Черновик человека Рыбакова Мария

Но у тебя же действительно получалось! Вот в чем удивительный секрет. Нет ответа на этот вопрос. Ты угадывала их мысли. Разве другой ребенок мог их мысли угадать? Значит, что-то в тебе было сверхъестественное. Хочет этого наука или нет, а сверхъестественное, оно все же среди нас. Знаете, Эрик, когда она родилась – когда я первый раз в ее глаза взглянула, на меня сразу чем-то инопланетным повеяло. Как будто мне какая-то потусторонняя сила нашептывать стала: этот ребенок не такой, как другие. В нем тайна сокрыта. Он многое миру поведает!

Не знаю, как я их мысли отгадывала. Может, потому, что мне всегда легко было понять, чего от меня хотят. Почему легко? Потому что мне очень-очень хотелось, чтобы меня любили. Однажды особенно помню. Клавдия ее звали. Она приезжала в то лето, когда все транзисторы на набережной играли «Миллион алых роз». Что это такое? Это такой шлягер был советский.

Вы что, не знаете ее, Эрик? Ваша семья в каком году уехала? Уже, кажется, должны были знать. Может, вы просто забыли. Это очень печальная песня про то, как художник все продал, что у него было, чтобы купить много-много цветов для актрисы. Он в нее влюблен был, а она цветы любила. Актриса вышла утром на балкон и увидела, что вся площадь для нее розами заполнена. А потом все, кончилась их любовь, актриса уехала. Тогда на набережной танцплощадка была. И каждый раз, когда эту песню играли, меня кто-нибудь на танец приглашал. Ни разу не было, Эрик, чтобы я эту песню без движения слышала. Даже если я танцевать не собиралась, просто мимо по набережной шла, кто-нибудь обязательно подходил и спрашивал: простите, девушка, вы со мной не потанцуете?

Мам, песню много лет подряд играли, она очень популярная была. Еще, помню, по вечерам очень жарко было, так что мы даже в темноте без свитеров ходили. Мы сначала на набережной встретились – моя Ба меня за руку вела, а навстречу – Клавдия со своим окружением. Я не помню, что за окружение было, но, казалось, за ней как бы свита следует.

Эрик, что же вы пирог не едите? Клавдия была самым знаменитым советским экстрасенсом. Лечила наложением рук. У нее все партийное руководство лечилось. Она будущее предсказывать могла. Но только тем, кому хотела. Если не хотела, ее ни за какие деньги нельзя было уговорить. И вот эта Клавдия, понимаете, сама с нашей Светой захотела встретиться. Специально для этого в Приморское приехала.

Ой, мам, она страшная была. Красивая, но страшная. Лицо широкое, скулы кожей обтянуты, а глаза огромные такие и черные абсолютно. Я до сих пор помню эти черные зрачки, они меня тогда испугали. Вообще лицом на змею была похожа, на ядовитую змею из мультфильмов про индийских факиров. Одежда на ней тоже была змеящаяся, балахон шелковый с восточным узором, и пахло от нее пряностями какими-то. Это у нее духи такие были, но я не понимала. Думала, у нее свой такой запах.

Наша Ба, Эрик, мама моя, с Клавдией уже была знакома, она когда-то в музее выступала, на ее выступление все так рвались, яблоку негде было упасть.

Ба очень любила все мистическое!

Это потому, что у нашей Ба была поэтическая душа. В кого, думаешь, ты, Света, поэтом уродилась? В Ба, с ее поэтической душой. Она поэтому и стала в музее работать. Мама моя мечтала, чтобы я поэтом стала, но у меня дара не было. Я рисовала всегда, это мой талант. А Светочка у нас родилась поэтом. Вам нравится пирог, Эрик?

Мам, отстань от него, не заставляй пирог есть. Он, может, наелся уже. Знаешь, Эрик, когда мы с Ба к Клавдии в номер поднялись, я у нее на туалетном столике кучу таблеток увидела. И микстур каких-то. Она моей Ба сказала: «Я просто заснуть не могу. Не могу и все. Сколько ни принимай». Ведь она была наркоманкой, правда, мам?

