Девочка-ворона Сунд Эрик
– Вчера?
Она улыбается ему, хотя из-за головной боли улыбка дается ей с трудом.
– Ты хочешь сказать, только что? Иди сюда!
Обнаженная, она скидывает одеяло, ложится на живот и подбирает под себя одну ногу.
– Давай!
– Черт, ты так хороша, когда лежишь вот так… – снова смеется Лассе. – Но ты не забыла, что у нас гости?
Она слышит, как в ванной комнате льется вода из душа. Обернувшись, чтобы поцеловать его, она видит через приоткрытую дверь обнаженные тела.
– Разве это помеха?
Правильно ли они поступили? Во всяком случае, ей это доставляет удовольствие, и он тоже вроде бы счастлив.
– Тогда давай по-быстрому, – шепчет он. – Самолеты психов не ждут.
Головная боль кажется теперь лишь приятным головокружением.
Гостиницу они покидают на такси, в страшной спешке, чтобы успеть на самолет. Мужчина и женщина со смехом машут им на прощание руками, адресами или телефонами они не обмениваются.
Во время полета ей удается задремать, во многом благодаря трем маленьким бутылочкам водки, которые они распили на завтрак.
Просыпается она от того, что он осторожно пихает ее в бок.
– София? Ты должна на это посмотреть. Картина почти футуристическая…
Она уснула у него на плече и с трудом распрямляется, чтобы посмотреть в окно. Там оказывается белый от снега Нью-Йорк по обеим сторонам реки Гудзон, черной линией наискосок рассекающей картину под ними. Улицы Бронкса и Бергена кажутся узенькими полосками на белой бумаге. Тени от небоскребов напоминают диаграммы.
Рядом с Лассе она чувствует себя уверенно.
Когда они приезжают в гостиницу, расположенную в Верхнем Вест-Сайде на Манхэттене, в безоблачном голубом небе сияет солнце. София не впервые в Нью-Йорке, но в последний раз была там почти десять лет назад и забыла, как он красив.
Они с Лассе стоят обнявшись у окна гостиничного номера, и с пятнадцатого этажа им открывается потрясающий вид на Центральный парк, укутанный выпавшим за ночь снежным покрывалом.
– Ты не жалеешь о вчерашнем? – спрашивает он, смахивая ей со лба волосы.
Она оборачивается и целует его в губы.
– Лассе… я давно не чувствовала… Мы так сблизились.
– Хочешь с ними снова встретиться?
– С кем? – спрашивает она, глядя на него с наигранным удивлением.
Они смеются, и она в шутку щелкает его указательным пальцем по носу. Потом она становится серьезной.
– Лассе, это не имеет значения, то была всего лишь одна ночь и… она была особенной. Она заставила меня почувствовать то, что я чувствовала, когда мы только встретились.
Она делает паузу и гладит его по щеке.
– Но они тут ни при чем. Что-то произошло между тобой и мной. Все было как прежде… только лучше. Я ощутила в тебе нечто новое. Теперь я полагаюсь на тебя… ну, я не хочу сказать, что не полагалась раньше, но теперь я чувствую… – Она не находит подходящих слов.
– Что? – спрашивает он с заинтересованным, но чуть погрустневшим видом.
– Я чувствую, что отдаюсь тебе, Лассе. Целиком и полностью, без остатка, и верю, что ты позаботишься обо мне.
Она смотрит ему прямо в глаза, и ей кажется, что он опечален.
– Я… – Он замолкает и крепко прижимает ее к себе. У нее возникает ощущение, что он собирается ей что-то рассказать.
– Я тоже люблю тебя, – говорит он чуть погодя, но ей думается, что изначально он собирался сказать что-то другое.
В висящем в комнате зеркале ей видно окно, лицом к которому он стоит. Его лицо отражается в стекле, и ей кажется, будто он плачет. Она думает о собственных чувствах всего несколько недель назад. Словно другой мир. Теперь он хочет общего ребенка, и все будет по-другому.
Он выпускает ее из объятий и снова смотрит на нее. Да, он действительно плакал. А сейчас улыбается во весь рот.
