Романовы. Век первый Федосеев Юрий

Глава I

Михаил Федорович. Начало династии

После заочного избрания на царство Михаила Федоровича Романова Земский собор назначил ехать к нему большую делегацию во главе с рязанским архиепископом Феодоритом. В число делегатов-челобитчиков вошли чудовский, новоспасский и симоновский архимандриты, троицкий келарь Авраамий Палицын, бояре Ф. И. Шереметев и В. И. Бахтеяров-Ростовский, окольничий Ф. Головин, а также стольники, приказные люди, жильцы и выборные от городов. В связи с тем что точного места нахождения новоизбранного царя никто не знал, наказ им был такой: «Ехать к государю царю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси в Ярославль или где он, государь, будет». Только в пути делегаты выяснили, что Михаил с матерью находятся в Ипатьевском монастыре недалеко от Костромы, куда они и прибыли 13 марта 1613 года. На следующий день им была назначена аудиенция.

Первая реакция инокини Марфы и ее шестнадцатилетнего сына на известие об избрании Михаила царем был решительный отказ, как отмечают летописи, «с гневом и слезами». Реакция в общем-то предсказуемая не только из дипломатических соображений и ложной скромности. Под этим отказом были куда более серьезные причины, ибо мало в истории найдется примеров, когда бы новый государь в столь молодом возрасте вступал на престол в такой крайне сложной обстановке. Главная трудность заключалась в том, что государство находилось в состоянии войны сразу с двумя державами — Польшей и Швецией, которые, оккупировав часть российской территории, выставляли своих кандидатов на московский престол. Более того, у одного из противников в качестве пленника находился отец вновь избранного московского царя — Филарет (Федор) Никитич Романов, а вступление сына на престол могло отрицательно сказаться на его судьбе. Тяжелым было и внутреннее состояние Московского царства. Большую опасность для государства продолжали представлять казачий атаман Иван Заруцкий со своей невенчанной женой и ее сыном «царевичем Иваном», имевшие широкую поддержку со стороны казаков и русской вольницы, распоясавшейся за годы Смуты и державшей в страхе население практически всех областей, включая и московские окрестности. Но самая страшная опасность для Михаила и его матери крылась, как тогда говорили, в малодушестве московских людей, которые, присягнув последовательно Борису Годунову, его сыну Федору, Гришке Отрепьеву, Василию Шуйскому, Тушинскому вору, королевичу Владиславу, предали их одного за другим, руководствуясь своими корыстными соображениями. Мать и сын имели полное право опасаться, что нового царя ждет та же участь — измена, а вслед за ней и позорная смерть. Такой судьбы для своего сына инокиня Марфа, конечно же, не желала. И только угроза посольства, что «Бог взыщет на нем конечное разоренье государства», если Михаил откажется подчиниться воле Земли об его избрании на престол, растопило лед недоверия. Марфа благословила сына, и он принял от архипастыря соборные грамоты и державный посох, пообещав в скором времени быть в Москве.

Однако путешествие из Костромы в Москву растянулось по времени почти на два месяца. По мере приближения к столице к Михаилу Федоровичу все с большей очевидностью приходило осознание того, что он гол, нищ и недееспособен. Государственная казна была пуста, как и продовольственные запасы царского двора. Армия из-за невыплаты денежного содержания распалась и занималась грабежом ради собственного пропитания. На дорогах хозяйничали разбойники, свои и чужие. Последствиями этого прозрения стали многочисленные царские грамоты, одна за другой уходившие в Москву. В них Михаил, нужно полагать с подачи своих советников, требовал от Земского собора, чтобы бояре, дворяне, торговые люди исполнили свою часть «общественного договора», а именно обуздали разбойничьи шайки, бродившие по городам и весям; очистили дороги от грабителей и убийц, парализовавших всякое перемещение людей и товаров; восстановили дворцовые села и волости, являвшиеся основным источником пополнения царской казны денежными, продовольственными и иными запасами, предназначенными не только для «царского обихода», но и содержания служилых государевых людей. Оскудение же царской казны доходило до того, что царскому поезду не хватало лошадей и подвод, в связи с чем часть сопровождавших царя людей вынуждена была идти пешком. Да и сам стольный город, как свидетельствует соответствующая переписка, не был готов к приему царя, ибо «хором, что государь приказал приготовить, скоро отстроить нельзя, да и нечем: денег в казне нет и плотников мало; палаты и хоромы все без кровли. Мостов, лавок, дверей и окошек нет, надобно делать все новое, а лесу пригодного скоро не добыть».

Тем не менее царский поезд медленно, но верно приближался к Москве. С 21 марта по 16 апреля царь находился в Ярославле, 17 апреля он прибыл в Ростов, 23 апреля — в село Сватково, а 25 апреля — в село Любимово. На следующий день, 26 апреля, он торжественно вступил в Троице-Сергиеву лавру, а в воскресенье, 2 мая, уже «всяких чинов московские люди» вышли за город для встречи своего государя. В тот же день состоялся его торжественный въезд в столицу, а затем и благодарственный молебен в Успенском соборе Кремля.

11 июля 1613 года считается днем рождения новой династии. В этот день Михаил Федорович Романов был венчан на царство. Перед венчанием два стольника — Иван Борисович Черкасский, родственник царя, и вождь-освободитель князь Дмитрий Иванович Пожарский — были возведены в боярское достоинство. После этого в Успенском соборе казанский митрополит Ефрем провел волнующую церемонию помазания и венчания на царство. Ему помогали князь Мстиславский, осыпавший царя золотыми монетами, Иван Никитич Романов, державший шапку Мономаха, боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой со скипетром и новый боярин князь Пожарский с яблоком (державой). На следующий день по случаю царских именин чествовался новый думский дворянин Кузьма Минин. Каких-либо других пожалований, льгот, милостей, подарков простому народу и знатным людям новый царь, в отличие от своих предшественников, дать не мог: казна была пуста.

Трудность положения нового царя усугублялась еще и тем, что в его ближайшем окружении, как утверждают исследователи, не оказалось людей если не равных, то хотя бы отдаленно напоминающих митрополита Алексия, Сильвестра, Алексея Адашева или Бориса Годунова. В его команде не было людей, способных сформулировать и последовательно реализовывать государственную программу, отвечающую национальным требованиям русского народа, измученного полувековыми «испытаниями на прочность» опричниной Ивана Грозного, стихийными бедствиями Борисова царствования, иностранным нашествием и внутренними смутами. Как отмечали иностранные наблюдатели, «все приближенные царя — несведущие юноши; ловкие и деловые приказные — алчные волки; все без различия грабят и разоряют народ. Никто не доводит правды до царя; к царю нет доступа без больших издержек; прошения нельзя подать без огромных денег, и тогда еще неизвестно, чем кончится дело…». Первую скрипку в этом «оркестре» играли родственники матери Михаила — Борис и Михаил Салтыковы, заботившиеся исключительно о своем должностном положении и своем обогащении, в то время как герои Первого и Второго народного ополчения были отодвинуты на второй план или вовсе сошли с исторической сцены. Более того, при любой возможности новые фавориты под разными предлогами старались их унизить, ущемить. Так, князь Пожарский, из местнических соображений отказавшийся объявлять боярство новопожалованному боярину Борису Салтыкову, был подвергнут унизительной процедуре — «выдаче головой»^{1} своему оппоненту.

Единственное, что спасало Московское царство от возобновления смуты, так это активная позиция и активная роль Земского собора и Боярской думы, которые делали все от них зависящее, чтобы вывести отечество из кризиса. Ведь, по существу, Михаил Федорович, принимая царский венец, как бы делал одолжение земству. Собор, умолявший его принять на себя ответственность за судьбу государства, со своей стороны взял на себя обязательства навести в стране порядок: прекратить междоусобия, грабежи и разбои, создать приемлемые условия для отправления державных функций, наполнить царскую казну всем необходимым для достойного «обихода» царского двора и содержания войска. Именно деятельная позиция земства компенсировала недостатки правительства Михаила Федоровича, укомплектованного за счет его родственников и приятелей, малопригодных для управления государством в условиях разрухи и всеобщей анархии.

Нужно сказать, что всенародно избранный Земский собор начал выполнять свои обязательства сразу же, о чем свидетельствует его переписка с Михаилом. Вот выписка из его доклада царю, еще находившемуся в пути: «Для сбора запасов послано и к сборщикам писано, чтоб они наскоро ехали в Москву с запасами… О грабежах и воровствах заказ учинен крепкий, воров и разбойников сыскиваем и велим их наказывать. Дворян и детей боярских без государева указа с Москвы мы никого не отпускали, а которые разъехались по домам, тем всем велено быть к государеву приезду в Москву». К польскому королю Собор направил посольство с предложением перемирия и размена пленными, а к «заворовавшимся» казакам и многочисленным шайкам «гулящих людей» посланы грамоты с предложением прекратить «братоубийства» и идти служить новоизбранному царю против шведского короля, захватившего Великий Новгород и его окрестности.

Но перепиской и увещеваниями дело не ограничивалось. Уже в марте Собор снаряжает войска против литовских людей, подступивших большими силами к Белёву, Калуге и Козельску, а в апреле — в Северную землю, где бесчинствовали многочисленные шайки разбойников. Против мелких шаек, орудовавших на дорогах, действовали летучие отряды дворян и лояльно настроенных казаков. Однако наибольшую угрозу спокойствию государства и самому трону в то время представлял Иван Заруцкий, унаследовавший от предшествующих самозванцев Марину Мнишек и ее сына — «царевича» Ивана, прозванного Воренком. Так вот, против Заруцкого, засевшего в Михайлове, Собор послал сначала Никанора Шульгина, а когда тот сам «заворовал», — князя Ивана Одоевского.

Первые годы царствования Михаила Федоровича Собор был постоянно действующим органом власти. Он заседал практически беспрерывно: в 1613–1615, 1616–1619, 1620–1622 годах. Кроме военных проблем, ему приходилось решать и такой непростой вопрос, как пополнение государственной казны, нужной не столько для царского обихода, сколько для решения все тех же проблем внутренней и внешней безопасности. Однако попытка собрать недоимки с населения за предшествовавшие годы не увенчалась успехом по той причине, что налогоплательщики, в прежние годы обираемые всеми, кому не лень, были не в состоянии платить повторно хоть и самому царю. Кроме того, сам контингент налогоплательщиков изменился. На одного более или менее дееспособного налогоплательщика приходилось по нескольку умерших, убитых, сбежавших. Причитавшуюся с них долю раскладывали на оставшихся податных людей, которые и за себя-то заплатить толком не могли. Приходилось прибегать к принудительному взиманию недоимок, но это, в свою очередь, приводило к увеличению не только недовольных, беглых, но и бунтующих людей, что явно не входило в планы нового правительства. Поэтому Собору пришлось прибегнуть к другому способу пополнения государственной казны. Не оставляя все же надежд на получение недоимок, земством и правительством было принято решение обратиться за помощью к тем, кто действительно располагал хоть какими-то возможностями: к монастырям, боярам, промышленникам. Сначала предполагалось, что помощь будет взаимообразной, что как только царская казна пополнится, то долги тотчас будут погашены. Причем просьба была не «Христа ради», а угрожающей. «Если же вы, — говорилось в грамотах, — нам взаймы денег, хлеба и товаров не дадите и ратные люди, не терпя голоду и нужды, из Москвы разойдутся, то вам от Бога не пройдет так даром, что православная христианская вера разорится». Однако сборщики, посланные от правительства по русским землям, привыкшие за годы безвластия к мздоимству, больше заботились о своем прибытке, чем о государственной пользе, поэтому львиная доля собранного в казну не попадала, а оседала в их карманах. В этой связи земство, уже отвечающее за организацию местной самообороны — оборонительные сооружения и содержание вооруженных отрядов, вынуждено было взять на себя дополнительно еще и сбор налогов и пожертвований в казну, устраняя тем самым условия для казнокрадства и злоупотреблений.

В следующем, 1614 году царское правительство, не получившее, несмотря на свои ожидания, необходимых средств от добровольных пожертвований и займов, проводит через Собор обязательное обложение всех торговых людей «пятой деньгой», что означало передачу в казну 20 процентов всего имеющегося капитала. Условия были разные: одним плательщикам было обещано по возможности вернуть взятое, другим — зачесть в недоимку, а третьим — отнести в счет будущих платежей.

По мере укрепления новой династии отношения земства и двора менялись. Власть постепенно становилась все «самодержавнее» и «самодержавнее», а Собор по своему социальному составу все больше и больше наполнялся представителями местной и центральной администрации. Упрощалась и процедура принятия важных для государства решений. Так, назначение в 1615 году «пятинных денег» при условии возврата или зачета было проведено только от имени царя. В следующем году этот сбор был превращен в чрезвычайный налог уже без каких-либо признаков займа. Правда, в этом случае Михаил Федорович вновь обратился к авторитету Собора, проведя попутно решение о сборе посошной подати с крестьян и подворной — с мелких посадских людей.

Так, методом проб и ошибок, используя механизм добровольного самообложения через «приговор всей земли», новый царь и его ближайшее окружение отрабатывали механизмы государственного управления, формировали налоговую политику, определяли ставки налогов и способы, обеспечивающие их поступление в казну. Но как только они почувствовали, что все это они могут проводить без участия представителей земель и сословий, они начали выстраивать свою вертикаль власти: царь — карманная Боярская дума — приказы и назначенные воеводы на местах.

У ряда авторов можно увидеть такую характеристику молодого царя: «умный, мягкий, но бесхарактерный»; «молод, разумом еще не дошел и нам будет поваден»; «хотели выбрать не способнейшего, а удобнейшего». Одни говорят об изначальном договоре, ущемляющем права самодержца в пользу боярства; другие ругают его ближайшее окружение, видя в нем лишь алчных и корыстных честолюбцев. Но давайте попробуем ответить себе на вопрос: как ему, «удобнейшему», ограниченно дееспособному, окруженному недостойными царедворцами, в условиях практически полной разрухи, непрекращающейся внутренней смуты и в состоянии войны с двумя европейскими державами удалось мобилизовать силы Московского царства и выйти победителем? Что здесь сыграло основную роль: мудрость матери, всенародный подъем исстрадавшегося населения, а, может быть, действительно промысел Божий? Как бы там ни было, но проводимые в первые годы правления Михаила Романова мероприятия все-таки были адекватными и оптимальными. Конечно, важно кто за ними стоял, чтобы воздать им должное, но, я думаю, важнее то, что им удалось вывести Россию из того ужаса, в котором она находилась 13 лет.

Однако вернемся к 1613 году и чуть подробнее рассмотрим, как Московское царство справлялось с внутренней смутой и внешней угрозой.

Итак, мы знаем, что наибольшую опасность для спокойствия Московского царства в тот период времени представлял атаман Иван Заруцкий. В начале апреля 1613 года Боярской думе стало известно, что атаман вместе с Мариной Мнишек и ее сыном в сопровождении 2,5–3 тысяч казаков, разграбив Михайлов, направился в сторону Епифани. Изначально он хотел двинуться на юг, к Астрахани, но Марина настояла на своем и их отряд пошел на соединение с литовскими людьми, поэтому этапами этого пути стали Епифань, Дедилов, Крапивна, Тула. И только известие, что против него из Москвы 19 апреля выступил князь Иван Одоевский, заставило Заруцкого повернуть на юг.

Где-то в районе Воронежа они встретились. По одним сведениям, Одоевский одержал победу, по другим — Заруцкий без боя ушел в Астрахань. При этом часть казаков отказалась следовать за ним и перешла на сторону правительственных сил, что и дало основание князю рапортовать в Москву об одержанной победе. В Астрахани Заруцкий, казнив местного воеводу князя Ивана Хворостинина и еще какое-то число верных ему соратников, отправил в Персию послов с просьбой к шаху Аббасу принять его в качестве вассала и оказать ему помощь в овладении московским престолом. Одновременно с этим он обратился к волжским и терским казакам с призывом идти вместе с ним в поход на Москву. Однако Москва тоже не сидела сложа руки. Донским казакам от имени Земского собора была послана грамота с извещением об избрании на царство Михаила Федоровича с одновременным призывом идти на защиту отечества против литовских людей. В подтверждение своего благорасположения царь направил им государственное воинское знамя, царское жалованье, сукно, порох, свинец, продовольствие. Те, в свою очередь, известили о царских милостях другие казачьи области. Все это стало причиной того, что большинство казаков, уставших от войны, отказалось поддержать Заруцкого и только небольшая часть молодых казаков, жаждавших «чужого зипуна», отозвалась на его призыв и примкнула к нему. Обращался Собор и к самому атаману, призывая его отстать от Марины и обещая забвение всех его прежних грехов. Но тот уже не мог остановиться. Поддерживаемый казаками, привыкшими к грабежам, Заруцкий, временами именовавший себя царевичем Дмитрием, вел себя в Астрахани как главарь самой настоящей разбойничьей шайки. Видя нерасположение к себе местных жителей, он стал их притеснять, отбирать имущество, сажать в тюрьму, подвергать пыткам и издевательствам. Не лучше вели себя в городе его казаки и союзники, ногайские татары. В конце концов, астраханцы подняли восстание против Заруцкого и тот вынужден был спасаться за высокими стенами кремля. А к тому времени дозрели и разногласия атамана с гарнизоном Терского городка. Какое-то время, сомневаясь в законности избрания Михаила Федоровича, гарнизон поддерживал союзнические отношения с новым астраханским диктатором, но, разобравшись в ситуации, решил занять сторону центральной власти, стремящейся к установлению мира и согласия на Русской земле. Присягнув царю Михаилу, терские люди снарядили против Заруцкого стрелецкого голову Василия Хохлова с семьюстами ратниками. Подступив к Астрахани, Хохлов убедился, что жители города и атаман находятся в состоянии войны. Заруцкий, ощетинившись пушками, сидел в кремле, а жители, боясь расправы, копили силы для решительного сражения. Приход Хохлова был как раз вовремя. Жители тут же примкнули к терским людям, и атаману ничего другого не оставалось делать, как бежать из города. 12 мая он вместе с Мариной и Воренком бежал вверх по Волге. Хохлов нагнал беглецов, побил сопровождавших их казаков и ногайцев, но «венценосной семье» удалось скрыться от преследователей. Они спустились вниз по Волге, вдоль берега моря прошли до устья реки Яик и поднялись вверх по течению. В Яицком городке их приютил атаман Ус. А тут, считай, что к шапочному разбору, к Астрахани подошло и войско князя Одоевского. Узнав о местонахождении атамана, князь отрядил на его преследование две стрелецкие команды, которые, осадив Яицкий городок, принудили казаков целовать крест государю Михаилу Федоровичу и выдать беглецов. Это произошло 25 июня 1614 года, а в сентябре того же года в Москве при большом стечении народа был повешен невинный четырехлетний мальчик, вся вина которого состояла в том, что был произведен на свет плохими родителями. Истинный виновник многих бед земли Русской, возмутитель спокойствия — атаман Иван Мартынович Заруцкий — за все свои злодеяния был посажен на кол. Марина Мнишек, по одним сведениям, умерла своей смертью в коломенской тюрьме, по другим — была «посажена в воду».^{2}

Однако проблемы с казачеством на этом не закончились. Потеряв идейного вождя и разменяв на водку и деньги ореол борцов за правду, казаки превратились в обыкновенных разбойников. Сбиваясь в большие отряды, они заполонили и затерроризировали практически все северные области Московского царства. По свидетельству летописцев, таких мук, такого насилия жители сел и городов не испытывали и в древние времена. Казаки, беглые холопы, «гулящие люди» не просто грабили, а вели себя хуже варваров и иноверных захватчиков. Они жгли села, забивали скот, разоряли и оскверняли церкви, пытали и убивали людей, не разбираясь кто перед ними: мужчина или женщина, ребенок или старик. История зафиксировала случаи массового убийства людей, в том числе и в районе реки Онеги, где царские воеводы, гонявшиеся за этими шайками, насчитали 2325 трупов мирных жителей со следами пыток и издевательств.