Ну, это уж я не знаю. Не мне судить. Она, конечно, была ведьма. Наша Ба рассказывала, что Клавдия когда-то официанткой была. И пьяный посетитель в нее тарелкой запустил, а она руку подняла, и тарелка в полете как будто на невидимый барьер натолкнулась и сразу упала. А еще мама моя говорила, что приятельница ее попросила как-то Клавдию: Клавдия, покажи мне чудо! И Клавдия будто бы стала вдруг расти, как великанша, переросла комнату, головой куда-то в небо уперлась – а потом уменьшилась до нормального состояния и продолжала с улыбкой вниз смотреть.

Эрик, может, тебе не интересно совсем? Мы тебя заболтали. Мам, Эрик вообще не верит в экстрасенсов. И в парапсихологию не верит. Он верит только в естественный отбор и в законы природы. Правда, Эрик?

Как так, Эрик, вы не верите, что есть что-то, что наши пять чувств не могут уловить? Вы что, никогда не читали о привидениях? Вот что такое привидения, по-вашему? Разве это не тонкая энергия, которая остается на земле от умерших людей? Если, скажем, им что-то не позволило в астрал выйти?

Мам, он думает, что привидения – это выдумки.

Как же это могут быть выдумки, когда столько людей их видело? Это просто современная техника не может пока их уловить. А звуки загадочные, которые дом по ночам издает? А предчувствия – ведь они почти всегда правдой оборачиваются? Я вам, Эрик, расскажу одну историю. Когда еще Светин дедушка был жив, поехали мы как-то в Астрахань, у нас там были родственники. И вот, значит, пошли мы как-то раз все вчетвером на берег Волги гулять. А время было уже вечернее, стемнело. Вдруг Ба говорит: видишь на воде огонек. Я смотрю: действительно, на реке как будто что-то подпрыгивает и светится. Тогда я говорю…

Мам, Эрик устал уже. Может, вы в другое время об этом поговорите?

Что, поздно уже? А вам на работу завтра? Да что вы? Вам не дают выходной? Пирог тыквенный, разве вы не хотите кусочек? Да что вы, что вы, нам готовка в удовольствие. Очень приятно было с вами познакомиться. Я провела чудесный вечер. Как хорошо, что вы к нам зашли. Света говорила, вы комнату ищете. У нас есть свободная комната. Вы такой замечательный молодой человек, мы будем рады, если вы у нас поселитесь. И мы сможем прололжить дискуссию о невидимых силах. Обязательно переселяйтесь к нам, комната ваша!

Память об этом – как взгляд через мутное стекло.

В гостиничном номере темно. Окна закрыты, занавески задернуты. Только лампочка горит у кровати. Клавдия сидит прямая, как струна. Просит ребенка почитать стихи.

Ребенок боится.

Глаза Клавдии – как два гвоздя, их взгляд намертво прибивает к полу.

Ребенок начинает читать, качается в такт своим стихам, почти поет. Клавдия не сводит с нее глаз.

Подойди ко мне, говорит она ребенку.

Она кладет руку на детский лоб. Глаза ребенка закрываются. Ребенок чувствует тепло, которое идет от руки, проникает в мозг, в сердце, в легкие. Душа Клавдии перетекает в тело ребенка, он не в силах сопротивляться. Ее теплота убаюкивает. Будь всегда во мне, шепчет ребенок, не уходи.

В ребенка вселилось существо с другой планеты, говорит Клавдия.

Пришелец? – шепчет Ба.

Посланник из другого мира, говорит Клавдия. Пришел рассказать нам правду. Воспользовался телом Светы. Он говорит стихами. Уйдет, когда выговорится.

А когда это будет? – шепчет Ба.

Когда ей исполнится тринадцать. Существо уйдет, и Света станет самой собой.