– Знаешь, что я предлагаю сегодня сделать?
– Нет… Чем мы займемся? Ты же был здесь сотню раз и должен бы знать, – говорит она, тоже смеясь.
– Первым делом мы пораньше пообедаем в гостиничном ресторане. Еда здесь исключительная, по крайней мере была такой в прошлом году, когда я тут останавливался. Потом несколько часиков отдохнем, а затем я тебя кое-куда отвезу. В очень специфическое место в такое время года.
– В такое время года?
– Да, это не секс-клуб. Там интересно по другим причинам. Вот увидишь. Это будет сюрприз.
Они переодеваются и спускаются на лифте в ресторан.
Пока они добираются до десерта, ей удается убедить его отменить сиесту и сразу перейти к сюрпризу. В глазах у него появляется нечто лукавое, он извиняется и исчезает из ресторана. Через десять минут он возвращается, но идет не к их столику, а к бару, наклоняется через прилавок и что-то протягивает мужчине по другую сторону. Они тихо переговариваются, и затем он с улыбкой подходит к ней.
Внезапно из усилителей доносятся звуки гитары и барабанная дробь. Ресторан почти пуст, и София сразу понимает, что музыка адресована ей. Она незамедлительно узнает песню, но поначалу не может сообразить, где ее слышала.
Она откладывает ложку и смотрит на Лассе, тот молча улыбается.
– Черт, Лассе! Это ведь моя любимая… откуда ты узнал?
И тут она вспоминает, где слышала эту мелодию раньше.
Примерно год назад. Она ходила в кино смотреть азиатский фильм, тайский или вьетнамский, и там звучала эта песня. Фильм ей вообще-то не понравился, был слишком странным, но она не могла забыть мелодию, которая повторялась вновь и вновь, когда пара в фильме, потягиваясь, пробуждалась, курила сигареты на утреннем солнце или занималась любовью.
Придя домой из кинотеатра, название фильма она уже успела забыть, но помнит, что сказала Лассе, что там была песня, которая ей очень понравилась. Когда она попыталась напеть ему мелодию, он ее высмеял, но, очевидно, понял, что она имела в виду.
Но почему он ничего не сказал об этом раньше?
Он по-прежнему молчит, и у Софии кончается терпение.
– Кто это поет? Это же из того фильма… но ты ведь его даже не видел?
– Да, но я слышал, как ты пела эту песню. Давай выпьем, и я тебе расскажу.
– Девушка в песне родом из того места, куда мы собираемся, – продолжает он, наполнив бокалы. – А пластинка, чтоб ты знала, простояла в шкафчике под проигрывателем верных десять лет, но в те редкие разы, когда ты позволяла мне ее ставить, ты никогда не дослушивала ее до конца, обычно говоря, что она стариковская. Эта песня там идет последней.
Они пьют, но Лассе больше ничего не говорит. Она набирается терпения, задумывается и вслушивается в текст. И вскоре все понимает.
And the straightest dude I ever knew was standing right for me all the time… Oh, my Coney Island baby now. I'm a Coney Island baby, now.
Она вздыхает и, улыбаясь, откидывается на спинку стула.
– Кони-Айленд? Мы поедем на Кони-Айленд? Посреди зимы?
В ее представлении Кони-Айленд – полуостров, расположенный за Манхэттеном, в выходящей к океану части Бруклина, – это песчаные пляжи и запущенные парки аттракционов двадцатых годов. Летом туда еще можно съездить, но не в конце ноября.
– Лассе, ты сумасшедший.
– Поверь мне, там потрясающе, – говорит он с серьезным видом. – Тебе очень понравится.
– Пляжи, карусели, снежная слякоть, ветер и полная пустота? Наркоманы и бесхозные собаки? – Она гладит его по тыльной стороне ладони. – Неужели мне это понравится? И что за идиот поет эту песню?
Они долго целуются, и он объясняет, что поет Лу Рид[59].
– Лу Рид? У нас ведь вроде нет пластинки Лу Рида… – удивляется она.