По русским селам и городам промышляли не только доморощенные разбойники, но и поляки, запорожцы, татары. Хотя с этими было проще. Иноземный и иноверный враг — он и есть враг, с которым можно и нужно воевать всеми доступными средствами. С донскими же казаками, совсем недавно сражавшимися с польско-литовскими захватчиками, правительство пока не решалось вести открытых боевых действий: оно надеялось, что, «поворовав», казаки все-таки вернутся к своей службе и еще будут полезны в деле защиты государства от внешней угрозы. Поэтому сразу же после казни Заруцкого в Ярославль от имени царя и Собора была направлена большая группа духовных и светских людей во главе с суздальским архиепископом Герасимом и боярином князем Борисом Лыковым. Им предстояло вести трудные переговоры с казаками и их атаманами, с тем чтобы те прекращали бесчинства и поступали на государеву службу. Однако грамоты, рассылаемые князем Лыковым, дали только обратный результат. Казаки стали буйствовать пуще прежнего. В этой связи Лыкову было разрешено применять против казаков военную силу. Только после нескольких удачных предприятий лед, как говорится, тронулся.

Одна часть казачьих атаманов объявила, что они отправляются на государеву службу к Тихвину против шведов, оккупировавших русское побережье Финского залива и захвативших Новгород, и просила прислать им воевод, боевого припаса, кормов и жалованья. Однако на поверку оказалось, что это была всего лишь воровская уловка. Поменяв район своей дислокации, большинство казачьей вольницы на новом месте принялось грабить не только мирных жителей, но и казаков, перешедших на сторону правительственных сил. Не поздоровилось и прибывшим туда царским воеводам, которым они не только отказались подчиняться, но и напали на них и пограбили правительственные обозы.

Другая, меньшая, часть казаков двинулась вниз по Волге в сторону Нижнего Новгорода, однако в районе Балахны их настиг боярин Лыков, нанес им сокрушительное поражение и рассеял на мелкие группы.

Максимальную же опасность представляла третья, самая многочисленная, казачья группировка во главе с кровожадным изувером атаманом Яном Баловнем, одно время промышлявшим в районе Архангельска и Холмогор. Эти бандиты направлялись в сердце России — к самой Москве. Они делали вид, что готовы служить царю, но их отказ от переписи, вызывающее поведение, высокомерная манера ведения переговоров выдавали их истинные намерения: взять жалованье у царя и уйти к Лисовскому. Благо что ко времени их прибытия под Москву — сначала в село Ростокино, а потом в район Донского монастыря — у Михаила Федоровича и у Собора скопилось множество челобитных грамот от бояр, дворян и детей боярских о бесчинствах этих самых казачьих отрядов.

Началось следствие. А для того чтобы предупредить возможные враждебные действия со стороны многочисленного казачьего табора, правительство в качестве боевого охранения выдвинуло против него отряды уже известного нам боярина Лыкова и окольничего Артемия Измайлова. Казаков под угрозой применения силы предупредили, чтобы они оставались в местах своей дислокации и не смели приближаться к Москве. Но те, испугавшись возможных и вполне реальных в такой ситуации репрессий, бросились прочь от Москвы. Царские воеводы двинулись за ними, ликвидируя попутно неорганизованные шайки. На реке Луже под Малоярославцем они настигли основные силы беглецов и нанесли им окончательное поражение. Три тысячи казаков, оставшихся в живых, «били челом и крест целовали» царю Михаилу Федоровичу. Рядовых казаков простили и отправили на службу. Большую часть атаманов разослали по тюрьмам, а Баловня и еще нескольких его товарищей, особо отличившихся своими злодеяниями против русского народа, повесили.

Не успело правительство царя Михаила справиться с одними смутьянами, как по Руси в разбойничий набег отправился польский изгой, печально знаменитый полковник Лисовский с несколькими тысячами своих «лисовчиков». Против него Собор снарядил уже самого князя Дмитрия Пожарского. Первое их вооруженное столкновение произошло под Орлом. Лисовский уклонился от решительной схватки и ушел налегке в сторону Кром. Началось его безуспешное преследование: от Кром — к Болхову, от Болхова — к Белёву, от Белёва — к Лихвину и Перемышлю. Но Лисовский не просто уходил от погони — он был в набеге. Его неоправданная жестокость поражала даже видавших виды бойцов. За собой «лисовчики» оставляли выжженные деревни, горы трупов и реки слез. Утомившись от погони, Пожарский заболел. Воспользовавшись этим обстоятельством, Лисовский напал на Ржев и, не взявши города, спалил его посад, перебил посадских жителей и устремился к Кашину и Угличу. Местные воеводы по царскому указу пытались перекрыть разбойникам дорогу, но те каждый раз находили лазейку и уходили от преследования. Проскочив между Ярославлем и Костромой, Лисовский набросился на Суздальский уезд и опять безнаказанным ушел — теперь уже в Рязанскую землю. И там последствия его набега были ужаснее любого татарского. Правда, из-за отсутствия обоза пленных он не брал. Но это только усугубляло печальную участь населения: «лисовчики», как волки, не забирали добычу с собой, а резали и бросали ее на месте. Завершая многомесячный круговой рейд вокруг Москвы, Лисовский вновь нашел брешь в обороне царских воевод и напал на Алексинский уезд, где чуть ли не впервые встретил организованное сопротивление со стороны правительственных войск. На этот раз ему противостоял князь Куракин, но и этот воевода не сумел нанести ощутимого вреда разбойникам, ушедшим из-под удара в сопредельную Литву.

На следующий год Лисовский вновь появился в Северской земле. Но участь его была предрешена: что не сделали царские воеводы, сделал его величество случай. В безобидной ситуации опытный конник упал с лошади и разбился насмерть. Однако еще долго осколки его банды продолжали бесчинствовать не только на московской, но и на своей, польской земле.

Итак, мы видим, как день за днем, несмотря на кажущуюся бездеятельность молодого царя и приписываемую правительству неспособность, улучшалось экономическое и военное положение Московского царства. И пусть по лесам и большим дорогам еще бродили шайки «лихих людей», а царская казна не могла похвастаться не то что изобилием, а и достатком, тем не менее на повестке дня уже стоял вопрос об избавлении от иностранных интервентов и освобождении занятых ими земель. Речь пойдет о Речи Посполитой и Швеции.

Начнем со Швеции. Мы помним, что, после взятия в июле 1611 года Новгорода войсками Якова Делагарди, новгородский митрополит Исидор и воевода князь Федор Одоевский, с благословения вождей Первого ополчения и от имени всего Московского государства, отправили в Стокгольм представительную делегацию к шведскому королю Карлу IX с наказом просить его дать им в государи одного из своих сыновей. Просьба была воспринята благосклонно, но по ряду причин, в том числе и в связи со смертью Карла IX, приезд королевича откладывался более года. К тому времени образовалось Второе ополчение, вожди которого уже отрицательно относились к самой идее приглашения членов иностранных королевских семей на русский престол. Однако, чтобы не спровоцировать шведов на активные действия в разгар войны с поляками, захватившими Москву, Смоленскую и Северскую земли, их представителю, в лице все того же князя Одоевского, был дан уклончивый ответ, смысл которого сводился к тому, что Земский собор в принципе может пригласить на царство шведского принца, но при одном непременном условии: он должен принять православие. Уловка удалась: шведы, занятые своими делами, в русские события вмешиваться не стали. А тем временем ополчение и казаки освободили Москву и избрали на престол Михаила Федоровича Романова. Вот тут-то шведы и опомнились.

Еще до венчания Михаила на царство новый шведский король Густав-Адольф прислал в Новгород грамоту, в которой приглашал представителей всего Российского царства в Выборг для приведения их к присяге шведскому королевичу Карлу-Филиппу, который выехал туда в сопровождении своей свиты и соответствующей охраны. Однако в Выборг прибыла только новгородская делегация с предложением королевичу пожаловать в Новгород. Отказ других русских земель присягать Филиппу стало поводом к тому, что шведы, отказавшись от создания царства в рамках одной лишь Новгородской земли, потребовали от новгородцев присоединиться непосредственно к Швеции на правах автономии. Филипп отбыл в Стокгольм, а вопросы будущей аннексии новгородских земель и приведения новгородцев к присяге королю Густаву-Адольфу были поручены фельдмаршалу Эверту Горну, заменившему Якова Делагарди на посту новгородского наместника.

Но и новгородцы были не лыком шиты. Опасаясь давать прямой ответ об их нежелании переходить в шведское подданство, они то апеллировали к первоначальному договору с Делагарди, то затевали бесконечные согласования и референдумы. В конце концов новгородский воевода князь Никифор Мещерский не выдержал. Он пошел к Горну и напрямую заявил, что новгородцы от Московского царства отсоединяться не хотят и присягать шведскому королю не будут. Результат был заранее известен: князь и его единомышленники оказались в тюрьме, а напор на других, «лучших людей» со стороны шведских интервентов только усилился.

Тогда новгородцы попросили еще одну, и последнюю, отсрочку. Они взяли на себя миссию поехать в Москву якобы для того, чтобы напомнить боярам их прежние обещания, и если они и на этот раз откажутся принять на московское царство шведского королевича, то Новгород один поцелует крест королю. На самом же деле посольство ставило для себя задачу вымолить прощение у царя Михаила Федоровича за невольную измену и попросить помощи у Земского собора в освобождении Новгородской земли. В Москве понимали, что в условиях внутрироссийской смуты открытая конфронтация со Швецией может создать для молодой династии дополнительные трудности, поэтому посольству были вручены две грамоты: одна, официальная, от Думы, с упреками в измене, а другая — негласная, в которой царь прощал новгородцев и призывал их бороться за единство земли Русской. Однако в связи с предательством московского думного дьяка Петра Третьякова, уведомившего Горна об истинных целях посольства и о наличии секретного царского послания, тайное стало явным. В результате участники посольства были подвергнуты жестоким репрессиям со стороны шведов. Больше других пострадал архимандрит Киприан, терзаемый голодом и холодом и до полусмерти избиваемый на правеже.^{3}

И все же, несмотря на недостаток сил и средств, новое правительство изыскало возможность выставить против шведов боярина Дмитрия Трубецкого, окольничего Данилу Мезецкого и стольника Василия Бутурлина, соединившихся осенью 1613 года у села Бронницы, что в 25 километрах к юго-востоку от Великого Новгорода. Однако недавняя «болезнь» подмосковного казачьего табора повторилась вновь. Казаки и другие военные люди, игнорируя тщетные попытки своих воевод организовать хоть какое-то наступление, бросились грабить местных жителей. Воспользовавшись этим «нестроением», шведы осадили русский лагерь и нанесли московскому войску жестокое поражение, так что даже воеводам пришлось спасаться бегством. Попытка же усилить давление на шведов за счет вроде бы раскаявшихся казаков и «лихих людей», посланных под Тихвин, как мы уже писали, также успеха не принесла. Хуже того, осенью 1614 года шведский король сам явился в русские пределы и после двух приступов овладел Гдовом.

Тем временем положение и в самой Швеции было далеким от идеального. Ее казна была пуста, а вокруг, по выражению шведского канцлера, — «большей частью открытые враги или неверные друзья», вследствие чего Густаву-Адольфу мир с Москвой был нужен не меньше, чем Михаилу Федоровичу мир со Швецией. Но если царь желал достигнуть его путем переговоров с помощью иностранных посредников, то король, для извлечения максимальной прибыли, действовал с позиции силы. Чтобы усилить свои позиции в переговорном процессе, он задумал овладеть Псковом. Однако конфуз, постигший польского короля Батория за 34 года до этого, повторился и с королем Швеции. Более того, он сам получил ранение, потерял фельдмаршала Эверта Горна и множество других своих солдат и офицеров. Единственное, чем он положительно отличался от своего предшественника, так это тем, что не стал испытывать судьбу долее трех месяцев, по истечении которых осада была снята.

Переговоры между Москвой и Стокгольмом проходили тяжело. Несмотря на активное посредничество представителя английской короны сэра Джона Мерика, даже такой незначительный вопрос, как место проведения переговоров, обсуждался почти год — с февраля по декабрь 1615 года. Наконец оно было определено — деревня Дедерино, что на полпути между Осташковом и Старой Руссой. 4 января 1616 года дедеринские переговоры начались с бесконечных препирательств о титулах, родовитости государей и прежних взаимных обидах. Кое-как разрешив эти вопросы, послы приступили к обсуждению условий договора, где взаимные территориальные претензии занимали ключевое положение. Аппетиты сторон оказались настолько неприемлемыми друг для друга, что послы разъехались по своим столицам за инструкциями, заключив трехмесячное перемирие — с 22 февраля по 31 мая. Возобновление переговоров откладывалось несколько раз по той же причине. И вот 31 декабря они встретились вновь, но теперь уже в селе Столбове, расположенном между Ладогой, где находился шведский штаб, и Тихвином — резиденцией русского посольства. Два месяца ожесточенных споров завершились подписанием 27 февраля 1617 года так называемого Столбовского договора о «вечном мире». Согласно этому договору Московскому царству возвращались Новгород, Порхов, Старая Русса, Ладога, Гдов и Сумерская волость, шведам же отходил весь приморский край: Ивангород, Ям, Копорье, Орешек, Ижора и Корела с уездами. Московский царь отказывался от своих притязаний на Ливонию и Карелию. Таким образом, Москва, как и при Иване Грозном, вновь лишалась выхода к Балтийскому морю. Условия крайне невыгодные, но с учетом неоконченной войны с Польшей и эти условия выглядели благом для России, ибо одним врагом становилось меньше.

14 марта русские послы, князь Даниил Мезецкий и дворянин Алексей Зюзин, вступили в покинутый шведами полувымерший и наполовину сожженный Новгород, находившийся под пятой завоевателей долгих пять с половиной лет. Митрополит Исидор и оставшиеся немногочисленные жители, истощенные голодом и обобранные правежом, встречали их громким плачем. В Софийском соборе собравшимся горожанам была объявлена царская милость. Царь обещал «пожаловать» всякого дворянина, дьяка, гостя или простолюдина по его достоинству и предоставить льготы всем посадским и уездным людям, смотря по степени их разорения и уровню бедности. Тем же, кто волею или неволею вынужден был служить «свейским людям»,^{4} посылалось «прощение и забвение» их прежних грехов.

Перед правительством Михаила оставалась самая сложная проблема — закончить войну с Польшей с минимальными территориальными потерями, освободить из плена Великое посольство во главе с царским отцом митрополитом Филаретом, да так, чтобы и честь не потерять, и славу приобрести. А ситуация действительно была сложной. Дело в том, что поляки, захватившие в прежние годы Северскую и Смоленскую земли, так и не признали законность избрания на московское царство Михаила Федоровича. Считая царем королевича Владислава, они продолжали вынашивать захватнические планы и, где только могли, наносили ущерб новому московскому правительству. Правда, регулярную войну Польша к тому времени вести уже не могла, но действовавшие по ее наущению «лисовчики» и запорожские казаки были настоящим бичом для жителей центральных и северных районов Московии. О рейде Лисовского в 1615 году мы уже говорили, но мы поступимся исторической правдой, если застенчиво умолчим о не менее опасном рейде запорожцев, проникших до Сумского Острога на Белом море и разоривших окрестности Вологды, Тотьмы и Устюга, Важский и Олонецкие уезды.

Нужно сказать, что все эти годы, 1613–1616-й, между Москвой и Варшавой не прекращались переговоры с участием иностранных посредников о размене пленных и освобождении Филарета. Но «купленные поминками»^{5} обещания Турции и Крыма так и остались обещаниями, а императорский посредник занял откровенно пропольскую позицию с ее неоправданно большими территориальными претензиями. В результате переговоры зашли в тупик. Это свидетельствовало о том, что более сильная в то время Польша готовилась к новой войне с Россией. И действительно, в июле 1616 года Польский сейм под обещание Владислава — в случае если ему удастся овладеть московским престолом, он уступит польской короне Северскую и Смоленскую земли и заключит «нерасторжимый» московско-польский договор — выделил ему средства на ведение войны. Воодушевленный Владислав окружной грамотой известил всех московитов о том, что он, избранный на московский престол всей землей, «пришедши в совершенный возраст», сам идет добывать данное ему от Бога Московское государство, и призывал их бить ему челом и покориться. Однако на первых порах военные действия ограничивались лишь рейдами тех же «лисовчиков» и запорожцев, сам же Владислав сосредоточивался, занимаясь организацией войска. Он хотел, чтобы его армию возглавил знаменитый Жолкевский, но тот, уверенный, что московиты не захотят принять королевича, отказался от этой сомнительной чести. Так во главе армии вторжения оказался гетман Ходкевич.

Более или менее активные действия поляки предприняли только в сентябре 1617 года, и начали они с осады Дорогобужа. Местный воевода Ададуров, узнав, что среди осаждающих находится сам Владислав, сдал ему город, как царю московскому, и вместе с дворянами и детьми боярскими принес ему присягу. Вяземских воевод обуял страх, и они, испугавшись превосходящих сил противника, еще до его подхода покинули город. В конце октября Владислав торжественно вступил в Вязьму и распустил свои отряды по окрестным уездам для захвата новых городов и «прокормления». Однако только «лисовчикам» Чаплинского удалось захватить еще два города — Мещовск и Козельск, в то время как прочих ожидала неудача. Благодаря русским воеводам Дмитрию Пожарскому, Борису Лыкову, Федору Бутурлину, Дмитрию и Василию Черкасским гарнизоны Калуги, Твери, Можайска, Клина, Белой оборонялись успешно.

Недостаток сил и средств не давал возможности ни той, ни другой стороне вести крупномасштабные наступательные действия. Поэтому вся зима и весна 1618 года у русских прошли в полуосадном положении, а у поляков — в сидении по «зимним квартирам», мелких вылазках за провиантом и рассылке по русским землям грамот нового претендента на царскую корону.

К началу лета Владиславу в Вязьму пришло известие из Варшавы, что сейм выделил ему дополнительные средства на захват Москвы, но с условием, чтобы кампания до конца года закончилась. В первых числах июня польская армия численностью 10–12 тысяч человек выступила по направлению к Москве. Эти силы были настолько ничтожны, что в течение всего лета они безуспешно пытались овладеть Можайском и Борисовым Городищем и вошли в последний только тогда, когда русские войска покинули его для усиления обороны Москвы от приближающихся к столице казаков гетмана Сагайдачного. Время, отведенное Сеймом на завоевание Московского царства, подходило к концу, и тогда комиссары Варшавы, приставленные к королевичу в качестве контролеров и военного совета, приняли решение идти на Москву в надежде, что ее жители, как и при Василии Шуйском, с радостью примут Владислава, которому они когда-то уже целовали крест. Но их надежды не оправдались. Земский собор, созванный Михаилом, 9 сентября постановил, что «всяких чинов люди единодушно дают обет Богу за православную веру и за государя стоять, с ним в осаде сидеть и биться с врагами до смерти, не щадя голов своих». И в очередной раз по городам пошли грамоты, чтобы жители, памятуя свое крестное целование, помогли государству людьми, деньгами и продовольствием.

Враг тем временем приближался к Москве. К 17 сентября Сагайдачный с 20 тысячами казаков, разорив по пути Путивль, Ливны, Елец и Лебедянь, стоял в селе Бронницы Коломенского уезда, а Владислав — в Звенигороде. Через три дня королевич был в печально знаменитом Тушине, а гетман — у Донского монастыря. Начались переговоры с Боярской думой, грозившие затянуться надолго, и тогда поляки в ночь на 1 октября предприняли попытку прорваться в город, но дальше Арбатских ворот они продвинуться не смогли и, потеряв несколько сотен человек, возвратились на исходные позиции. Переговоры продолжились 20, 23, 25 и 27 октября, однако наступающие холода вынудили Владислава подыскивать зимние квартиры, в поисках которых он направился по Переяславской дороге в сторону Троицкого монастыря. Королевич попытался уговорить архимандрита к сдаче, но тот распорядился ответить на его предложение пушечной стрельбой по подступившим польским войскам. Чтобы в непрекращающихся переговорах Михаил был более сговорчивым, Владислав распустил своих людей для грабежа в галицкие, костромские, ярославские, пошехонские и белозерские места, а гетман Сагайдачный разорял окрестности Серпухова и Калуги. Ожидался подход и донских казаков.

Тяжелое положение московского правительства усугублялось еще и тем, что в Москве взбунтовались казаки, только недавно отставшие от «воровства». Все это, а также желание царя как можно быстрее освободить своего отца из плена понудило Михаила Федоровича пойти на крайне невыгодные условия. И вот наконец 24 декабря 1618 года (по другим сведениям — 1 декабря) в деревне Деулино, что в трех верстах от Троицкого монастыря, сторонами подписывается договор о перемирии на четырнадцать с половиной лет. Согласно договору Польше отходили не просто Смоленская и Северская земли, а города Смоленск, Белая, Дорогобуж, Рославль, Муромск, Чернигов, Стародуб, Перемышль, Новгород Северский, Почеп, Трубчевск, Серпейск, Невель, Себеж, Красный, Велиж. Более того, послам не удалось добиться, чтобы Владислав отказался от своих притязаний на московский престол, а Сигизмунд признал Михаила законным царем московским. По существу, это была мина замедленного действия. Утешало лишь одно — на многострадальную Русь, растерзанную тринадцатилетней войной, приходил долгожданный мир. Да к тому же решалась и чисто семейная проблема царского рода. Из плена после почти девятилетнего отсутствия возвращался мудрый и властолюбивый митрополит Филарет, отец царствующего Михаила.

Глава II

Михаил Федорович с Филаретом и без него

По Деулинскому договору стороны согласились отпустить всех пленных, удерживаемых ими еще со времени смоленской осады и Первого земского ополчения. Знаковыми пленниками с московской стороны были руководители Великого посольства митрополит Филарет и князь В. В. Голицын, а также брат бывшего царя И. И. Шуйский и смоленский воевода М. Б. Шеин, с польской стороны — полковник Струсь, возглавлявший польский гарнизон Московского Кремля в 1612 году и капитулировавший перед Вторым земским ополчением. Подготовка к размену растянулась на полгода и сопровождалась всевозможными попытками с польской стороны обставить это мероприятие с максимальной выгодой для себя. В конце концов поздним вечером 1 июня 1619 года в 17 верстах от Вязьмы и в двух верстах от Дорогобужской дороги, на реке Поляновке, через которую были специально построены два моста, произошел размен. Однако в числе русских, ступивших на родную землю, уже не было В. В. Голицына, умершего в пути, и И. И. Шуйского, не решившегося настаивать на своем освобождении без разрешения королевича Владислава, которому он целовал крест как царю московскому.

Путь Филарета к Москве был обставлен со всей возможной торжественностью. В Можайске его встречали рязанский архиепископ и князь Дмитрий Пожарский, в Саввином монастыре — архиепископ Вологодский и боярин Василий Морозов, в селе Никольском — митрополит Крутицкий и князь Дмитрий Трубецкой. На берегу Ходынки его приветствовали все московские бояре, дворяне и приказные люди, а при переезде через речку Пресня 14 июня бывшего пленника встречал, стоя на коленях, царь Михаил Федорович. После трогательной встречи Михаил, усадив отца в царские сани (!), пошел пешком впереди него, что должно было символизировать верховенство отца и подчиненное положение сына-царя. А через десять дней гостивший в Москве иерусалимский патриарх Феофан, после приличествующих случаю отнекиваний, по просьбе царя и церковного собора посвятил Филарета в сан Патриарха Московского и всея Руси. Здесь следует заметить, кстати, что патриарший престол после смерти Гермогена в 1612 году пустовал, ожидая возвращения Филарета из плена.

Но на этом возвеличивание царского отца не закончилось. В отличие от всех предыдущих и всех последующих патриархов, Филарет получил тот же титул, что и царь. Отныне его велено было величать Великим Государем. Причем это не было узурпацией власти со стороны отца. Михаил сам неоднократно требовал, чтобы его отцу, патриарху, оказывали такую же честь, как и ему.

Все государственные документы с этого момента писались уже от имени царя и патриарха. И несмотря на то что имя Михаила стояло первым, все отлично понимали, что последнее слово всегда и во всем остается за Филаретом. Михаил, по отзывам современников, не принимал ни одного важного решения, не посоветовавшись с отцом и не испросив его благословения. О государственных делах бояре докладывали одновременно царю и патриарху; челобитные подавались как Михаилу, так и Филарету; а прибывающие иностранные послы правили посольство перед тем и другим.

В церковных делах Филарет был полноправным государем, как Папа Римский в Ватикане. В его юрисдикции, за некоторым исключением, находились все церковные и монастырские владения, вплоть до права суда по гражданским и уголовным делам. Современники единодушно отмечают его благое расположение и заботу о жизни и состоянии как духовенства, так и паствы. Он легализовал все сомнительные церковные материальные благоприобретения, состоявшиеся до него — более того, он преумножил их. Не очень сведущий в теологии, Филарет тем не менее смог предотвратить намечающийся на базе разночтения богослужебных книг церковный раскол и организовать печатание книг, соответствующих канонам Православной церкви. Его единственной жертвой из числа духовных лиц был малосведущий в канонических правилах митрополит Иона, ставший по воле случая после смерти патриарха Гермогена во главе Русской православной церкви и развернувший по недомыслию гонения на истинных отцов церкви — архиепископа Троицкого монастыря Дионисия и его помощников. Впрочем, наказание не было чрезмерным. Патриарх ограничился лишением Ионы митрополичьей кафедры и не слишком обременительной ссылкой его в монастырь.

Как и его современник кардинал Ришелье, Филарет создает при себе особые патриаршие приказы, способные без труда дублировать царские учреждения. Исторические источники отмечают, что Филарет, кроме церковного устройства, полностью владел всеми царскими и ратными делами. Причем его действия не были поспешными и авторитарными. Вносимые им в светскую жизнь изменения осуществлялись через царя, Боярскую думу, Земский собор.

Ни для кого не секрет, что самой важной проблемой Московского царства того времени была пустая государственная казна. К ее разрешению Филарет подходил в высшей степени основательно. По его рекомендации на места направляются «писцы и дозорщики» для проведения ревизии обрабатываемых земель и собственности, а также переписи податного населения, с тем чтобы выяснить истинное положение дел, оценить масштабы разорения, причиненные в Смутное время, и определить оптимальные для каждой местности налоги. Работа это, конечно же, проводилась не без недостатков. Источники отмечают многочисленные случаи несправедливого обложения, вымогательств и других злоупотреблений как со стороны приказных людей из Москвы, так и со стороны местных воевод, старост, дворян и торговых людей. Тем не менее налоги пошли полнее и организованнее. Появилась возможность хоть как-то планировать доходную и расходную части бюджета, оценивать убытки, недоимки, а также резервы государственной казны. Тем же «дозорщикам» была поручена и такая щекотливая миссия, как возвращение прежним хозяевам сбежавших и насильно вывезенных крестьян. Для первых был установлен десятилетний срок давности, а для вторых — пятнадцатилетний. Но возвратом крестьян дело не ограничивалось: укрывавшие или удерживавшие их помещики, кроме этого, должны были заплатить немалый штраф в казну. Какой уникальный повод к взяточничеству!

О серьезности намерений новой царской династии навести порядок в государстве говорит еще и то обстоятельство, что на борьбу со всеми этими злоупотреблениями был ориентирован особый Сыскной приказ во главе с боярами Черкасским и Мезецким.

Пополнению казны служили и другие правительственные мероприятия. Помимо посошных (на селе) и подворных (в городах) налогов вводится масса новых: подводные, ямские, стрелецкие, которые, наряду с посадскими, стали нести и служилые люди, проживавшие в посадах. По совету с торговыми людьми была отменена часть льгот, ранее предоставленных иностранным торговым домам, что способствовало развитию внутренней торговле, обогащению русских купцов, а соответственно, и увеличению налоговых сборов.

В погоне за доходами московское правительство не останавливалось и от применения такого общественно опасного способа, как повсеместное устройство казенных кабаков, вследствие чего пьянство среди населения получило такое широкое распространение, что впоследствии отсутствие у царевны Ирины Михайловны пристрастия к спиртному было поставлено ей в заслугу — как чуть ли не высшая добродетель. История оставила нам и такой пример: не до дна выпитая чаша за здоровье царя на официальном приеме у персидского шаха могла закончиться смертным приговором царскому послу.

Но деньги собирались не ради денег, а главным образом на устройство боеспособной армии. Четырнадцатилетнее перемирие с Польшей должно было когда-то закончиться. Война в принципе была неизбежной, так как несчастья Великой смуты, потеря Смоленска и Северской земли, позор девятилетнего пленения царского отца требовали возмездия. К тому же стараниями Филарета намечалась вполне реальная антипольская трехсторонняя коалиция Московии, Швеции и Турции. Москва была даже готова в одностороннем порядке разорвать Деулинское перемирие, однако внезапная гибель турецкого султана от рук своих же янычар и непоследовательность Густава-Адольфа, заключившего за спиной Москвы договор с польским королем, разрушили реваншистские планы Москвы. Это, нужно сказать, было первым серьезным внешнеполитическим поражением Филарета, внесшим прохладу в его отношения с царствующим сыном.

Все вышесказанное взято не «с потолка», а из трудов видных ученых-историков, единогласно возвеличивающих Федора (Филарета) Никитича. Но если попристальнее вглядеться в то далекое прошлое, отбросить устоявшиеся стереотипы в оценке исторических лиц, то картина может оказаться иной. У непредвзятого исследователя может зародиться совершенно справедливый вопрос: а не слишком ли историки завысили роль и значение Филарета в наведении порядка и восстановлении Московского царства во времена Михаила Федоровича и настолько уж он был всемогущ?

Да, он был богато одарен от природы. Ум, дородство, красота — все было при нем. Он вполне мог и сам быть царем, но в свое время не осмелился вступить в борьбу за трон с Борисом Годуновым, и, наверное, правильно поступил, потому что тогда было ЕЩЕ не его время. Ну а после освобождения из польского плена было УЖЕ не его время, ибо все самое трудное сделали до него и без него. Его заслуга заключалась лишь в том, что он достойно представлял Московское царство в составе Великого посольства, что стоически перенес девятилетний плен и что он… отец царя. Впрочем, это тоже немало и заслуживало уважения. К чести его мягкого, богобоязненного, почтительного сына, это было учтено и реализовано через присвоение Филарету титула Великого Государя и наделение его правами соправителя. Что же касается мероприятий по упорядочению сбора налогов, то они были настолько очевидны, что их мог инициировать любой думающий боярин или дьяк.

На этом же уровне можно оценить и его деятельность по отладке механизма государственного управления и по борьбе со злоупотреблениями со стороны приказных, воевод, голов и выборных губных старост. Результаты были незначительными: «сильные люди» как были, так и остались мздоимцами, казнокрадами и тиранами «меньших людей». Проще говоря, было все как всегда — рутинно и малоэффективно.

И все-таки почему же в представлении историков Филарет видится гигантом, а его сын — шестнадцатилетним мальчиком, ничего существенного не сделавшим для своего царства? Почему мы так принижаем его роль? Из-за молодости? Под чьим же руководством Московское царство освобождалось от внутренних и внешних врагов в период с 1613 по 1619 год, — ведь это был не менее судьбоносный период, чем во времена Первого и Второго ополчения? Не под его ли? Ах, под руководством Земского собора, Боярской думы и Салтыковых. Но почему история так скупа на описание их деяний и даже упоминание их имен?

Думается, здесь нас всех дезориентирует история его неудавшейся женитьбы на дочери дворянина Ивана Хлопова — Марии. Она пришлась по сердцу девятнадцатилетнему царю, но его двоюродные братья по матери — Борис и Михаил Салтыковы, не желавшие возвышения рода Хлоповых, — сделали так, что невеста была ославлена больной и неплодной. Когда же через четыре года обман вскрылся, а виновники отправились в ссылку, молодой царь решил вновь вернуться к вопросу о женитьбе на Марии. Но тут уже запротестовала мать, инокиня Марфа. Обидевшись за своих родственников, она выдвинула ультиматум: «Или я, или Мария». Воспитанный матерью Михаил выбрал мать. Но где же был его всемогущий отец, поддерживавший идею женитьбы на Хлоповой? Или он тоже не смел возражать своей бывшей жене? Как бы то ни было, но любовь к матери и странная позиция отца в этом вопросе сыграли с Михаилом злую шутку, представив его в глазах потомков безвольным и бесцветным государем.

Чтобы больше не возвращаться к семейным проблемам основателя трехсотлетней царской династии Романовых, напомним, что у него было две жены. Первая — выбранная матерью княжна Мария Долгорукова, заболевшая на другой день после свадьбы и умершая через три месяца, и вторая — дочь незнатного дворянина Евдокия Стрешнева, родившая ему трех сыновей и трех дочерей. Родителей пережили только сын Алексей и дочери — Ирина, Анна и Татьяна.

Но вернемся к русско-польским отношениям. Время Деулинского перемирия подходило к концу (июль 1633 года). Поляки продолжали нарушать пограничное размежевание, нападали на русские села и деревни, грабили население, вели самовольный лов рыбы, ставили на Русской земле свои остроги и слободы. Понятно: все шло к новой войне, благо что ярым ее апологетом с московской стороны был сам патриарх. Однако войны ведут не патриархи, а армии. Русская же армия в предшествующие годы показала всю свою несостоятельность. Дворянское ополчение, стрелецкие гарнизоны, казачья и татарская конница уже не могли соперничать с вымуштрованными армиями европейских государств. По этой причине основное внимание обоих Великих Государей было сосредоточено на создании у себя воинских подразделений по европейскому образцу, а поскольку своих специалистов в Москве не было, то пришлось приглашать на помощь иностранных офицеров и инструкторов, недостатка в которых в то время не было. Свои услуги русской короне тут же предложили десятки то ли отчаянных авантюристов, то ли корыстных ловцов «счастья и чинов», из которых в наибольшей степени проявили себя шотландский полковник Лесли и французский подполковник Фандам. По поручению царя они вместе с московскими приказными людьми выехали в Европу, для того чтобы пригласить на русскую службу опытных офицеров, нанять пять тысяч солдат некатолического вероисповедания, закупить 10 тысяч мушкетов, 5 тысяч шпаг и другое воинское снаряжение. За хорошие деньги все это было исполнено. Началась подготовка московитов, казаков и татар иностранному строю. К началу войны с Польшей иностранными инструкторами было подготовлено шесть пехотных полков численностью по 1600 человек каждый и один кавалерийский полк в 2000 человек.

Заметим кстати, что к тому времени на вооружении Русской армии находилось уже не только иностранное оружие. Московский пушечный двор давно занимался изготовлением собственных пушек, а Московская оружейная палата — ручного огнестрельного оружия и сабель. Над этим трудились не только иностранные специалисты, но и сотни русских металлургов, литейщиков, кузнецов.

Итак, к 1631 году Русская армия насчитывала в своих рядах более 65 тысяч человек и считалась вполне готовой к освобождению русских земель, занятых Польшей. Были определены и воеводы, которым предстояло вести войска под Смоленск, — многоопытные военачальники князья Дмитрий Черкасский и Борис Лыков. Ждали только удобного момента. И он настал. 30 апреля 1632 года умирает король Сигизмунд III Ваза, и в Польше наступает междуцарствие, а вместе с ним — смуты и разногласия. Казалось бы, лучшего времени для наступления не придумаешь, но местнический спор Черкасского и Лыкова, а также возобновившиеся — с подачи поляков — набеги крымских татар на южные окраины государства отсрочили начало боевых действий. В этих условиях царь по настоянию отца вынужден был поставить во главе Русской армии боярина Михаила Шеина. Кандидатура эта была достаточно сомнительной: ведь перед освобождением из плена в 1619 году ему пришлось целовать крест Сигизмунду в том, что он больше никогда не поднимет оружие против Польши. Но… в сентябре, за десять месяцев до окончания срока Деулинского перемирия, 32-тысячная Русская армия, ведомая Шеиным и окольничим Артемием Измайловым, выступила на запад.

Начало войны было весьма успешным: 12 октября 1632 года русским сдался Серпейск, 18 октября — Дорогобуж, а вслед за ними — еще двадцать один город и посады семи городов. В декабре Шеин с Измайловым подошли к Смоленску, в котором располагался всего лишь полуторатысячный гарнизон. Однако крепостные стены, возведенные при Борисе Годунове, надежно защищали город. Штурм «голыми руками» в таких условиях был бы не просто бесполезен, но самоубийствен. Требовалась осадная артиллерия, которой у Шеина, как назло, не было. А за то время, пока ее подвозили, поляки успели укрепить уязвимые места дополнительными внутренними бастионами. Артиллерийский обстрел с частичным разрушением крепостных стен и два штурма, предпринятые русскими воеводами в мае — июне 1633 года, успеха не принесли. Засев во внутренних бастионах, поляки сумели отбиться.

В боевых действиях наступило затишье. Осаждающие меняют тактику и начинают классическую осаду с насыпкой валов и рытьем траншей вокруг города, рассчитывая взять гарнизон измором. И поляки вроде бы уже готовы сдаться, но ситуация меняется. Предполагаемого союзника в этой войне, 38-летнего шведского короля Густава-Адольфа, на которого так рассчитывал Филарет, убивают в битве при Лютцене, и Швеции уже не до московских интересов. Да и Польша к этому времени успевает выйти из внутреннего кризиса. Королем в ноябре 1632 года избирают Владислава Сигизмундовича, и он начинает свою войну. Первый его успех заключался в том, что он сумел заинтересовать крымского хана Джанибека и тот послал в набег своего сына. В мае 1633 года татары перешли границу Московии, а в июне, форсировав Оку, уже разбойничали непосредственно в Московском уезде. Лагерь Шеина начинает редеть за счет массового оттока дворян и детей боярских, кинувшихся спасать свои семьи и свое имущество в разоряемых крымчаками имениях. А в августе Владислав с девятитысячным войском, усиленным 15-тысячным отрядом запорожских (!) казаков во главе с гетманом Орандаренко, подходит к осажденному городу и отрезает Шеина от связи с Москвой. Так Русская армия оказывается в окружении, испытывая острую нехватку продовольствия и фуража.

Все было бы еще не очень страшно и положение можно было бы поправить посылкой под Смоленск дополнительных войск, высвободившихся с крымского направления, но в Москве произошли события, резко изменившие соотношение сил в правящих кругах. 1 октября на 79-м году жизни умирает патриарх Филарет — вдохновитель и организатор неудачного Смоленского похода. Г. В. Вернадский говорит, что патриарх за провал этой кампании был отстранен от государственных дел своим сыном, что и явилось причиной внезапной смерти, но другие авторы почему-то не пишут об этом. Как бы то ни было, Михаил Шеин, наплодивший своим высокомерием множество врагов, потерял своего надежнейшего покровителя и уже вряд ли мог рассчитывать на помощь со стороны других московских воевод. Вполне возможно, что по этой причине отряд под командованием князей Дмитрия Черкасского и Дмитрия Пожарского, посланный из Москвы на выручку окруженной армии, под предлогом нехватки необходимого вооружения дальше Можайска не пошел. А трудное положение Шеина продолжало усугубляться. С наступлением зимы из Русской армии началось массовое дезертирство иностранных наемников. Шеин оказался перед выбором: бесславно потерять остатки своих войск или за счет потери престижа спасти хоть какую-то их часть. С разрешения царя он вступает с поляками в переговоры, в ходе которых ему предъявляется ультиматум: русские войска покидают осажденный лагерь лишь в том случае, если они положат у ног короля все свои знамена, передадут ему всю свою артиллерию, а офицеры присягнут, что впредь с Польшей воевать не будут. В этом случае им гарантировались жизнь и право взять с собой личное стрелковое и холодное оружие. Осознавая безвыходность своего положения, честолюбивый русский воевода, не испросив разрешения Москвы, поспешил согласиться на эти позорные для него условия. Оставив под Смоленском более двух тысяч больных и раненых, Шеин в феврале 1634 года повел к Москве остатки своей, казалось бы, победоносной армии — 8056 человек.

Иностранные наемники своей судьбой распорядились так: половина из них перешла на службу к польскому королю, а другая половина сочла за благо возвратиться к себе на родину. Только восемь русских, из них шесть донских казаков, соблазнившись, перешли на сторону поляков.

Воодушевленный практически бескровной победой под Смоленском, король задумал было развить военно-политический успех, но, видимо, его лимит счастья к тому времени был исчерпан. Попытки его войск взять крепость Белую, Путивль и Севск завершились большими потерями поляков и запорожских казаков. Да к тому же из Крыма пришла информация, что подкупленные Москвой татары готовы к набегу на южные области Речи Посполитой. В этих условиях Владислав в марте 1634 года сам предложил начать мирные переговоры, завершившиеся 3 июня подписанием Поляновского мирного договора, по которому за Польшей признавалось право на Смоленск и Северскую землю. Единственным успехом Москвы в этой ситуации стал отказ Владислава от московского престола и признание Михаила царем. Правда, за это пришлось заплатить ни много ни мало, а двадцать тысяч рублей.

В ходе переговоров поляки попытались вернуться к идее времен Бориса Годунова, предложив повторить уже отработанную на Литве тактику присоединения Московии к Речи Посполитой. Она основывалась вроде бы на безобидных статьях: «быть в вечной взаимной приязни», «иметь общих врагов», не вступать в союзные отношения с врагами другой стороны, оказывать помощь в случае агрессии. Казалось, ничего предосудительного в этом нет, но последующие статьи вызывали уже некие сомнения в умах московских бояр, которым в диковину было слышать о свободе передвижения дворян и шляхты в границах двух держав для государевой службы и получения образования, о свободе смешанных браков и приобретении недвижимости. Завершалось же все заветным желанием короля-католика — возможностью строить в Московии католические костелы, а после смерти бездетного царя — наследовать его корону. Отговорками новизны предложений и пожеланиями «пусть государи перешлются между собой» бояре в очередной раз похоронили план мирного объединения, а вернее, поглощения Московии Польшей.

Судьба же Шеина была трагична. Боярская дума признала его виновным в оскорблении бояр, плохом руководстве военными действиями, капитуляции без царского приказа и… измене: якобы он скрыл от царя, что перед освобождением из польского плена в 1619 году дал клятву Сигизмунду, что впредь никогда не будет сражаться с Польшей, и капитуляция перед Владиславом под Смоленском стала исполнением той клятвы. Шеина приговорили к смерти и обезглавили. Вместе с ним были казнены стольник Артемий Измайлов и его сын Василий, вина которого заключалась в том, что он, мол, вел сношения с поляками и русскими изменниками, находившимися в лагере у Владислава, и произносил такие «поносные» слова: «Как против такого великого государя монарха нашему московскому плюгавству биться? Каков был царь Иван (Грозный. — Ю.Ф.), и тот против литовского короля сабли своей не вынимал…»

Прошло четыре столетия, а Васькины песни поются до сих пор. И до сих пор живы заблуждения, сформировавшиеся еще в начале XVII века, будто Михаил Федорович стал «эффективным» правителем большой державы исключительно благодаря своему отцу, «заставившему сына заниматься государственными делами и болеть за судьбы своей страны». Утверждающие так совершенно забывают дофиларетовский период царствования первого Романова, когда он без участия отца вместе с боярами положил конец внутренней смуте и закончил две войны — с Польшей и Швецией, закрепив создавшийся до него статус-кво и не уступив ничего дополнительно к уже потерянному. Что же касается почтительного отношения молодого царя к 65-летнему отцу, возвратившемуся из польского плена, волею судеб обойденному сыном на царском престоле, то оно было вполне нормальным — было бы противоестественным положение отца в качестве верноподданного своего сына: такого в русской истории еще не было. Отсюда и два человека с титулом Великого Государя. Как более опытный и более мудрый человек, как страстотерпец, много перенесший со времен Бориса Годунова, как отец, наконец, Филарет по праву старшинства, по лествичному праву, с молчаливого согласия сына-царя фактически взял бразды правления страной в свои руки и не выпускал их в течение 14 лет.

А что, собственно, он сделал? Да ничего особенного. Он всего лишь попытался провести, как бы сейчас сказали, административную реформу. Однако проблемы управления как были, так и остались; как грабили на дорогах, так и продолжали грабить; как бесчинствовали воеводы на кормлении, так они и продолжали бесчинствовать. Что изменилось? Наметились подвижки. Не жирно!

А во внешней политике, целиком находившейся в руках Филарета, чего удалось добиться? Практически ничего! Его попытки женить сына на датской, а потом и на шведской принцессе успехом не увенчались. Хуже того, с таким трудом создаваемая им коалиция против ненавидимой им Польши дважды терпела фиаско и завершилась унизительным поражением под Смоленском его любимца Шеина.

Говорят, он был крут и деспотичен, запросто расправлялся со своими недругами и недоброжелателями.

А кого он подверг репрессиям? Салтыковых?

Да какой же это авторитаризм, если он их отправил в ссылку абсолютно обоснованно, по доказанному обвинению в злонамеренном расстройстве свадьбы царя с Марией Хлоповой?! Причем отправил не сразу по возвращении из плена, а только через четыре года. Если ж он был таким «крутым», то почему не помог своему сыну соединить судьбу с избранницей сердца и согласился с кандидатурой, назначенной старицей Марфой, матерью царя и теткой репрессированных Салтыковых, с которой он, второй Великий Государь, вынужден был соперничать за влияние на своего сына?

Или, быть может, он по своей прихоти, без достаточных оснований, сослал в Кириллов монастырь «благонравного» князя Ивана Хворостинина? Если бы! Если бы этот князь в недалеком прошлом не был подручником Лжедмитрия I, если бы он не был сторонником католицизма, запрещавшим своим холопам посещать церковные службы, если бы он не презирал все русское и не заявлял, что «в Москве нет достойных людей, что все они глупы и не с кем поговорить»… Да и на какое отношение этот высокомерный человек мог еще рассчитывать в православной монархической стране? Кстати, через некоторое время «вольнодумец» покаялся и был прощен.

В числе подвергшихся опале называют еще таких влиятельных лиц, как боярин Афанасий Лобанов-Ростовский, царский тесть Владимир Долгорукий и князь Дмитрий Трубецкой, сосланных соответственно в Свияжск, Вологду и Тобольск, но сосланных не для отбывания наказания, а в качестве городских воевод. Их просто удалили из Москвы, чтобы они не могли влиять на решения молодого царя.

Несправедливо?

Может быть. Но за долгих 14 лет правления Филарета других «мучеников его режима» историки так и не нашли.

Если сравнивать Великого Государя Филарета с другими правителями, то он вполне мог бы заслужить звание «Гуманнейший и Справедливейший», ибо смена главы государства во все времена и у всех народов сопровождалась и сопровождается приходом новых царедворцев, новой «команды». Обычная практика. Сотни, тысячи, а то и десятки тысяч людей безвинно подвергались опалам при смене монархов, а тут — всего-то пять человек.

Представляется, что ученые мужи прошлого и настоящего априори не могут — или не хотят — согласиться с тем, что воспитанный мамкой Михаил, возведенный в шестнадцатилетнем возрасте на царство, не блещущий здоровьем и силой воли, смог «не только вывести страну из кризиса, но и укрепить ее, создав условия для более быстрого развития». Нас все время пытаются убедить, что все за него решали сначала мать, а затем отец, но ничего конкретного, сделанного лично ими, нам не называют. Так почему же Михаилу удалось вытащить Россию из анархии и разрухи: благодаря какому-то «тайному советнику царя», счастливому стечению обстоятельств, провидению Божьему? Не будем все это скидывать со счетов. Но почему бы нам не задаться вопросом: а может быть, Михаил Федорович и сам чего-нибудь да стоил?

Оказывается, стоил, и об этом достаточно убедительно свидетельствуют последние одиннадцать лет его царствования, в течение которых он сделал столько, что любой правитель мог бы этим гордиться. Взять хотя бы его мероприятия по внедрению на территории Московии европейских промышленных технологий. Начали, конечно, с утопических проектов — с поиска золота и серебра в Московском и Тверском уездах, но остановились на вполне реальной добыче меди в районе Соликамска и железной руды под Тулой. Затем понадобились медеплавильщики и железоделатели. Их пригласили из протестантских стран Европы. В 1632 году голландский купец Виниус и присоединившийся к нему Марселиус приступили к созданию литейного производства в Туле, где они с помощью русских мастеров в массовом порядке начали отливать пушки. Через несколько лет другой голландец, Филимон Акем, получил разрешение на строительство железоделательных заводов по рекам Шексне, Костроме, Ваге с правом беспошлинной торговли в течение 20 лет. Шведский предприниматель Коэт получил разрешение от московского правительства на создание стекольного производства, а некий иноземец Фимбрандт — на возведение в поместных и вотчинных землях мельниц и сушилок для выделки лосиных кож.

Для оживления торговли и пополнения царской казны были сделаны и некоторые послабления для западных купцов. За 600 000 больших ефимков, выплачиваемых в казну ежегодно, голштинские купцы получили право свободного проезда через Московию для прямой торговли с Персией и Индией. Причем корабли они должны были строить в Московии, лес покупать у царских подданных, плотников нанимать из местных «охочих людей» с условием, чтобы корабельного мастерства от них не таили. Помимо прямых выплат в казну этот договор предусматривал и поступление на внутренний рынок необходимых товаров как из Европы, так и из южных стран.

Оптовую торговлю в Московии вели и другие купцы: англичане, голландцы, датчане, немцы, шведы. Царя окружали иноземные доктора, аптекари, переводчики, часовых и органных дел мастера. Всего же в Москве во времена Михаила Федоровича проживало около тысячи протестантских семей. Следует сказать, что современники были не в восторге от иностранцев, которые вели себя высокомерно, доставляя коренному населению массу неприятностей, материального ущерба и даже физического насилия.

Народ роптал на них, просил управы и защиты, но вот тут-то и определилось, кем для своих подданных был царь Михаил: отцом родным или расчетливым хозяином в своем имении. Оказалось, и тем и другим одновременно. Сохраняя льготы иностранцам и лишая русских монопольного права на торгово-промышленные операции, он заставлял местных купцов-предпринимателей выживать в условиях конкуренции, перенимать у иностранцев их знания, навыки и опыт. Но все-таки хозяин в нем пересиливал. Когда появлялась возможность выжать максимальную прибыль из своих подданных, он не останавливался и угрызениями совести не терзался. Это проявлялось, как мы уже говорили, в учреждении казенных кабаков, спаивающих население; в установлении государственной монополии на торговлю льном и закупку селитры, обирающей производителя за счет занижения закупочных цен; в введении откупов на разного рода услуги и ремесла, вздувающих цены на них.

Потеряв земли и доходы на западе и северо-западе, Михаил Федорович активно осваивал просторы Восточной Сибири и Дальнего Востока, направляя туда стрельцов, казаков, переселенцев, ссыльных и… невест для холостых первопроходцев. В 1625 году в Сибири, от Урала до Енисея, насчитывается лишь 14 городов и острогов, куда царское правительство назначало воевод. Но прошло каких-то шесть лет, а казаки приступают уже к освоению Байкала и Лены. В 1632 году они закладывают Якутский острог. В последующие годы русские основывают Иркутск, бороздят Охотское море и, наконец, в 1648–1649 годах Семен Дежнев совершает свое арктическое путешествие из устья реки Колымы в устье реки Анадырь, открывая тем самым морскую дорогу из Европы в Индию и Китай. Правда, это будет уже после смерти Михаила Романова, но мы-то знаем, что фундамент под эти открытия закладывался именно в его царствование. Причем не нужно думать, что эти территориальные приобретения давались легко. Здесь все шло в ход: и подкуп, и хитрость, и ложь, и коварство, и грубая физическая сила, и, как бы сейчас сказали, взвешенная национальная политика. Назначив внука Кучума, царевича Арслана, царем Касимова, московское правительство смогло нейтрализовать сибирских татар. Воинственных калмыков, изгнанных из монгольских степей, удалось обуздать — где оружием, а где и при помощи политики сдержек и противовесов. Туземцев привлекали на свою сторону умеренным ясаком, выгодами меновой торговли и гуманным отношением. И нужно сказать, что такая политика давала прекрасные результаты. Доход государственной казны от пушнины рос из года в год. Если в 1624 году он составлял 45 тысяч рублей, в 1634-м — 60 тысяч, то за следующие десять лет он вырос до 102 тысяч.

К концу царствования Михаила Федоровича Сибирь стала переходить на самообеспечение как продуктами питания, так и изделиями ремесленников, кузнецов, оружейников. По дошедшим до нас сведениям, только в Западной Сибири сельским хозяйством занималось не менее восьми тысяч крестьянских семей, вывезенных из северных районов европейской территории России.

Увеличение подвластной территории и рост населения, реальная опасность внешнего вторжения, а также регулярно происходившие бунты туземного населения и «гулящих людей» настоятельно диктовали местным и центральным властям необходимость содержания в Сибири значительных вооруженных сил. По сведениям Г. В. Вернадского, численность сибирского войска в начале 40-х годов составляла около пяти тысяч стрельцов, двух тысяч казаков и двух тысяч из числа местных жителей, преимущественно сибирских татар.

Достаточно взвешенную политику проводил Михаил Федорович и на международной арене. Мы уже говорили о его дипломатических успехах на европейском театре, позволивших ему заключить «вечный мир» со Швецией и Польшей, а также чуть ли не породниться с датским королевским двором. Теперь же обратим взор на юг. Если отношения с персидским шахом Аббасом были практически дружественными и Михаил от него даже получал денежную помощь на содержание русского войска, выступившего под Смоленск, то с турецким султаном приходилось вести более сложную игру. Находясь на пике своего могущества и тесня, с одной стороны, Балканы, Польшу, Австро-Венгрию, а с другой — Персию, султан тем не менее не хотел приобретать в лице московского царя еще одного противника и недоброжелателя. Поэтому, даже осознавая свою гегемонию в регионе, он делал все для того, чтобы не получить еще один фронт, на этот раз — северный, русский. Из соображений своей личной заинтересованности он даже отозвал крымских татар из набега на московские земли, чтобы войска Шеина, осаждавшие Смоленск, смогли нанести его врагу, польскому королю, максимальный вред. Он даже предлагал московскому царю союзный договор против Польши, но слава Богу, что он не состоялся, а то бы мы, как во времена Бату-хана, опять оказались бы в подручниках у азиатского завоевателя, врага христианского мира.

Нужно сказать, что серьезное влияние на русско-турецкие, как и на польско-турецкие, отношения в то время оказывал казачий фактор. Дело в том, что запорожские и донские казаки, проживавшие на «нейтральной полосе» в своих полукочевых станицах, были практически автономны от польского короля и московского царя. Бывшие крестьяне, мелкопоместная шляхта, разорившиеся дети боярские — они, по существу, были вне закона и добывали себе пропитание, промышляя охотой, рыболовством, бортничеством и грабежом. В первой половине XVII века их стало так много, что им не составляло большого труда скомплектовать армию в пять, десять, а то и в двадцать тысяч человек. Временами, чаще всего в период военных действий, они становились востребованными, и тогда царь или король искали их расположения, привлекали в качестве союзников за отдельную плату или за долю в предполагаемой военной добыче. Однако по окончании войны служба для большинства из них заканчивалась, а вместе с ней иссякал и источник доходов. Поэтому после каждой войны большое количество казаков, привыкших убивать, из союзников моментально превращалось в супостатов, подвергая «потоку и разграблению»^{6} села и города, оказывающиеся на их пути. Но постепенно порядок внутри страны восстанавливался, и казаки волей-неволей возвращались в свои станицы. Хорошо, если им удавалось наняться в какую-нибудь сторожевую крепость и получить таким образом источник средств существования. А что делать тем, кого не брали на службу, или тем, кто принципиально не хотел над собой никакой власти? Правильно, он шел в набег, а проще говоря, шел грабить сопредельные территории. Это называлось «добывать зипуны». Волжские и яицкие казаки совершали разбойничьи набеги на персидские города, расположенные по берегам Каспия, донские — на турецкие города Азовского и Черноморского побережья, запорожские — на Крым и турецкие города вдоль побережья все того же Черного моря. По тактике и характеру своих действий они мало чем отличались от викингов VIII–IX веков, наводивших ужас на прибрежные города Западной Европы, или современных им пиратов Карибского моря. Ну, разве что освобождали из плена своих единоверцев, да сами, не подозревая того, готовили последующую колонизацию Россией новых территорий, а в остальном — элементарные разбойники. И не надо героизировать Стеньку Разина, выбросившего за борт персидскую княжну, после того как вдоволь ею натешился. У бандита и цели, и логика, и действия — бандитские.

Так вот, донские казаки своими набегами так допекли турецкого султана, что тот решил обуздать эту вольницу и построил в устье Дона мощную крепость Азов. Таким образом он хотел лишить их свободного выхода в Азовское море и обезопасить свои территории от пиратских набегов. Вскоре его надежды оправдались и Азов стал своеобразным санитарным кордоном, что возбудило казаков, «оставшихся без зипунов», на более решительные действия.

В 1637 году они с молчаливого согласия царского правительства, снабдившего их деньгами и войсковым снаряжением, замыслили дерзкую операцию по захвату Азова. Но перед этим они, вопреки всяким международным правилам и не считаясь с мнением царского представителя, находившегося в их ставке, арестовывают, а затем и приговаривают к смертной казни за шпионаж турецкого посланника Фому Кантакузина. Через два дня после этого самосуда, 18 июня 1637 года, казаки штурмом овладели крепостью, потеряв при этом тысячу человек убитыми. Как и в случае с Казанью в 1552 году, все мусульманское население Азова было вырезано. Михаил Федорович мог быть доволен. Чужими руками для блага его царства потеснен грозный и могущественнейший правитель. Но что характерно: пользуясь плодами этой победы, он с полным основанием мог откреститься от действий донских казаков, поддержанных запорожцами и некоторыми московскими торговыми людьми. И открестился. Сразу после этих событий царь послал турецкому султану, занятому войной с Персией, извинительное письмо, в котором он в очередной раз умывая руки заявлял, что не будет в претензии, если султан накажет своевольных казаков, не признающих ни московских законов, ни международных правил и традиций.

Но и с царем казаки повели себя в высшей степени самостоятельно. Они считали Азов исключительно своим приобретением и даже в мыслях не допускали возможность его передачи под юрисдикцию московского царя. Единственное, о чем они просили царя, так это о прощении за убийство турецкого посланника и позволении жителям южных областей Московии приезжать в Азов с товарами, необходимыми для жизнедеятельности большой крепости, в которой через некоторое время насчитывалось уже около десяти тысяч жителей.

Как и следовало ожидать, Турция не смирилась с потерей стратегически важной военной базы. Султан в отместку за свое поражение сначала послал в набег крымских татар, а по завершении войны с Персией организовал крупномасштабную военную операцию по возвращению утраченного. 24 июня 1641 года началась осада Азова. В ней участвовали 30-тысячная турецкая армия, в которую входили сербы, молдаване, трансильванцы (румыны) и черкесы; 40-тысячный корпус крымских татар и большое количество князей и князьков великих ногаев, в очередной раз изменивших «белому царю». Но ни интенсивный артиллерийский обстрел стен и башен крепости, ни подкопы и многочисленные попытки штурма не принесли туркам успеха. Казаки оборонялись с исключительной отвагой, нанося большой вред осаждающим. Три месяца продолжалась битва за город-крепость. Наконец 26 сентября деморализованная турецко-татарская армия, потеряв в общей сложности около 20 000 человек, сняла осаду и поспешно отступила.

Но и победители были не в лучшем положении. Они сохранили за собой крепость. Но что это была за крепость? Сплошные развалины и руины. Ни одной целой стены или башни. Ни одного уцелевшего жилого дома. Их потери в живой силе тоже были внушительными и составили три тысячи человек убитыми, остальные защитники крепости были ранены-переранены. Казаки уже понимали, что самостоятельно им крепость не удержать, а поэтому, направляя в Москву послов с вестью о своей победе и своей нужде, они велели «бить челом», чтобы Великий Государь принял от них Азов и послал туда своих воевод с войском.

Вопрос был непростым, ибо, принимая Азов, Москва как бы автоматически вступала в войну с Турцией. Но нужна ли была тогда эта война? Вот на этот вопрос и должен был ответить вновь созываемый Земский собор. Мнения, как и ожидалось, разделились. Большинство духовенства, в отличие от Филаретовых времен, промолчало, дипломатично укрывшись за формулой «Богу — Богово, кесарю — кесарево», но пообещало, что в случае необходимости церковь примет участие в финансировании военных действий. Торговые люди, по своему обыкновению, плакались на оскудение и чиновничье лихоимство, но в материальной поддержке предстоящей войны отказать не посмели. Решительнее, а может быть и объективнее, высказались цвет духовенства и большинство московских дворян, призывавшие царя и Думу не ввязываться в большую войну с Турцией. Тем не менее преобладающее число делегатов было за принятие Азова, несмотря на реальность новой русско-турецкой войны. Их аргументами были: возможность установления контроля за действиями кочевников в волжско-донском междуречье, а также за горскими народами прилегающих областей Северного Кавказа; сдерживающий эффект Азова на поведение крымских татар, ослабивших свое давление на южные области Московского царства во время «азовского казачьего сидения»; призыв «отказаться кормить чужую армию» богатыми поминками в Крым и Стамбул, а «кормить свою», укрепляя воинские гарнизоны таких стратегических крепостей, как Азов.

Интересный факт: Собор в очередной раз выявил все болячки раннего романовского правления. «Нас губит московская волокита и несправедливость больше, чем турки и татары», — заявляли делегаты, требуя новой переписи земель и населения, справедливого рекрутского и налогового обложения, прекращения лихоимства со стороны воевод и лишения их гражданских полномочий, восстановления самоуправления в городах и уездах, защиты от засилья западно-европейских и персидских купцов.

Взвесив все «за» и «против», Михаил Федорович и бояре 30 апреля 1642 года приходят к решению: «Азов не принимать». По всей видимости, это решение было правильным, так как Москва в то время еще не была готова к ведению многолетней и крупномасштабной войны с Турцией и ее многочисленными вассалами. Результаты потенциальной войны могли быть куда более плачевными, чем потеря Азова. Казаки же, дорушив то, что не было разрушено при турецкой осаде, в большой печали и с проклятьями в сторону Москвы покинули теперь уже бывшую крепость. Одной рукой царя щедро одаренные, а другой — преданные на растерзание туркам и татарам, казаки поначалу решили перебраться на Яик, чтобы «промышлять» персиян на Хвалынском море, но это явно не входило в планы московского правительства. Они были нужны именно на этом направлении, а поэтому астраханским воеводам полетело предписание всячески препятствовать предполагаемому переселению. Так закончилась азовская одиссея, продемонстрировавшая способность казачьей вольницы на великие — не побоимся этого слова — дела и грязные методы внешней и внутренней политики государства, которое вынуждено было их проводить в силу объективных обстоятельств.

Но не надо думать, что проблемой обороны от татарской и турецкой угрозы были озабочены только донские казаки. Не очень надеясь на них, царь еще до «азовского сидения» поручил своему двоюродному брату по отцовской линии князю Ивану Борисовичу Черкасскому, исполнявшему при нем роль, отдаленно напоминающую роль Бориса Годунова при Федоре Иоанновиче, заняться укреплением рубежей и обустройством южных областей Московского царства. После заключения «вечного мира» с Польшей Черкасский целиком занялся этой проблемой. К 1636 году он довел вооруженные силы на этом направлении до 17 тысяч человек, что в два с половиной раза превышало их численность в предшествующие годы. Более того, приняв на себя обязанности главнокомандующего южной армией, Черкасский стал ответственным и за управление оборонительной линией Белёв — Тула — Рязань, которую он вместе с князьями Д. М. Пожарским, С. В. Прозоровским, И. А. Голицыным превратил из «засечной черты» в грозную цепь укреплений. Не ограничиваясь этим, он с разрешения царя пошел на создание еще более грандиозной оборонительной линии: Белгород — Коротояк — Усерд — Воронеж — Козлов — Тамбов — Верхний Ломов — Нижний Ломов. Но и это было не все. В 1638 году он создает еще один буфер к югу от Белгорода, расселив в Чугуеве корпус украинских казаков под началом гетмана Острянина. И еще не известно, чем бы закончился спор за Азов, если бы Черкасский не умер за четыре недели до принятия решения о сдаче крепости. Видимо, у его преемника — Федора Ивановича Шереметева, родного брата жены Черкасского — не хватило ни аргументов, ни воли.

Последние годы жизни Михаила Федоровича ознаменовались жуткой семейной трагедией, подорвавшей и без того слабое здоровье царя. В 1639 году один за другим умирают два его сына — Иван и Василий. У него остается только один сын и наследник — десятилетний Алексей. Династия, едва начавшись, могла прерваться от любой случайности. И тогда первый Романов решает подстраховаться за счет бракосочетания своей дочери царевны Ирины и сына датского короля Христиана от его второго, морганатического брака — Вальдемара, графа Шлезвиг-Гольштейнского. В случае смерти царевича Алексея Вальдемар вполне мог бы рассчитывать на царскую корону, а род Романовых — на продолжение своей династии. Но для того чтобы это стало возможным, графу было нужно принять православие, чего он никак не хотел делать. Его пытались уговаривать, подкупать и чуть ли не запирать под замок, однако он продолжал стоять на своем, требуя свободного выезда на родину. Злосчастный жених даже попытался силой вырваться из удушающих объятий, убил одного из своих сторожей, но царь и патриарх были непреклонны: член царской семьи, возможный наследник престола в обязательном порядке должен быть православным.

Эта настойчивость московского царя объясняется еще и тем обстоятельством, что в Польше объявился новый самозванец. Теперь это был «спасшийся» сын Марины Мнишек и Лжедмитрия — Иван Дмитриевич, которого, по заявлению его воспитателя шляхтича Белинского, подменили перед казнью на сына сгинувшего в Московском походе мелкого шляхтича Дмитрия Лубы. Проверка показала, что названный московским царевичем является не кто другой, как сын этого самого Дмитрия Лубы, искренне поверивший в свое высокое происхождение. К несчастью, это его заблуждение подкреплялось и политикой короля Сигизмунда, назначившего «царевичу» щедрое содержание и поручившего его попечению Льва Сапеги, который, в свою очередь, отдал подростка в монастырь на воспитание и обучение. Правда, после подписания Деулинского перемирия его содержание из королевской казны было сведено до минимума, а после Поляновского «вечного докончания» о нем как будто бы и совсем забыли. Тем не менее «царевич» существовал и в любой момент мог быть явлен народу, что гарантировало очередную смуту. Пользуясь то ли показным, то ли искреним желанием короля Владислава быть в мире и дружбе «со своим братом царем московским», Михаил Федорович, в целях сохранения спокойствия в государстве и обеспечения неприкосновенности царского престола от каких-либо посягательств на будущие времена, стал настойчиво требовать выдачи ему возмутителя спокойствия. После длительных препирательств Луба прибыл в Москву вместе с королевским послом, но все его уверения об отсутствии намерений претендовать на московский престол разбивались на требование предстать перед царским судом. В ответ посол, ссылаясь на короля Владислава и законы своей страны, с достоинством отвечал, что природный шляхтич не может быть выдан на суд государя чужого государства. Переговоры затянулись и разрешились лишь после смерти Михаила Федоровича и венчания на царство Алексея Михайловича. Завершились под гарантию короля и рады, что они не признают прав Лубы на Московское государство и берут на себя обязательство преследовать любого, кто в Речи Посполитой осмелится злоумышлять против царского величества.

Одновременно с Лубой и опять же не без помощи польского короля был разрешен и вопрос с отпуском Вальдемара. И хотя датский король, принимая московского посла, о здоровье государевом не спросил, к руке его не позвал и к столу не пригласил, а ответную грамоту передал через своего секретаря, тем не менее в грамоте черным по белому значилось: «Хотя мы имеем сильную причину жаловаться на неисполнение договора о браке сына нашего с вашею сестрою, но так как отец ваш скончался, то мы все это дело предаем забвению и хотим жить с вами в такой же дружбе, как жили с вашими предками».

«Утром мажу бутерброд, сразу мысль: а как народ?» Итак, о народе. Каково жилось простому народу при Михаиле Федоровиче? Заботился он о нем или равнодушно наблюдал за его притеснениями со стороны «сильных людей», за его страданиями? Мы помним о жутких первых годах этого царствования, когда крестьяне и посадские под гнетом непомерных налогов и под угрозой беспощадного правежа разбегались с насиженных мест кто под покровительство богатых монастырей и вотчинников, кто на Дон и Волгу, а кто в разбойники с большой дороги. Но пришли мирные времена, вернулся из плена Филарет, а вместе с ним и размеренная работа по восстановлению разрушенного административного аппарата, расстроенного порядка рекрутского и налогового обложения. Пришло время борьбы со злоупотреблениями «сильных людей». Учреждается Сыскной приказ, заложивший начало страшной в последующем практики доносов по формуле «слово и дело государево». Навели они порядок? Нет, но хоть попытались что-то сделать и сделали. Пусть немного, но сделали. Народ, поверивший в царя, в его стремление к справедливости и человеколюбию, отозвался просто и убедительно — восстановлением численности населения, подъемом сельскохозяйственного производства, возрождением сел и городских посадов. Купцы хоть и плакались на оскудение и засилье иноземцев, но богатели. Мелкопоместные дворяне тоже нашли у него понимание. Царь увеличил срок, в течение которого они могли добиваться возвращения беглых крестьян, с пяти до десяти лет. Крестьянам стало хуже, но ведь дворяне все еще оставались основой вооруженных сил государства. Как не пойти им навстречу, если их доля была настолько тяжелой, что они были готовы перейти в холопское или крепостное состояние, лишь бы уклониться от тягот военной службы? Но и этого им не позволялось. Если раньше дворянин, женившийся на крепостной крестьянке, сам становился рабом, то теперь таких хитрецов велено было возвращать в служилое состояние и наделять поместьями.

Михаил Федорович продолжал традицию своих предшественников по выкупу русских людей, оказавшихся в неволе. В хрониках 1641 года мы находим упоминание об особом сборе пожертвований по всему государству на эти цели.

В этот жестокий век московское правительство даже предпринимало попытки гуманизации уголовного законодательства. Была запрещена смертная казнь беременных женщин до рождения ребенка, а такое наказание, как заливание горла фальшивомонетчиков расплавленным оловом, было заменено на битье кнутом, кандалы и клеймение щек.

Лишь одно можно сказать с уверенностью: простому народу — служилым людям, купцам, посадским, хлебопашцам — под конец царствования Михаила Федоровича жилось все-таки не то что не сладко, а тяжело. Люди страдали от холода и голода, от грабителей и болезней, от злоупотреблений со стороны «сильных людей». Тем не менее был относительный мир и покой, была ясная налоговая политика, был закон, который хоть как-то защищал и сильного, и слабого. Наметились зачатки цивилизованности, культуры. У людей появлялась уверенность в своем будущем. А в таких условиях жизнь всегда возьмет свое.

А кому жилось легко? Взять того же Михаила Федоровича. Жизнь его не баловала. Отлученный от отца и матери в пятилетнем возрасте, он четыре года находился в ссылке со своей теткой М. Н. Черкасской. Затем в течение пяти лет они с матерью, монахиней Марфой, жили в Клину на положении ссыльных. В 1610 году мать с сыном получили возможность переехать в Москву, но оказались в еще худших условиях. Город занимают поляки, которые сами тут же попадают в окружение войск Первого, а затем и Второго земского ополчения. Вместе с поляками в осаде сидит и будущий царь. Многомесячное испытание страхом быть убитым шальным ядром, унижение со стороны польской военщины, голод и холод наложили отпечаток на характер будущего царя и состояние его здоровья. Понукаемый то матерью, то отцом, он и жениться-то не мог по своей воле. Да и здоровье его было не ахти. В тридцать лет он уже с трудом мог передвигаться. Михаил Федорович часто болел, а последний год жизни вообще не покидал царских палат. В ночь с 12 на 13 июля 1645 года на 49-м году жизни он скончался. Умирая, царь призвал к себе боярина Бориса Ивановича Морозова, которому объявил: «Тебе, боярину нашему, приказываю сына и со слезами говорю: как нам ты служил и работал с великим весельем и радостью, оставя дом, имение и покой, пекся о его здоровье и научении страху Божию и всякой премудрости, жил в нашем доме безотступно в терпении и беспокойстве тринадцать лет и соблюдал его как зеницу ока, так и теперь служи». Говорил ли он эти слова или за него их додумали придворные летописцы — неизвестно. Видимо, додумали, так как умер он от инсульта, а в этом состоянии какой из него оратор!..

Глава III

Алексей Михайлович

На следующий день после смерти Михаила Федоровича, 13 июля 1645 года, боярство и все высшие чиновники государства Московского принесли присягу на верность царевичу Алексею и его матери. Первый, кто это сделал, был двоюродный брат умершего царя Никита Иванович — старший в роду Романовых.

Своим поступком он как бы утверждал династические традиции престолонаследия. Аналогичную процедуру без какой-либо отсрочки начали осуществлять во всех городах и уездах. Но беда не приходит одна. Менее чем через сорок дней после смерти отца молодой царь лишился и матери. Эти трагические события, по внешним признакам напоминающие начало царствования Ивана Грозного и Федора Иоанновича, наложили свой отпечаток на первые годы правления Алексея Михайловича. Разница была лишь в том, что роли Алексея Адашева и Бориса Годунова на этот раз играли не молодые и честолюбивые царедворцы, а 55-летний Борис Иванович Морозов — вчерашний воспитатель наследника престола. Через сорок дней после смерти матери, 28 сентября, Алексей Михайлович венчался на царство.

Нельзя сказать, что новому царю досталось тяжелое наследство. Отнюдь нет, его положение в корне отличалось от положения его отца тридцатидвухлетней давности, когда тот вступал на престол, как на Голгофу. За истекшие годы государство было умиротворено, а население получило реальную возможность для восстановления своих жизненных сил и подъема хозяйства. Но и о «государстве всеобщего благоденствия» тоже говорить не приходится. В стране были проблемы, о чем достаточно откровенно говорилось на Земском соборе 1642 года, причем такие, которые разрешаются в течение жизни нескольких поколений людей. И главнейшей из них была пополнение казны.

Первый боярин прежнего царствования Федор Иванович Шереметев, ко времени восшествия на престол Алексея Михайловича преодолевший уже 70-летний рубеж, да к тому же больной и не способный к работе в команде царя-юноши, без особого труда был отстранен от власти. Та же участь постигла и его многочисленных родственников. Место Шереметева, как мы уже знаем, занял боярин Морозов, вставший во главе стрелецкого войска и иноземных наемников, а также взявший под свое управление приказ Большой казны, Аптекарский приказ и винную монополию. Как и прежние фавориты, он начал назначать на ведущие государственные посты своих родственников, свойственников и приятелей. Одного своего родственника, И. В. Морозова, он назначил на Владимирский судный приказ, а другого, Б. И. Пушкина, — на Разбойный. Шурина, П. Т. Траханиотова, он выдвинул на Пушкарский приказ, а другого свойственника, Л. С. Плещеева, — на пост судьи Земского приказа.

Правда, это не гарантировало стабильности положения временщика. В любой момент оно могло быть поколеблено: стоило только царю жениться, как новые родственники тут же выкинут его из дворца, оттолкнут от власти и кормушки. И эта угроза стала вполне реальной, когда в начале 1647 года царь вдруг захотел жениться и даже выбрал себе невесту — дочь касимовского помещика Евфимию Федоровну Всеволожскую. Но Алексея постигла та же участь, что и его отца с Марией Хлоповой. Невесту вдруг объявили больной, и свадьба расстроилась. Зато у Морозова на примете была другая партия — дочь одного из его подручников, красавица Мария Ильинична Милославская, которая так приглянулась царю, что уже в январе 1648 года она стала царицей. А через десять дней после царского бракосочетания состоялась и другая свадьба, теперь уже боярина Морозова и царицыной сестры Анны Милославской. Так правитель стал родственником царя и царицы, чем несказанно упрочил свое положение.

Современники и более поздние исследователи характеризуют боярина Морозова как деятельного и жесткого хозяина, скаредность и деловая хватка которого граничили с бесчеловечной изощренной жестокостью по отношению к крестьянам и приказчикам, чья всепоглощающая алчность и тяга к золоту образно сравнивались с естественной жаждой вдоволь напиться воды. Поэтому С. М. Соловьев, высоко ценивший деловые качества правителя, с искренним сожалением вынужден был констатировать, что тот не сумел «возвыситься до того, чтобы не стать временщиком». Тем не менее, забегая вперед, можно сказать, что именно эта методика ведения хозяйства позволила ему за тридцать лет расширить свое личное хозяйство со 151 до 9000 крестьянских дворов и создать таким образом государство в государстве.

По себе он подбирал и помощников, и, видимо, не его вина, что эти помощники, заботясь о царской казне, не забывали и себя, что в конечном итоге стало причиной их падения.

Но давайте посмотрим, какую политику проводил Б. И. Морозов и была ли у нее перспектива. В очередной раз, закрепив десятилетний срок права требования сбежавших или вывезенных крестьян, Морозов приступил к переписи населения, но не для того, чтобы упорядочить сбор податей и налогов, а для того, чтобы окончательно закрепить людей за землей с целью отмены в последующем и права перехода крестьян, и сроков прав требования их выдачи. Если эта мера была, бесспорно, выгодна для землевладельцев, дворян и духовенства, то другая мера, начатая им уже в феврале 1646 года, предпринималась исключительно в интересах казны и горожан. Она была связана с естественным процессом социального расслоения посадского населения, в основном и пополнявшего налоговыми отчислениями государственную казну. Дело в том, что разорившиеся горожане, лишившиеся возможности исправно платить налоги и желавшие избежать правежа, от безысходности либо продавали свои земли, либо шли в кабалу к монастырям, боярам и служивым людям, имевшим налоговые льготы. И в том и в другом случае казна несла убытки за счет уменьшения, как бы сейчас сказали, «налогооблагаемой базы». Кроме казны, убыток несли и городские общины, вынужденные при таком развитии событий облагать остающихся посадских людей дополнительными налогами для покрытия местных расходов. Решение было простым: все земли, перешедшие из городских общин в собственность землевладельцев, не относящихся к посадскому населению, подлежали изъятию в пользу городских общин, а закладчики, учинившие кабальную запись, начиная с 1637 года, — возвращению в прежнее состояние. Эта вполне прагматичная реформа была опробована на примере города Владимира и обещала дать в будущем хорошие результаты в случае ее повсеместного применения.

Но деньги были нужны не в будущем, а немедленно, и притом много. Поэтому Морозов ввел режим жесточайшей экономии. Как и в своих имениях, он резко сократил численность чиновничьего и придворного аппарата, урезав одновременно и жалованье тем, кто удержался на своих постах. Изменения коснулись и армии. Содержание уменьшили и стрельцам, а часть иностранных офицеров вместо денег вынуждены были довольствоваться земельными наделами, с которых им предложили кормиться.

Итак, мы видим, что вышеуказанными действиями временщик должен был нажить себе недоброжелателей не только среди крестьян, землевладельцев и духовенства, но и в армейской среде. И он их нажил, но денег от этого в казне не прибавилось. Тогда Морозов подготовил царский указ от 7 февраля 1646 года о введении монополии на соль и табак. Пошлина на соль тут же увеличилась в четыре раза — с пяти до двадцати копеек с пуда, а табак из запрещенного товара, как некогда и водка, превратился в источник пополнения царской казны. Розничные цены на эти товары резко подскочили, что вызвало недовольство уже всего населения. Пошли многочисленные жалобы судье Земского приказа Плещееву, который вместо своевременного реагирования и исправления ошибок проводимой реформы стал использовать свою должность в целях личного обогащения. И только после волны соляных бунтов эта монополия 10 декабря 1647 года была отменена.

Но если русского человека тяжело поднять на бунт, то еще труднее этот бунт остановить. Более того: русскому мало восстановить справедливость — он хочет видеть наказание своих действительных или мнимых обидчиков, чьи лица ему хорошо известны. С именем одного, П. Т. Траханиотова, олицетворялась городская реформа, с именем другого, дьяка приказа Большой казны Н. И. Чистого, — соляная монополия, с именем третьего, Л. С. Плещеева, — так называемое «плещеевское кривосудие», а с именем четвертого, самого Б. И. Морозова, — все беды нового царствования. Была составлена петиция царю, выбран удобный случай ее вручения. Царь ее взял и обещал принять меры, но, как только он отъехал, подручники Плещеева набросились на народную депутацию с ругательствами и нагайками. В ответ полетели камни.

На следующий день, 2 июня 1648 года, начался открытый бунт. Разбушевавшаяся толпа разгромила дома Морозова и его ближайших помощников, учинив самосуд над думным дьяком Чистовым, затем ворвалась в Кремль и потребовала выдачи на казнь Плещеева. Морозов приказал было стрельцам стрелять по бунтовщикам, но те отказались. В этих условиях царю ничего другого не оставалось делать, как пожертвовать одним из виновников народного волнения. Плещеева вывели из дворца в сопровождении палача, но народ отбил его и тут же, как и Чистова, забил палками до смерти. Однако на этом волнения не закончились: народ требовал новых жертв. 5 июня на растерзание толпы был выдан Траханиотов.

Последующие несколько дней царь, его тесть И. Д. Милославский и патриарх Иосиф были заняты обработкой влиятельных лиц из гостиной и суконной сотен, ублажением пирами стрельцов и иностранных наемников, увещеванием народа и перестановкой внутри правительства. Вместо скомпрометировавших себя царедворцев выдвигались новые, среди которых оказались Н. И. Романов и князь Я. К. Черкасский, тут же начавшие стягивать к Москве дворянское ополчение. Когда же волнение немного улеглось, а силы сторон уравнялись, Алексей Михайлович счел возможным лично встретиться с народом. Удивительно, но в своей речи, как отмечает Н. И. Костомаров, царь не только не стал укорять москвичей за мятеж, а как бы даже оправдывал его, заявляя, что Плещеева и Траханиотова постигла достойная кара. Вряд ли он так думал. В нем и за него говорил страх: он боялся, что бунтовщики потребуют выдачи на растерзание и Морозова. И, чтобы подобного не произошло, он готов был идти на еще большие уступки, «лишь бы только нам, великому государю, не выдавать его (Морозова. — Ю.Ф.) головой народу, потому что он нам как второй отец: воспитал и возрастил нас. Мое сердце не вынесет этого!». Закончив так, царь заплакал. «Ради радости такой» народ прокричал здравицу царю и постановил: «Как угодно Богу и царю, пусть так и будет!» Тем не менее Морозов был отстранен от дел и 12 июня выслан в отдаленный монастырь, правда ненадолго. По возвращении из ссылки он уже не играл прежней роли, хотя и оставался одним из влиятельнейших лиц царства.

А 16 июля царь, напуганный московскими событиями и их отголосками в Сольвычегодске, Устюге и Чердыни, ставшими в основном результатом поспешности в проведении морозовских реформ, издал указ о созыве нового Земского собора. Перед Собором была поставлена задача — привести в порядок законодательство Московского царства, взяв все полезное и «пристойное государским земским делам» из Правил апостолов и святых отцов церкви, а также гражданских законов греческих царей, то есть из «Кормчей Книги». Кроме того, ему предстояло пересмотреть Судебник Ивана Грозного 1550 года, как и все последующие московские законы, статуты и уложения, соотнеся их с последними петициями дворянства, купечества и горожан, да плюс к тому учесть весь тот положительный опыт, что уже имелся на Западе, в частности в Литовском статуте редакции 1588 года. Декларировалось это красиво и впечатляюще: дабы «Московского государства всяких чинов людям, от большего до меньшего чина, суд и расправа была во всяких делах всем равны».

Провести эту, поистине титаническую, работу было поручено князьям Никите Одоевскому, Семену Прозоровскому и Федору Волконскому, а подготовить текст Уложения — дьякам Гавриле Леонтьеву и Федору Грибоедову. Последние справились с поставленной задачей весьма успешно. Причем следует отметить, что редакцию Соборного уложения с полным основанием можно назвать морозовской, ибо все новации опального правителя в нем были учтены. После 29 января 1649 года началась процедура подписания свода законов, состоявшего из 25 глав и 967 статей. В итоге его подписали 315 делегатов Земского собора, но подписей Н. И. Романова, Я. К. Черкасского, И. П. Шереметева под ним не было, что лишний раз подтверждает мысль о том, что верх в этом вопросе взяла все-таки партия Морозова.

Первая глава Уложения, как и следовало ожидать в православном государстве, была посвящена не просто защите православия, а утверждению его «первичности» путем установления строгих наказаний: от смертной казни за богохульство до битья кнутом за предосудительное поведение в церкви, в том числе и за подачу челобитных во время церковной службы царю или патриарху.

В следующих двух главах впервые в истории Русского государства письменно излагалось то, что ранее реализовывалось исходя из обычаев или посредством произвола. В них узаконивались права царя на власть, меры по охране его здоровья, чести и достоинства, устанавливались меры наказания за преступления против государя, его семьи и порядка управления. Здесь же впервые получило закрепление и страшное впоследствии «слово и дело государево», обязывающее всех подданных стоять на страже интересов самодержца, выявлять его хулителей, злоумышленников и крамольников, доносить на них. Получение показаний под пыткой стало богоугодным делом, а смертная казнь — обычной мерой наказания.

Однако, признавая клерикальный (религиозный) характер Московского государства, составители Уложения все-таки пошли на ограничения церкви в сфере хозяйственной и судебной деятельности, а также на установление своеобразной цензуры за публичными высказываниями церковных иерархов. В этих целях был учрежден Монастырский приказ для разрешения споров мирян с духовенством и установлено наказание духовным лицам за нелицеприятные высказывания в адрес бояр и других государевых людей, произнесенные ими как в быту, так и во время церковной проповеди и признанные оскорбительными. Но самый ощутимый удар церкви был нанесен в XIX главе, где все монастырские и церковные слободы, основанные в Москве, ее окрестностях и в провинциальных городах, подлежали возвращению в собственность государства, а их жители становились, таким образом, посадским податным населением. Более того, духовенству запрещалось впредь приобретать себе вотчины. Знаменательно, что под оригинальным экземпляром Уложения стояли подписи патриарха Иосифа, двух митрополитов, трех архиепископов, одного епископа, пяти архимандритов и одного настоятеля, в том числе и подпись архимандрита Никона, который, став патриархом, будет главным противником этого свода законов.

Известно, что одним из признаков государственности является право людей, населяющих определенную территорию, на владение, пользование и распоряжение земельной собственностью. На Руси со времени появления княжеской власти право на распоряжение землями и установление правил землепользования всецело принадлежало князю и членам его многочисленной семьи. Отсюда берут свое начало государственные и удельные (вотчинные, родовые) земли. Одновременно с этим развивался и институт частного землевладения, когда удачливый или трудолюбивый простолюдин (купец, промышленник, скотозаводчик) выкупал у князя какие-то земельные угодья и становился их собственником. С появлением христианства на Руси образовалось церковное, а с зарождением служилого сословия — и поместное землевладение. При этом следует иметь в виду, что сельские и городские общины никогда не являлись собственниками земель, на которых они вели свое хозяйство. Они были всего лишь пользователями этих угодий на правах труженика или в силу специального разрешения, полученного от великого или удельного князя. Однако, как бы ни чувствовал себя господином на земле человек, получивший эту землю по праву родового наследства или в силу сделки купли-продажи, он никогда не был защищен от самоуправства государя, который в любой момент мог изменить «правила игры», что мы неоднократно наблюдали в предыдущей истории отечества. Правила землепользования подстраивались под требования дня, будь то ликвидация удельных княжеств, наложение опалы на неугодных сановников, изъятие монастырских земель.

На этот раз они, кажется, были упорядочены.

Царь распоряжался государственными землями для решения стратегических задач государства, дворцовыми землями — для содержания царского двора, своими личными — для удовлетворения своих личных нужд.

Бояре получили подтверждение своих прав на наследственные родовые вотчины и вотчины, дарованные Василием Шуйским за участие в войне с Болотниковым и Тушинским вором. Кроме того, за «тушинцами», перешедшими на сторону национальной армии, признавались неотъемлемыми права даже на вотчины, полученные от Лжедмитрия. И наконец, Уложение закрепило вотчинное право на земли, отнятые у приверженцев Тушинского вора и перераспределенные между патриотами, освобождавшими Московское царство от польских интервентов и своих доморощенных «лихих людей».

Поместье, как известно, давалось служилому «для прокорма» на время его службы государю и не могло быть передано по наследству, продано или обменено на другое. Земский собор пошел навстречу тем помещикам, которые подготовили себе замену на военной службе. В этом случае поместье наследовал сын, младший брат или племянник умершего дворянина. Послабление было сделано и в обмене поместьями, однако их можно было поменять лишь при условии, что площадь обмениваемых поместий приблизительно равная.

Естественно, что боярам и помещикам земля была нужна не сама по себе, а населенная сельскохозяйственными работниками. Прошло уже более сорока лет с тех первых злополучных «заповедных лет», в течение которых крестьянам не разрешалось переходить от одного землевладельца к другому. За это время выросло два поколения людей — людей терпеливых и не «бунташных», поэтому землевладельцам показалось, что они с помощью царя вполне могли бы, не опасаясь внутренней смуты, окончательно закрепить крестьян за землей. И Собор сделал это, законодательно учредив крепостное право. Отныне отменялся срок давности на розыск и возвращение беглых крестьян. Одновременно ужесточалась ответственность помещиков, укрывающих у себя беглых. За каждый год укрывательства каждого беглого крестьянина помещик должен был заплатить 10-рублевый штраф.

Но внешне крестьянин оставался свободным: он был субъектом, а не объектом права, владел движимым имуществом, мог заключать хозяйственные сделки, возбуждать дело в суде и принимать в нем участие. Ему принадлежал выращенный им урожай, за «бесчестие» ему полагалась компенсация, хоть и самая низкая — один рубль.

Ко времени издания Соборного уложения городское население Московского царства уже имело свою «табель о рангах», Уложение ее только сформулировало и закрепило. О степени значимости того или иного горожанина можно было судить по сумме компенсации, которая ему выплачивалась за оскорбление чести. Наверху этой пирамиды находились «именитые люди» — Строгановы, владевшие огромными территориями на Урале и в Западной Сибири со всевозможными промыслами. Их «бесчестие» стоило бы обидчику 100 рублей, огромная по тем временам сумма. За «именитыми людьми» шли «гости», или богатейшие оптовые купцы, чья честь оценивалась в 50 рублей. Далее следовали богатые купцы, члены так называемой гостиной сотни, которые, в свою очередь, делились на три слоя, различающиеся своим богатством, а соответственно, и суммами возмещения за «бесчестие» — 20, 15 и 10 рублей. Промежуточное положение между посадскими и «гостиной сотней» занимала сотня «суконная», тоже подразделяющаяся на три категории, с суммой возмещения в 15, 10 и 5 рублей. Все эти купцы и промышленники, как правило, жили в Москве и имели свое представительство в Земском соборе. Налогов они не платили. Их участие в формировании доходных статей бюджета состояло в том, что им периодически приходилось выполнять тяжелые казенные поручения, занимая должности голов или целовальников таможен, кружечных дворов, или осуществлять продажу казенных товаров на ярмарках. При этом они несли материальную ответственность в случае недополучения ожидаемой прибыли.

А теперь посадские — поденщики, ремесленники, мелкие торговцы, то есть основная часть городского населения, несущая всю тяжесть городских сборов и повинностей в пользу государственной казны, на содержание стрельцов и ямских станций, а также на другие нужды города. Как «гостиная» и «торговая» сотни, посадские, или мещане, в зависимости от их материального положения делились на три категории и согласно шкале возмещения за оскорбление чести могли получить компенсацию в 7, 6 и 5 рублей.

Их положение мало отличалось от положения крепостных крестьян. Как и крестьяне, они были накрепко приписаны к своему посаду и не могли сменить место жительства, продать или заложить свой дом и земельный надел. Бегство из посада каралось избиением кнутом и ссылкой в Сибирь. Таким образом закреплялось главное предназначение посадского люда — нести «тягло». Однако если за неплатежеспособного крестьянина причитающиеся с него подати в казну выплачивал помещик, то подати, недополученные с посадского, раскладывались на других членов общины, что вызывало недовольство городского населения. Поэтому основным требованием «черного» посадского люда, поддержанным правительством боярина Морозова, стало возвращение всех городских земель в собственность государства и обложение налогами всех проживающих там домовладельцев. Так в Уложении появилась статья, провозгласившая, что впредь «больше не будет иных слобод ни в Москве, ни в провинциальных городах, кроме как государственных».

Посадские люди не имели своего представительства в Земском соборе, поэтому все свои вопросы они могли решать, а во времена царя Алексея Михайловича и решали, через челобитные. Но если и «челобитье» оставалось без реагирования, то в запасе у них было последнее, но действенное средство — бунт.

Х — XV главы Уложения были посвящены судоустройству и судопроизводству. Похоже, это был самый неудачный раздел свода законов, так как передача судебных функций исключительно в ведение московских приказов абсолютно ликвидировала роль выборных губных старост, учрежденных в свое время в качестве амортизирующего механизма от воеводского самоуправства на местах, и открыла дорогу еще большим злоупотреблениям. Отныне потерпевший от беззакония человек мог искать защиту только в Москве, что было сопряжено с посулами, большими затратами на прожитье и «московской волокитой», продолжавшей господствовать в приказной системе Московского царства. В результате подданные вместо правосудия получили круговую поруку продажных судейских чиновников и убедительный довод адресовать свои претензии за творящиеся безобразия не только местному воеводе, но и центральной власти, что провоцировало мятежи и беспорядки.

И все же нужно отдать должное Уложению за то, что оно хоть и декларативно, но провозгласило принцип равенства в отправлении правосудия для всех людей, невзирая на их чины, и необходимость предварительного расследования по делам, где могла быть применена смертная казнь.

Однако на этом законотворческая деятельность правительства Алексея Михайловича не заканчивалась. Осознавая необходимость перемен во внутренней жизни царства и следуя за практикой хозяйственной деятельности разных слоев общества, им было издано еще более 600 так называемых Новоуказных статей по самым различным отраслям права, и в первую очередь по таможенным, торговым, «татебным, разбойным и убийственным» делам.

В рамках этих Новоуказных статей был решен и вопрос о внешней торговле. По челобитной русского купечества иностранные «гости» были лишены ранее предоставленных льгот и привилегий. Впредь им была запрещена розничная торговля на территории всего царства, а оптовая торговля ограничивалась лишь Москвой, Астраханью и Архангельском. Примечательна и налоговая политика. В относительно мирные годы, как бы сейчас сказали, «налог на добавленную стоимость» в торговле составлял всего лишь пять процентов.

Некоторое время назад мы уже упоминали об истории украинского казачества. Настало время остановиться на этом вопросе подробнее. Известно, что в начале XVII века украинские казаки не были союзниками своих братьев-великороссов. Хуже того, в русско-польском конфликте они выступали на стороне Речи Посполитой. Запорожцы были в составе войск Лжедмитрия I, вторгавшихся на территорию Московии, поддерживали Тушинского вора и осаждали Смоленск вместе с Сигизмундом III. После восшествия Михаила Федоровича на престол они самостоятельно или вкупе с атаманом Лисовским совершали рейды по всем внутренним областям Русского государства, сея смерть и разрушение. В 1618 году запорожцы под предводительством гетмана Сагайдачного, известного по его смелому морскому походу на Крым в 1616 году, поддерживали кронпринца Владислава в его попытке овладеть Москвой и Троице-Сергиевой лаврой.

Но закончилась война, подписано Деулинское перемирие — и «запорожское лыцарство» оказалось никому не нужным, за исключением разве что панов, арендаторов и их собственных бедных крестьянских хозяйств. Казакам же, отвыкшим от каждодневного крестьянского труда, хотелось остаться в числе служилых людей, то есть быть зачисленными в казацкое сословие и получать государственное содержание. Но Корона^{7} не могла позволить себе такую «роскошь» и вынуждена была ограничить реестровое казачье войско одной тысячей человек, преимущественно из числа мелкой украинской шляхты и зажиточных крестьян. В этих условиях энергия людей, вернувшихся с войны или из разбойничьего набега, должна была во что-то вылиться, и она вылилась в открытый мятеж, на усмирение которого потребовалось мобилизовать самого Жолкевского с его войском. Правда, обошлось без кровопролития. 17 октября 1619 года Сагайдачный и старшины согласились на компромиссное решение: число реестровых казаков увеличилось до трех тысяч, а что касается остальных, то их пообещали поверстать в случае, если они разойдутся по домам.

Здесь следует напомнить, что реестровое казачество берет свое начало еще со времен Стефана Батория, сумевшего перенацелить энергию украинской «черни» с набегов на турецкие владения на братоубийственную войну с «московитами» для упрочения своего положения на польском престоле. Попасть украинскому крестьянину в этот реестр означало большую жизненную удачу. С этого момента крестьянин зачислялся в служилое сословие с выплатой «от короны» определенного жалованья из средств, собираемых с других крестьян-земледельцев, не удостоившихся такой чести. Но главная привилегия, которой пользовался реестровый казак, было то, что его семья наделялась земельным участком и освобождалась от выплаты всяких податей и несения многочисленных повинностей. Таким образом он становился вольным землепашцем. Каждый казак приписывался к определенному полку, создаваемому по территориальному принципу (Черкасский, Каневский, Белоцерковский, Корсунский, Чигиринский, Переяславский). В мирное время он занимался своими хозяйскими делами, но если возникала какая-то внешняя или внутренняя угроза безопасности Речи Посполитой, то он на своем коне и со своим вооружением становился в строй под команду своего сотника, который подчинялся соответствующему полковнику, а тот, в свою очередь, — гетману, назначаемому польским королем. Из вышесказанного мы видим, что уже в самом принципе создания городского украинского казачества было заложено межсословное противопоставление казаков и крестьян, проживающих в одних и тех же селах.

Ну а истинно запорожское, или сечевое, казачество строилось практически по тому же принципу, что и донское, с той лишь разницей, что его самая неспокойная и самая воинственная часть формировалась из числа сезонных рыбаков и охотников, а также «вольных разбойничков», промышлявших набегами на молдавские, татарские и турецкие владения. «Поохотившись» вдоволь, они совершенно спокойно возвращались в свои селения к крестьянскому труду… до следующего «сезона».

Итак, вернемся к Сагайдачному. Разочаровавшись в поляках, так и не выполнивших свои обещания об увеличении реестрового казачества и его финансировании, он решается направить в Москву свое посольство (февраль — апрель 1620 года), чтобы прозондировать почву на предмет возможного пополнения своей, гетманской, казны за счет Московского царства. Предложение было одно — союз против общего врага, каковым в то время был только крымский хан. Однако Великие Государи, памятуя недавние бесчинства запорожцев в Московском царстве, но в то же время и не желая наживать себе недоброжелателей, ответили уклончиво: дескать, с крымским ханом у нас перемирие, а потому в службе запорожских казаков нужды пока нет. С ответом было послано скромное вспомоществование — 300 рублей, с обещанием прислать еще при появлении такой возможности.

Одновременно с Сагайдачным и с его подачи попытку восстановить добрые отношения с единоверной Москвой предприняла и Украинская православная церковь. Дело в том, что после учреждения церковной унии в 1596 году Киевский митрополичий престол, все епископские кафедры, большая часть западнорусских церквей и монастырей оказались в руках униатов. И вообще все шло к тому, что остатки Украинской православной церкви, ее иерархия должны исчезнуть, вымереть естественным путем, так как польский король запретил ставить новых православных епископов взамен умерших. Сагайдачный воспользовался визитом патриарха Иерусалимского Феофана, возвращавшегося в Константинополь после поставления Филарета на Московское патриаршество. Гетман, православное духовенство и церковные братства, взявшие на себя попечение о сохранении православия в условиях польского воинствующего католицизма, упросили патриарха восстановить иерархию Украинской православной церкви. Поскольку это делалось без разрешения короля, церемонию посвящения каждый раз проводили втайне. Иов Борецкий стал митрополитом Киевским, Исайя Копинский — епископом Перемышля, Мелентий Смотрицкий — архиепископом Полоцким, Паисий Ипполитович — епископом Холмским, Исаак Курцевич — епископом Луцким, а грек Авраам — епископом Пинским.

Эти события развивались на фоне крайне неудачной Польско-турецкой войны за влияние на Молдавию, в ходе которой польская армия во главе с Жолкевским потерпела сокрушительное поражение. Голова гетмана как особый воинский трофей была направлена в подарок турецкому султану. Среди погибших в сражении казаков был подстароста из Чигирина Михаил Хмельницкий, а среди многочисленных пленников — его двадцатипятилетний сын Зиновий (Богдан), будущий гетман Украины. Татарские летучие отряды бросились грабить села Подолии, Восточной Галиции и Волыни. Все в страхе ожидали массированного турецкого нашествия.

В этих условиях польский король вынужден был пойти на восстановление действия Конституции 1607 года, гарантировавшей некоторые права Православной церкви. Он даже признал законным тайное от него посвящение епископа Луцкого. Более того, король попросил патриарха Феофана, все еще находившегося на Украине, убедить казаков оказать полякам полную поддержку в предстоящей войне с турками. Тот же, в свою очередь уверенный, что активное участие казаков в войне гарантирует признание восстановленной им иерархии Украинской православной церкви, благословил их на войну. Одновременно с этим он отпустил запорожским казакам грех их недавнего участия в войне против единоверного Московского царства и призвал никогда впредь не делать подобного.

В середине августа 1621 года польская армия под командованием коронного гетмана Ходкевича, усиленная казачьим войском гетмана Сагайдачного, выступила против наступающих турецко-татарских войск и встала лагерем на берегу реки Днестр около крепости Хотин. Весь сентябрь турки и татары безуспешно штурмовали польский лагерь. Казаки хорошо проявили себя в осаде, при этом Сагайдачный получил тяжелое ранение. И еще неизвестно, чем бы закончилась та война, если бы не смерть Ходкевича. Его преемник на посту главнокомандующего тут же начал переговоры о мире, и уже 9 октября был подписан договор, согласно которому турки гарантировали посадить на молдавский трон человека, приемлемого для Польши, а поляки обещали впредь не допускать набегов казаков на турецкие владения.

Через полгода не стало и Сагайдачного. В этих условиях король и сейм сочли себя свободными от ранее данных казакам обещаний и отказались утвердить поставленных Феофаном православных иерархов, а униатский митрополит Вениамин Рутский сделал все для того, чтобы лишить православных прелатов возможности исполнять свои обязанности. Особой нетерпимостью к православию отличался униатский архиепископ Полоцкий — Иосафат Кунцевич, который мало того что захватил все православные церкви и монастыри в Полоцке и Витебске, но и запретил проводить православные службы даже в частных домах. Своими действиями он вызвал жгучую ненависть у русского народа, которая вылилась, к сожалению, в безобразную акцию протеста по случаю его прибытия в город Витебск 12 ноября 1623 года, закончившуюся самосудом над непримиримым униатом. Это убийство и последовавшие за ним карательные меры еще больше осложнили отношения двух церквей, двух народов. Среди русского населения получили широкое распространение антипольские настроения, усугубляемые неблаговидным поведением еврейских арендаторов, откупщиков и ростовщиков.

В те времена среди польских панов распространилась страсть к непомерной роскоши и мотовству. Всем хотелось вкусно есть, всласть пить, красиво одеваться. На все это требовались деньги, единственным источником которых были панские поместья. Управлять ими шляхта не хотела, да и не могла. И вот тут на помощь изнеженным панам приходит иудейское племя, снабжавшее их деньгами на условиях аренды этих самых поместий. Участь украинских крестьян, оказавшихся под властью арендаторов, стала невыносимой. Налогом облагалось все, что только было востребовано: дороги, мосты, реки, печи, луга. Но наибольший гнет испытывали православные христиане от того, что в аренде у евреев оказывались бесправные православные церкви. За всякое богослужение они взимали пошлины. «Если, — свидетельствует современник, — родится у бедного мужика или казака ребенок или казаки либо мужики задумают сочетать браком своих детей, то не иди к попу за благословением, а иди к жиду и кланяйся ему, чтобы позволил отпереть церковь, окрестить ребенка или обвенчать молодых». Местному населению было запрещено варить пиво, гнать вино. Все это предписывалось приобретать только в еврейской корчме или шинке, от которого пан имел свой гешефт. Поэтому отрицательные эмоции и протест против панского гнета в первую очередь приходились на евреев-арендаторов, которые, будучи сами не без греха, индексировали сборы с населения с учетом своего непомерного аппетита.

В этих условиях отчаявшееся православное украинское духовенство видело только один путь спасения — помощь единоверного Московского царства. В январе 1625 года в Москву прибыл посол митрополита Киевского епископ Луцкий Исаак, который, описав ужасное положение православия в Западной Руси, передал Михаилу Федоровичу и его боярам устную просьбу Иова принять Украину под свое покровительство и защитить православных людей и церковь от поляков. Он уверял, что эта просьба является общим желанием всех православных, находившихся под польской короной, однако бояре располагали информацией, что среди украинцев нет единогласия, а поэтому нарушать Деулинское перемирие они тогда не решились.

И действительно, в том же году казаки послали своих депутатов на сейм с просьбой признать законность поставления церковных иерархов, произведенного Иерусалимским патриархом, ликвидировать унию и увеличить число реестрового казачества. Поляки отклонили эти требования, тогда казаки подняли мятеж, пока бескровный, в результате которого смогли добиться лишь увеличения численности городских казаков до шести тысяч человек. Казаки, не вошедшие в новый реестр, предпочли не возвращаться в свои села и отправились в Запорожье. Однако, обидев одну часть казачества, польское правительство стало заигрывать с другой, прикармливая казачьих офицеров и зажиточных реестровых казаков, из которых в итоге оно сумело создать специальный реестровый казачий полк. Основной его задачей стало подавление внутренних мятежей как в казачьей, так и крестьянской среде.

Во время Польско-шведской войны 1626–1629 годов, польское правительство, испытывая недостаток войск, пошло на увеличение числа реестровиков до восьми тысяч, но тут же, как бы в уплату за это «благодеяние», попыталось толкнуть православных в объятия униатской церкви. Был даже созван общий Собор, который решил учредить должность патриарха Западной Руси, власть которого распространялась бы на обе церкви. Но, несмотря на поддержку этого проекта со стороны весьма влиятельных православных иерархов, он из-за непримиримой позиции «черни», реестрового и вольного казачества завершился ничем.

Лишь после восшествия на престол Владислава в ноябре 1632 года, когда армия Шеина уже стояла под стенами Смоленска, когда Польша остро нуждалась в военной помощи со стороны казаков, Польский сейм пошел на уступки своим православным гражданам и официально признал существование Православной церкви и православных городских братств. Им был возвращен ряд церквей и монастырей, в том числе и Софийский собор в Киеве. Русских даже уравняли в правах с поляками и литовцами, разрешив им входить в органы местного самоуправления. «Облагодетельствованные» таким образом украинцы, недавно просившиеся под покровительство Московского царства, тут же поменяли местами друзей и врагов и выставили против своих единоверных братьев 20-тысячное войско во главе с гетманом Орандаренко в поддержку 9-тысячной польской армии, решив таким образом судьбу 30-тысячной Русской армии, ее главнокомандующего Шеина и судьбу самой битвы за Смоленск.

Но чего стоит уже оказанная услуга? Сразу же после подписания мира с Москвой казачье войско было распущено по домам, а число реестровых казаков вновь сокращено до семи тысяч. Вместо благодарности, вместо обещанных послаблений с новой силой начались притеснения православных. Польские паны, получившие обширные земельные владения в Северской земле на левом берегу Днепра, стали переселять туда украинских крестьян с правого берега, учреждая там свои порядки и правила. Польский язык становится официальным языком всего делопроизводства в Чернигове и Нежине. Русские города Левобережья, перешедшие под юрисдикцию Польши, получили Магдебурское право, но с условием, что во главе муниципалитетов должны стоять либо католики, либо униаты. Выполняя обязательства перед турецким султаном, польские власти предприняли шаги к тому, чтобы обуздать своеволие запорожского казачества на Черном море. На утесе правого берега Днепра, перед первым днепровским порогом, французскими инженерами и французскими наемниками в 1635 году была возведена крепость Кодак, чтобы контролировать действия казаков, а в случае необходимости — и противодействовать их вольнице.

Реакция обманутых казаков была предсказуемой. Уже в августе 1635 года запорожцы взяли Кодак приступом и уничтожили весь его иностранный гарнизон — 200 человек. Однако атаман Иван Сулима, организатор этой дерзкой операции, вскоре был выдан реестровыми казаками польским властям и казнен. Казнь предводителя не напугала казаков. В следующем году они взбунтовались в Переяславле из-за несвоевременной выдачи королевского жалованья, но тогда все закончилось без кровопролития. Иначе развивались события 1637 года, начавшиеся со смелого налета запорожских казаков на Черкассы, в ходе которого они захватили артиллерию реестрового полка и безнаказанно ушли за пороги. Эта вылазка взбудоражила беднейшую часть реестровых казаков и крестьянские массы Левобережья, которые приступили к погромам панских поместий и католических храмов.

Предводители запорожцев Павлюк и Скидан, воодушевленные успехом, явились в Переяславль, созвали раду и, пользуясь своим численным превосходством, убили главу реестрового казачества Савву Кононовича. Представлено это было не как протест против королевской власти, а как устранение неспособного к гетманству москаля. Тем не менее это не ввело в заблуждение польские власти, и против своевольных казаков выступил брацлавский воевода Николай Потоцкий с 15-тысячным войском, который в ходе недельного сражения разбил превосходившие силы бунтовщиков и потребовал выдачи зачинщиков. Запятнанные предательством, разоруженные реестровые казаки в унизительных условиях повторно присягнули на верность королю и приняли уже не избранных ими, а назначенных поляками гетмана Ильяша Караимовича, полковников и других офицеров. Пост писаря при Караимовиче получил малоизвестный тогда Богдан Хмельницкий, недавно возвратившийся из татарского плена.

Жуткую картину представляла «замиренная» Потоцким Левобережная Украина. По свидетельству польских современников, все дороги, ведущие в Нежин, были уставлены виселицами и заостренными кольями с казненными на них казаками и крестьянами.

Однако эта устрашающая жестокость только распалила запорожцев. В марте 1638 года вспыхнуло новое восстание — под началом гетмана Острянина, к которому присоединилось и несколько сотен донских казаков. В открытом бою они нанесли поражение Станиславу Потоцкому, захватили Чигирин и Миргород. Но на помощь Станиславу поспешили брат Николай с польскими полками и князь Иеремия Вишневецкий со своими вооруженными холопами. 10 июня Станислав, усиленный ополчением Вишневецкого, подступил к казачьему лагерю, расположенному у Жовнина. В этих условиях Острянин посчитал дальнейшее сопротивление бесполезным и предложил казакам уйти в московские владения, однако за ним последовало всего лишь около тысячи человек. Оставшиеся избрали себе нового предводителя — Гуню, с которым они продержались в осаде еще два месяца, но ввиду превосходящих сил противника 7 августа прекратили сопротивление при условии, что их не будут преследовать за мятеж.

Через несколько дней в Варшаву с повинной явилась депутация зарегистрированных казаков в составе четырех человек, в том числе и уже известный нам Богдан Хмельницкий. От имени казацкой рады депутация должна была покаяться перед королем за бунт и верноподданнически просить его, чтобы он оставил им хоть какие-то права. В декабре того же года реестровым казакам, собранным в Масловом Стане, была объявлена королевская воля. Николай Потоцкий представил им королевского комиссара Петра Комаровского, который провозглашался их верховным главнокомандующим с правом назначения по своему усмотрению полковников и утверждения сотников, избранных казаками. Реестр сокращался с семи до шести тысяч. Корсунь объявлялся местом пребывания главного казачьего штаба. Разрушенная ранее крепость Кодак подлежала восстановлению и расширению, а «чайки»^{8} запорожцев, на которых они совершали дерзкие рейды на турецкие владения по берегам Черного моря, — сожжению.

На Украине для поляков наступило «золотое десятилетие». Казаки усмирены. На плодородном левом берегу Днепра, как грибы после дождя, растут латифундии польских и украинских магнатов, превращая этот край в житницу Речи Посполитой и источник доходов от внешней торговли пшеницей и скотом. Арендаторы-евреи на годы вперед берут откупа на панские земли и все, что на них находится: мельницы, винокурни, кабаки, речные паромы, мосты, церкви. За счет эксплуатации украинского крестьянства растут и богатеют такие города, как Варшава, Вильно, Львов, Каменец, Киев. Но все это благополучие строится на шаткой основе. Пропасть между польскими и украинскими магнатами, с одной стороны, и украинскими крестьянами — с другой, углубляется и расширяется. Аппетиты арендаторов-евреев растут, а терпение казаков и крестьян истощается. Вулкан противоречий между католиками, униатами и православными продолжает бурлить. А пружина казачьего терпения сжимается до предела, для взрыва был нужен только повод. Но польские войска, расквартированные на украинских землях, пока еще сдерживают народный гнев. Единственной формой протеста, которую позволяли себе русские люди в это десятилетие, был их массовый отъезд на московские земли, в результате которого образовалась так называемая Слободская (свободная) Украина, раскинувшаяся на просторах от Ахтырки до Острогожска, что в Воронежской области.

Как ни парадоксально, но повод к восстанию подал сам польский король Владислав, который, кстати, высоко ценил боевые качества украинского казачества. Дело в том, что короля тяготило его собственное бесправие и раздражало своеволие сейма. «Голубой мечтой» Владислава было укрепление королевской власти, чего, по его мнению, можно было достичь только через реальные заслуги перед Речью Посполитой. А что может быть более престижным, более возвышающим, чем победоносная война, тем более победа над Турцией, перед которой трепетала вся Европа? Подвернулся и предлог. В 1645 году доведенная до отчаяния Венеция обратилась к европейским монархам, в том числе и к польскому королю, с предложением о создании антитурецкой коалиции. Предложение было подкреплено крупной денежной субсидией, что было весьма кстати ограниченному в средствах Владиславу. Желая сохранить свои намерения в тайне от сейма, он пригласил к себе на секретную встречу четырех казацких старшин — Барабаша, Караимовича, Нестеренко и Хмельницкого. Встреча состоялась в конце апреля 1646 года в присутствии канцлера Оссолинского. Убедившись, что казаки разделяют его планы, король дал им грамоту, в которой было сказано, что — ввиду скорой войны с турками и их союзниками, крымскими татарами, — запорожским казакам разрешается строительство морских челнов, а численность реестрового казачьего войска увеличивается до 20 тысяч человек. На первоначальные расходы старшины получили 6 тысяч талеров, а в будущем им было обещано еще 60 тысяч. Канцлеру же Оссолинскому предстояла не менее важная работа по укреплению регулярной польской армии.

Но шила в мешке не утаишь. Разразился страшный скандал. В том же, 1646 году сейм наложил запрет на какое бы то ни было увеличение польской армии, а в следующем — он перевел на себя право определять численность реестрового казачества. Барабаш и Караимович подчинились этому решению, чего не скажешь о Хмельницком. Как описывают его современники, Богдану обманным путем удалось выкрасть у Барабаша королевскую грамоту и ознакомить с ней своих единомышленников. С этого момента на него начались гонения как со стороны казацких старшин, так и со стороны польских властей. Возглавлял всю эту кампанию помощник головы Чигирина польский шляхтич Чаплинский. Дело завершилось тем, что десятилетний сын Хмельницкого был до смерти запорот кнутами, его невенчанная жена выкрадена, а хутор, доставшийся ему по наследству, конфискован. Пострадавший не нашел защиты своих прав ни у чигиринского суда, ни у варшавского. Король же, к которому он обратился, расписавшись в собственном бессилии, якобы ответил: «Настало время для вас (казаков. — Ю.Ф.) вспомнить, что вы воины и у вас есть сабли». В довершение ко всему Богдан по возвращении из Варшавы был арестован, но в декабре 1647 года ему удалось бежать в Запорожскую Сечь, где его сразу же провозгласили гетманом.

Пока казаки собирали силы и укрепляли свой стан, готовясь ко всяким неожиданностям, Хмельницкий предпринял поездку к крымскому хану Ислам-Гирею, которого он с помощью выкраденной королевской грамоты смог убедить в агрессивных намерениях польских властей против него. Хан согласился поддержать казаков, выделил им в помощь мурзу Перекопа Тугай-Бея, оставив у себя в качестве заложника Тимофея, старшего сына гетмана.

Коронный гетман Николай Потоцкий, получив информацию об активных приготовлениях запорожцев, учредил свою ставку в Чигирине и стал готовиться к подавлению мятежа. Чтобы не дать ему разгореться до угрожающих размеров, он отправил навстречу наступающим мятежникам два отряда. Во главе первого он поставил своего сына Стефана и комиссара реестрового казачества Шемберга. В их распоряжении было полторы тысячи польских солдат и половина мобилизованных казаков, две — две с половиной тысячи человек. Главой второго, состоящего из другой половины казаков и немногочисленых иностранных наемников, был назначен полковник Кричевский и уже известные нам есаулы Барабаш и Караимович. Стефан Потоцкий с Шембергом двигались посуху, а Кричевский — по Днепру, на кораблях. В районе Каменного Затона, немного выше крепости Кодак, казаков встретили посланцы Хмельницкого. Кричевский тут же присоединился к ним. Иностранные наемники и есаулы, отказавшиеся последовать примеру полковника, были перебиты. Узнав о случившемся, казаки, двигавшиеся с Потоцким, оставили поляков и пошли на соединение с запорожцами, которых насчитывалось уже около трех тысяч человек, и крымскими татарами (пятьсот человек).

Стефан Потоцкий, потеряв львиную часть своего войска, решил отступать, но уйти далеко он уже не смог. В районе Желтых Вод его блокировали многочисленные отряды казаков и восставших крестьян, которые в ходе двухдневного сражения, 5–6 мая 1648 года, разбили польский отряд. Сам Потоцкий в этом бою получил смертельное ранение. Оставшиеся в живых поляки оказались в плену у крымских татар.

Смертельная угроза нависла и над основными силами гетманов Николая Потоцкого и Калиновского — в шесть тысяч человек. Отступая, они отдали своим солдатам «на поток и разграбление» город Корсунь, чьи жители симпатизировали Богдану Хмельницкому. Эти варварские действия еще больше распалили восставший украинский народ. В польском лагере, окруженном со всех сторон, началась паника, люди стали разбегаться. В этой неразберихе кое-кому удалось уйти, но подавляющее большинство поляков было перебито или взято в плен. Участь татарского пленника ждала и самого Потоцкого 16 мая.

Военное поражение усугубилось и другим несчастьем: совершенно неожиданно умер король Владислав. Польша, в одночасье оказавшаяся без короля и без армии, могла стать легкой добычей Богдана Хмельницкого, но он, дойдя до Белой Церкви, неожиданно остановился. Что бы это значило? Исследователи предполагают, что здесь сыграли свою роль сразу несколько факторов. Во-первых, Хмельницкий, по всей видимости, сам не ожидал такого успеха. Во-вторых, ему не нужна была свободная и независимая Украина, для него было все равно, под кем находиться: под польским ли королем или под московским царем. В-третьих, взращенный на личной мести, Хмельницкий добивался от польских властей всего лишь лучшей доли для украинского шляхетства и увеличения численности реестрового казачества. Он хотел возрождения Православной церкви, ликвидации панского произвола и еврейского засилья, но в рамках Речи Посполитой. Об этом он и написал в Варшаву. Его послание как бы живому королю Владиславу завершалось следующими словами: «Кто тому причиною (имеется в виду причина его восстания. — Ю.Ф.), рассудит сам Бог, а мы готовы жертвовать жизнью для республики. Затем нижайше просим вашу королевскую милость оказать нам отеческое милосердие, и, простив невольный грех, повелите оставить нас при древних правах и привилегиях». Одновременно с этим Хмельницкий обратился и к московскому царю, но это обращение следует рассматривать не как просьбу о вхождении Украины в состав Московского царства, а как предложение своей помощи Алексею Михайловичу в овладении польским престолом и создании под его началом объединенного русско-польско-литовско-украинского государства: «Желали бы мы себе самодержца государя такого в своей земле, как ваша царская велеможность православный христианский царь. Если б ваше царское величество немедленно на государство то (на Польшу. — Ю.Ф.) наступили, то мы со всем Войском Запорожским услужить вашей царской вельможности готовы». Хмельницкий не был «ласковым теленком», который благодаря своему обхождению мог сосать двух маток. Нет, он был предводителем анархиствующего казачества, не останавливающимся перед шантажом обеих монархий, грозившим им войной и готовым выступить на стороне той из них, которая больше даст.

А пока Хмельницкий вел эту игру, всенародное восстание охватило всю Украину. Распущенные по областям казачьи полки и повсеместно восставшие крестьяне разграбили и разрушили практически все имения польской шляхты на украинской земле, а их владельцев если не перебили самым жестоким образом, то изгнали за Днепр. Особо неистовствовали украинцы в отношении евреев. В захваченных местечках и городах им сначала предлагалось принять христианство. Согласившимся на эти условия евреям сохранялась жизнь и часть имущества: если же они упорствовали, то участь их была ужасной. Жертвами народной стихии становились женщины, старики, дети. Общее число жертв еврейских погромов, по свидетельствам современников, достигало ста тысяч человек.

Напуганный размахом антипольских выступлений сейм во главе с канцлером Оссолинским вынужден был вступить в переговоры с Богданом Хмельницким, который в знак своих мирных намерений оставил Белую Церковь и вернулся в Чигирин. С польской стороны в качестве переговорщика выступал воевода Браслава Адам Кисель, православный польский вельможа русского происхождения. Полякам нужно было потянуть время, необходимое для того, чтобы самим собраться с силами и с помощью дипломатических маневров попытаться лишить казаков внешней поддержки со стороны Константинополя, Крыма и Москвы.

Передышка была нужна и Хмельницкому. Дело в том, что в качестве союзника в этой войне, как нам известно, он привлек крымского хана. По мере развития успеха украинского восстания татарское вспомогательное войско увеличилось с 500 человек до нескольких десятков тысяч, а военная помощь против коронных войск превратилась в самый обычный набег, жертвами которого, как ни странно, стали десятки тысяч украинских крестьян и мещан. Все это ставилось в вину гетману, и ему предстояло решить довольно непростую задачу: как, не рассорившись с крымским ханом, остановить грабеж украинского населения со стороны корыстолюбивых татарских воинов.

Однако в Польше, кроме Оссолинского и его умеренных сторонников, существовала и группа магнатов, не желавшая мириться с потерей своих владений и своевольством холопов. Их объединил вокруг себя русский князь Иеремия Вишневецкий, изменивший вере своих отцов и, как это нередко бывает с новообращенными, ставший воинственным католиком и ярым врагом схизматов. Покинув Левобережье, он отправился в Подолию, чтобы сжечь в огне, утопить в крови и задавить страхом разраставшееся и там восстание. Захваченных им повстанцев жестоко пытали и только потом предавали смерти. «Пытайте их так, — требовал вероотступник, — чтобы они почувствовали, что умирают». Действия непримиримых панов понудили Хмельницкого, не прерывая переговорного процесса с поляками, двинуться на запад для оказания помощи восставшему населению, но его опередил полковник Кривонос, нанесший ряд поражений шляхетским отрядам Вишневецкого и понудивший его отступить на Волынь. Но поляки к тому времени уже пришли в себя и поняли, что они в состоянии не только защищаться, но и, нападая, побеждать. Были среди них и такие, что самонадеянно заявляли: «Против такой сволочи не стоит тратить пуль; мы их плетьми разгоним по полю».

Как бы то ни было, но к концу лета они собрали 36-тысячное войско, больше походившее на гигантский увеселительный пикник, чем на военный лагерь. Казалось, что люди собрались здесь не воевать, а предаваться бесконечным пирам, демонстрировать искусство своих поваров, стать своих коней, великолепие своих нарядов, оружия и украшений. К этому роскошному польскому стану, расположенному на берегу маленькой речушки Пилявки, что в Северной Подолии, и подошел Хмельницкий со своими основными силами. Вид многочисленного войска, а еще более — запущенная дезинформация о скором подходе 40-тысячного вспомогательного татарского отряда внушили такой страх в сердца заносчивой шляхты, что в ночь на 21 сентября они в массовом порядке стали покидать лагерь, а с первыми выстрелами на рассвете их отъезд превратился в паническое бегство. «Победителям, — утверждает Н. И. Костомаров, — досталось сто двадцать тысяч возов с лошадьми; знамена, щиты, шлемы, серебряная посуда, собольи шубы, персидские ткани, рукомойники, постели, кушанья, сласти — все лежало в беспорядке; вина и водки было так много, что, при обыкновенном употреблении, стало бы их для всего войска на месяц…»

Некоторые авторы недоумевают: почему Хмельницкий не стал развивать свой успех, почему он не пошел прямо на Варшаву и не принудил поляков принять его условия будущего союзного польско-украинского государства или условия создания полностью самостоятельной украинской державы? Почему он, отягощенный добычей, направился в Галицию для получения еще одной контрибуции с украинского города Львова, а не пошел на имения своих, как он говорил, кровных врагов Вишневецкого и Конецпольского? Да к тому же и сам поход в конце октября на исконно польские земли он предпринял не по своей инициативе, а под давлением казацкой массы. Да и осада Замостья до середины ноября почему-то велась без особого энтузиазма. И уж больно подозрительно покладистым стал гетман после избрания на королевский престол брата умершего Владислава — Яна-Казимира. Хмельницкого почему-то удовлетворил этот выбор сейма, несмотря на то что новый король когда-то состоял в ордене иезуитов и имел кардинальскую шапку от самого Папы Римского.

Уж не потому ли, как утверждал в свое время Н. И. Костомаров, что он не был ни рожден, ни подготовлен к такому великому подвигу. Начавши восстание в крайности, спасая собственную жизнь и мстя за свое достояние, он неожиданно оказался во главе всеобщего восстания, но не смог воспользоваться представившимися ему возможностями и повести дело освобождения народа так, как ему на это указывала судьба и как интуитивно чувствовал сам народ. Отсюда и совершенные им ошибки, повлиявшие на весь последующий ход трагической истории украинского народа.

Получив личное послание короля, а вместе с ним гетманскую булаву и знамя, Хмельницкий снял осаду Замостья и со всем своим войском возвратился на Украину. Накануне Рождества он под звон церковных колоколов вошел в Киев. Ему был оказан триумфальный прием населением, православным духовенством, митрополитом Киевским Сильвестром Козловым и прибывшим накануне патриархом Иерусалимским Паисием.

На Украине де-факто образовалось самостоятельное государство, к правителю которого зачастили иностранные послы, ничуть не смущавшиеся, что де-юре эта территория еще принадлежала польской короне. С предложением дружбы прибыли послы Молдавии и Валахии; союз против Польши предлагали турецкий визирь и се-миградский князь. Тайные переговоры велись с главой протестантской партии Великого княжества Литовского. Весьма насыщенным важными событиями оказался февраль 1649 года, в течение которого был подписан договор о дружбе с Оттоманской империей, возобновлены переговоры с представителями польской короны, а в Москву была направлена делегация с просьбой оказать военную помощь в случае возобновления войны с Польшей. Но, прося помощи от Москвы, Хмельницкий держал против нее «камень за пазухой», предоставив убежище очередному самозванцу, называвшемуся внуком царя Василия Шуйского. Помощи от Москвы он не получил и на этот раз, так как ей самой было несладко от крестьянских волнений, вызванных окончательным закрепощением крестьян в соответствии с только что принятым Соборным уложением. С поляками же удалось заключить перемирие до июня, что дало возможность и той и другой стороне подготовиться к неминуемой войне.

Маски были сброшены, когда в апреле специальный посланник короля при гетманском стане Якоб Смяровский был обвинен в организации заговора с целью покушения на жизнь Хмельницкого и казнен. В ответ на это король издал указ о всеобщей мобилизации, Вишневецкий призвал панов из соседних владений к шляхетскому ополчению под своим началом, а Радзивилл приступил к подготовке литовской армии к походу на Киев. Хмельницкий, со своей стороны, издал универсал к украинскому народу с призывом подняться на борьбу против Польши: «Пусть каждый, будь он крестьянином или казаком, вступает в казацкое войско».

Если не считать поражения корпуса полковника Кричевского от литовцев Радзивилла, удача сопутствовала Хмельницкому. В конце июня казакам и крымским татарам удалось блокировать передовые части польской армии в районе Збаража в Южной Волыни. Узнав о бедственном положении этой армейской группировки, король со своими основными силами выступил ей на выручку. Однако Хмельницкий и крымский хан Ислам-Гирей перехватили его под Зборовом в северо-западной части Галиции. Положение короля, окруженного превосходящими силами противника, было безвыходным. Но его и на этот раз выручил польский канцлер Оссолинский, предложивший крымскому хану стать посредником между поляками и казаками на таких условиях, от которых тот не смог отказаться: 200 тысяч злотых единовременно и по 90 тысяч ежегодно в виде подарков.

С неимоверной поспешностью был подготовлен и подписан 9 августа так называемый Зборовский польско-украинский договор. Согласно этому договору число реестровых казаков увеличивалось до 40 тысяч. В свое распоряжение они получали три воеводства — Киевское, Браславское и Черниговское. Город Чигирин становился столицей казачьей автономии, в которой восстанавливались прежние вольности и привилегии. На казачьих землях не разрешалось жить евреям и иезуитам, как и размещать польские войска. В автономии сохранялось присутствие представителей королевской администрации, но с условием, что они будут избираться из числа православных местных аристократов. И самое главное: митрополит Киевский получал право представительствовать в польском сенате наравне с католическими иерархами, а униатскую церковь было обещано ликвидировать выморочным путем.

Что же касается положения крестьян, то оно оставалось без изменения. Тем из них, кому не посчастливилось попасть в казачий реестр, надлежало вернуться в королевские или частные владения, к которым они были приписаны до войны, и исполнять свои прежние обязанности. Это, естественно, породило вопрос: «За что боролись?» — и спровоцировало новые крестьянские выступления, которые проявились как в массовом бегстве холопов за пороги или в Московское царство, так и в новых кровопролитных столкновениях с польскими панами и зажиточными реестровыми казаками, участвовавшими в подавлении их стихийных выступлений. На стороне Зборовского договора выступила вся казацкая старшина и большинство украинского православного духовенства, вполне удовлетворенного подобным распределением социальных ролей в рамках Польского государства. Ведь, если все украинские крестьяне, — заявляли они, — станут казаками, освобожденными от уплаты каких бы то ни было податей, то за счет кого все они будут существовать? Сложность ситуации усугубило поведение польских панов, которые по возвращении в свои имения стали сурово наказывать своих крестьян, подвергая их пыткам, издевательствам и мучительной смерти. Не помог крестьянам и Хмельницкий, призывавший крестьян повиноваться своим господам, за что в определенных кругах был признан предателем народного дела и даже на какое-то время формально смещен с гетманского поста.

Чувствуя неизбежность разрыва с Польшей, неуверенный в своих силах, Богдан Хмельницкий метался в поисках стратегического покровителя. Крымские татары оказались излишне корыстными и ненадежными союзниками, а поэтому гетман попеременно бросал свои взоры то на Литву, то на придунайские православные эрзац-государства — Молдавию, Валахию, Трансильванию. Но это на будущее, а в 1650 году ему нужна была мощная и срочная военная поддержка, поэтому он вел одновременно переговоры и с Москвой, и с Турцией.

Неискреннее поведение Хмельницкого и его непостоянство удержали Алексея Михайловича, озабоченного к тому же псковскими и новгородскими волнениями, от поспешных действий против Польши. Поэтому неудивительно, что переменчивый и где-то капризный Хмельницкий в апреле 1650 года «вдруг» обратился к султану с просьбой принять запорожское войско под свою защиту, признавая тем самым свою вассальную зависимость от Оттоманской империи. Просьба была с благосклонностью принята, и протекторат Турции над казацкой армией был закреплен в феврале — марте следующего года соответствующей грамотой султана. Этот шаг можно рассматривать по-разному: как искреннее и добровольное желание Хмельницкого стать младшим партнером Турции, а следовательно, и потенциальным противником Москвы, чего, к счастью, не произошло; или как стимулирование той же самой Москвы к более активным действиям против Польши, что и получилось на самом деле.

Но пока Хмельницкий, пользуясь своеобразным перемирием с Польшей и отвлекая татар от набега на московские земли, решил попытать свое воинское счастье в Молдавии, а заодно женить своего сына Тимофея на дочери тамошнего господаря Лупула. Тем самым он хотел породниться как с господарем, так и с литовским гетманом Радзивиллом, женатым на другой его дочери. Поход удался. Татары разграбили страну. Яссы, столицу Молдавии, крымчаки грабили вместе с казаками, а Лупулу ничего другого не оставалось делать, как выплатить большую контрибуцию татарам, заключить союз с казаками и согласиться на брак своей дочери Роксанды с Тимофеем Хмельницким.

Разгневанные молдавским походом казаков поляки, считавшие Лупула своим вассалом, подстрекаемые возвратившимся из татарского плена Николаем Потоцким и вероотступником Иеремией Вишневецким провели на декабрьском 1650 года сейме решение о всеобщей мобилизации польской и литовской армий. А в феврале 1651 года они при поддержке немецких наемников, разбив в бою браславский казацкий полк, уже приводили в повиновение жителей Браславской области. За этой неудачей последовала и серия других. Наиболее значимой из них стала трагедия у волынского Берестечка, где в июне того же года сошлись польская армия, с одной стороны, и казаки с татарами — с другой. Противоборствующие силы были примерно равными, а следовательно, победу могла одержать только та из них, которая проявит максимум героизма и самоотверженности. Но, как известно, татары всегда были любителями легкой наживы, а поэтому, не желая ввязываться в кровопролитное сражение, они покинули место боя, прихватив с собой в качестве полузаложников-полупленников руководство почти суверенного украинского государства — гетмана Хмельницкого и войскового писаря Выговского.

Оставшееся на поле боя казацкое войско с полковником Богуном хоть и оказало упорное сопротивление, но под ударами превосходящих сил противника вынуждено было отступить, понеся при этом огромные потери в живой силе. В довершение всех казачьих несчастий литовская армия Радзивилла 25 июня с ходу захватила Киев. Казалось, что окончательное поражение Хмельницкого — дело всего лишь нескольких недель, но побеждать было уже некому и некого. И та и другая сторона были обескровлены, армии — дезорганизованы, а число желающих вновь идти на смерть катастрофически сократилось. Оставался единственный путь — переговоры, которые завершились 18 сентября подписанием в Белой Церкви нового мирного договора. Договор предусматривал сохранение автономии казацкого войска, сокращенного до двадцати тысяч и ограниченного территорией Киевского воеводства.

Но миру не суждено было прийти на истерзанную украинскую землю. Январская 1652 года сессия Польского сейма отказалась ратифицировать Белоцерковский договор, в связи с чем Польша и Украина вступили в новый период шаткого состояния «ни войны, ни мира». В этих условиях Богдан Хмельницкий вновь качнулся к Москве, но переговоры его доверенных лиц с царем и патриархом закончились лишь обещанием последних предоставить новые земли для расселения прибывающих с Украины казаков и крестьян с освобождением от уплаты налогов, если они будут оказывать помощь правительственным войскам в отражении татарских набегов.

Потерпев неудачу на одном фронте и с одним предполагаемым союзником, Хмельницкий качнулся к другому союзнику, хоть уже и предававшему его, чтобы попытать счастье на другом фронте. Гетмана, как когда-то и князя Святослава, не оставляло желание закрепиться в Дунайском регионе. А для этого нужно было сделать первый шаг — реализовать ранее достигнутую договоренность с молдавским господарем о женитьбе своих детей. Зная, что поляки будут препятствовать этому браку, Хмельницкий уговорил крымского хана принять участие в новом походе на Молдавию. 22 мая в районе Каменец-Подольска объединенные силы казаков и крымских татар нанесли поражение сильной польской армии гетмана Калиновского, преградившей им путь. В ходе сражения погиб и польский полководец. Эта победа позволила Хмельницкому установить протекторат над Молдавией, женить сына и, оставив его там в качестве то ли соправителя, то ли своего наместника, вернуться на Украину.

Легкость доставшейся победы вскружила голову честолюбивому гетману. Ему вдруг показалось, что он в состоянии выполнить рекомендацию патриарха иерусалимского Паисия о создании союза всех греко-православных держав, и начал рискованную игру по установлению своего влияния и на Валахию, но переоценил свои возможности. Объединенными усилиями Валахии, Трансильвании и польских добровольцев молдавский господарь Лупул был отрешен от власти, а Тимофей Хмельницкий в одном из боев получил смертельное ранение.

Придунайская авантюра Хмельницкого завершилась полным провалом, однако гетман не хотел мириться с этим. В сентябре 1653 года он возглавил новый поход на запад. На этот раз, кроме крымских татар, его сопровождал большой отряд донских казаков. В районе Жванца, что на границе Браславского воеводства и Молдавии, ему преградила путь достаточно сильная королевская армия, посланная Яном-Казимиром для восстановления польского влияния в этом регионе. Поляки вновь оказались в невыгодном положении. Находясь в окружении, они испытывали острую нужду в продовольствии, фураже и боеприпасах. Начались болезни, а с ними и упадок боевого духа. Прошлогодняя трагедия Калиновского могла повториться с еще более тяжкими последствиями.

Но тут воюющие стороны получили информацию, круто изменившую военно-политическую ситуацию в Восточной Европе в целом. Оказывается, тайные переговоры с Москвой об оказании помощи казакам шли своим чередом и наконец 1 октября 1653 года благополучно завершились. Специально созванный для этого Земский собор проголосовал за принятие Богдана Хмельницкого и всего запорожского казацкого войска «с городами и землями» под покровительство царя Алексея Михайловича. Татары и поляки, увидевшие в этом решении угрозу своим интересам, тут же прекратили военные действия и вступили в переговоры, завершившиеся 5 декабря подписанием соответствующего договора, согласно которому татарам выплачивалась компенсация в размере ста тысяч злотых. Кроме того, им не возбранялось, следуя домой через Украину, взять себе какое-то количество полоняников. Король заявил было о своей готовности возобновить действие Зборовского договора и в отношении казаков, но время для подобных компромиссов уже ушло.

А 31 декабря Великое посольство московское в составе боярина Василия Бутурлина, окольничего Ивана Алферова и дьяка Лариона Лопухина приблизилось к Переяславлю. За пять километров от города его приветствовал полковник Павел Тетеря во главе шести сотен казаков, а у городских ворот царских посланцев встречали уже переяславский архиерей Григорий, духовенство и практически все население города. Всеобщее ликование от воссоединения Малой Руси с Великой Русью наводнило городские улицы. Прибывший 7 января 1654 года в Переяславль Богдан Хмельницкий на первой же встрече с Бутурлиным так оценил происходящие события: «Как орел закрывает свое гнездо (крыльями), так и государь (Алексей Михайлович) соизволил принять нас под свою высокую руку; Киев и вся Малая Русь — его царского величества вотчина».

На следующий день, 8 января, на центральной площади состоялось общее собрание (рада) горожан и делегатов из других городов. Смысл выступления Хмельницкого перед собравшимися сводился к тому, что шестилетняя практика украинской жизни без государя показала всю свою несостоятельность и что теперь нужно выбрать, чье предложение о покровительстве принять: турецкого ли султана, крымского ли хана, короля Польши или «великого государя, восточного царя». Первых двух он сразу отмел — мусульмане, третий не подходил по причине многочисленных «неправд» от польских вельмож. Оставался четвертый — родной по крови и по вероисповеданию «восточный православный царь», за которого присутствующие проголосовали единогласно. «А те, кто не согласится с нами, пусть идут куда хотят», — заявил гетман. Но таких на первых порах не оказалось.

В тот же день Хмельницкий и вся старшина принесли присягу на верность царю, а в ответ Бутурлин вручил гетману символы его власти — булаву и знамя, одарив попутно щедрыми царскими подарками его ближайших помощников и казацких полковников. На следующий день присягу принимали младшие офицеры, казаки и горожане, а через несколько дней члены московского великого посольства разъехались с этой целью по всем украинским городам и селениям, подвластным Хмельницкому. Это событие повсеместно проходило в атмосфере народного воодушевления от сознания того, что наступил конец панского и еврейского засилья, и в предвкушении безоблачного будущего под рукой единоверного царя.