Черная легенда. Друзья и недруги Великой степи Гумилев Лев

Опубликовано // Хазар, 1989, № 1, 2. (В соавторстве с А.И. Куркчи).

В.Ю. Ермолаев. Предисловие

Сборники научных статей — не самый ходовой книжный товар в эпоху становления рыночной экономики. Покупая такую книгу, будущий читатель должен быть, как минимум, уверен в двух вещах. Во-первых, в том, что по названию он правильно понимает, о чем идет речь в содержательной части. Во-вторых, в том, что сама содержательная часть представляет для него хотя бы ограниченный интерес. Ну а если и имя автора знакомо читателю, значит, книга имеет все шансы быть не только купленной, но и прочитанной.

Думается, что у сборника статей Л.Н.Гумилева "Черная легенда" такие шансы есть. Имя нашего знаменитого современника и сегодня, спустя полтора года после его кончины, у всех на слуху. Написанные им книги, посвященные этногенезу и этнической истории народов нашей Родины, получившие известность еще при его жизни, переиздаются обильно, хоть и не всегда умело и добросовестно. Гумилева читают, о Гумилеве спорят. Можно сказать, сбылась заветная мечта Льва Николаевича: он не только навсегда остался в первом ряду театра отечественной истории, но и сам теперь стал его действующим лицом.

Впрочем, о ценности этой книги говорит не только имя ее автора. На первый взгляд, словосочетание "черная легенда" может показаться завлекающей приманкой, этаким литературным изыском, скрывающим скучноватые научные сюжеты. (Нельзя не признать, что для опасений такого рода наука дает все основания). Научное изложение почти всегда сухо и подчеркнуто сдержанно. Научные идеи принадлежат к сфере рационального и потому, как правило, не имеют художественных имен: у них есть только служебные наименования. И все же у этого жесткого правила бывают и исключения. Иногда научная идея получает имя. Такое событие следует признать экстраординарным. Ведь появление у научной идеи литературного имени является зримым свидетельством того, что сама научная идея стала общественно значимой. Следовательно, ее содержание затрагивает так или иначе умы и чувства множества людей, иной раз весьма и весьма далеких от споров внутри научного сообщества. Именно так обстоит дело с "Черной легендой" Л.Н. Гумилева. История появления этого имени у научной идеи заслуживает более подробного автобиографического и научного экскурса.

Все имеет свое начало — есть оно и у "Черной легенды". Имя идее дал автор, и потому истоки имени "Черная легенда" в буквальном смысле слова совпадают с истоками научного творчества Льва Николаевича Гумилева. Он не раз говорил, что интерес к истории и географии проявился у него еще в детстве. Едва научившись читать, маленький Лев с жадностью прочитывал те книги из домашней библиотеки, в которых описывалась экзотическая природа далеких стран и диковинные нравы их обитателей: североамериканских индейцев, негров экваториального Конго, аборигенов Австралии. Наверное, в этом предпочтении значительную роль сыграла "генетическая память", пример отца — знаменитого путешественника, подлинного поэта романтических странствий. И хотя Лев Николаевич был далек от поэтического романтизма, его детское пристрастие определило практически весь характер его интеллектуальных исканий и трудов.

Переходя к разговору о научных работах Л.Н. Гумилева, мы вынуждены сразу сделать одну оговорку. Масштаб деятельности любого человека может быть верно оценен лишь в контексте той общественной обстановки, в которой человек жил. Эта банальная истина куда как справедлива применительно ко Льву Николаевичу. "Знамения времени" принесли ему тяжелые личные испытания. В 1921 году по сфабрикованному обвинению за участие в мифическом «таганцевском» заговоре расстрелян отец, Николай Степанович Гумилев. В 1935 году впервые арестовывают Льва Николаевича, но чуть погодя выпускают. Через 4 года — новый арест и приговор к 5 годам заключения. Освободившись, Л.Н. Гумилев в 1944 добровольцем уходит на фронт и возвращается победителем, дойдя до Берлина. Но вскоре после «ждановского» Постановления ЦК ВКП(б) "О журналах «Звезда» и «Ленинград», где было подвергнуто большевистской критике творчество матери Льва Николаевича А.А. Ахматовой, Л.Н.Гумилева опять арестовывают. По приговору Особого совещания НКВД он получает на сей раз 10 лет. Лишь в 1956 году Л.Н. Гумилев окончательно обретает свободу. В момент освобождения ему исполнилось уже 43(!) года.

Для живущих в «постперестроечное» время, когда

перечисленные выше факты воспринимаются несколько бледновато. Небольшая выдержка из мартиролога 70-летних репрессий уже никого не потрясает. Однако многим хватило и меньших неприятностей, чтобы отказаться от дорогостоящей роли возмутителей общественного спокойствия. На этом фоне мужество Льва Николаевича, который не только не перестал заниматься любимым делом, но и рискнул высказывать свое мнение, безусловно, находится на уровне личного и научного подвига. Поистине трудно назвать по-иному ту целеустремленность и верность, с которой Л.Н.Гумилев всю жизнь вопреки обстоятельствам работал над избранной в юности темой — этнической историей степных кочевников Евразии.

Автор этих строк, имевший счастье учиться у Льва Николаевича и довольно близко общаться с учителем на протяжении 10 лет, естественно, не раз задавал ему вопрос о том, как именно пришел он к своей основной научной теме. Гумилев отвечал так: "Когда я был ребенком и читал Майн Рида, я неизменно сочувствовал индейцам, защищавшим свою землю от «бледнолицых». Но, поступив в Университет и начав изучать всеобщую историю на первом курсе, я с удивлением обнаружил, что в истории Евразии есть свои «индейцы» — тюрки и монголы. Я увидел, что аборигены евразийской степи также мужественны, верны слову, наивны, как и коренные жители североамериканских прерий и лесов Канады. Но больше всего меня поразило другое. Отношение цивилизованных европейцев к индейцам ничем не отличалось от их отношения к тюркам и монголам. И те и другие считались равно «дикими», отсталыми народами, лишенными права на уважение к их самобытности. "Господи, — подумал я, — да за что ж им такая немилость?" Но моя попытка разобраться в вопросе непредвзято столкнулась с немалыми сложностями. Целостной истории тюрок и монголов просто не было. Тогда-то я и решил заняться этой темой сам".

Приведенная цитата из разговора, несмотря на ее поневоле беллетризованную форму, прекрасно характеризует состояние дел в отечественной номадистике на момент прихода Л.Н. Гумилева в официальную науку. Действительно, не только в 30-е годы, но и еще тридцать лет спустя, в начале 60-х годов, история кочевых тюрко-монгольских народов освещалась недостаточно и осмыслялась крайне примитивно. Взгляд на кочевников степной Евразии как на периферию Китая считался аксиомой.[1]

Вместе с тем существовали и реальные предпосылки для переосмысления, проблемы. Добросовестные труды русских (Н.Я. Бичурин — о. Иакинф) и французских (R.Grousset) ориенталистов XIX века свидетельствовали, что"…исторические закономерности развития середины континента, его западной и восточной окраин, лесной и степной зон, имеют общие черты, точнее свою специфику культуры, которая резко отличает этот регион и от «Запада» и от "Востока"".[2]

Еще до поступления в Университет, в 1930 году, начал Л.Н.Гумилев собирать первые материалы по истории степных народов Евразии.[3] Но его желание продолжить эту работу в процессе учебы на историческом факультете натолкнулось на неожиданное препятствие. К моменту окончания Гумилевым средней школы, в начале 30-х годов, исторического факультета в Ленинградском университете просто не существовало: его закрыли за ненадобностью в связи с полной заменой истории обществоведением. И потому молодой Лев Гумилев в 20 лет начал свою научную работу не на студенческой скамье, а в экспедициях. Вот как он сам позже напишет об этом периоде своей жизни: "В молодости, еще в 1932 г., мне довелось работать в Таджикистане малярийным разведчиком. Работа заключалась в том, что я находил болотца, где выводились комары, наносил их на план и затем отравлял воду "парижской зеленью". Количество комаров при этом несколько уменьшалось, но уцелевших вполне хватало, чтобы заразить малярией не только меня, но и все население района. Однако я извлек из этой работы максимальную пользу, потому что освоил глазомерную съемку и разговорный таджикский язык".[4]

Разумеется, экспедиции в молодые годы лишь укрепили Л.Н. Гумилева в его научных интересах. Он уже не по книгам, а наяву открыл для себя красочный экзотический мир природы и культуры Азии. Не случайно сразу же после поступления в 1934 году на вновь открытый исторический факультет Ленинградского университета Лев Гумилев начинает писать свою первую научную статью "Удельно-лествичная система у тюрок в VI–VIII веках". После войны, в краткий миг свободы 1945–1949 годов, он сумеет, сдав за несколько месяцев экстерном все университетские экзамены, защитить кандидатскую диссертацию — "Подробная политическая история первого тюркского каганата". Основу ее составит та самая первая довоенная работа.

Но первую книгу своей "Степной трилогии" Л.Н.Гумилеву пришлось писать уже в неволе. На маленьких «осьмушках» бумаги, которые он ухитрялся доставать и которые ему дарили друзья, рождалась история первого из прославивших себя народов Великой степи — «Хунну». Рукопись уцелела, дожила до освобождения; в 1956 году Лев Николаевич привез ее в Ленинград, а в 1960 году «Хунну» вышла в свет отдельной книгой.[5] Чуть раньше была опубликована и упомянутая выше первая научная статья Л.Н. Гумилева по истории тюрок.

В начале 60-х годов закончил Л.Н. Гумилев и работу над второй книгой "Степной трилогии" — "Древние тюрки", хотя опубликована она была лишь шесть лет спустя.[6] К началу 70-х "Степная трилогия" завершилась: в 1970 году к читателям пришла последняя, третья книга — "Поиски вымышленного царства: Легенда о государстве пресвитера Иоанна". Именно к этому моменту и относится само появление имени "черная легенда".

Создав широкую и обоснованную картину истории Великой степи, в последней книге "Степной трилогии" Л.Н. Гумилев убедительно показал ту конкретно-историческую обстановку, в которой родилось у западноевропейцев предвзятое отношение к степнякам Евразии как к патологически жестоким дикарям, ориентированным на уничтожение чужой культуры.

По Гумилеву, рождение "черной легенды" восходит к концу XIII века. Предпосылки ее возникновения были таковы. Западноевропейские крестоносцы XII века объединялись в специфические военно-религиозные организации — ордена, специально предназначенные папой для освобождения "Гроба Господня". Как таковые, тамплиеры и иоанниты были весьма заинтересованы в увеличении масштабов католической экспансии в Святую землю. Поскольку историко-географические представления западноевропейцев XII–XIII веков находились на уровне вполне мифологическом, любая легенда легко воспринималась ими как действительность.

Этим и воспользовались тамплиеры. Именно они принесли в Европу миф о якобы существующем где-то в Азии "государстве пресвитера Иоанна" — христианского государя и потенциального союзника в борьбе с мусульманами. Обольщенные перспективой близкой победы тысячи немцев и французов направились во второй крестовый поход, который закончился полным разгромом, ибо никакого союзника не было и в помине. Однако сама легенда не умерла, а осталась жить в общественном сознании средневековой Европы. К середине XIII века ситуация изменилась. Монгольское войско, преследуя своих "природных врагов" — половцев, вторглось в Западную Европу, так как венгерский король Бела IV дал убежище половецкому хану Котяну. В двух битвах 1241 года — при Лигнице и Шайо — монголы наголову разгромили польско-немецкую армию Генриха Благочестивого и венгеро-хорватское войско Белы IV. Затем подверглись разгрому Венгрия, Словакия, Восточная Чехия и Хорватия.

Однако перед лицом монгольской угрозы единства в Западной Европе не было. Сторонники папы — гвельфы — всеми силами старались создать антимонгольскую коалицию. Их политические противники — гибеллины — напротив, искали союза с монголами. Глава гибеллинов, император Священной Римской империи германской нации Фридрих II, непримиримый враг папы Иннокентия IV, вступил в переговоры с Батыем. Достигнув тайной договоренности с ханом, император отдал на растерзание гвельфскую Венгрию. В итоге папа Иннокентий IV вынужден был бежать из Рима в Лион, под покровительство французского короля, где и предал проклятию обоих своих врагов — и хана, и императора.

Но изменения в XIII веке произошли не только в Западной Европе. В не меньшей мере они коснулись Монгольского улуса. В 1259 году умер великий хан Мункэ. Законным наследником престола стал Ариг-буга, христианин несторианского толка. Уже в 1260 году монголы под руководством нойона Кит-буги двинулись в "желтый крестовый поход" против мусульман — египетских мамлюков. (Последние, кстати говоря, в значительной части состояли из извечных врагов монголов — половцев, проданных в Египет в рабство, принявших формально ислам и фактически обладавших властью в Египте.).

Двинувшись в крестовый поход через Сирию, Кит-буга нойон, разумеется, рассчитывал на помощь естественных союзников — христианских рыцарей-крестоносцев. По всей видимости, заверения в союзе были получены, и Кит-буга нойон им поверил.

Но тамплиеры и не собирались выполнять взятых на себя обязательств. Поскольку ордена создавались и поддерживались папой для войны с неверными, рыцари были заинтересованы не в конечной победе над мусульманами, а в продолжении войны любыми средствами. Ведь "освобождение Гроба Господня" означало бы, что цель существования крестоносного движения достигнута, а ордена должны быть распущены. Тем самым приходил конец и бесконтрольной власти, и деньгам, поступающим из Европы на "святое дело". Подобная перспектива крестоносцев не вдохновляла. Кроме того, по самому своему положению крестоносцы являлись политическими сторонниками папского престола. А в римской курии за прошедшие двадцать лет отнюдь не забыли союза между монголами и "скорбью католической церкви" — императором Фридрихом II.

В итоге монголы не получили от рыцарей обещанной помощи и, лишенные поддержки союзника, были разбиты мамлюками при Айн-Джалуде (1260 год).

Вместе с тем и папа и крестоносцы прекрасно понимали последствия своего демарша. Перед общественным мнением Европы и совершенное предательство, и очередная мусульманская победа нуждались в достойном оправдании. С этой точки зрения сами монголы представляли идеальный объект для дезинформации: за двадцать лет страх перед монгольскими победами при Лигнице и Шайо ни у кого не успел выветриться из памяти. Сознательная ложь папистов упала на подготовленную почву. "Черная легенда" о злых человекоподобных варварах, которые не только помощи, но и отношения человеческого не заслуживают, начала свою многолетнюю жизнь в мироощущении западноевропейцев.

Итак, Л.Н. Гумилев вскрыл социально-политический генезис "черной легенды", но эта констатация коллизии XIII века не удовлетворила его самого. В самом деле, без ответа оставался главный интересовавший Л.Н. Гумилева вопрос — почему ложь, родившаяся в ХШ веке, оказалась столь живучей и надолго пережила породившую ее политическую ситуацию? Ведь и для просвещенного европейца"…азиатская степь, которую многие географы начинали от Венгрии, другие — от Карпат, — обиталище дикости, варварства, свирепых нравов и ханского произвола. Взгляды эти были закреплены авторами XVIII в., создателями универсальных концепций истории, философии, морали и политики".[7] Более того. "К числу дикарей, угрожавших единственно ценной, по их мнению, европейской культуре, они причисляли и русских, основываясь на том, что 240 лет Россия входила в состав сначала Великого Монгольского улуса, а потом Золотой Орды" (там же).

Для объяснения живучести "черной легенды" методов традиционной историографии оказалось недостаточно. И все же справедливости ради стоит сказать и о другом. Вне рамок официальной советской исторической науки существенные предпосылки для понимания природы "черной легенды" существовали еще до Второй мировой войны. Создание таких предпосылок было делом «евразийцев» — новой историко-географической школы, возникшей в эмиграции среди молодого поколения русских ученых. В число «евразийцев» в разное время входили историк Г.В. Вернадский, географ П.Н. Савицкий, философ Л.П. Карсавин, искусствовед П.П. Сувчинский, филолог кн. Н.С. Трубецкой, публицист Г.В. Флоровский и другие деятели изгнанной русской науки и культуры.

Первый сборник трудов «евразийцев», имевший название "Исход к Востоку", увидел свет еще в 1921 году, но, по понятным причинам, он не был знаком читателям в СССР.

Изложение более или менее подробно концепции «евразийства» было бы слишком объемным, да и не входит в задачу автора предисловия. Поэтому мы отметим здесь лишь те основные элементы «евразийского» мировоззрения, каковые являются существенными для нашей темы.

Сердцевиной «евразийской» доктрины стало представление о тождестве исторических судеб России и Евразии. Один из основоположников «евразийства», Г.В.Вернадский, с предельной ясностью сформулировал постулат следующим образом: "…Нет естественных границ между «европейской» и «азиатской» Россией. Следовательно, нет двух Россий, «европейской» и «азиатской». Есть только одна Россия евразийская или Россия-Евразия".[8] Поэтому Россия воспринималась «евразийцами» как "особый культурно-исторический мир", "не просто государство, а одна шестая часть света, не Европа и не Азия, а срединный особый континент — Евразия со своей самостоятельной культурой и исторической судьбой (Утверждение евразийцев. — "Проблемы теории и практики управления", 1991, N 3, стр.125). Соответствовало основной идее и полное переосмысление роли Великой степи в истории России. «Евразийцы» первыми отказались от русской составляющей "черной легенды" — идеи о татаро-монгольском иге, господствовавшей в русской историографии с XVIII века в качестве западноевропейского заимствования российских петиметров. Для «евразийцев» Россия являлась просто православной вариацией единой евразийской Империи, возникшей на базе последнего из прошлых евразийских монолитов — Монгольского улуса. Таким образом, свойственный «евразийцам» взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока привел их к закономерному, хотя и парадоксальному, выводу о безусловно плодотворной, органичной роли кочевников Евразии в становлении России.

Л.Н.Гумилев получил возможность ознакомиться с трудами «евразийцев» лишь в середине 60-х годов, когда его "Степная трилогия" уже была завершена, а пассионарная теория этногенеза еще только создавалась. Но после знакомства с «евразийством» он полностью разделил «евразийские» взгляды и оценки. Примечательно, что такие столпы «евразийства», как П.Н.Савицкий и Г.В.Вернадский (с первым Л.Н.Гумилев познакомился лично в 1966 году в Праге, со вторым долгие годы находился в переписке), считали Льва Николаевича полноправным членом своей научной школы. В позднейших публикациях эпохи гласности Л.Н.Гумилев сам называл себя "последним евразийцем", бесспорно, имея к тому все научно-методологические и моральные основания.[9]

Действительно, в тесных рамкам советской исторической науки Л.Н.Гумилев первым выступил с изложением «евразийской» точки зрения на проблему татаро-монгольского ига, доказывая с фактами в руках, что в истории России никакого ига не было и быть не могло.

И все же, на наш взгляд, абсолютно несправедливо и неправомерно сводить роль Л.Н. Гумилева в борьбе с "черной легендой" исключительно к проповеди «евразийских» взглядов на историю взаимоотношений Руси и Великой степи. Меньше всего Л.Н. Гумилев был эпигоном. "Последний евразиец" творчески синтезировал «евразийские» "предчувствия и свершения" с результатами своих собственных полувековых трудов по изучению этнической истории Великой степи и таким образом превратил собственно «евразийство» из социально-культурологической утопии начала XX века в достаточно обоснованную научную доктрину конца нашего столетия.

Творческий синтез «евразийства» в его наиболее истинных и оправданных положениях, системного подхода в версии Афон Берталанфи, учения В.И. Вернадского о биогеохимической энергии живого вещества биосферы и, наконец, материалы собственных историографических работ по Великой степи позволили Л.Н. Гумилеву совершить качественный прорыв в отечественной науке о человеке. В середине 70-х годов он создает целостную, непротиворечивую пассионарную теорию этногенеза, в основе которой лежит представление об этносе как о биосферном, несоциальном феномене человеческого поведения.[10]

Тогда-то и получила объяснение природа возникновения "черной легенды". Оказалось, что"…неявное отождествление в глазах не только средневековых европейцев, но и китайцев, — народов России и Монголии, сливавшихся для них в нечто целое, хотя и раздробленное и неосязаемое" (стр. 29) есть вполне закономерное с точки зрения теории этногенеза явление. Оно лишь частный случай проявления поведенческой реальности суперэтноса Евразии-России. "Ведь даже в Париже, в школе восточных языков, фигурировал русский, и выражение "поскреби русского и найдешь татарина" было как бы не требующим доказательств". Следовательно, то"…отношение к России, которое в странах Западной Европы считалось вполне естественным и даже единственно возможным: недоброжелательное и несколько пренебрежительное" (стр. 28), представляет собой естественное следствие отрицательной комплиментарности между двумя суперэтносами — Западной Европой и Россией-Евразией.

"Комплиментарность — явление природное, возникающее не по приказу хана или султана и не ради купеческой выгоды. То и другое может, конечно, корректировать поведение контактирующих персон, руководящихся соображениями выгоды, но не может изменить искреннего чувства, которое, хотя на персональном уровне и бывает столь разнообразным, как индивидуальные вкусы, но на популяционном — приобретает строго определенное значение, ибо частые уклонения от нормы взаимно компенсируются" (стр. 30). И потому в рамках пассионарной теории этногенеза сам вопрос о том, кто культурнее: европейцы или степняки, русские или американцы, не ставится вообще. Гумилевская этнология"…беспристрастна, так как единственным ее мерилом является уровень пассионарного напряжения, проявляющийся в частоте событий, последовательность которых образует плавную мелодию чередования эпох и, наконец, заметную смену фаз этногенеза" (стр. 36).

Таким образом, любая идея «отсталости» или «дикости», по Гумилеву, закономерно возникает при использовании традиционного историографического подхода с использованием синхронистической шкалы времени, "…когда этносы, имеющие на самом деле различные возрасты, сравниваются, как будто они сверстники" (стр. 35). Л.Н.Гумилев на конкретных примерах, сравнивая по этническому возрасту Хунну, Германию и античную Элладу (стр. 36 и далее), убеждает читателей в бессмысленности сравнений методами традиционной историографии.

Но, конечно, Л.Н. Гумилев не был бы сам собой, если бы, придя к выводам подобного рода, он оставил свою "Степную трилогию" на уровне обыкновенных востоковедческих штудий. Он приступил к реализации нового, еще более масштабного замысла: написать, опираясь на пассионарную теорию этногенеза, сводную этническую историю Евразии от хуннов до русских. 1989 год ознаменовался появлением основной части этого масштабного труда. Увидел свет новый фундаментальный трактат А.Н. Гумилева — "Древняя Русь и Великая степь", целиком построенный на основе пассионарной теории этногенеза и посвященный анализу взаимоотношений Руси и Степи в VIII–XIV веках. Ее сюжеты, трактующие об источниках и природе "черной легенды", помещены в этом сборнике и, бесспорно, составляют сердцевину нового тематического издания.

Но, увы, для самого Л.Н. Гумилева итоги его многолетних трудов по "черной легенде" оказались неутешительны. Все написанное им и о татаро-монгольском иге и вообще о природе этноса было слишком непривычно для советского научного и творческого истеблишмента 60-80-х годов. Уже появление первых научных работ Л.Н. Гумилева по этногенезу вызвало резкую печатную полемику, кондиции которой были куда как далеки от научных. Тогдашнее руководство Института этнографии АН СССР во главе с академиком Ю.В.Бромлеем обрушило на Л.Н.Гумилева поток обвинений в "географическом детерминизме", «бихевиоризме», «биологизме». В работах ученого адепты официальной национальной политики обоснованно видели отказ от изжившего себя "классового подхода" и прочей обществоведческой атрибутики.[11]

С другой стороны, академическая общественность не осталась одинока в своем благородном марксистском негодовании; С прямым печатным доносом на Л.Н. Гумилева выступил в журнале "Наш современник" автор романа-эссе «Память» В. Чивилихин. Изложив свой взгляд на историю Великой степи как на историю насилий и убийств, творимых на базе неразвитых производительных сил, автор эссе призывал к запрещению "человеконенавистнической" теории пассионарности, к наказанию ученого, посмевшего отвергнуть идею об извечной вражде Руси и Степи.

Вся эта кампания тяжело сказалась на судьбе трудов и на личной судьбе Л.Н.Гумилева. Поскольку научные оппоненты не решились на открытую и развернутую дискуссию с автором ни по "черной легенде", ни по пассионарной теории этногенеза, началась неофициальная, но жесткая кампания замалчивания гумилевских работ. В течение 15 лет коммунистические идеологи из ЦК и Академии блокировали публикации работ Л.Н.Гумилева, лишали гумилевские идеи права на свободное обсуждение. Сколь плотной была эта блокада, легко увидеть даже из библиографии гумилевских работ.[12] В советской научной печати 1975–1986 годов с великими трудами пробили себе дорогу 2–3 крошечных статьи по одной-две странички. Уделом Л.Н. Гумилева стали небольшие журнальные и газетные публикации да тезисы докладов на научных конференциях, которые седовласый мэтр поневоле писал подобно молодому аспиранту.

Может быть, читателю покажется лишним упоминание в предисловии к книге обо всех этих печальных "делах давно минувших дней". На первый взгляд, сегодня история идеологической травли Л.Н. Гумилева 10-летней давности и правда кажется анахронизмом. С конца 80-х годов книги и статьи Л.Н. Гумилева пошли и до сих пор идут к читателю широким потоком. Так стоит ли ворошить прошлое? По моему глубокому убеждению, об этом прошлом не то что говорить и писать — кричать стоит во весь голос. Ведь за названными выше фактами, за формулировками типа «блокировали», «арестовали», "не обсуждали", "не печатали" скрывается подлинная научная и личная трагедия гения.

Для самого Льва Николаевича Гумилева имя его научной идеи — "Черная легенда" — усилиями приверженцев коммунистической утопии поистине превратилось в символ судьбы. О нем самом сотворили другую "черную легенду", точно так же замешанную на идеологической лжи.

Взгляды Л.Н.Гумилева на взаимоотношения Руси и Степи именовались в ней «самообманом»,[13] он сам — поборником агрессоров и завоевателей.[14] В академических кругах стало правилом хорошего тона при упоминании о Гумилеве реагировать снисходительной улыбкой. Не имея возможности отказать Л.Н. Гумилеву в квалификации и эрудиции, оппоненты старательно формировали образ престарелого сына двух поэтов, который из-за любви к аплодисментам и давления литературного таланта решился ни с того ни с сего оспаривать очевидные истины о татаро-монгольском иге и социальной природе этноса, известные даже школьнику.

Но когда коммунистические запреты рухнули, общественный интерес к идеям Л.Н. Гумилева поставил мощную точку в споре о ценности и значимости его работ, творцам "черной легенды" о самом Льве Николаевиче пришлось трансформировать ее содержание. Зато теперь вы можете услышать, что Л.Н. Гумилев являлся чуть ли не убежденным марксистом, который в своих работах не уставал цитировать основоположников "великого учения", хотя каждому непредубежденному человеку понятно, насколько принужденный характер имело упоминание «классиков» в советской историографии. Зато теперь последняя, посмертная статья Л.Н. Гумилева (Alma Mater, "Вестник высшей школы", 1992, N 7–9, стр.6 — 14) появляется на свет Божий с предисловием доктора исторических наук А.Я.Дегтярева. И кто помнит, что этот-то А.Я. Дегтярев, будучи главой парткома ЛГУ, а в последствии секретарем ЦК КПСС по идеологии, отнюдь не скрывал негативного своего отношения к Л.Н. Гумилеву и его идеям, многое сделал для усложнения жизни Льва Николаевича? И потому помнить истину необходимо не только применительно к татаро-монгольскому игу, но и к самому Л.Н. Гумилеву. И не в том дело, что вчерашние гонители Льва Николаевича сегодня зачастую стремятся выглядеть его ценителями. Обсуждать моральные императивы былых работников партийной «номенклатуры» бессмысленно, ибо совести в обычном человеческом понимании у них не доищешься. Но всем нам нелишне четко представлять себе очевидное: Л.Н. Гумилев заплатил за свое право писать и говорить то, что он думает, непомерную цену. Все совершенное против него оппонентами из компартии и Академии наук — преступление, оправдывать которое. ссылками на условия времени или искреннее заблуждение, безнравственно.

Ничуть не меньшей безнравственностью, на мой взгляд, выглядят многочисленные и разнообразные попытки политизировать идеи и имя Л.Н. Гумилева, изобразить его чьим-то сторонником в сегодняшней общественной суете.

Далее прямо сталкиваясь с политическими высказываниями самого Л.Н. Гумилева, не стоит торопиться с выводами. Всякий, знавший Л.Н. Гумилева лично, я думаю, согласится со мной, если я рискну утверждать, что Лев Николаевич почти всю жизнь был человеком крайне далеким от политики. Его отстраненность от событий дня сегодняшнего имела под собой по крайней мере два веских основания: фанатичную преданность науке и личный печальный опыт контактов с коммунистическим режимом.

Кроме того, будучи настоящим, а не «посткоммунистическим» патриотом России, Л.Н. Гумилев переживал распад СССР как личную трагедию крушения родной страны, в которой прошла вся его нелегкая жизнь. И потому правильнее воспринимать политические высказывания Льва Николаевича не в сугубо политическом, а скорее, в морально-психологическом контексте. Эти высказывания зиждились отнюдь не на политическом профессионализме, а на чувствах доверия и симпатии к конкретным людям, отнюдь не всегда достойным такого доверия. Увы, не был Лев Николаевич Гумилев искушен в современных политических интригах, да и вообще "современным человеком" в принятом значении этого термина его считать трудно. Недаром он сам с усмешкой говорил о себе, цитируя стихи своего отца:

Человек глубоко искренний и порядочный, Л.Н. Гумилев в отношении со всеми окружающими руководствовался нормами поведения русского дворянина. Привычная "советскому человеку" бытовая мимикрия оставалась ему всю жизнь глубоко чуждой, и потому в каждом собеседнике он видел равно искреннего и порядочного человека до тех пор, пока тот на печальном опыте не доказывал Л.Н. Гумилеву обратного. Но множество горьких разочарований в конкретных персонах вело лишь к личным переоценкам, никогда не затрагивая принципов «реакционной» гумилевской этики. И все же самым существенным для понимания темы "Л.Н. Гумилев и политика", на мой взгляд, является верное представление о масштабах. Какими бы ни были личные политические оценки Льва Николаевича — приемлемыми или парадоксальными, — он имел на них безусловное право. Чем бы ни были порождены его высказывания о современном ему обществе — наивностью или внутренней убежденностью, — их нужно и должно рассматривать именно в качестве личных политических оценок отдельного, без сомнения великого, человека. Но величайшим грехом по отношению к самому Л.Н. Гумилеву и всему сделанному им является попытка представить дело таким образом, будто немногие частные политические оценки Л.Н. Гумилева есть просто-напросто сжатое до тезисов изложение гумилевских идей и трудов. Цель такого рода подмены вполне прозрачна — превратить научное наследие Л.Н. Гумилева в идеологическую опору, потребную в борьбе за власть.

Однако попытки идеологизации гумилевского наследия недаром встречаются с трудностями. Масштаб личности Льва Николаевича, уровень его научных идей слишком велики для того, чтобы вписаться в узкие идеологические потребности и сегодняшнего, и завтрашнего дня. Мы, которым выпала удача стать его современниками, не умеем еще оценить глубину гумилевских прозрений, понять подлинное значение гумилевского научного синтеза. И потому любая попытка скороспелого политического использования трудов Л.Н. Гумилева закономерно оказывается смешной возней дилетантов.

Для адекватного перевода научной идеи в область политических решений потребуются годы освоения всего созданного Л.Н. Гумилевым. Следовательно, наиболее верное и оправданное общественное восприятие творческого наследия Л.Н. Гумилева должно лежать в сфере именно научного знания. Ведь сам Л.Н. Гумилев не вкладывал ни в пассионарную теорию этногенеза, ни в свои усилия по разоблачению антиевразийского мифа никакого политико-идеологического содержания, поскольку он ставил своей задачей прежде всего установление истины. Все сказанное справедливо и применительно к работам Л.Н. Гумилева, вошедшим в сборник "Черная легенда".

Другое дело — форма изложения Л.Н. Гумилевым своих научных взглядов. Лев Николаевич, человек недюжинных литературных способностей и тонкого вкуса, сознательно избегал использования сухого академического стиля даже при изложении самых сложных научных сюжетов, предпочитая писать "забавным русским слогом". (Последнее обстоятельство часто ставилось ему в вину, и совершенно напрасно, ибо именно благодаря выработанной Л.Н. Гумилевым увлекательной форме изложения, его сложные, во многом парадоксальные идеи стали достоянием широкого круга читателей.) В еще большей мере беллетризированность стиля характерна для гумилевского изложения "черной легенды", и вот почему.

Для Льва Николаевича Великая степь стала не просто объектом исследований. Люди и природа Великой степи были для него любовью в подлинном смысле этого слова. Борьбу с предвзятым отношением к народам Евразии он считал своим безусловным нравственным императивом. Недаром, выпуская в свет книгу "Древние тюрки", Л.Н. Гумилев поместил на ее титульном листе слова: "Посвящаю эту книгу нашим братьям — тюркским народам Советского Союза". В этом поступке — весь "Л.Н.": никакого расчета, никакой позы и единственное стремление. — смочь и успеть искренне высказаться, пока есть возможность.

В этой связи не могу не сказать и еще об одном существенном обстоятельстве. На мой взгляд, отношение Л.Н. Гумилева к евразийским народам всегда было и до сих пор остается неадекватным ответной реакции их представителей на его многолетние усилия по борьбе с "черной легендой". Да, ему присылали массу писем и поздравлений из Монголии, Татарии, Казахстана, Средней Азии. Его приглашали в гости, к нему приезжали делегации, ему говорили теплые искренние слова, дарили халаты, пиалы и тюбетейки, и тем все и ограничивалось. Никакой более-менее значимой поддержки ни со стороны местной творческой интеллигенции, ни тем более от властных структур соответствующих национальных республик Л.Н. Гумилев никогда не получал. Переживать академическую травлю, годы вынужденного молчания ему пришлось в одиночку. Но отсутствие помощи в трудные минуты со стороны тех, от кого Л.Н. Гумилев вправе был ожидать этой помощи, по правде сказать, мало его волновало. Просить кого-либо об "организационном содействии" он вовсе считал недостойным, а извлекать выгоды из контактов с людьми попросту не умел. Но вот отсутствие интеллектуального резонанса на свою "черную легенду" в самой Евразии Лев Николаевич всегда переживал крайне остро. Между тем о каком-то резонансе говорить не приходилось. До самой смерти Л.Н. Гумилева ни одна из его книг по истории Великой степи не была переведена на монгольский или хотя бы на один из тюркских языков. За все годы жизни Л.Н. Гумилева в национальных республиках вышла в свет единственная его книга на русском языке — "Тысячелетие вокруг Каспия". Она была опубликована в Азербайджане. Да и эта единственная публикация стала реальностью только благодаря молодому азербайджанскому ученому Акифу Фарзалиеву, самоотверженно преодолевшему все трудности, связанные с подготовкой и печатью книги.

Такого рода не то чтобы равнодушие, а скорее безразличие представителей власти и интеллигенции евразийских народов к возводимой на них клевете не могло не вынуждать Льва Николаевича к некоторым эмоциональным перехлестам: в одном из своих интервью он с горечью восклицал: "Я, русский человек, всю жизнь защищаю татар от клеветы…"

Да и вообще, как мне кажется, в отношении Л.Н. Гумилева к степнякам было что-то от вполне понятной идеализации, ибо восприятие Л.Н. Гумилевым истории Великой степи, будучи строго научным, оставалось вместе с тем и весьма личностным. И у кого повернется язык поставить подобное восприятие в вину Льву Николаевичу? Оставаясь корректным в своих работах как ученый, он как человек сохранял свою систему эмоциональных предпочтений, на что имел бесспорное право.

Однако читателю, открывшему книгу "Черная легенда" впервые, гумилевское изложение темы вполне может первоначально показаться излишне эмоционально драматизированным. Но давайте не будем забывать, что "Черная легенда" Л.Н. Гумилева — это естественная реакция на крайний европоцентризм, господствующий во взглядах более 500 лет. И потому, подобно всякой реакции на крайность, "Черная легенда" Л.Н. Гумилева сама неизбежно обладает, не может не обладать, некими элементами крайности, несет на себе этот своеобразный след времени и условий рождения. К счастью, сегодняшний читатель вполне может внести необходимые эмоциональные коррективы и располагает возможностью для наиболее уместного — спокойного и взвешенного прочтения "Черной легенды".

Разумеется, необходимость в небольших эмоциональных корректировках никак не соотносится с научной ценностью гумилевской "Черной легенды". "Черная легенда", еще при жизни автора ставшая событием в нашей научной жизни, должна и восприниматься в качестве такового. Она, безусловно, является выдающимся вкладом в постижение истины, знаменуя собой крушение целого пласта мифов отечественной истории.

Тем более ценной для читающей публики выглядит инициатива издательства, взявшего на себя труд и коммерческий риск, связанный с публикацией сборника работ столь острой общественной тематики. К числу несомненных достоинств вновь публикуемой книги относится и то обстоятельство, что издательство и составитель не ограничились только работами Л.Н. Гумилева. Читатель обнаружит в сборнике "Черная легенда" широкую и неоднозначную панораму мнений многих авторов — от пассажей А. де Кюстина до малоизвестных и красноречивых оценок К. Маркса, посвященных основной теме книги. Примечательно, что высказывания антиевразийской направленности в равной мере характерны для западноевропейских мыслителей с полярными политическими взглядами, для деятелей культуры, принадлежащих к разным историческим эпохам (не в меньшей мере сказанное относится и к российским западникам — от "ультрапатриота"-марксиста А. Кузьмина до космополита А. Янова).

Познакомившись с книгой, читатель без труда убедится в главном: глубокая антипатия западноевропейцев к обитателям Евразии есть атрибутивный компонент западноевропейского мироощущения. Как и всякий другой устойчивый эмоциональный настрой, такая антипатия лежит за пределами сферы сознания и порождается естественной разностью двух суперэтносов.

Разумеется, сборник работ Л.Н. Гумилева "Черная легенда" не ставит своей целью корректировать личные пристрастия читателей, но она безусловно поможет им получить новые знания об окружающем мире и месте человека в нем.

В.Ю.Ермолаев, кандидат географических наук

О чем пойдет речь?

Неисчислимы беды, происходящие от предвзятых мнений и ошибок. Главная заслуга науки в том, что она, часто с мучительными усилиями, вскрывает застарелые предубеждения, никогда не доказанные и как будто не требующие доказательств. Каждая удача в этом направлении — подвиг, и очень трудный, потому что опровергнуть ложное суждение можно, лишь вскрыв его корни. А они, зачастую болезненные и застарелые, уходят в глубь веков.

О каком предубеждении идет речь? Начнем с того, что наши предки, жившие в Московском царстве XVI–XVII вв. и в Петербургской империи начала XVIII в., нисколько не сомневались в том, что их восточные соседи — татары, мордва, черемисы, остяки, тунгусы, казахи, якуты — такие же люди, как и тверичи, рязанцы, владимирцы, новгородцы и устюжане. Идея национальной исключительности была чужда русским людям, и их не шокировало, что, например, на патриаршем престоле сидел мордвин Никон, а русскими армиями руководили потомки черемисов — Шереметьев, или татар — Кутузов.

В странах же Западной Европы предубеждение против неевропейских народов родилось давно. Считалось, что азиатская степь, которую некоторые начинали от Венгрии, другие — от России, — обиталище дикости, варварства, свирепых нравов и ханского произвола. Взгляды эти были закреплены авторами XVIII в., создателями универсальных концепций истории, философии, морали и политики. При этом самым существенным было то, что авторы эти имели об Азии крайне поверхностное и часто превратное представление. Это их не смущало, и их взгляды не опровергали французские или немецкие путешественники, побывавшие в городах Передней Азии, Индии или Китае.

К числу дикарей, угрожавших единственно ценной, по их мнению, европейской культуре, они причисляли и русских, основываясь на том, что 240 лет Россия входила в состав сначала великого Монгольского улуса, а потом Золотой Орды. Эта концепция была по-своему логична, но отнюдь не верна.

Вспомним русский XVIII в. Тогда юные петиметры, пижоны, выражаясь современным языком, возвращаясь из Франции, где они обучались не столько наукам, сколько точкам зрения, восприняли и принесли домой концепцию идентичности русских и татар как одинаково восточных варваров. В России они сумели преподнести это мнение современникам как само собой разумеющуюся точку зрения на историю.

Эта точка зрения заразила даже А.С. Пушкина. Он увидел историческое предначертание России в том, что «ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили нашествие на самом краю Европы, варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились в степи своего Востока». Великий поэт говорил, что Россия своим героическим сопротивлением монголам спасла Европу от монгольского захвата в XIII в.

А так ли это? Действительно ли существовала угроза монгольского овладения Европой? В XIX в. всеми учеными и публицистами предполагалось, что из Азии пришли неисчислимые полчища, давившие все на своем пути численностью. Теперь-то мы знаем, что монголов было около 600 тысяч человек, а армия их составляла всего 130–140 тысяч всадников, воевавших на трех фронтах: в Китае и Корее, в Средней Азии и Иране и в половецких степях.

В это время на Руси было около 6 миллионов жителей. В Польше и Литве — 1,6 миллиона, а финнов — 0,5 миллиона. В Поволжье было тогда же не более 700 тысяч жителей. А в степи между Доном и Карпатами — 500 тысяч человек. В это же время население Франции приближалось к 20 миллионам. Столько же было в Италии и Германии, не говоря об Англии (3 миллиона жителей) и Скандинавии.

В XIII в. опасность для Европы была скорее психологической, чем реальной. Публицисты и мыслители XVIII–XIX вв. научными данными не владели и потому фантазировали о предмете, который занимал их, но которого они не знали.

Главное же в другом. Зачем и ради каких общих интересов русским людям необходимо было защищать немецких феодалов, ганзейских бюргеров, итальянских прелатов и французских рыцарей, которые со своей стороны наступали на Русь, либо истребляя, либо закабаляя «схизматиков греческого обряда», которых они не считали за подлинных христиан? Поистине, теория спасения Европы Русью была непонятным ослеплением, к несчастью не изжитым до сих пор.

Корни болезни, которую мы называем монголофобией, следует искать в том же XIII в., когда и происходили войны монголов. Могут возразить, что европейцы, а до них римляне и греки недолюбливали степных варваров — скифов, гуннов — и раньше. Но раз речь идет о монголах, а не о гуннах, туркменах-сельджуках и даже туарегах Сахары, которые на время завоевали большую часть Испании, то корни болезни монголофобии надо искать именно в XIII в. Ибо до этого времени о монголах не было слышно и их не было на исторической арене.

Видимо, тогда же родилась «черная легенда», породившая много бед, связавшая в одну цепь нелюбовь и презрение европейцев к кочевникам, ненависть к людям Восточной Европы, исповедовавшим не католичество, а православие и несторианство, и воинственную враждебность к монголам и тюркам, которых отныне открыто можно было третировать вплоть до XX в. как неполноценную расу.

Если все это так, то «черная легенда» своим рождением обязана концу крестовых походов, когда монголы столкнулись с европейскими рыцарями и монахами сначала в Венгрии, а затем в Палестине. Что произошло от встречи крестоносцев-католиков с монголами-несторианами? Зададим этот вопрос, а чтобы ответить на него, обратим внимание на эту эпоху (XIII в.), чтобы найти тех, кто был заинтересован в заведомо ложной «информации о монголах». Кто?

Подход к материалу

Самым легким путем для ответа на интересующий нас вопрос было бы традиционное обращение к письменным источникам. Но вот беда, источники — нет, не молчат, они либо лгут, либо уходят от ответа на вопрос. Обобщенное видение было недоступно хронистам XIII–XIV вв., а научное, эмпирическое обобщение как метод исследования и доказательств принято только в XX в. благодаря работам В.И. Вернадского.

Можно было бы обратиться к описанию социальных закономерностей той эпохи, изучение которых осветило бы многие проблемы. Но в данном случае при ответе на вопрос «кто?» это обращение неприменимо. Известно, что во всех странах от Атлантического до Тихого и Индийского океанов господствовал феодальный строй. И потому нет оснований рассматривать феодальные войны, с кем бы они ни происходили как прогрессивные или регрессивные. И винить участников войн так же бессмысленно, как винить цунами или циклон. Войны были характерны для феодальной формации.

История культуры тоже, к сожалению, не содержит ответа на поставленный вопрос. Большая часть монгольских воинов в XIII в. были христианами несторианского вероисповедания. Грамотность в Монголии была, конечно, не полная, но не меньше, чем во Франции или Норвегии. А Монгольский улус был не столько кочевым государством, сколько сложной системой мирного взаимодействия оседлых земледельцев Уйгурии и Тангута, скотоводов Центральной Монголии и лесных охотников Южной Сибири.

Дело, скорее всего, в чем-то другом. Мы попробуем прибегнуть к новорожденному методу изучения прошлого. Чтобы ответить на поставленный вопрос, приступим к изучению этнических процессов, проходивших в разных странах неравномерно, изучению, дающему связную картину взаимодействия народов на территории ойкумены. Путь этот будет не прямым, а окольным, но в нем мы найдем ответы на поставленные вопросы.

Представим себе Евразийский континент XIII в. как огромную театральную арену или, точнее, сцену, на которой происходит трагедия с неожиданным финалом.

В ней участвуют как действующие лица не персоны, как у М. Дрюона, а огромные этнические и даже суперэтнические коллективы. Суперэтносами мы называем не этносы, особо выделяющиеся, а, наоборот, группы этносов, составляющих системные целостности большого масштаба. Они ощущались и ощущаются людьми как нечто реальное, воспринимаются в истории как культуры и противопоставляются друг другу. Для начала мы представим читателю ведущие суперэтносы. Это Византия — мир византийской христианской культуры. Мир ислама — суперэтнос мусульман. Суперэтнос Западной Европы — мир католической европейской культуры. И мир Великой степи — суперэтнос кочевников Монголии.

Что при этом важно: суперэтносы возникли в разное время и, следовательно, каждый из них имеет разный возраст. И все они более или менее стары по отношению друг к другу. И ведут они себя в разных возрастах по-разному, как если бы опытный старик столкнулся с юношей или человеком зрелым, но переживающим болезненную смену фаз этногенеза.

Этот окольный путь приведет нас к желаемой цели и позволит избежать ошибок, которые были наделаны в пре-дыдущие два века: культа европейского превосходства и европоцентризма, расизма, географического детерминизма, т. е. того, что помешало нашим предшественникам исчерпывающе поставить вопросы и затем ответить на них.

Спешим оговориться. Наше отрицательное мнение не касается работ серьезных французских, английских и немецких историков, мнение которых близко к излагаемому здесь.

Поворотные даты

При поверхностном взгляде на историю кажется, что вехами ее являются грандиозные события, воспетые поэтами, оплаканные культурологами и отмеченные публицистами как начала и концы эпох.

При этом упускается из виду, что большая часть таких ярких событий произошла в результате накопившихся изменений в предыдущем историческом процессе. Так, падение Константинополя 29 мая 1453 г. было не переломным в истории Византийской империи и Османского владения — бейлика, а одной из дат в их двухсотлетнем соперничестве.

Не было поворотной датой и открытие Америки Колумбом, потому что почти одновременно с ним Дж. Кабот высадился на Ньюфаундленде в Северной Америке. Также не была поворотной датой и мировая война 1914–1918 гг., возникшая в результате зашедших в тупик отношений великих держав XIX в.

Но если мы отказываемся считать переломными даты такого масштаба и столь очевидной наглядности, то что же можно иметь в виду? Ответ прост: существуют события, часто мелкие и незапомнившиеся, происходившие в периоды равновесия сил и создавшие коллизии, при которых тот или иной процесс становился необратимым. Вот эти события и становятся переломными, когда возникает неустойчивое равновесие борющихся между собой сил. Эти роковые мгновения истории большей частью ускользают от историков.

История — наука о событиях в их связи и последовательности. Когда предметом изучения являются грандиозные процессы, такие, как развитие производительных сил, то отдельные события или даже цепочки их, обрывающиеся в течение одного-двух-трех веков, — мелочи, не искажающие ход процесса. Но когда речь идет о коллизиях, соразмерных сроку человеческой жизни, то значение единичного события возрастает, а возможности взаимной компенсации сокращаются и значение случая в истории повышается. И тут на помощь приходит системный подход, разработанный учеными XX в. Объектом изучения при таком подходе являются не предметы или фрагменты, составляющие часть общего, не события или биографии героев, всегда несущие печать случая, одним словом, не элементы, слагающие системную целостность, а связи между этими элементами.

Разумеется, события крупные, продолжительные подвержены закономерностям спонтанного развития. Но колебательные движения истории, зигзаги, соразмеряемые с продолжительностью человеческой жизни, переломные мгновения находятся в положении «случится-не случится». И тут многое, даже очень многое зависит от поведения отдельных людей.

Подобное отношение к коротким отрезкам истории, к своеобразным историческим квантам, скрытым зачастую от взгляда историка-профессионала в данной области, позволяет многое в истории рассматривать в сослагательном наклонении: что было бы, если бы… Эти отрезки «наполнены» возможностями с различными вариантами исхода.

Что было бы, если бы Триполи и Акра, крепости крестоносцев Иерусалимского королевства, не пали под ударами египтян-мамлюков в 1289 и 1291 гг., а, наоборот, Франция, Англия, Германия овладели бы Ближним Востоком в XIV–XV вв. и вместо Турции создали бы огромное государство — продолжение Европы? Или если бы христианское государство создали… монголы, в XIII в. пришедшие на Ближний Восток?

Многочисленны эти вопросы «если». Каждый из них имеет свой смысл. А историку нужно понять, почему произошло то или иное событие, какие последствия оно имело. И вследствие чего события пошли тем или иным ходом? И обязательно ли должны были случиться эти события? В исторической науке пока сослагательное наклонение считается чем-то недопустимым, что и ограничивает ее возможности констатацией фактов. Любая постановка вопроса «а что было бы, если…» становится опровержением той мысли, что все случившееся в человеческой истории так и должно было случиться. Было, дескать, предуказано судьбой — неважно, в каких терминах эту предуказанность рассматривать: теологической космологии Августина или философской космогонии Лапласа.

Следовательно, область условного предположения «что было бы…» занимает со все возрастающим интересом ученых и писателей, социологов и журналистов.

С точки зрения глобальных событий XX в. то, что случилось 3 сентября 1260 г. в одной из долин Галилеи, могло бы считаться, а оно и считается так, крайне незначительным и невыразительным событием XIII в. Что о нем могут сказать хроники того века? Было сражение, каких было много.

И мало кому сегодня что-нибудь говорит поворотная по своим последствиям битва в жаркой долине Бекаа на полпути между Баальбеком в Ливане и Назаретом. Битва ознаменовала собой крушение одной могущественной идеи, охватившей Центральную Азию, и оказала воздействие на продвижение европейцев в Леванте и на все дальнейшие успехи и неуспехи их экспансии — попытки утверждения на арабском Востоке. Битва, выигранная силами и оружием степняков-половцев, оказавшихся хозяевами Египта, остановила надолго развитие прогрессивного общества в арабском мире, заставила законсервировать некоторые процессы в мусульманском суперэтносе, имела следствием то, что через два столетия после этого европейцы-наблюдатели начали ставить диагноз: страны ислама отстали и им суждено отставание, пока они не перенимут с Запада культурные достижения.

Битва, о которой идет речь, — сражение при Айн-Джалуде. Она в полном смысле является поворотной датой всемирного масштаба. А почему? Ответить на этот вопрос можно, лишь согласовав взгляд на историю с концепцией этногенеза, причем для этого мы должны начать с тех действующих лиц нашей условной театральной арены — с суперэтнических персонажей, — среди которых первой представляется слово Византии.

Действующие лица (на суперэтническом уровне)