– Разве ты не помнишь обложку? – улыбается он. – Лу Рид в костюме с бабочкой, лицо наполовину скрыто черной шляпой.
– Лассе, ты надо мной издеваешься, – смеется она. – Я говорю, что такой пластинки у нас дома нет. Я периодически прибираю в шкафчике, в отличие от некоторых других.
У него делается растерянный вид.
– Ну конечно у нас есть эта пластинка, или я ошибаюсь?
Его сомнения забавляют ее.
– Я совершенно уверена, что у нас ее нет и ты никогда мне ее не заводил. Но какая разница. То, что ты сейчас проделал, компенсирует твою забывчивость.
– То, что я проделал?
– Да, поставил эту песню, дурачок. – Она опять смеется. – Ты вспомнил, что она мне нравилась.
Он явно испытывает облегчение, и неуверенность исчезает с его лица.
– Тогда ладно… Давай допьем!
Они снова поднимают бокалы, и она думает о том, как сильно его любит.
Когда она после кино пела ему эту песню, он притворился, будто не знает ее. А на самом деле он упорно ждал подходящего случая, чтобы ей ее проиграть.
Приберегал ее на этот случай целый год, ждал и помнил. Это всего лишь деталь, но деталь, которой она придает большое значение. Он думает о ней, хотя не говорит этого прямо, выражает по-своему.
Последний день они посвящают покупкам и отдыху в гостинице.
Кони-Айленд оказался великолепен, в точности как он говорил.
Луна-парк возле Бруклина был закрыт на зиму, но они до поздней ночи ходили по уютным барам.
Людей на побережье не было, и когда они после полуночи гуляли по полуострову, компанию им составляли только морские птицы.
В самолете по пути домой София думает о том, как давно им не представлялось возможности так спокойно пообщаться. Она чувствует, что вновь обрела того Лассе, о существовании которого она все время помнила, но которого не видела уже несколько лет.
И вот внезапно он опять вернулся, тот Лассе, в которого она когда-то влюбилась.
По возвращении в Стокгольм все, однако, поблекло. Проведя всего несколько недель дома, София понимает, что, как бы ей ни хотелось обратного, он всегда будет выбивать у нее почву из-под ног.
Он исчезает с той же внезапностью, с какой вернулся к ней.
Они сидят за завтраком и читают газету.
– Лассе?
– Мм… – Он поглощен тем, что читает.
– Тест на беременность…
Он даже не отрывает глаз от газеты.
– Оказался отрицательным.
Тут он смотрит на нее с удивлением.
– Что такое?
– Лассе, я не беременна.
Несколько секунд он сидит молча.
– Извини, я забыл… – Он стыдливо улыбается и возвращается к газете.
Забывчивость ему больше не идет.
– Забыл? Ты забыл, о чем мы говорили в Нью-Йорке?
– Нет, конечно, – откликается он с усталым видом. – Просто много всего навалилось на работе. Я едва помню, какой сегодня день.
Шуршание газеты.
Он неотрывно смотрит в нее, но София видит, что он не читает. Глаза неподвижны, взгляд не сфокусирован. Он вздыхает и кажется еще более усталым.
Дни в Нью-Йорке начинают превращаться в туманные воспоминания о мечте. Его близость, доверительность между ними, день, проведенный на Кони-Айленде, – все исчезло.
Мечта сменилась серыми, предсказуемыми буднями, в которых они с Лассе только ходят мимо друг друга, словно тени.
Она думает о том, насколько откровенно он воспринимает ее как данность. Он даже забыл о том, что они собираются завести ребенка. Ей этого не понять.
Она чувствует, что скоро взорвется.
– Да, София, я хотел тебе кое-что сказать, – произносит он, наконец откладывая газету. – Нам звонили из Гамбурга и сообщили, что у них возникли большие проблемы. Им необходима моя помощь, и отказаться было нельзя.
Он тянется за соком, нерешительно поглядывая на нее, и наливает сперва ей, потом себе.
– Ты же знаешь, немцы никогда не отдыхают. Даже на Рождество и Новый год.
Тут она не выдерживает.
– Черт возьми, и тебе, конечно, опять придется подставиться! – кричит она, кидая в него газетой. – На празднике середины лета ты отсутствовал. На день Люсии тоже. А теперь еще Рождество и Новый год! Так больше продолжаться не может. Ты же, черт подери, шеф и должен уметь передавать свою работу в праздники другим!
– София, дорогая, успокойся.
Он разводит руками и качает головой.
Ей кажется, что он ухмыляется. Не принимает ее всерьез, даже когда она выходит из себя.
– Это не так легко, как ты думаешь. Если я повернусь к ним спиной, позади меня все рухнет. Немцы, конечно, толковые, но не особенно самостоятельные. Ты же знаешь, они любят закон и порядок и маршировать ровными шеренгами.
Он усмехается и пытается с улыбкой приблизиться к ней. Но она по-прежнему вне себя от ярости.
– Возможно, во время твоего отсутствия кое-что рушится за твоей спиной не только в Германии.
– Что такое? Что ты имеешь в виду?
У него вдруг делается испуганный вид.
– Что ты имеешь в виду, говоря “рушится”? Что-нибудь случилось?
Он реагирует не так, как она ожидает, и ее злость сходит на нет.
– Нет, я не знаю, что имела в виду, я просто безумно рассердилась и огорчилась оттого, что снова придется справлять праздники в одиночестве.
– Понимаю, но ничего не могу поделать, – говорит он, встает, поворачивается к ней спиной и начинает убирать продукты в холодильник. Внезапно возникает ощущение, что он бесконечно далек от нее.
Позже, когда он принимает душ, она делает то, чего никогда не делала за десять лет, что они вместе.
Она идет в прихожую и вынимает из кармана его пиджака рабочий телефон. Тот, в котором, находясь дома и в отпуске, он всегда отключает звуковой сигнал. Она снимает блокировку и добирается до исходящих звонков.
Первые четыре – немецкие номера, но пятый оказывается номером в стокгольмском регионе.
Еще несколько немецких номеров и опять тот же стокгольмский номер.
Она прокручивает дальше: регулярно встречается тот же номер. По датам ей видно, что он звонит кому-то в Стокгольме по нескольку раз в день.
Судя по звукам в ванной, Лассе закончил принимать душ, и она сует телефон обратно в пиджак.
Он что-то скрывает.
Она чувствует, как возвращается злость.
Из прихожей ей слышно, как он открывает кран в раковине, собираясь бриться. Обычно это занимает у него около пяти минут.
Она снова достает телефон, находит тот незнакомый номер и нажимает на вызов, косясь на дверь ванной комнаты.
Ей отвечает мягкий женский голос:
– Привет, дорогой! Ты же говорил, что будешь занят… София холодеет.
– Алло… Ты здесь? – Голос звучит радостно.
Она нажимает “отбой”.
Садится за кухонный стол.
“За моей спиной? – думает она. – За моей спиной все рушится”.
Лассе выходит с полотенцем вокруг талии и, улыбнувшись ей, идет в спальню одеваться. Она знает, что, закончив туалет, он обязательно поставит кофе.
Открыв холодильник, она достает пакет с молоком и выливает содержимое в раковину. Потом запихивает пустую упаковку в мусорное ведро.
Он приходит на кухню.
– Если хочешь кофе, тебе придется пойти и купить молока. Оно закончилось.
– Как это закончилось? Ведь я вчера купил новый пакет.
– Откуда мне знать, я молоко не пью. В любом случае его нет.
Он со вздохом открывает холодильник, чтобы убедиться, что она говорит правду.
– Если я пойду за молоком, тебе придется пока поставить кофе.
Услышав, что дверь захлопнулась, она выходит в прихожую и видит, что он просто надел свитер. Пиджак остался висеть на месте.
Она достает телефон и видит два пропущенных звонка.
Вероятно, звонила незнакомая женщина, но посмотреть она не решается, поскольку тогда звонки исчезнут с дисплея.
Она доходит до папки с сообщениями и открывает принятые эс-эм-эс.
Прочтя около тридцати сообщений, которыми обменялись за несколько месяцев Лассе и неизвестная женщина, она чувствует, что силы покидают ее.
Квартал Крунуберг
Подземный туннель, именуемый “коридором вздохов”, соединяет здание Управления стокгольмской полиции со зданием суда и является для арестованных промежуточным этапом перед судебным разбирательством. Он имеет под землей множество ответвлений и, как говорят, не раз становился местом самоубийства.
Карл Лундстрём пытался повеситься в камере следственного изолятора и теперь лежал в коме.
Жанетт Чильберг знала: это означает, что расследование его преступлений, вероятно, никогда не удастся довести до конца.
В тот же вечер, когда произошла попытка самоубийства, о ней сообщили в телевизионных новостях, и несколько профессиональных болтунов уже посетовали на отсутствие должной безопасности в пенитенциарной системе. Досталось даже психологам, поскольку те дали ошибочное заключение, что Лундстрём не склонен к самоубийству.
Жанетт откинулась на спинку потертого офисного кресла и посмотрела в окно.
Во всяком случае, она сделала все, что могла.
Ей пришлось позвонить Ульрике Вендин и рассказать об изменении обстоятельств.
Девушка, похоже, не удивилась, когда Жанетт сообщила ей о случившемся и объяснила, что, пока Карл Лундстрём лежит в коме, речь о новом процессе, естественно, идти не может.
Олунд и Шварц получили задание узнать, не мог ли синий автомобиль “вольво” Карла Лундстрёма быть той машиной, которая задела дерево на острове Свартшёландет, но предварительный анализ положительного результата не дал.
Не соответствовал цвет лака. Разные оттенки синего.
Карл Лундстрём, думала она.
За окном припекало вечернее солнце.
Зазвонивший телефон принес сообщение о новом трупе.
Приблизительно в то же время, когда Карл Лундстрём в следственном изоляторе завязал вокруг шеи простыню, на чердаке в районе Сёдермальм обнаружили мертвого мальчика.
Монумент
Изначально Иво Андрич не должен был заниматься четвертым убитым мальчиком. Но получилось так, что судмедэксперту Рюдену, которому предстояло обследовать тело, потребовался ассистент, поскольку его обычный помощник находился в отпуске, и когда обратились к Иво, он согласился помочь.
По сути дела, за то, что мальчик, обнаруженный на чердаке в квартале Монумент, побывал в руках того же преступника, что и предыдущие жертвы, говорило не многое, если бы не одно обстоятельство: лицо мальчика было полностью уничтожено.
Две пустые дыры указывали, где именно прежде находились глаза, а о том, что когда-то представляло собой нос и рот, оставалось лишь догадываться. Все лицо было покрыто большими, наполненными жидкостью пузырями, а от волос сохранились только отдельные клочья.
Тяжелая железная дверь на чердак открылась, и вошла комиссар криминальной полиции Жанетт Чильберг.
– Привет, Рюден. Надеюсь, все под контролем? – сказала она, а затем повернулась к Иво Андричу: – А-а, ты тоже сюда угодил.
– В основном по чистой случайности. Кто-то в отпуске, и пришлось приехать мне. – Иво Андрич почесал голову.
На первый взгляд непрофессионалу могло показаться, что это похоже на ожог, но поскольку тело осталось неповрежденным и на одежде отсутствовали следы золы или сажи, естественно, напрашивался другой вывод.
– Похоже на кислоту, – предположил Иво Андрич, и Рюден согласно кивнул.
Пол под мальчиком, а также стены были чем-то забрызганы, и Рюден, взяв обмотанную ваткой палочку, обмакнул ее в одну из желтых лужиц. Потом с озадаченным видом понюхал палочку.
– Так, с ходу, думается, что это соляная кислота, причем, похоже, концентрированная, принимая во внимание то, какое она произвела воздействие, попав ему на лицо. Интересно, понимал ли совершивший это, насколько он рискует? Вероятность того, что он мог пострадать сам, достаточно велика.