Ребенок открывает глаза: у Клавдии зрачки вертикальные, как у змеи. Змея зачаровывает жертву. Желтый свет лампы. Тишина.

А что будет потом?

Клавдия не отвечает. Она смотрит на ребенка узкими вертикальными зрачками. Она убрала руку с детского лба. Ей не хочется говорить.

Что-то страшное ждет меня, понимает ребенок. Мой пришелец от меня уйдет. Останусь я, Света Лукина, оболочка, скинутая одежда. Кому я буду нужна. Зачем я буду жить.

А можно, чтобы этого не было?

Клавдия молчит. Комната молчит, коридор молчит, небо и море молчат. Все заглохло во вселенной, все спят, или, может быть, никого нет.

В обеденный перерыв Света уходит с бутербродом и бутылкой воды в заросли эвкалипта и бамбука возле искусственного ручья. Здесь, в тени, почти никто не бывает, здесь можно слушать плеск воды и крики птиц. Можно забыть о том, что в серпентарии у змей – мертвые мыши, что черепаха с длинной шеей и оранжевым брюхом прижимается к стеклянной стенке аквариума в надежде, что выплывет на волю. Что большие кошки ходят взад-вперед перед прутьями клетки, готовые растерзать тех, кто стоит по ту сторону, если только представится случай. Птица кукабара замерла на ветке, чтобы спикировать на жука. Варан ждет кусок кровавого мяса. Гиена хохочет и плачет вдалеке, но здесь, здесь спокойно. Света доедает бутерброд и отпивает немного воды из бутылки. Рядом со скамейкой покачивается папоротник. Он огромный, выше человеческого роста. Он древний. Людей еще не было, а папоротник был. Столько зверей исчезло, а папоротник стоит. Тур и птица додо исчезли, чубатый попугай и земляной гусь исчезли тоже. Стеллерова корова и сумчатый волк. И даже полузебра, полулошадь со странным именем квагга, которая предупреждала людей о хищниках, наивная тварь.

Тени тех, кто когда-то существовал, проходят медленной чередой перед Светой. Мамонты с маленькими ушами, чтоб их не отморозить, мамонты с трехметровыми изгибающимися бивнями. Мамонты, с которых клоками свисает шерсть. Мохнатый носорог, торжественно несущий два рога на морде. Два рога – он ими дерется, он ими трется о снег. Трехпалые верблюды идут и размахивают хоботками. Саблезубые тигры проходят с ревом, пещерные медведи бредут равнодушно. Стадо ящеров, похожих на птиц, и стая птиц, похожих на ящеров, – кожаные крылья, мех из перьев. Птицы и ящеры бегут на задних лапах, поводят мощными клювами. Ящеры и птицы, и их детеныши, которые только что вылупились из яиц и просят еды. Пробегают лошади с собачьими мордами. Утки высотой с человека неуклюже переваливаются. Проползают киты, покрытые шерстью, киты на четырех лапах. Ящеры с длинными шеями, с хохолками на голове, ящеры, покрытые панцирем, с рогами, с длинным хвостом в качестве руля и баланса, ящеры проходят громадными тенями, они щелкают клювами, цокают коготками, загребают воздух передними лапами. Они уже никому не страшны, они вымерли, Света смотрит на их призрачную кавалькаду и знает, что рано или поздно присоединится к ним и поведет за собой таких же, как она, тех, кто потерялся, отчаялся, заболел, сошел с ума, не выполнил обещанного, оступился, опозорил себя, некрасивых, неумных, не знающих, как жить, тех, кого не заметили, кого презирали, кого разлюбили, кого забыли, тех, кто оказался не нужен, ни при чем, не у дел, тех, которые кончились, еще не успев повзрослеть.

Она допивает воду, бросает пластмассовую бутылку и бумагу от бутерброда в мусорную корзину, стряхивает с себя хлебные крошки, вынимает из сумочки расческу и приводит волосы в порядок. Потом она смотрит на часы: пора возвращаться в кофейную палатку. Она проходит сквозь тени и выходит на главную дорогу зоопарка, в толпу туристов.

Георгий Иванович вышел пройтись, но ему не гулялось. Два раза он споткнулся, потом на него упала с неба капля, грозя дождем, вдали завыла сирена и оглушила его, чтобы потом так же неожиданно смолкнуть, сменившись воем возбужденных собак. Мимо шла женщина с пакетами, и, хотя они не были знакомы, Георгий Иванович улыбнулся ей, на что женщина поморщилась и быстро отвела взгляд. Что он ей такого сделал, подумал Георгий Иванович, улыбнулся только, и ладно бы, если б был молодой, хулиганистый, а то старик ведь, понятно же, что приставать не стану. Что же в голове у всех этих людей? Давнее сомнение снова посетило его: как быть, если все, что он слышал от народа в поездках по стране, на Байкале, на целине и на стройках, в такси и в электричках возле Москвы, в беседах с эмигрантами в Париже и Нью-Йорке, – что, если все, что говорили ему люди, всегда было обратным тому, что они думали. Что, если мужик жаловался, будто ему плохо, то было ему хорошо; а если ему и впрямь было плохо, то бахвалился, как все отлично. Что, если похвалить на бабе платье, то она его засунет в самый дальний ящик и никогда уже больше не наденет, все по той же загадочной вере, когда любое произнесенное слово воплощается в свою противоположность.

Вспоминалось, как завел однажды роман с роскошной барменшей, московской, между прочим, даже, кажется, с высшим образованием, о чем сообщала полюбовникам в начале утех, только чтобы спросить, уже натешившись вдоволь: ну что, будешь спать или будешь телевизор смотреть? Он, откинувшись на подушки, подложив руку под ее мощное плечо, предложил: а давай просто поговорим с тобой. О чем, удивлялась она. Так, о жизни – расскажи мне о себе. Она говорила что-то о соседках, о том, как хотела поменять квартиру, маялась, скучала и засыпала, не доведя рассказ до конца и ни о чем его не спросив. Вот тебе слияние душ. Кому оно нужно-то, слияние душ. Спи, любимая, спи.

Георгий Иванович повернул домой. Он оставил Валентину с медсестрой, и сейчас уже процедуры должны были подходить к концу. Он опять волновался перед встречей с женой, хотя они расстались всего минут сорок назад. Он каждый раз теперь волновался – ведь каждый раз он встречался не с той женой, с которой прожил много лет, и даже не с той, с которой только что расстался. Что-то беспрестанно изменялось в ней, что-то чужое и неожиданное каждый раз по-новому ошарашивало и пугало его.

В прихожей его встретила медсестра Любочка, быстро поздоровалась и сообщила: Валентина Витальевна назвала меня Глашей.

Любочка не отводит от него широко раскрытых глаз, как будто обвиняет в чем-то. Она могла бы быть комсомолкой шестидесятых, с этими распахнутыми глазами, с этой челкой.

Я ей объяснила, что я не Глаша, а она продолжает меня Глашей звать. И так упорно, знаете. Я подумала, может, что-то важное.

Хорошо, я разберусь, говорит Георгий Иванович.

На этот раз он не приглашает Любочку выпить, не рассказывает об Америке. Он подает ей пальто и открывает дверь. Он устал.

До свидания, Георгий Иванович, говорит она, я завтра опять приду в то же время.

Георгий Иванович кивает на прощание, у него нет сил говорить. Он идет на кухню, где руки сами тянутся за стопкой. Раньше он был равнодушен к алкоголю. Он пьянел от беседы, от женской красоты, от того, что в степи цвели маки, от быстрой езды, от прожекторов, от аплодисментов, от звука собственного голоса. А сейчас он так безысходно трезв. Так отчаянно трезв, что нужно выпить, чтобы расслабиться.

Глаша. Он всегда чувствовал свою вину перед ней. Он стал бы ей отцом, позволь она ему, но ведь не позволила же. Он увел бы ее мать из семьи, если бы не полюбил ее навсегда, да и что за дурацкое выражение: увести из семьи. Валентина сама ушла, она стала с ним счастлива. Отчего же дочь не могла простить ей это счастье ни на секунду, именно на счастье была обида, как будто только детям полагалось радоваться, и у Глаши был, с тех пор как он впервые увидел ее, обиженный взгляд: обокрали, обокрали.

Георгий Иванович вынимает мобильный телефон из кармана и набирает номер. На другом конце включается автоответчик. Глаша никогда не берет телефон, она фильтрует звонки, выбирает, кому ответить. Ему не ответит. Она никогда не брала трубку, если знала, что это он звонит.

Для бизнеса у нее другой номер, на те звонки она, вероятно, отвечает незамедлительно. Только вот Георгий Иванович не знает номера. Сколько у нее уже магазинов – три, четыре, и все в центре Москвы. Она ведет бизнес с остервенением, с жадностью, фантастически грубит подчиненным и стрижет фантастические барыши.

Он оставляет сообщение: Глаша, это Георгий. Перезвони нам, пожалуйста. Мать хочет тебя видеть.

Он откладывает мобильник и наливает еще стопку. Подходит к зеркалу, смотрит на свое отражение как будто бы объективом кинокамеры, взмахивает руками, как будто перед ним сидят тысячи людей на стадионе и ждут стихов. Камера фокусируется на его лице, он начинает давать интервью, рассказывать о встречах с Кеннеди и Хрущевым, объяснять, почему недостаточно хорош Бродский, в чем была ошибка Евтушенко, вспоминать, как он влюбился в Беллу, когда увидел ее в Политехническом, как бегал за кулисы МХАТа на свидание с актрисой – той, знаменитой, на десять лет его старше, он был тогда еще совсем зелен.

Что-то шаркнуло в коридоре, уж не мыши ли завелись, нет, почудилось. Лет двадцать назад по этому коридору брела Глаша, хмурая, сутулая, в одном носке. Глаша, хочешь кваса, спрашивал Георгий Иванович, и Глаша бросала ему односложное «нет». Ты устала, Глаша – нет, пойдем погуляем – нет, хочешь побыть одна – отстаньте. Всегда растрепанная, с опущенными плечами, одетая в обноски, хотя они с матерью привозили ей дорогие вещи из-за границы. И постоянное чувство вины оттого, что он не любит ребенка. Других детей он обожал, гонял с ними футбольный мяч на поле, съезжал с горки, организовал их в «ковбоев» и «индейцев» и сам стал индейским вождем. Только этого толстого и враждебного ребенка он не мог полюбить, именно этого ребенка, который был его падчерицей.

Надо пойти к Вале, но он не может собраться с силами. Узнает она его на этот раз? Или опять назовет чужим именем? Чем он провинился перед жизнью, чтобы заслужить такое. Наверное, был слишком счастлив.

Телефон пискнул. Одно сообщение. От Глаши.

«Зачем?»

Георгий застонал и чуть не бросил телефон об пол.

«Ты же знаешь, она больна. Приняла за тебя медсестру».

Телефон пискнул снова.

«Мать всегда была маразматичкой».

Георгий опрокинул стопку в рот и, медленно передвигая ноги, пошел в спальню. Жена не спала. Она приподнялась на подушках и глядела на него воспаленными глазами.

Глаша, спросила она.

Глаши нет, сказал Георгий.

А когда вернется.

Валентина попыталась встать с постели, но Георгий Иванович обнял ее за плечи и уложил снова. Он присел на кровать и взял ее руку в свою.

При разводе Глаша заявила, что хочет жить с отцом. В четвертом классе перестала читать книги. Выпускницей отказалась видеться с матерью. Когда Георгий Иванович пытался их помирить, бросила: вы над моим папашкой смеялись! Лысый партийный папаша был для нее героем, а Валентина оказалась врагом. Они все боялись того момента, когда у Глаши начнется переходный возраст. Думали, выкрасит волосы в зеленый цвет, пристрастится к наркотикам, будет резать вены. Вместо этого Глаша (все так же хмуро, молчаливо, пряча глаза) окончила школу, технический вуз и стальными когтями вцепилась в куплю-продажу меховых изделий.

Можно, я с тобой полежу, спрашивает он у жены и сворачивается клубком на краю постели. Я маленький мальчик, пожалей меня, шепчет он. Жена гладит его по волосам.

Как же уедет, как же он ее оставит. Попытаться договориться с медсестрой. Попросить пожить тут – его не будет всего несколько дней. Или, может, она знает сиделку какую-нибудь, которая осталась бы на ночь. Но страшно оставлять Валентину с незнакомкой. Даже Люба, и та все-таки чужой человек. Мало ли что ей в голову придет. А Валя беззащитна.

Может, отказаться от поездки? В шестидесятые его в Америке обожали. Любят и сейчас, больше даже, чем в России. На родине теперь носятся с теми, кто эту самую родину покинул, с покойными поэтами из северных столиц. Никого эта поэзия не трогает, никому она не понятна, но что поделаешь – мода. А его зовут выступить в американском университете. Где-то близко от Мексики. Может, сбежать на денек в Сан-Франциско. У него есть поэма об этом городе, написал в первую свою туда поездку: «Миражи Сан-Франциско». Миражи Сан-Франциско. Улицы, вставшие на дыбы, крики тюленей, запах марихуаны, бродяги с Библией. Грядет конец света. Посетите тюрьму Алькатрас. Патлатые босяки. Make peace not war. Любовь, а не война. Любите, а не воюйте. Идите в любовь, не на войну.

Американские поэты смеялись, что по-русски нельзя «делать любовь».

Он читал им свою поэму о Ленине. Теперь модно ее презирать, а в Сан-Франциско она тогда прошла на ура. Все тогда были влюблены в Ленина, он, Гинзберг, Рексрот, Ферлингетти, может, он что-то путает, но, кажется, все они, все были влюблены в Ленина – и в Георгия Ивановича. Джорджи, они его звали Джорджи. Взбирались по вздымавшимся улицам, сбегали под горку, кричали прозрачному городу: Ленин вас любит, Ленин с вами! Прохожие улыбались, одна женщина шла с охапкой цветов и вдруг бросила цветы им под ноги. Это тебе, Джорджи, кричали друзья, да здравствует любовь! Да здравствует Сан-Франциско, кричал он, да здравствует океан! Гинзберг читал ему стихи. Мои соратники, Джорджи, едут в подземке, наглотавшись таблеток, совокупляются со случайными встречными в гостиницах, где клопы подслушивают за влюбленными, мои соратники выбрасываются из окон, сжигают себя живьем из протеста против бомб и голода, они топятся в океане и в пивной кружке, они рыдают, Джорджи, понимаешь, они рыдают. Да, говорил Георгий, но пусть утрут слезы, теперь я с вами, пошли на площадь, я буду читать стихи, пошли на стадион, я буду читать стихи. Ты будешь читать стихи на стадионе, Джорджи? Да, буду, Аллен, и все придут меня слушать, придут твои приятели с мескалиновым кактусом, придут бездомные, придут индейцы, потому что они поймут, что во мне, поэте, воплотился дух предков. Придут чернокожие и безработные. Придут потомки русских эмигрантов, приплывшие из Китая, они придут, чувствуя вибрацию родной речи. Придут профессора и продавщицы, проститутки и гангстеры, представители профсоюзов и быки со скотобойни. Придут все, Аллен, как только я начну, дай мне забраться на перевернутую машину, дай, начинаем революцию, Аллен! Революцию? Да, революцию в Сан-Франциско. Даешь мировую революцию, Джорджи. Ом мани падме хум.