Горм, сын Хёрдакнута Воробьев Петр

Глава 28

Дворец килейских конунгов почему-то назывался «Кубо» и внешним видом напоминал преувеличенных размеров ларь из тех, на которых в драккарах и снеккарах сидят гребцы, и куда складывают золото, серебро, самоцветы, янтарь, мечи, шлемы, кольчуги, плащи, морские сухари, старые сапоги, грязные порты, и так далее. Его наружное украшение не отличалось особой вычурностью – каменные дуги и столбы, скорее обозначенные, чем глубоко вытесанные в известняковых глыбах внешних стен. Узкие прорезы окон отблескивали слюдой в свинцовых переплетах. С трех сторон здание было окружено неглубоким прудом, по берегам которого росли неизбежные финиковые пальмы.

Морской ларь карла, возвращающегося из удачного набега, может быть сильно пошарпан снаружи, но откроешь крышку – и под ней заблестит золото. Так же и внутреннее убранство дворца полностью затмевало его довольно неказистый внешний вид. Каждая каменная поверхность была вызолочена, посеребрена, или покрыта резьбой, полы набраны из крошечных кусочков камня, складывавшихся в видимость подвигов, охот, и веселий конунгов и их дружин. Самое замечательное, вдоль некоторых стен струилась вода, наполняя внутренность Кубо журчанием и приятной прохладой.

В самой середине дворца прятался высокий покой с прямоугольным прудиком посередине, называвшийся «атрио.» Его главным украшением была знаменитая золотая дева, творение умельцев Вёрдрагнефы или даже самого Ут-Рёста, пережившее Фимбулвинтер и последовавшие темные века не иначе как провидением какой-то богини (скорее всего, той самой, кого оно изображало). Золотая дева (как и свидетельствовало название, отлитая преимущественно из желтого золота с оливковым оттенком) с загадочной улыбкой вздымала одну руку с жезлом в воздух, опустив другую со свитком вниз. Ее облачение исчерпывалось венцом в волосах, чем-то коротким и тонким, как хорошая шутка, вокруг бедер, и странной обувкой с крылышками. То, другое, и третье было сделано из красного золота. Богиня наполовину стояла, наполовину летела, касаясь черного с отблеском камня высотой в аршин от пола только носком правой ноги, и отражаясь в неглубокой проточной воде пруда.

Рядом с прудиком стояло несколько низких не то скамей, не то лож, заваленных подушками, шкурами диковинных зверей с южного материка, и кусками драгоценных тканей. На одной из скамей полусидел, слегка скособочившись, Бейнир конунг. Горм ожидал худшего от встречи с властителем Килея и окрестных островов, заранее представив себе бледное, тощее, покрытое редкими волосами скрюченное существо, ковыляющее по подземельям, путаясь в слюнях и соплях. Конунг же был покрыт легким загаром, гладко выбрит, русоволос, голубоглаз, облачен в шелковый хитон (выглядевший, как будто кто-то начал шить длинную рубаху, но вырезал ворот, подшил подол, и бросил дело), окрашенный пурпуром, и чрезвычайно приятен в общении, если привыкнуть к легкой нечленораздельности его речей. Что правда, то правда, правый угол его рта время от времени опускался вниз, а правая рука подергивалась, но Горм довольно быстро об этом забыл, тем более что затруднения с плотью были наименее примечательной особенностью Бейнира конунга, полностью терявшейся в сравнении с остротой его ума. Старший сын Хёрдакнута даже чувствовал себя слегка недотеписто и косноязычно – словно каждую сагу, из которой он помнил нескольк строк, Бейнир мог целиком воспроизвести наизусть и подробно истолковать.

Рядом с конунгом сидела нешуточной красоты златовласая женщина в белоснежной шелковой рубахе, менее недоделанной, чем хитон (только рукава пришить). Она смотрела на Бейнира с явным обожанием. За низким столиком по левую руку от скамьи властителя Килея скрестил ноги писец, перед которым лежала стопка крайне полезного изобретения, называвшегося «бумага.» Писец записывал каждое слово рассказа Горма о падении Слисторпа.

– Засоленные на мясо мертвецы были не самой странной вещью, что мы нашли. На невольничьем подворье стояло дерево с замученными рабами и пленниками. Одни были повешены за шею, другие за ноги, третьи на крючьях под ребра. Нескольких нам даже удалось снять с дерева и спасти. Они сказали, что дроттары принесли их в жертву Одину.

– До сумерек богов, раз в девять лет, дроттары зажигали священный огонь из девяти пород дерева, и приносили Одину в жертву трех коней, трех быков, и трех добровольцев из благородных семей. Жертвы оставляли под священным дубом или в священной роще. После этого, все пировали девять дней, и это называлось «блот,» – сказал конунг. – Один был тщеславным и кровожадным владыкой старых богов, но даже он требовал живых жертв только раз в девять лет. Если поверить, что он восстал после Рагнарёка, старый бог сильно изменился к худшему. Хотя, строго говоря, какие есть доказательства, что это Один? Что за пределами явного, в точности познать нельзя, и во что ты веришь, больше говорит о тебе, чем о предмете твоей веры.

– Значит, если ты веришь в бога, который собственных детей поубивал, а теперь за нас, смертных, взялся, значит, сам ты кровожадина отмороженная? – уточнил Горм.

– Несколько упрощенно, но в общем, верно.

– Тебе, Бейнир ладо, обязательно надо будет через несколько лет съездить в Альдейгью, поговорить о богах со Званой-вестницей, – вступила в разговор дева. – Только она по-настоящему совмещает дар прозрения и понимание, что он ограничен.

– И тебе, Беляна, с ним, чтоб Зване Починковне объяснить, почему к ней в чертог Свентанин не вернешься, – добавил Горм. – Кстати, если тебя из жриц угнали в неволю, проклятие Мары на тебя действует?

– Свентане можно и в неволе служить. Где больше, чем в неволе, ее слово в помощь? – ответила красавица, последняя из угнанных Йормунреком, проданных в рабство, и найденных Гормом жриц. – А раз судьба так распорядилась, что в Гафлудине-городе неволя волей сменилась, а печаль любовью, значит, быть здесь новому Свентанину чертогу.

– К следующему году построим, тогда можно будет действительно в Альдейгью пойти с посольством, с торговлей, свитками меняться, – сказал Бейнир на вполне приемлемом венедском. – Там у Быляты-грамотника в Яросветовом чертоге древнего вежества целая палата.

– Спалил ее Йормунреков дроттар, нарочно спалил, – невесело вспомнил Горм, вертя в руке серебряный с позолотой кубок, в который был налит напиток «ботруо,» смесь вина с соком желтых и красных плодов, в изобилии росших в килейских садах. – Былята свиткохранилище заново собирает.

Бейнир видимо опешил, задумался, и снова перешел на танский:

– Это может быть косвенным доказательством, что бог дроттара – действительно Один. Тот в «Речах Высокого» говорил…

Хотя скорее наоборот, это просто предостережение, что один муж не может узнать всего, а дальше в тех же речах Один говорит о рунах, о том, как важно умножать знание, и что лучше недожертвовать богам, чем пережертвовать. Может статься, мы имеем дело со сверхъестественным самозванцем – какой-нибудь йотун назвался Одином, и хочет, чтоб все ему поклонялись.

– А может, все проще? Никакого промысла богов, никаких козней йотунов, а взял один бешеной вороной в гузно клюнутый дроттар, да и с ума сдрыстнул? – предположил Горм и отхлебнул вина с соком – к напитку вполне можно было привыкнуть.

– Хотя тогда откуда он вызнал, как молнией Стрелочную башню в Альдейгье на куски разметать? – вспомнила Беляна.

– Тоже верно. Что хуже, Йормунреков дроттар не один такой. У Гнупы был похожий, что яды варил, на рабах их испытывал, и жертвы идолу под деревом повешенных приносил. Вот про что разговор о йотунах мне напомнил, – продолжил Горм, – так это про обличье того истукана. Личина на нем была золотая, вся в крови перемазанная, но сверху на вид лицо как лицо. Оба глаза прикрыты. А вот с усами и бородой что-то странное, не то вместо волос корни, не то косы какие-то, не то вообще щупальца, как у осьминога. На бога непохоже, а вот на йотуна или еще какое чудище – запросто.

– «Щупальца, как у осьминога,» – вполголоса пробубнил себе под нос писец, шустро водя по листу бумаги стилосом.

– Что вы сделали с деревом и истуканом? – спросил Бейнир.

– Воины Годлава и Домослава сперва хотели повесить на крюках тех карлов Гнупы, которых мы до того не перебили. Мы посоветовались с Виги и со Щеней, тот хоть и рыжее трепло, а все-таки Былятин и Крутов ученик, и вот как рассудили. Кто бы жертвами с того дуба ни кормился, нам его новым трупьем питать ни к чему, потому мертвых похоронить, дуб срубить, сжечь, пепел разметать, истукана спалить, личину переплавить, а карлов пощадить, но кто оружие кинул, на семь лет определить служить бывшим рабам. А рабов мы всех отпустили на волю, чем разбираться. Некоторые к родне вернулись в Зверин, в Руян, еще куда, а больше половины так в Слисторпе и осталось, только теперь в карлах. Еще мы решили Слисторп переименовать, чтоб плохая память о Гнупиных делах на будущее тень не кидала.

– Мудро решили. А какое новое имя дали замку?

– Хейдабир, вересковый двор. Там все поля вокруг диким вереском заросли. Может, пчел разведем, не все ж из Альдейгьи мед везти.

– Хорошее имя, ничем не отягощенное, – согласился конунг.

– Только за пчелами следить надо будет, – заметила Беляна. – Вереск много меда дает, но если пчелы на одном вересковом взятке зазимуют, под весну может выйти понос. Вам бы бортника из Альдейгьи зазвать, кто пчелиное слово знает.

– У пчел бывает понос? Кром! – Горм в ужасе отставил кубок, его тут же долила дева, бесшумно объявившаяся как из ниоткуда и снова скрывшаяся в тень – старший Хёрдакнутссон успел заметить только смуглость ее кожи и нарочитую скудность одеяний. – Верю, запросто: проклятье Вонючих Штанов нелегко снимается. Зазовем пчеловеда, зазовем. Нам только тучи полосатых поносных мохнатых задов в небе над Хейдабиром недоставало.

Глава 29

Пиршественный покой, одно из чудес дворца Лимен Мойридио, находился под землей. Его пол был выложен орнаментом из белого мрамора и серого гранита, высокие гранитные столбы, поддерживавшие свод, отделаны полосами стали и слегка просвечивавшим орлецом. В самом своде был прорезан ряд овальных окон, каждое из которых открывалось на тончайшей работы мозаику из смальты. Мозаики были освещены дневным светом, поступавшим вниз через сложное сочетание прямых, выпуклых, и вогнутых серебряных зеркал.

Когда Тира была поменьше, она иногда любила проводить время, лежа на прохладном, вымытом до блеска гранитно-мраморном полу и рассматривая окна, словно ведшие или в эон, предшествовавший нынешнему, или в эон, который еще не пришел. На каждом изображении присутствовало небо, видимое снизу, благостно голубое с белыми облачками. В одном окне, под небом было поле из огромных подсолнухов, склонявшихся по краю овала, и стая птиц. В другом, навстречу облакам гордо устремлялись ввысь башни замка, и над ними летели под широко распростертыми крыльями-парусами черные дромоны. С самого загадочного изображения, вниз смотрели, держась за руки и улыбаясь, молодой мужчина и молодая женщина в одеждах, плотно облегавших их атлетические формы. Магия или искусство, что несли пару по воздушному океану, остались тайной за пределами мозаики.

За одной из стен покоя шел проход в кухню, использовавшийся слугами. Двери между проходом и собственно покоем были сделаны из той же зеркально-мерцающей, тонкой, но совершенно неподвластной времени стали, что и отделка столбов. Что было неизвестно ни слугам, ни тем более вельможам, обедавшим в покое, так это наличие второго прохода за глухой стеной напротив. Каким-то чудом оптики, несколько пластин мрамора в отделке этой стены были прозрачными, причем только в одну сторону. Чуду оптики удачно соответствовало немного более понятное чудо акустики. Все, что говорилось в покое, было прекрасно слышно в проходе через каменные воздуховоды, проходившие под полом.

О скрытом проходе Тире рассказал молодой воин Йеро, чья служба была в основном связана с огнедышащим сифоном на борту одного из последних огнеметных кораблей багряной гегемонии. При дворе Йеро появлялся весьма редко, обычно сопровождая пресбеуса Плагго. Название весьма расплывчатой в смысле обязанностей, но очень уважаемой должности благообразного и несогбенного временем старца происходило из древних времен и одновременно обозначало «старик» и «посланник.» Правда, со сравнительно недавних пор, Йеро сам зачастил во дворец, находя прекрасно обоснованный повод для каждого посещения, обычно связанный с прагматическими материями, например, с закупкой канатов, смолы, и дров для сифонофора. Дела часто находили его в одном и том же покое с мегалеей, так что ему удавалось бросить на нее восторженный взгляд, а иногда и перемолвиться несколькими словами. Сказать, что Йеро влюбился в Тиру, было бы и слишком очевидно, и не совсем правильно. Скорее, он ее боготворил, при этом не делая из поклонения никакой тайны и находясь в полной уверенности, что и весь остальной мир должен следовать его примеру. Для Тиры, этот вялотекущий апофеоз[83] был не столько лестен, сколько слегка утомителен, но Йеро можно было многое простить за его охоту делиться отличным знанием катакомб. Последнее включало хитрость доступа к безупречно потрясающему лазу (в некоторых местах по нему можно было пробраться только на четвереньках), соединявшему дворцовые бани с маяком на острове у входа в залив Мойридио.

Проход к пиршественному покою был сильно короче, и начинался за рядом бочек в винном погребе. Он продолжался и за пределы дворца, но дверь была заперта, судя по толстому слою пыли на мраморном полу, весьма давно. Так или иначе, Тира стояла у одной из необъяснимо прозрачных мраморных плит и слушала разговор диэксагога с очень богатым и очень диким торговцем с дальнего северо-востока, только что обогнувшим материк морским путем и собиравшимся в обратный путь вверх по рекам на родину, где посреди лета по заснеженным улицам городов бродили пьяные белые медведи, обученные играть на дикозвучащих варварских арфах, называемых «гнусли,» или что-то вроде этого. Имя торговца было «Сотко Скотинич.» Он принадлежал к племени варваров, прозванных «устричи,» скорее всего, за бессмысленную кровожадность и трагическое отсутствие вкуса в одежде. Дикость Сотко неоспоримо вопияла – его нижние конечности были облачены в штаны в мелкую полоску, грубо не то сплетенные, не то вообще свалянные из овечьей шерсти или еще какой-нибудь мерзости. Штаны были заправлены в высокие сапоги безобразно рыжего цвета. Предосудительно короткая туника, похоже, тоже из шерсти, да еще зачем-то с рукавами, спустя рукава прошитыми золотым шитьем, была подпоясана широким кожаным кушаком, безвкусно отделанным слишком большим количеством золота. Самую маленькую из десятков безобразных золотых побрякушек на этом кушаке можно было запросто выменять на белый хитон из лучшего шелка и пару отличных сандалий с бронзовыми застежками или мягких открытых туфель с сафьяновым верхом.

Тира, конечно, могла бы войти в покой и сама расспросить торговца о его путешествиях, но он не рассказал бы ей и трети того, что уже наболтал наместнику. Оставалось посетовать на то, что наследница багряной гегемонии утратила способность спрятаться на виду – наоборот, стоило Тире войти в помещение, все глаза обращались к ней. Также оставалось порадоваться, что у багряной гегемонии еще остались бескорыстные приверженцы, помнящие, где вход в какой ход.

Несмотря на жуткую одежду и неопрятную бороду, росшую чуть ли не от глаз, варвар мог вполне сносно изъясниться на языке гегемонии, хотя норовил переврать все имена и географические названия, порой до неузнаваемости, называя Кефалодион «Гафлудин,» а Хермонассу вообще «Самкуш.» Путь Сотко из Янтарного моря в Пурпурное, если верить его рассказу, изобиловал схватками с морскими чудовищами, битвами и братанием с местными тиранами и разбойниками, трудноотличимыми друг от друга, а также игрой на «гнуслях,» ведшей к соблазнению большого количества жен и дев (которые, можно полагать, были готовы на все, только чтоб Сотко перестал играть). По дороге, Сотко смачно и ретиво собирал слухи, касавшиеся того или иного тирана и его супруг, наложниц, отроков-виночерпиев, кобыл, верблюдиц, и так далее. Наместник находил пересказ этих слухов весьма занимательным, и время от времени даже записывал имена и подробности.

Имена нескольких действующих лиц были знакомы Тире. Аталасфено, молодой тиран Притеники, и Аталафела, его благородная мать, стали жертвой проходимцев, опустошивших их казну, и скрывшихся в неизвестном направлении на двух больших кораблях. Эрманореко, ученик мудреца Тороливо и талантливый стратег, звался в рассказе «Ерманарек» и выступал в качестве злодея, преступления которого начались с убийства друга Сотко «С Кофты,» продолжились магическим нападением на какую-то северную деревню с совсем уже непроизносимым названием, где делались столы и почему-то шел град, обрушившим окружавший ее вал из булыжников, и временно завершились братоубийством, после которого «Ерманарек» вернулся домой на северный берег Янтарного моря и стал насаждать поклонение какому-то варварскому богу, ранее считавшемуся погибшим. Упоминался также «Курум Бушуев внук,» который обогнал Сотко по дороге в Кефалодион, разыскивая и скупая молодых и красивых невольниц, до их продажи в рабство бывших жрицами «Сметаны». Если верить Сотко, таких невольниц «Курум» приобрел уже примерно с десяток, не объясняя зачем. Впрочем, легко было предположить, что оргиастические обряды служения «Сметане» помогали ее жрицам приобрести особенно богатый опыт в любовных утехах, добавлявший к их ценности в качестве наложниц.

– Пришли мы во Гафлудин-город, стали товары разгружать, меха, янтарь поморский, олово ервикское. День меня Вельмир-посадник не зовет на почестен пир, другой не зовет, сам с Курумом-воеводой во Кубо во дворце наедается да напивается. Прослышал я, что Курум ему золотой казной похвалялся, что у разбойников на море отбил. Две бочки красна золота взял, и две ладьи черленых. Самого Радольва, разбойничьего верховода, в полон забрал. Как пошел я к пристани, вижу, на берегу, Курумовы ладьи на берег вытащены, их смолят да конопатят, а рядом еще две поменьше, в бою крепко порублены. А еще я прослышал, как посадник перед Курумом начал молодой женой выставляться…

– Женой? – переспросил наместник. Тира взглянула на диэксагога с невольным уважением – вопрос был задан как бы невзначай, без воплей о предательстве, позоре, и горе.

– О двух делах дивных Гафлудин-город только и гудел-говорил. Первое, как сила да удача молодецкая Курума со дружиной разбойников одолели. Вторая, как Беляна премудрая, на невольничьей ладье с Янтарного моря Ящером Большеротым привезенная…

– В Янтарном море теперь крокодилы? И Килия с ними торгует? – позволил себе слегка удивиться диэксагог.

– Да нет, наместник-батюшка, это имя гостя заморского. Слушай, какое чудо дивное случилось. Ящер невольниц-полонянок во Гафлудин-город вез. В пути на ладью невольничью болезнь напала, на гребцов да на гостя-корабельщика с кормчим перекинулась, все б полегли, кабы не одна невольница, Ящером в нашем стольном граде взятая. Ладью к острову прибило, на берегу на крутом кряжу дерево росло, так невольница пригожая Ящеру-гостю и говорит: «Возьми с дерева кору горькую, вскипяти воду ключом, я над ней скажу слова наговорные, кору с того дерева брошу, ты настой горький изопьешь, болезнь и снимет.» Как сказала девица-краса в цепях железных, так и вышло. Исцелила гостя да кормчего, а за ними и гребцов с девами полоненными. Как пришли во Гафлудин-город, слово изустное о деле дивном до Вельмира-посадника вмиг дошло, пришел он на деву-целительницу поглядеть да словом с ней обмолвиться, а как увидел посадник Беляну-полонянку, лицом бел как плат стал. И выкупил Вельмир Беляну за три ковша красна золота, да взял ее не в постельницы, так еще и не в коровницы, даже и не в портомойницы, а во Кудо во дворце на червленом стуле от Вельмира от посадника по праву руку сидеть!

Раскатисто-напевный голос Сотко ненадолго затих, и торговец пробурчал себе под нос нечто по-венедски. Тира, не очень знакомая с языком, разобрала только «былину сложить,» «срочно,» и «вся Альдейгья плакать будет.» Закончив с отступлением, венед продолжил рассказ прежним голосом, по-прежнему же продолжая использовать примерно в три раза больше слов, чем было логически обусловлено. К числу существенных подробностей, погребенных в потоке ритмической логореи, относилось следующее. Бениро и Беляна поженились через три дня после того, как Беляна была выкуплена и согласно правилам варварского закона отпущена на волю. Корумо был сильно не в восторге по поводу этой свадьбы, поскольку приплыл на Килию… за Беляной. С другой стороны, он смог оказать Бениро ответную нелюбезность, не отдав ему на расправу главаря морских разбойников, за голову которого килийский тиран назначил награду.

Новости были не просто возмутительны, а трижды возмутительны. Никто тирану не указ, кого ему брать в любовницы или любовники – на то он волей Четырнадцати и тиран. Матримония же – это долг тирана перед его государством, которое надо по возможности укрепить браком, и заодно произвести и воспитать достойного и ответственного наследника. Это первое. Тира наморщила нос. У нее самой ушло несколько месяцев на то, чтобы смириться с Бениро в качестве наименее неприемлемого выбора для продолжения багряной династии, переговоры между вельможами Кефалодиона и Лимен Мойридио вообще шли уже несколько лет, государство, возникшее после слияния багряной гегемонии и килийской тирании, владело бы ключами от Пурпурного моря – и все это пущено насмарку непонятно чего ради. Полюбившаяся Бениро венедская девица вполне могла бы с соблюдением всех приличий и без какого бы то ни было неудобства для тирана быть назначена, например, дворцовой повитухой. По пустой прихоти сорвать важнейший исторический союз, могущий наконец-то вернуть миру утраченный после Кеймаэона порядок – так просто не делают! Это второе. Третье и самое возмутительное – «чудо,» про которое варвар-торговец уже все уши прожужжал наместнику, было вдрызг избитым применением коры дерева чучум для лечения перемежающейся лихорадки. Незадолго до прихода Кеймаэона, дерево было завезено на многие острова у побережья материка Нотэпейро, с юга ограничивавшего Пурпурное море, и кое-где пережило похолодание. Неужели из-за эдакой невидали тиран готов опрометью жениться на в лучшем случае сомнительного происхождения и почти наверняка всеми мыслимыми способами бывшей в употреблении девице, а архон – плыть за ней за три моря? А если не из-за этого, из-за чего еще?

Сотко Скотинич все еще продолжал что-то нести, теперь про соратников Корумо, включавших кузнеца, гнуснопрославленного тем, что… Недослушав, Тира фыркнула и выбежала из тайного прохода, поднявшись по узкой каменной лестнице и хлопнув потайной дверью за самой большой бочкой в винном погребе.

Глава 30

Ярлу, гордо стоящему на камнеметном помосте у резного и украшенного серебром и моржовой костью форштевня кнорра и с суровым прищуром всматривающемуся в морскую даль, не подобает одновременно канючить. Но мало кто может на это указать гордо стоящему, сурово смотрящему, и отчаянно канючащему ярлу. А из тех немногих, кто может, уж совсем мало с кем ярл посчитается и наконец величественно и мрачно заткнется. Аса сдалась уже довольно давно, и, спрятавшись от холодных брызг за поднятым собольим воротником, вполуха слушала нытье Хельги. При определенном усилии, череда всех возможных видоизменений «Почему опять я?» сливалась с плеском воды и гудением северного ветра в снастях, становясь просто еще одним однообразным звуком, сопровождавшим движение Губителя Нарвалов к восточному берегу Энгульсея.

Слабое утешение, конечно, но ни Хёрдакнут, ни даже Рагнхильд не выработали надежного способа борьбы с неостановимым скулежом среднего Хёрдакнутссона. Старшего ярла (а теперь в общем-то конунга Танемарка) несложно было раскрутить печальным взглядом в сочетании с горестным писком на всякие подачки, чем всю дорогу пользовались Хельги, Аса, дети ловчих, кормчих, корнаков, и простых ватажников, Крысодавцы с Первого по Четвертый, другие собаки, а в отдельных особо тяжелых случаях мамонтята, жеребята, и ручные хорьки.

Кнорр шел на запад вполветра. По прикидке старого кормчего Фьори, до Гримсбю оставалось еще где-то с три дюжины вик – никак не больше полудня хода, особенно если ветер продержится. На случай, если ветер утихнет или переменится, два кочегара у топки поддерживали пары. Небо было полностью затянуто серой хмарью, и ледяные брызги волн смешивались в воздухе с промозглой пресной моросью из туч.

Предмет жалоб Хельги слегка изменился, с того, как в семье все самые бесславные и бездобычные походы достаются всегда ему, на то, какой он хороший, ответственный сын и брат, и как его все принимают за должное. Аса наконец не выдержала и выпалила:

– Тебя послушать, так можно подумать, что тебя отрядили вместо ослика ходить в колесе, что крутит жернов на мельнице в Йеллинге, когда ветра нет! Я уже начинаю жалеть, что не осталась в Танемарке и не встретила Йормунрековых сватов!

К ее удивлению, Хельги осекся и с неподдельным ужасом уставился на сестру.

– Ты это по правде?

– Да не то чтобы совсем по правде, но пора бы тебе перестать думать только о своей доле. Посмотрите на него, неоцененного! Ярл Хейдабира, Хельги Рубитель Оков, в деревнях на восток от Танемарка твоим именем детей называют! Мне, вот кому плакать надо!

– С чего это? – Хельги опять посмотрел на Асу без понимания.

– А вот с чего! Тебя не отправляют в Йорвик, как овцекорову, нет, даже не как овцекорову, а как слиток золота, который надо перепрятать! Тебе дают сотню воинов на земле и корабль на море! Про тебя не говорят гадости вроде «У нашего конунга три сына, два умных, а третий дочь!» – Аса уткнулась носом в соболий мех.

– Ну, насчет слитка, ты частично права, ты наше золото, только нет такого слитка, что и отцу с матерью, и мне тебя дороже…

– Эх ты, разве ж я про это, – сказала Аса, все еще пряча лицо в воротник.

– А про что? – по крайней мере, Хельги перестал ныть.

– Вспомни, что было в день, как мы из Йеллинга вышли.

– На завтрак были блины, из пшеничной муки с ячменной, с севшим медом, потом…

– Да не про завтрак, а как отец в треллеборг прискакал!

– Входит он в покой мрачнее тучи, и с ним Виги и этот, как его, с дохлой крысой на голове…

– Гуннбьорн Гудредссон. Дальше!

– За мамой послал, а она с женами карлов пряла и пела…

– Еще дальше, когда все собрались! Что он сказал?

– «Вот Гуннбьорн, муж Найдены, моей дочери в Гардаре. Он собственный корабль по кускам в топке сжег, чтобы Йормунрековы драккары опередить, что сюда со сватами идут – сам Фьольнир Ингвефрейссон, черный дроттар, их ведет! Йормунрек хочет Асу сватать!» А Гуннбьерн перебивает: «Я думаю, это они всем только говорят, что свататься идут, а на самом деле грабить и…» Что за новое слово он сказал?

– Взрывать.

– «И взрывать.» А мама клубок шерсти уронила, и говорит: «Да честный грабеж в сто раз лучше такого сватовства! Он уже Свитью к рукам прибрал, теперь за Танемарк хочет взяться?» И все стали обсуждать, как Йормунрек на тебе женится, а нас всех по одному изведет, как своих брата и дядю. Тех он просто убил, да еще нескольким его родичам Норны уж очень удачно ниточки перерезали, может, кто их под руку с ножницами толкал. Говорят, приколдовывают Йормунреку его дроттары. Так про что же ты все-таки?

– Как раз про это! Что я, дура, или уродина какая-то, чтоб меня сватать только ради того, чтобы побольше земли заграбастать? Йормунрек меня вообще с тех пор, как у нас укрывался, не видел! Сколько – шесть лет? Семь?

– Сестра, поимей совесть! Сама меня корила, что долю кляну – в тебя все молодые воины, кто хоть раз в жизни хоть тень твою видел, влюблены. Вон Карли на корме, он твои следы из земли выкапывает и им поклоняется.

– По правде?

– Ну, может быть, самую малость преувеличил. Только не говори, что не замечала.

– Замечала, что он как-то странно смотрит… Карли малый сообразительный, но такой робкий да неразговорчивый – клещами слова не вытянешь. Но в том-то и дело, что Йормунреку все равно – дура я, не дура…

– Так тогда тебе радоваться надо, что Хёрдакнут решил, чтобы и сватов отказом не обидеть, и чтоб по-Йормунрекову не вышло, что нас с тобой до их приезда в Йорвик послали, вроде как с Адальстейном о замужестве толковать. Тебя нет, меня нет, парохода нет, казны нет – подарки или приданое, и Йормунреку отцу с матерью не в чем отказать, потому как и взять с них нечего.

– Отец для государства все мудро решил, я не спорю, но мне-то чему радоваться? Опять-таки, я оказываюсь приравнена к казне и кнорру, и вся разница – не один нежеланный жених, так другой.

– А вод здесь, сестрица, не скажи – Адальстейн, может, малость и недотепа, но не злыдень, а вот Йормунрек…

– Да, дядю убил, брата убил. Ну, с братом, и у меня несколько раз близко доходило, – Аса ткнула Хельги локтем в бок. – Особенно когда ты меня дразнил насчет того жеребенка.

– Хуже. Мне отец велел, чтоб я сдох, но тебя от Йормунрека уберег. Любой, сказал, ценой, копье ему, и так далее. А Токи такое рассказал на пиру после боя за Сли… Хейдабир. Помнишь кошку?

– Как же не помнить, ее нам батюшка с мидхафского северного берега привез! Ее потом чикалки[84] утащили, нет?

– Вот мы думали на чикалок, или на росомаху, а ее Йормунрек повесил, замучил, и труп той же веревкой к камню привязал и во фьорд выбросил. Токи видел!

Аса нахмурилась. Брат и сестра вместе замолчали, подавленные мыслями о том, на что еще может быть способен кошкоубийца, причем виновник не просто кошкоубийства, а кошкоубийства, отягощенного пыткой и, того хуже, злобным и нарочитым пренебрежением священными правилами поведения в гостях.

На корме кнорра, у правила, тоже шел разговор. Фьори объяснял Карли, Краки, и Челодрыгу происхождение очков – зрительных стекол в серебряной оправе, висевших у старого кормчего на носу.

– Лет пятьдесят назад, в Висбю кто-то сделал зажигательное стекло, которое можно носить с собой вместо огнива. Одно в нем плохо – без солнца, не работает. Потом кто-то догадался, что то же стекло можно использовать для увеличения маленьких предметов, потом вместо стекла стали использовать горный хрусталь – в нем пузырьков нет. Наконец, Колла Искусница догадалась, что стекла можно повесить на нос для увеличения тонкой работы.

Услышав: «Колла Искусница,» – Челодрыг заржал. Фьори приподнял мохнатую бровь, смерив молодого бодрича взглядом, от которого любой мало-мальски понимающий свое место в кругу земном молодой воин тут же заткнул бы хлебало ветошью. Такое понимание, увы, не было дано Челодрыгу, радостно пояснившему:

– Женился Дурята-тысяцкий на Малуше-искуснице, провели ночь брачную, наутро Дурята и говорит: «За что тебя искусницей прозвали, мне так и невдомек!» Обиделась Малуша-искусница и искусала его до полусмерти!

– Страшное дело – такое неуважение к супруге, – рассудил Краки. – Хуже может быть, только когда кто-то глупостью старшего перебивает. Так что там было с Коллой?

– В старости у Коллы начало слабеть зрение, особенно вблизи, и она велела себе сработать такую же пару очков из хрусталя, только поплоще, чтобы все время носить. Вот, – Фьори гордо поправил очки на носу и вперился вдаль. – Скажи-ка мне, Краки, не баклан ли там летит?

– Точно, баклан! Энгульсейский берег близко?

– По моему рассуждению, да, но некоторые шкиперы из Раумарики рассказывают вот что… Фракки, вытрави шкот на две пяди, а ты, Грейп, прибери свою сторону! Моряки, что нашли свою смерть в открытом море, так что и тела их ни к какому берегу не прибило, самые искусные из них, – к счастью для Челодрыга, в небе не было солнца, в противном случае он мог бы оказаться превращен в кучку пепла усиленным очками взглядом, брошенным в его сторону Фьори, – самые искусные оказываются после смерти на Ут-Рёсте, и некоторые из тех даже могут навестить родной дом – но только обернувшись бакланом. Поэтому на севере Мёра и в землях Само бакланов не стреляют. Краки, ты когда-нибудь пробовал баклана?

– Нет, – несколько озадаченно ответил сын корнака. – А разве их едят?

Баклан летел над самыми гребнями волн в поисках живности, плывущей близко к поверхности, отнюдь не рассчитывая на то, что плывущая в море живность может колбаситься близко к поверхности как раз в поисках бакланов. Из волн высунулась голова размером поболее лошадиной, с гривой из кожистых отростков. Распахнулись челюсти, утыканные разноразмерными остроконечными зубами, баклан, перехваченный поперек туловища, в последний раз заорал, вопия к безразличным волнам о своей загубленной бакланьей жизни, и был утянут под воду.

– Как видишь, едят, – ответил Фьори.

– Что это бы-ы-ло? – у Челодрыга вытянулось лицо.

– А, это морской змей, – объяснил Фьори. – Они обычно появляются рядом с кораблем, если кто-нибудь употребит слова, приносящие плохую удачу, или, например, убьет альбатроса, или что еще?

– Кормчего перебьет? – предположил Краки. – Чтобы змей не сожрал корабль, того, кто его разгневал, обычно тут же и приносят в жертву…

Челодрыг в ужасе попятился, Фьори, Краки, и Карли загоготали.

– Твое счастье, Челодрыг, что змей выплыл маловатый, всего-то саженей четыре-пять. Это еще что, на южном берегу Мидхафа есть похожие, только без грив и с ногами, так они могут тебя не только с берега в воду стащить, а на берег выбежать и догнать! – добавил кормчий. – Вода теплеет? Я их никогда в этих широтах раньше не встречал. Морские змеи, они в холодной воде не живут.

– Кром, что впереди? – донесся голос Хельги с носа. И удивление, и божба вполне могли показаться уместными – в прорехе мглы, висевшей над волнами, открылся крутой берег, снизу каменистый, сверху поросший мхом и кое-где вереском, и возвышавшаяся под серым небом развалина, тоже замшелая и непредставимо древняя на вид. Когда-то, наверное, пространство между четырьмя острыми башнями венчала крутая двускатная крыша на высоте нескольких десятков саженей. Все, что осталось стоять, были три с половиной башни и стены между ними, с оконными проемами, на вид слишком большими для стен.

– Бакланы, говоришь, с Ут-Рёста летят? – с дрожью в голосе сказал Краки.

Фьори рассмеялся:

– Клятый энгульсейский дождь – шли мы на Гримсбю, а вышли к Витбирской развалине и вересковым пустошам. Эй, ватага! Все по местам – выбирать паруса! Кочегары, прибавить пары!

– А сейчас что будет? – Аса с любопытством следила за действиями ватаги.

– Видно, против ветра пойдем, – сказал Хельги, занимая свое место у стаксель-нирала, шедшего вдоль штага. Оснащение для переднего косого паруса было очевидно добавлено через много лет после постройки кнорра. Отверстие для штага было частью замысловатой резьбы, покрывавшей форштевень. Такой же резьбой был покрыт и юферс, служивший для обтяжки штага. Стаксель-нирал и стаксель-фал, крепившийся через бронзовый люверс в фаловом углу наверху большущего треугольного куска промасленной шерсти, проходили через литые медные кипы, тоже украшенные рисунком, но отлитые единообразно и без особых затей приклепанные к дереву рядом с медными же утками. Один из молодых ватажников позади от камнеметного помоста уже сматывал с утки конец стаксель-фала, готовясь его травить.

– Убрать стаксель! – крикнул Фьори.

Верхний угол переднего паруса пополз вниз. Когда стаксель был более чем наполовину опущен, Фьори приказал убрать и грот. Ход кнорра ощутимо замедлился.

– Водомет, средний вперед! – сказал старый шкипер. Почувствовав дрожь от движений поршней, выталкивавших воду из отверстий слева и справа от ахтерштевня, он налег на правило, поворачивая корабль на север.

Вид в западном направлении действительно мог напомнить рассказы об Ут-Рёсте – птицы, таинственная развалина, неведомо как вздымавшаяся на такую высоту, что уцелевшее острие на верхушке одной из башен цепляло низкие облака, поросшая вереском равнина над каменистым обрывом, и ни живой души. Морской змей, заглотивший баклана, великолепно вписался бы в общий заколдованно-мрачный вид, но гривастый зверь как назло взял да куда-то сплыл. Примерно через вику хода на север, по левому борту открылся вход в бухту, где вода была заметно спокойнее. Пройдя еще с сотню саженей, Фьори потянул правило на себя, направляя Губителя Нарвалов к пристаням Витбира, который раньше назывался местным населением «Стреонусхалль» или что-то вроде. Так вышло, что изначальный город был разрушен дружиной одного из предков Хельги и Асы вследствие ссоры, как обычно случившейся на почве внезапно возникшей неприязни после совместного распития напитков с местным энгульсейским властителем. На месте старого поселения возникло новое, сначала преимущественно танское, но за век мира успевшее наполовину обэнгульсеиться обратно.

Город выглядел достаточно обыденно и вполне добротно – каменные стены в два кольца, дома из камня пополам с деревом, торгово-ремесленный посад по другую сторону от реки, впадавшей в бухту. На берегу сушилась прорва сетей, и с два десятка больших рыбацких лодок качалось у причалов. В гордом одиночестве у крайней пристани стояло необычное судно – высокие борта, палуба, полностью перекрывавшая пространство между ними, две мачты, наклоненных вперед и назад, и что-то ни к селу, ни к городу похожее на ухож с ветряной мельницей посередине. Фьори направил кнорр к свободному месту с другой стороны того же причала.

– Причальные концы, готовьсь, заслонка заднего хода, готовьсь, малый ход! – прозвучал приказ кормчего.

– Смотри, это Прямый! – с восторгом сказал Асе Хельги, указывая на украшение форштевня в виде вставшего на дыбы белого медведя. На ахтерштевне, резьба и раскраска складывались в подобие длинноносой морской птицы со сложенными крыльями.

– Ушкуева ладья! – одновременно воскликнул Челодрыг, вместе с еще несколькими ватажниками складывавший главный парус Губителя Нарвалов.

– Ушкуй – это тот самый Ушкуй из флокка про Ушкуя и Птаху? – глаза Асы расширились. – Он сын вдовы-рыбачки, она дочь ярла Хольмгарда?

– Вообще-то наволокского воеводы, а флокк переделан из былины лет пять назад, – для уточнения Хельги пришлось перейти на венедский. – «Ярл Хольмгарда» содержит четыре слога, а «наволокский воевода» в два раза длиннее, пришлось бы во флокке строку разбивать. В былине размер свободнее, мне Горм говорил. У этого свирепого воеводы еще было прекрасное зверское имя… Злоба Воронович, Ястреб Проглотович?

– Лют Волкович!

– Именно! Коротко и ничего менять не надо. Как Ушкуй с Птахой там на челне по болоту от Лютовой дружины спасались… Кстати, вот и они!

По гладко струганным доскам палубного настила на четвереньках ползло основательно утепленное дитя, толкая перед собой обшитого шкурой мамонта на колесах. За детенышем медленно шла стройная молодая женщина, на вид почти девочка, с темно-русой косой, опускавшейся ниже широкого пояса тисненой кожи, подпоясывавшего длинное платье из крашенной в зеленый цвет шерсти. На крыше мельницы (а это действительно была мельница), сев верхом на охлупень, примостился изрядного роста светловолосый молодец с деревянной колотушкой и долотом. Точными ударами по долоту, он превращал загнутый вверх конец охлупня в подобие медвежьей головы. На плече уверенного резчика, наклонив голову под прямым углом и с любопытством следя за работой, сидела птица, цветом и размером напоминавшая молодого филина, но с не по-филински тяжелым изогнутым клювом и длинным хвостом.

– Так птаха, это которая у него на плече? – спросил Эйнар, расправляя огон на одном из причальных канатов.

– Дурень ноннебакский, – снисходительно сказал Токи, – Птаха, это что с дитятей на палубе играет. А на плече у него зловещая птица напугай.

– Задний ход! – приказал Фьори. Краки с левого борта и Карли с правого потянули за рычаги, открывавшие заслонки в водометных портах, направляя ток воды вспять.

– Отбой водомету! Кочегары, отбой!

Кнорр окончательно замедлился как раз напротив пристани из дубовых свай с настилом из горбыля. Некоторые сваи торчали сквозь настил. Эйнар забросил передний причальный канат на одну из них. Петля огона обхватила дерево. Вместе с Эйнаром, на снасть налегли Вагн и Мики, притягивая Губителя Нарвалов к пристани. Спустя мгновение, Токи зацепил еще за одну долгую сваю кормовой канат и тоже потянул.

– Под парами, небось и Челодрыг сможет кнорр к причалу привести, – заметил Краки. – А ты попробуй как в старое время, под парусом, лагом, в шквальный ветер…

– Хёрдакнута наслушался? – спросил Токи. – Он еще, я помню, учиться искусству меча ходил к Сторульфу берсерку из Раумарики, десять рёст на лыжах в метель, отбиваясь от бешеных волков копьем, в гору туда и в гору обратно…

– Про детеныша-то в флокке ничего нет. Сколько ему – года четыре? – спросил Хельги.

– Больше похоже на шесть, – поправила Аса. – Надо будет с ними познакомиться.

– Обязательно, – Хельги окончательно приободрился. – Заодно прознать, с чего их-то сюда принесло вместо всяких северных островов, засыпанных мамонтовой костью вперемешку с золотыми самородками.

– Может, Адальфлейд и Ушкую весть послала про Йоарра с Раударом? – предположила Аса.

– Представляешь, сколько славы было бы тому, кто их найдет?

Глава 31

Из роскошно обставленного и приятно прохладного покоя на втором ярусе главной башни замка Скиллеборг, Беляна и Бейнир услышали топот тяжелых сапог, подкованных железными гвоздями, приказы, боевые кличи, и лязг оружия.

– Только бешеные собаки и северяне бегают под заполуденным солнцем, – Бейнир вздохнул и, опираясь левой рукой на секиру с преувеличенно длинной рукоятью, подскакал к окну.

Дружинники Горма, вбежавшие на площадь перед башней, почему-то разделившись на три отряда, шумно отрабатывали приемы ближнего боя. Можно было полностью употеть от одного зрелища воинов в кольчугах и панцирях поверх толстых кожаных или стеганого льна подкольчужников, шлемах с бармицами или хауберках, сапогах, боевых рукавицах, и так далее, вовсю махавших копьями, мечами и топорами посреди безжалостной жары. Некоторые из участвовавших в зверстве, например, сам молодой ярл, дополнительно утяжелили свое оружие и доспехи. По углам площади к каменным стенам жались три бочки, перед каждой из которых на столе стояли кружки. Два существа, мало-мальски благоразумно спрятавшиеся в тени под полотняным навесом, были Щеня, вооруженный стопочкой бумаги и стилосом вместо венедской железной палицы, и Хан, с высунутым языком лежавший перед глиняной плошкой с водой у колоды, на которой сидел знахарь.

– У каждого отряда своя бочка, – заметил конунг. – Но одни пьют чаще, другие реже, а третьих Горм посылает пить каждый раз, когда пьют первые. Занятный опыт. Потом спрошу, что в каждой бочке.

– Я могу догадаться, – ответила Беляна, опуская ноги на пол. – Его очень удивило, когда я рассказала, что кипяченой водой можно безопасно утолять жажду. Так что в первой бочке пиво, во второй вода. Не охочи таны до воды. Как бы им худо не стало.

– А в третьей?

– В третьей скорее всего тоже вода, но воины третьего отряда, как мне сдается, ее пьют по принуждению вровень с тем, сколько воины первого пьют пива.

Один из дружинников второго отряда зашатался и уронил щит. Спрыгнув с колоды, Щеня отвел его под навес, усадил, и дал в руки кружку, что-то приговаривая. Посреди площади освободилось пространство сажени на четыре в каждую сторону вокруг Кривого и Родульфа. Великаны были вооружены молотами, обмотанными тряпьем и шкурами. Родульф все еще двигался довольно осторожно, но языком ужемолол, хоть и не на полной громкости, с завидной похабностью. До окна конунга долетало: «Уд его серебряный… Псицы мрачные… Гузнорот ложесноглазый… Йеллингский калотворец…» Не по своей воле оказавшийся без кораблей морской разбойник сетовал на изощренность Гормова издевательства, очевидную в отданном Родульфу приказе пить воду каждый раз, когда каплющим мамонтовым удом по лбу мазанный троллище пьет пиво. От собственной словопакостности, бывший шкипер разошелся и, не обращая внимания на неокончательно залеченные увечья, стал наобум махать молотом, совсем как один недавно не добром помянутый тролль. Замахиваясь для очередного удара, он невзначай отправил в непродолжительный, но быстрый полет Корило, приземлившегося еще на двух ватажников, отрабатывавших выпады копьями. Заметив, что один из сбитых Корилом воинов так и остался лежать, Горм поднял руку с учебным мечом, точнее, куском железа с общими очертаниями меча, но в палец толщиной. Упражнявшийся с ним в паре Реннир опустил утяжеленную секиру.

– Отряду северной бочки – отбой! – крикнул ярл. – Всем в тень, раздеваться, и пить, пока в животе не забулькает!

– Хоть теперь пиво? – к лежащему Ингимунду явно вернулось чувство.

– Пей что хочешь, горе ты лолландское. Щеня, записывай – отряд северной бочки с водой начал выбывать после… – Горм посмотрел на солнечные часы, вделанные в стену главной башни, обращенную к югу. – После двух с половиной часов пополудни. Остались водохлебы западной бочки против пивохлебов южной. Кто остался без пары, ищет нового соперника, и вперед! Стой, Гутфаст, что у тебя с ногой?

– Растянул, когда наверх к замку бежал!

– Ты вроде на колокольцах играешь? – спросил ярл, подходя к столу перед западной бочкой.

– Играю!

– Побереги ногу, иди к Щене под навес, Корило, ты тоже, как раз пивохлеб на пару к водохлебу. Достаньте волынку с колокольцами, сыграйте что-нибудь бодрое. – Горм вылил наполненную водой кружкой себе на голову. – Хан, и чтоб твоя длинная пасть молчала!

– Опыт не полностью исчерпывающий, – Бейнир посмотрел в сторону пустующего восточного угла. – Им бы еще поставить бочку с вином. Хотя все вино на севере привозное, так что его можно исключить на этом основании. Первый вывод неудивителен, могли бы спросить наших знахарей – если на жаре работать и пить недостаточно жидкости, тепловой удар обеспечен. Вот кто из тех, кто достаточно пьет, простоит дольше? Моя догадка – пивохлебы, их напиток заодно и питает.

– Я бы согласилась, иди речь только о том, чтоб простоять, но в поединке, сколько я понимаю, надо еще в соперника попасть, а от доброго пива может и развести, особенно на жаре, – заметила Беляна. – Достаточно скоро, мы узнаем ответ.

– Я попрошу Горма позаниматься с моей дружиной. Для северян, его ватажники вполне неплохо держатся, и задумки с бегом в гору и с утяжеленным оружием тоже хороши. Все равно ему надо где-то переждать зимние месяцы, чтобы через шторма домой не идти. У меня забавное впечатление от общения с Гормом. Он на год меня старше, гораздо опытнее в военном деле, но почему-то одновременно кажется моложе.

– Ладо, это потому что его Чернобог не бил, как тебя.

– Его тоже бил. Проклятьем Мары, в числе всего прочего. Только большей частью промахивался, и попадал рядом, а меня стукнул всего раз, зато не мимо. Еще наш танемаркский гость больше пытается что-то изменить. Помнишь, вчера мы ему показывали рощи деревьев портокали?

– Да, там еще выпал из гнезда скворчонок…

– Верно, и Горм много времени потратил, чтобы с ним залезть на дерево и посадить его обратно в гнездо. Все только для того, чтобы скворчонок снова оттуда выпал, упал ему на голову, и разбился насмерть. Судьба птичке уже была отмерена, что толку встревать. Но Горм и Кнур, они все равно пробуют вмешаться, понимание тщетности к ним еще не пришло. Поэтому и кажется, что они моложе.

– Я тоже о бедном птенце думала, но с другой стороны. Если на миг допустить, что боги могут вмешиваться в наши судьбы, не будет ли их вмешательство для нас так же непостижимо и бесполезно, как для скворцов – Гормова попытка спасти желторотика? Скворцы-родители видели, что происходит, слышали, как пищит птенец, волновались, летали, кричали, но что они понимали? Может быть, вокруг нас боги так же непостижимо вершат свою волю?

– Даже если и так, лада, – Бейнир положил сильную левую руку на плечо Беляне. – Если и так, все равно урок в том, что судьба и свобода воли смертного сильнее прихоти богов. Нити жизней богов, и те в руках Норн. Смотри, пивохлебы отступают!

На площади, движения некоторых воинов первого отряда замедлились, хотя, например, Реннир и Горм продолжали обмениваться ударами с прежней скоростью, как и Родульф с Кривым. Из-за наигрыша Корила с Гутфастом, действо чем-то напоминало сложный пляс, относительное однообразие которого время от времени прерывалось лихими коленцами, как то выпад щитом в щит, которым Кнур сбил с ног Арнгрима Рыжего.

– Ну что, пивные животы, сдаетесь? – крикнул кузнец.

– Сейчас я тебя сдам ко всем йотунам, – ответил Арнгрим, тряся головой и пытаясь подняться. Кнур протянул руку, его соперник оттолкнул ее, потерял равновесие, и окончательно растянулся на камнях.

– Ладно, – Горм поднял меч в воздух. – Как насчет того, чтобы решить, кто победил, состязанием? А то мы тут до заката пропаримся!

– Каким… еще… состязанием? – глотая воздух, спросил Скигни, один из пивохлебов.

– Надо что-то на силу и ловкость вместе, – решил ярл. – Метание топоров в щит. Пивные брюха, решайте, кто от вас? От нас пусть будет Сигур…

Пивные брюха сгрудились в кучку у соответствующей бочки, обсуждая свой выбор. Из кучки выступил не совсем понятно прозванный Слоди Безногий – обе ноги, хотя и довольно кривых, имелись в наличии.

– Я буду против Сигура. Два последних раза выигрывал…

– Ингимунд, Снари, повесьте-ка пару щитов поплоше на стену, – кладя «меч» на один из столов, Горм махнул головой в сторону кучи снаряжения, оставленного вторым отрядом рядом с северной водяной бочкой. – Кидаем с двадцати шагов, Слоди и Сигур каждый мечут по три топора. Кто раньше расколет щит, тот выиграл. Если никто не расколет, выиграл тот, кто попал ближе к середине.

– А что получит отряд победителей? – взалкал Реннир.

– Как насчет барана и двух мехов вина? – ответ ярла не замедлил ждать и был встречен одобрительными воплями.

– Добрые воины, – Бейнир смотрел, как дружинники ставят щиты и размечают полосу для метателей. – С Этлавагром у нас, увы, вышло некоторое охлаждение, и такие новые друзья Килею были бы весьма кстати.