– Эта стенка выглядит новой. – Иво Андрич, потерев шею, указал на левую стену. – Каменщики обычно используют какой-то вид кислоты. Кажется, они обмывают старые кирпичи, чтобы схватывался раствор.
– Звучит разумно, – согласился Рюден.
– Уже известно, кто он? – обратилась к ним Жанетт.
– Я полагал, что выяснять подобные вещи твоя работа, – ответил Рюден. – Мы с Иво должны только определить как. А не кто и уж точно не почему. Но на парне было чертовски редкое ожерелье. Мы сфотографировали его и удалили. Я, конечно, не большой знаток этнологии, но ожерелье явно африканское.
– Кто его обнаружил? – спросила Жанетт.
– Проживающий в этом доме наркоман, он сказал, что поднялся сюда, чтобы забрать коробку с пластинками, которые собирался кому-то загнать. Однако, учитывая, что несколько кладовок дальше по коридору взломано, легко предположить, что он занимался именно этим, когда увидел висящего под потолком парня. Зрелище наверняка было не из приятных, если хочешь знать мое мнение.
Жанетт Чильберг подошла к Шварцу и Олунду, беседовавшим в другом конце чердака.
– Значит, Пиф и Паф уже на месте? – ухмыльнулась она.
Олунд засмеялся и подтвердил, что обнаружившего мальчика мужчину уже везут для допроса в полицию. Ничто не указывает на его причастность к преступлению, но исключить этого нельзя.
В течение ближайших часов место преступления изучили, множество предметов поместили в пакеты и пометили цифрами. Петля представляла собой обычную веревку для белья и была завязана бабьим узлом. На шее у мальчика имелся типичный след от веревки, напоминавший перевернутую латинскую букву VJ верхушка которой находилась возле узла, который почти на сантиметр вонзился в кожу. Красновато-бурый след уже успел зарубцеваться. Возле края раны Иво Андрич приметил мелкие, едва различимые кровоизлияния.
На полу, в том месте, над которым висело тело, разлилась лужа мочи и испражнений.
– Что он не лишил себя жизни сам, сомнений, вероятно, ни у кого не вызывает. – Рюден указал на то, что когда-то было лицом мальчика.
– Разве только он сперва прикрепил веревку к потолку, накинул на шею петлю и под конец плеснул себе в лицо ведро соляной кислоты, что представляется мне чересчур нереалистичным. Далее, если психически неуравновешенный юноша решает покончить с собой, то, каким бы диким это ни казалось, нет никаких оснований подозревать, что совершено преступление, если только самоубийство, как в данном случае, не оказывается невозможным физически.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Жанетт.
– Веревка, на которой висел мальчик, слишком коротка, по меньшей мере на десять сантиметров.
– Слишком коротка?
– Именно. Веревка недостаточно длинная для того, чтобы он мог, стоя на этих козлах, прикрепить ее к потолку. Элементарно, дорогой Ватсон. – Рюден указал на потолок.
– Кроме того, его повесили живьем. Он опорожнил кишечник, и если мы поищем повнимательнее, то, весьма вероятно, обнаружим, что у него еще произошло семяизвержение.
– Ты хочешь сказать, что, испуская дух, он кончил? – спросил Рюдена Шварц, и Жанетт показалось, что он сейчас рассмеется.
– Да. Обычно именно так и бывает. Но продолжим. Кто-то подвесил его к потолку, наверное, с помощью вон той стремянки. – Рюден указал на стремянку, прислоненную к стене чуть поодаль. – Потом подставили козлы, чтобы выглядело так, будто он стоял на них, и в заключение плеснули ему в лицо кислотой, но зачем?
– Хороший вопрос…
– Первое, что приходит мне в голову: чтобы скрыть его личность. – Иво обернулся к Жанетт. – Но выяснять это не наша работа. И наконец, маленькая специфическая деталь, что веревка слишком короткая. По крайней мере, какая-то зацепка.
– Любопытно, но я вижу такое уже во второй раз за относительно недолгое время, – заметил Рюден с необъяснимо довольным видом.
– Что ты имеешь в виду?
Читать бесплатно другие книги:
