Только так.
Йона вдруг увидел фейерверк, совершенно беззвучный. Голубые звезды разлетелись над крышами Стокгольма.
– Я связался с… – продолжил Йона и откашлялся. – Я связался с Сусанной Гранат из социальной службы, а еще думаю взять с собой Эрика Барка. Он специалист по шоковым состояниям и травмам.
– Все своим чередом, – успокаивающе сказал Йенс.
– Тогда я еду прямо в нейрохирургию.
– Я так и подумал.
Глава 6
Ночь на восьмое декабря
Симоне что-то разбудило еще до того, как на ночном столике рядом с Эриком зазвонил телефон.
Эрик промычал что-то про шарики и серпантин, взял трубку и вышел из спальни.
Закрыл дверь, прежде чем ответить. Голос через стену казался мягким, почти ласковым. Через несколько минут Эрик проскользнул в спальню, и Симоне спросила, кто звонил.
– Какой-то полицейский… комиссар, я не расслышал, как его зовут, – ответил Эрик и объяснил, что ему придется поехать в Каролинскую больницу.
– Спи, Сиксан, – прошептал он и вышел из комнаты.
Ночная рубашка закрутилась вокруг тела и натянулась на левой груди. Симоне поправила ее, перевернулась на бок и стала слушать, как Эрик ходит по коридору.
Он оделся, порылся в гардеробе, ища что-то, вышел из квартиры и запер дверь. Через пару минут Симоне услышала, как за ним хлопнула дверь подъезда.
Симоне долго лежала в кровати, безуспешно пытаясь заснуть. Она подумала, что разговор Эрика был мало похож на беседу с полицейским – слишком не по-деловому звучал голос. А может быть, Эрик просто устал.
Симоне наведалась в туалет, выпила йогурта и снова легла. Вспомнила о том, что произошло десять лет назад, и больше уже не могла уснуть. Полежала с полчаса, потом села, зажгла свет и взяла телефон. Посмотрела на дисплей, нашла последние входящие звонки. Симоне подумала, что следовало бы выключить свет и спать, но вместо этого набрала номер. Три гудка. Потом что-то щелкнуло, и она услышала женский смех совсем рядом с трубкой.
– Эрик, перестань, – весело сказала женщина. Потом голос прозвучал ближе: – Даниэлла.
Симоне слышала, как женщина подождала, потом устало, с вопросительной интонацией произнесла “алоха” и отключилась. Симоне сидела, уставившись на телефон. Она пыталась сообразить, зачем Эрик сказал, что звонил полицейский, мужчина-полицейский. Симоне хотела найти этому подходящее объяснение, но не могла не думать о том, что произошло десять лет назад, когда она вдруг обнаружила, что Эрик обманывает ее, что он врет ей в лицо.
Это случилось в тот же день, когда Эрик объявил, что навсегда покончил с гипнозом.
В тот день, вспоминала Симоне, она, против обыкновения, не пошла в свою недавно открывшуюся галерею. Может, Беньямин был дома, может, она взяла выходной – во всяком случае, утром она сидела возле светлого кухонного стола в квартире в Ерфелле, просматривая почту, и вдруг ей на глаза попался голубой конверт, адресованный Эрику. В графе “Отправитель” значилось только имя – Майя.
Бывают мгновения, когда каждой клеткой тела ощущаешь: что-то не так. У Симоне эта боязнь предательства, наверное, появилась после того, как она поняла, что отца обманывают. Он прослужил в полиции до самой пенсии и даже получил медаль за особые заслуги в розыскной работе, но ему понадобился не один год, чтобы обнаружить гнусную измену жены.
Симоне помнила, что она просто спряталась, когда между родителями разразилась жесточайшая ссора, кончившаяся тем, что мама ушла из семьи. Мужчина, с которым она встречалась последние несколько лет, оказался соседом, спившимся, преждевременно вышедшим на пенсию; когда-то он записал несколько пластинок с танцевальной музыкой. Мать уехала с ним в Испанию, во Фуэнхиролу.
Симоне с отцом, стиснув зубы, продолжили жить дальше. Оказалось, что их всегда и было двое в семье. Симоне выросла; кожа у нее стала такой же веснушчатой, как у матери, те же светло-рыжие локоны. Но, в отличие от матери, Симоне всегда смеялась. Так однажды сказал Эрик – и ей понравились эти слова.
В юности Симоне хотела стать художником, но отказалась от этой мысли – не решилась. Ее отец, Кеннет, уговорил ее выбрать что-нибудь упорядоченное, стабильное. Они пошли на компромисс. Симоне начала посещать лекции по искусству, неожиданно почувствовала себя среди студентов на своем месте и написала несколько статей о шведском художнике Уле Билльгрене.
В университете она встретила Эрика. Он подошел к ней и поздравил – решил, что она получила докторскую степень. Обнаружив, что ошибся, он покраснел, извинился и хотел уйти. Но что-то – то, что он был не только высоким и красивым, но и деликатным – заставило ее продолжить разговор. Их беседа оказалась неожиданно интересной и веселой, они все говорили и говорили. На следующий день они встретились и пошли в кино, на “Фанни и Александер” Бергмана.
К тому моменту, когда Симоне дрожащими пальцами вскрыла конверт от Майи, она была замужем за Эриком уже восемь лет. На кухонный стол выпали десять фотографий. Фотографии были непрофессиональные. Неясное изображение женской груди крупным планом, рот, обнаженная шея, светло-зеленые трусики и черные крутые кудри. На одной из фотографий был Эрик. Он выглядел удивленным и счастливым. Майя оказалась милой, очень молоденькой женщиной с густыми темными бровями и большим серьезным ртом. Она лежала на узкой кровати в одних трусах, черные пряди упали на широкую белую грудь. Женщина выглядела счастливой, под глазами – краснота.
Трудно определить, что чувствуешь, когда обнаруживаешь: тебя обманывают. Лишь спустя долгое время все оборачивается печалью, сосущей пустотой в желудке и желанием уйти от горьких мыслей. Но Симоне запомнила, что первым ее чувством было изумление. Тупое удивление тому, что ее обманул кто-то, кому она безоглядно доверяла. Потом пришли стыд с отчаянным чувством несправедливости, яростный гнев и одиночество.
Симоне лежала в постели. Мысли толклись в голове и болезненно разбегались в разных направлениях. Наконец над городом начало светать. Перед тем как Эрик вернулся из Каролинской больницы, она ненадолго задремала. Он пытался не шуметь, но Симоне проснулась, когда он сел на кровать. Эрик сказал, что примет душ. По его виду Симоне определила, что он опять наглотался таблеток. С бьющимся сердцем она спросила, как звали полицейского, что звонил ночью, но Эрик не ответил. Симоне увидела, что он уснул прямо посреди разговора. Она сказала, что набрала номер, и ей ответила какая-то хихикавшая женщина, которая назвалась Даниэллой. Эрик не смог удержаться в состоянии бодрствования и снова задремал. Тогда она закричала на него, стала требовать ответа, упрекать, что он разрушил все именно тогда, когда она снова поверила ему.
Симоне сидела в постели и смотрела на мужа. Казалось, что он не понимает ее возмущения. Она подумала, что больше не останется с ним. И произнесла слова, которые много раз обдумывала, но которые всегда казались ей такими далекими, такими мучительными и означали крах всего:
– Наверное, нам лучше развестись.
Симоне вышла из спальни, прихватив подушку и одеяло, услышала, как скрипнула кровать у нее за спиной. Она надеялась, что муж пойдет за ней, утешит, расскажет, что случилось. Но он остался в постели, и Симоне закрылась в комнате для гостей. Она долго плакала, потом высморкалась. Легла на диван и попыталась уснуть, но поняла, что сегодня утром не в силах видеть свою семью. Симоне пошла в ванную, умылась, почистила зубы, накрасилась и оделась. Беньямин еще спал. Она оставила записку у него на столе и вышла из квартиры, чтобы позавтракать где-нибудь по дороге в галерею.
Симоне долго сидела и читала в кафе с огромными окнами в Королевском парке, пытаясь впихнуть в себя бутерброд. В окно она видела десятки людей, готовящихся к какому-то представлению. Перед большой стеной развернули розовые шатры. Вокруг площадки поставили ограждение. Вдруг кто-то по ошибке пустил петарду: сверкнуло, в воздух взлетел фейерверк. Люди дернулись и что-то закричали друг другу. Ракета взорвалась прозрачно-синим в светлом небе, и эхо хлопка прокатилось между фасадами домов.
Глава 7
Вторник, восьмое декабря,
первая половина дня
Двое раскрошившихся, словно бы изъеденных коррозией людей держат серый эмбрион. Художник Сим Шульман смешал охру, гематит, оксид магния и уголь с животным жиром, а потом быстрыми мазками нанес краски на большие каменные плиты. Мягкие, полные любви черты. Вместо карандаша Шульман использовал палочку с обугленным концом. Эту технику он позаимствовал у мадленской культуры. Пятнадцать тысяч лет назад удивительные пещерные художники как никогда правдоподобно рисовали яростно рвущихся вперед быков, играющих оленей и танцующих птиц.
Вместо зверей Сим Шульман рисовал людей: теплых, парящих в воздухе и как бы случайно находящих контурами друг на друга. Когда Симоне увидела его работы в первый раз, она немедленно предложила ему персональную выставку в своей галерее.
Свои густые черные волосы Шульман обычно собирал в хвост на макушке. Темные резкие черты лица выдавали наполовину иракское происхождение. Он вырос в Тенсте, где его мать-одиночка, Анита, работала продавщицей в супермаркете “Иса”.
В двенадцать лет Шульман связался с молодежной бандой, члены которой упражнялись в единоборствах и отнимали у подростков деньги и сигареты. Однажды утром Сима нашли на заднем сиденье стоящего на парковке автомобиля. Он нанюхался клея и лежал без сознания, температура тела упала, и когда скорая наконец прибыла в Тенсту, его сердце остановилось.
Сима спасли, и он начал проходить реабилитационную программу для молодежи. Он должен был окончить среднюю школу и освоить какую-нибудь профессию. Сим заявил, что хочет быть художником, не очень понимая, что это значит. Социальный служащий связался со Школой культуры и шведским художником Чеве Линдбергом. Шульман рассказывал Симоне, что он испытал, придя в первый раз в ателье Линдберга. В огромной светлой комнате пахло скипидаром и масляной краской. На двух столах разевали рты ссорящиеся лица. Год спустя Шульмана приняли в Академию искусств как самого юного за всю ее историю ученика. Шульману было всего шестнадцать.
– Нет, каменные плиты надо расположить пониже, – сказала Симоне Ильве, своей помощнице. – Чтобы фотограф осветил их не в лоб. В каталоге будет смотреться красиво. Мы просто поставим их на пол, прислоним к стене и направим свет…
– Ой-ой-ой, а вон и наш душка идет, – прервала ее Ильва.
Симоне обернулась: какой-то мужчина дергал ручку двери. Она сразу его узнала. Художник по фамилии Норен считал, что галерея обязана устроить ему персональную выставку, показать его акварели. Норен стучал в дверь и что-то раздраженно кричал через стекло, пока не сообразил, что дверь открывается от себя.
Невысокий плотный мужчина вошел, огляделся и направился прямиком к ним. Ильва ретировалась в кабинет, сказав что-то про телефон.
– Дамочки. Чуть что – сразу в туалет, – хмыкнул он. – С кем-нибудь из мужиков можно переговорить?
– А в чем дело? – сухо спросила Симоне.
Норен кивнул на картины Шульмана:
– Это что, искусство?
– Да.
– Милые дамы, – презрительно бросил Норен, – все никак не наглядитесь на это говно?
– Уходите, – сказала Симоне.
– Не говорите мне, что…
– Исчезните, – оборвала она.
– Пошла в задницу, – не остался в долгу Норен и вышел из галереи. За дверью повернулся и выкрикнул что-то, схватив себя за промежность.
Помощница осторожно, как кошка, вышла из кабинета, неуверенно улыбаясь.
– Простите, что я сбежала. Черт, я так испугалась, когда он тут был в прошлый раз, – сказала она.
– Лучше быть как Шульман, правда?
Симоне улыбнулась и показала на большой портрет художника, где он позировал в черном костюме ниндзя, с поднятым над головой мечом.
Обе рассмеялись и решили купить себе по костюму. Тут у Симоне в сумочке зажужжал телефон.
– Галерея Симоне Барк.
– Это Сив Стурессон из школы, – послышался в трубке голос немолодой женщины.
– А, да, – неуверенно ответила Симоне. – Здравствуйте.
– Я звоню спросить, что с Беньямином.
– С Беньямином?
– Его сегодня нет в школе, – объяснила женщина, – и он не сообщал, что болен. В таких случаях мы всегда звоним родителям.
– Вот что, – сказала Симоне. – Я позвоню домой и проверю. И Беньямин, и Эрик были дома, когда я уходила. Я перезвоню.
Она нажала “отбой” и тут же набрала домашний номер. Проспать или наплевать на правила – на Беньямина это непохоже. Симоне с Эриком иногда тревожились из-за того, что их сын чересчур организованный.
По домашнему телефону никто не отвечал. Наверное, Эрик опять проспал все утро. На миг Симоне снова охватил гнев. Потом она подумала, что муж, наверное, храпит, одурманенный снотворным, а Беньямин слушает громкую музыку. Симоне набрала номер Беньямина. Никто не ответил. Симоне наговорила короткое сообщение и набрала номер мобильного телефона Эрика, но он, конечно, был выключен.
– Ильва, – крикнула она, – мне надо съездить домой. Я скоро вернусь.
Помощница выглянула из кабинета с толстой папкой в руке, улыбнулась и ответила:
– Целую!
Симоне не нашла в себе сил пошутить в ответ. Она схватила сумку, набросила на плечи пальто и почти бегом кинулась к метро.
Перед дверями пустого дома бывает особая тишина. Уже вставляя ключ в замочную скважину, Симоне знала, что в квартире никого нет.
Забытые коньки валялись на полу, но рюкзака, ботинок и куртки Беньямина не было, не было и верхней одежды Эрика. В комнате сына лежала сумка с лекарствами. Симоне подумала: можно надеяться, что Эрик ввел Беньямину фактор.
Она села на стул, закрыла лицо руками и попыталась прогнать панические мысли. Одновременно перед ее внутренним взором мелькали картины: вот у Беньямина случился тромб из-за лекарства, Эрик зовет на помощь; может быть, как раз сейчас он бежит вниз по длинной лестнице с Беньямином на руках.
Симоне никак не могла совладать с тревогой. Ей вечно мерещилось, как Беньямину на перемене в лицо попадает баскетбольный мяч или как у него вдруг случается спонтанное кровоизлияние в мозг: темная жемчужина в мозгу расширяется, как звезда, и растекается по извилинам.
Симоне мучилась от почти невыносимого стыда, вспоминая, как она теряла терпение из-за того, что Беньямин не хотел ходить. Ему было два года, а он все еще ползал. Они еще не знали, что у него заболевание крови и что, когда он становится на ноги, в суставах лопаются кровеносные сосуды. Симоне кричала на него, когда он плакал. Когда мальчик ползал, она твердила, что он похож на грудничка. Беньямин пытался ходить, делал несколько шагов, но острая боль валила его на пол.
После того как Беньямину поставили диагноз – болезнь фон Виллебранда, – именно Эрик, а не она, Симоне, взял на себя заботу о сыне. Именно Эрик осторожно сгибал и разгибал суставы Беньямина после ночной неподвижности, чтобы уменьшить риск внутреннего кровотечения. Именно Эрик делал сложные инъекции, когда шприц нельзя вкалывать в мышцу, а следует осторожно и медленно опорожнять под кожу. Это гораздо болезненнее, чем обычный укол. В первые годы Беньямин сидел, уткнувшись носом в папин живот, и тихо плакал, когда игла входила под кожу. Сейчас он продолжал завтракать, не глядя на шприц, – просто протягивал руку Эрику, который протирал кожу, делал инъекцию и заклеивал место укола пластырем.
Препарат, помогавший крови Беньямина сворачиваться, назывался “Гемате”. Название звучало для Симоне как имя греческой богини мести. Это было отвратительное, не особо действенное лекарство, которое продавалось в виде замороженного золотистого порошка. Перед применением его надо было растворять и размешивать, доводить до нужной температуры и дозировать. “Гемате” значительно повышал риск образования тромбов, и Симоне с мужем все надеялись, что появится что-нибудь получше. Но с “Гемате”, высокой дозой десмопрессина и спреем “Циклокапрон”, предотвращавшим кровотечения в слизистой оболочке носа, Беньямин был в относительной безопасности.
Симоне до сих пор помнила, как в Мальмё, в отделении гемофилии, им дали маленькую ламинированную карточку риска Беньямина с его именинной фотографией. Под смеющейся четырехлетней физиономией текст: “У меня болезнь фон Виллебранда. Если со мной что-нибудь случится, позвоните в отделение гемофилии по телефону 040 33 10 10”.
Она заглянула в комнату Беньямина, подумала: немножко грустно, что он снял со стены плакат с Гарри Поттером и убрал почти все игрушки в коробку, стоящую в чулане. Он торопился стать взрослым, с тех пор как повстречал Аиду.
Симоне постояла, подумала: может быть, Беньямин сейчас с ней?
Беньямину всего четырнадцать, Аиде – шестнадцать. Он говорит, что они приятели, но ясно, что она его девушка. Симоне гадала, решился ли он сказать Аиде про свою болезнь. Знает ли она, что, если Беньямин не примет лекарство вовремя, это может стоить ему жизни?
Со дня знакомства с Аидой Беньямин носил на груди, на черной ленточке с черепами, мобильный телефон. Они посылали друг другу сообщения глубоко за полночь, и когда Беньямина утром будили, телефон висел у него на шее.
Симоне тщательно просмотрела бумаги и журналы на столе Беньямина, открыла ящик, сдвинула книгу о Второй мировой войне и обнаружила клочок бумаги с отпечатком губной помады и номером телефона. Она побежала на кухню, набрала номер и, ожидая соединения, выбросила в мусорное ведро вонючую губку. На том конце неожиданно сняли трубку.
Слабый скрипучий голос, тяжелое дыхание.
– Здравствуйте, – сказала Симоне, – простите за беспокойство. Меня зовут Симоне Барк, я мама Беньямина. Скажите, пожалуйста…
Голос, как будто женский, прошипел:
– Не знаю никакого Беньямина, вы, наверное, ошиблись номером.
– Подождите, пожалуйста, подождите, – заторопилась Симоне, стараясь взять себя в руки. – Аида дружит с моим сыном. Может быть, вы знаете, где они могут быть? Мне нужно найти Беньямина.
– Тен… тен…
– Я не слышу. Простите, я не слышу, что вы говорите.
– Тен… ста.
– Тенста? Аида в Тенсте?
– Да, эти чертовы… татуировки.
Симоне показалось, что где-то медленно работает кислородный аппарат – в трубке слышалось равномерное шипение.
– Что вы сказали? – умоляюще переспросила она.
Женщина что-то фыркнула в ответ и бросила трубку. Симоне сидела, глядя на телефон, и думала, не позвонить ли женщине еще раз, как вдруг до нее дошло: татуировки в Тенсте. Она тут же позвонила в справочную и получила адрес салона в центре Тенсты. Симоне вздрогнула всем телом, представив себе, что Беньямина в этот момент как раз уговаривают сделать татуировку; и вот кровь течет, течет и не может свернуться.
Глава 8
Вторник, восьмое декабря,
первая половина дня
Оставив Беньямина в школе и идя по больничному коридору, Эрик думал, как глупо было комментировать татуировку Аиды. Чего он добился? Только того, что теперь она будет считать его самодовольным занудой.
Двое полицейских в форме пропустили его в отделение. У дверей палаты, в которой лежал Юсеф Эк, уже ждал Йона Линна. Увидев Эрика, он улыбнулся и помахал ему, словно ребенок, изображающий “пока-пока”.
Эрик остановился рядом с ним и взглянул на пациента через окошко в двери. Над мальчиком висел пакет с почти черной кровью. Состояние было стабильным, но новые кровоизлияния в печень могли случиться когда угодно.
Мальчик лежал на спине, губы крепко сжаты, живот поднимался и опускался неравномерно, пальцы вздрагивали.
В сгиб локтя вставили новый катетер. Медсестра готовила морфин для инфузии.
– Я был прав, когда говорил, что преступник начал со спортклуба, – сказал Йона. – Сначала он убил отца, Андерса Эка, потом поехал домой и убил Лису, младшую дочь, думал, что убил сына, а потом убил мать, Катью.
– Патологоанатом подтвердил?
Читать бесплатно другие книги:
