Малавита Бенаквиста Тонино
Так они и сделали, и вскоре Стью завинтил крышку последней бутылки, потом вытащил деревянный ящик, в котором его кофейному ликеру полагалось пересечь полтора десятка штатов с запада на восток.
— Твой дядя Эрван — это который автослесарь?
— Ты что, с дерева съехал? Дядя Дилан, если чего у меня попросит, может сразу начинать считать до миллиарда. Эрван, он в Райкерсе сидит, в тюрьме для долгосрочников, старый хрен, шансов выйти никаких! И семьи у него нет, у мудака, только я один, и я такой мудак, что варю ему его дерьмовый ликер.
Стью явно предпочитал худшего из двух своих дядей, старшего из братьев Догерти, который покинул Лос-Анджелес в конце шестидесятых вслед за одной пассионарней революционного движения, которое с тех пор развеялось как дым. Единственный вооруженный член партии, Эрван схлопотал пожизненный срок в «Райкерс Айленде», тюрьме штата Нью-Йорк, ни больше ни меньше, как за покушение на жизнь президента. Никогда не видев его за тюремной решеткой, Стью чтил дядю, менее за его политические убеждения, чем за исключительную меру наказания, которая позволяла ему изображать у себя в квартале маленького пахана.
— Я думал, в тюряге алкоголь запрещен.
— Там, где он сидит, единственное, что запрещено, так это расплачиваться в кредит. И потом, он так там прижился, что его чуть ли не выпускают за сигаретами. Он играет в карты с надзирателями, посредник в крупных стычках, он по-прежнему любит выступать. Он мне говорит, что, мол, он — не пример для подражания.
Не переставая говорить, Стью укладывал бутылки в ящик, оборачивая каждую цилиндром гофрированной бумаги, чтобы они не стукались друг о друга. За неимением лучшего, картон можно было заменить свернутым журналом. Машинально Стью схватил «Плейбой» 1972 года, чтобы укутать переднюю бутылку из полудюжины, и замер, парализованный воплем Донни:
— Линда Мэй!
Прижимая возлюбленную к груди, он принял страшное решение:
— Будешь ты мне помогать или нет, а я ее найду, Стью. И скажу ей, как много она для меня значит.
— Технически она могла бы быть твоей бабушкой.
Стью схватил другую газету, оказавшуюся на столе, и попытался разобрать название:
— «Ла Газет»… чего? Это на каком же языке написана эта фигня?
— Я откуда знаю, в этих контейнерах чего только нет.
Стью не нуждался в дальнейших разъяснениях и обернул вокруг густо-черной бутылки «Газету Жюля Валлеса», которая прочно закрепила бутыль среди пяти остальных. Он приклеил скотчем адрес на ящике: Джеймс Томас Сентер, 14 Хазен-стрит, Райкерс Айленд, Нью-Йорк, 11370, и скрутил две ручки из веревки, чтобы легче было нести. Привычное дело.
— Ну, найдешь ты ее и что скажешь своей «мисс Май девятьсот семьдесят два»?
Донни долго молчал, прежде чем ответить:
— Что я по-прежнему верю в нее.
Райкерс Айленд, тюрьма на траверзе Манхэттена, насчитывала 17 тысяч узников, мужчин и женщин, распределенных по десяти совершенно раздельным заведениям. Остров напоминал небольшое государство в государстве, расположенное менее чем в десяти километрах от Эмпайр Стейт Билдинг и считающееся самой крупной структурой в системе исправительных заведений мира. В корпусе, названном «Джеймс Томас сентер» в честь первого афро-американского надзирателя, сектор старожилов четко отграничен от других. На этом олимпе жулья пребывало несколько живых легенд крупного бандитизма, основополагающих фигур преступного мира и последних мифических парий, которыми так и не пресытились толпы. Каждый из них по совокупности располагал сроками, иногда доходящими до четырехсот лет заключения, так что мог умереть за решеткой, возродиться и снова умереть, и так далее в течение нескольких поколений. Для того чтобы войти в ультразакрытый клуб долгосрочников, надо было накопить как минимум двести пятьдесят лет без права сокращения срока.
Поэтому в квартале старожилов восприятие времени было не совсем таким, как во всех других местах.
Эти два десятка заключенных пользовались исключительными условиями заключения: их известность в большинстве случаев — личное богатство, юридическая поддержка, достойная крупнейших компаний, хорошие отношения с начальством исправительных учреждений трансформировали статус заключенных в статус проживающих на пансионе, а их камеры — в апартаменты, которые ни в чем не уступали лучшим особнякам в центре Манхэттена. Всем было уготовано там умереть, но торопить этот день никто не собирался.
В этот день двое из пансионеров, дружащие уже скоро четыре года (по личной шкале — срок, чтобы едва начать подавать руку), болтали, сидя в креслах, куря ритуальную сигару после обеда. Младший из них и, однако же, самый давний обитатель этих стен, террорист Эрван Догерти, пригласил соседа из камеры напротив, на двадцать лет старше себя, Дона Мимино, крестного отца всех крестных отцов итальянской мафии, сидящего уже около шести лет. Эрван, весьма подозрительно относящийся ко всем формам компанейства — он сумел сохранить полное молчание в течение почти восьми лет, — ценил в Доне Мимино старомодные манеры, философию другой эпохи и умение вести беседу, равное умению молчать. А для почтенного итальянца тот простой факт, что ирландец был единственным католиком в округе, составлял его первое достоинство.
— Я решил выучить свой родной язык, — сказал Дон Мимино.
— Как это?
— Я говорю на каком-то сицилийском диалекте, который непонятен уже для жителей соседней деревни. На нем теперь говорят только в некоторых уголках Нью-Джерси! Я хочу выучить материнский язык, тот, на котором говорят в Сиенне. Я хочу прочитать всего Данте в оригинале. Говорят, нешуточное дело. Я подсчитал, что если стану специалистом по средневековому итальянскому, то смогу одолеть «Божественную комедию» лет через пять-шесть.
Издавна в квартале долгожителей считалось во всех смыслах желательным начинать долгую учебу: большинство видело в этом возможность занять себя чем-то более интересным, чем качать мускулы или смотреть телевизор. Но не только.
— Потом я займусь английским, — продолжал он. — Прожить здесь шестьдесят лет и в конце концов говорить на каком-то ублюдочном языке, среднем между наречием эмигрантов и уголовным жаргоном, — чем уж тут гордиться. Поставлю себе цель: читать «Моби Дика» и не лезть в словарь на каждой странице.
Главное было не убить время, а придать смысл, и даже не один, сроку заключения, не подлежащему разумному толкованию. Как вообразить грядущие триста лет без всякой цели в жизни?
— Поздновато я взялся за Мелвилла, — сказал Эрван. — Прибыв сюда, я сначала прочел всего Конрада и всего Диккенса, потом всего Джойса, он был из Дублина, как мои родители. А потом я решил изучать право и взял восьмилетний курс.
Право выбирали чаще всего, на втором месте шла психология, потом, с большим отставанием, литература… Кто-то хотел узнать все тонкости Кодекса, расшифровать скрытые смыслы, ловушки, понять в деталях ту процедуру, которая отправила их доживать жизнь на этом острове. Эрван, например, получил диплом адвоката, чтобы пересмотреть свое дело и защищать себя самому. Психология и ее производные тоже ценились высоко, как все, что касалось механизмов человеческой души, начиная с собственной: некоторые проходили психоанализ по полной форме, чтобы верней сбросить балласт прошлого и спокойно смотреть в будущее. К тому же занятия по психологии служили трамплином ко многим другим наукам и позволяли лучше понять законы функционирования групп и отношения иерархии. В квартале старожилов можно было браться за какую-то область и верить, что исследуешь ее до конца, исчерпаешь вплоть до невидимых тонкостей, постоянно обновляя накопленные знания. Кто на воле мог позволить себе такую исчерпывающую позицию?
Другие заключенные учились с единственной целью доказать примерное поведение и тем самым снизить срок иногда лет на десять — пятнадцать: самые упорные таким образом уменьшили себе срок заключения со ста шестидесяти до ста пятидесяти лет.
В отличие от остального человечества старожилы Райкерса не видели в смерти конца срока. Концом срока оставался первый день, когда они могли выйти на свободу. Им нужно было цепляться за мысль, что однажды, в ближайшие двести-триста лет, они окажутся на свежем воздухе и отправятся открывать новый мир. Вот тогда можно будет и умереть.
— А потом? — спросил Эрван, зажигая свою «Ромео и Джульету».
— Потом, меня привлекает пара азиатских языков. Я столько лет боролся с китайской и японской мафией, что подумал, пора бы мне выяснить, как эти ребята устроены, а говорить на их языке — это дает кое-какие ключи.
— После того как я получил диплом по китайской медицине, я изучал тао и все методики долголетия, потом логически перешел к тай-ши. Некоторые легенды говорят про древних учителей, которые прожили от девятисот до тысячи лет.
— Я с самого юного возраста проклял любую форму физических упражнений.
— Вы придете к этому, Дон Мимино. Не сразу, но придете.
— Посмотрим. Я сначала изучу классическую медицину, потом ревматологию. Почки меня просто убивают…
В дверь постучали. В отличие от других камер камеры старожилов были отделены от коридора дверью и перегородкой, решетки были только на окнах. «Шеф» Моралес, глава команды надзирателей западного крыла, в которое входил и квартал старожилов, вошел, держа в руке пакет.
— Это посылка от моего кретина-племянника, — сказал Эрван, разрезая упаковку ножом. — Выпейте с нами по капельке ликера, Шеф.
— Времени нет, в блоке Б опять жарко.
Для формы сторож заглянул внутрь пакета, прикинул на вес несколько бутылок и вышел из камеры. Шеф Моралес, несмотря на молодость, пользовался у заключенных уважением за свою понятливость и готовность решать проблемы.
— Нам будет его не хватать, когда он уйдет на пенсию, — сказал Дон Мимино.
Эрван отвинтил крышку бутылки и вдохнул густой запах кофе.
— Мне дал его попробовать один тип, уроженец Милана, когда был здесь в семидесятых годах. Он не такой липкий, как ирландский ликер, менее приторный, и потом, я должен вам признаться, я никогда не любил ирландский виски.
Дон Мимино поднес ко рту рюмочку черноватой жидкости, которую налил ему хозяин.
— Buono.
Эрван распаковал пять других бутылок, поставил их в шкаф и собрал оберточную бумагу в кучку, чтобы бросить в помойку. Его взгляд остановился на «Газете Жюля Валлеса».
— Это же ведь французский язык, Дон?
Старый итальянец надел очки и стал внимательно изучать обложку журнала.
— Думаю, да.
— У меня нет способностей к языкам, но французский мне б наверняка понравился. Я подумаю.
— Говорят, много неправильных глаголов.
— А что, если нам заняться этим вместе, Дон Мимино? Вот так мысль! За четыре года мы будем бегло на нем говорить, и я предлагаю объявить французский официальным языком послеобеденной рюмки ликера!
— Все вы, ирландцы, сумасшедшие…
Они чокнулись и выпили до дна. Из любопытства Дон Мимино унес с собой «Газету Жюля Валлеса», чтобы на досуге глянуть на нее у себя в камере. Идея выучить французский привлекала его по одной причине: смотреть фильмы, которые показывали по каналу киноклассики, не прибегая к чтению субтитров, и среди них — детективы пятидесятых годов, которые он считал гораздо ближе к действительности, чем аналоги, предлагавшиеся в то же время американским кино. Странное дело, Жан Габен ему казался ближе, чем Джордж Рафт.
Он провел остаток дня за выучиванием сослагательного наклонения вспомогательных глаголов «быть» и «иметь». Потом он поужинал в одиночестве в своей камере и задремал под передачу итальянской эстрады по второму каналу итальянского телевидения, который принимал по спутнику. Поздно ночью он открыл глаза и так испугался бессонницы, что она явилась незамедлительно, — тогда он машинально схватил «Газету Жюля Валлеса». Да уж, слишком сложный язык… запоминать китайские идеограммы ему казалось больше по силам. Но лет через пятьдесят, шестьдесят, кто знает? Прежде чем закрыть газету и попытаться уснуть, Дон Мимино невольно остановил усталые глаза на строчке текста одной колонки внизу страницы. Слова, опять слова, но на этот раз на гораздо более знакомом языке.
Boris Godounov? If it's good enough for you, it's good enough for те!
Он выпрямился на кровати так, что хрустнули старые позвонки. Статья была подписана каким-то непонятным Уорреном Блейком.
If it's good enough for you…
Этот каламбур был его, Маурицио Галлоне, которого в более чем сорока штатах называли Дон Мимино.
… it's good enough for те!
В те редкие случаи, когда он встречал сына этого подонка Манцони, мальчишка поминал ему этого Годунова, это у них стало вроде ритуала. Да кроме этого, им и нечего было сказать друг другу.
Тремястами сорока пятью годами, которые ему оставалось провести на острове, он был обязан его отцу, Джованни Манцони.
Дону не было нужды учить французский, чтобы понять, откуда был журнал: Составлено и напечатано учениками лицея имени Жюля Валлеса, Шолон-на-Авре, Нормандия.
Срочно позвонить, во что бы то ни стало.
Он завопил на весь коридор, чтобы разбудить Шефа Моралеса.
6
Ни один из четверых не старался понравиться. Блейков мало заботило, привлекают они к себе симпатии или нет. Однако каждый на свой манер наращивал котировку во все расширяющихся кругах, которые иногда накладывались друг на друга. Кто бы ни встретил на своем пути одного из них, незамедлительно слышал о другом Блейке, иногда даже о третьем, причем самыми неисповедимыми поворотами. Только и было разговоров, что про них, — в лицее, на рынке, даже в мэрии, так что слух охватил весь город: это исключительная семья.
Добровольная работа Магги в различных благотворительных организациях в конце концов стала доступна массам. Люди отдавали дань не только ее мужеству, но и скромности, восхищались энергией и преданностью. Она активно участвовала в подготовке праздника 21 июня и выпускного вечера в лицее, вела разъяснительную кампанию о пользе сортировки пищевых отходов, заседала в ассоциациях кварталов, два раза в неделю по полдня тратила на инвентаризацию муниципальной библиотеки, а когда ее расписание оставляло час или два, закладывала основу собственной благотворительной организации, которую вскоре собиралась вынести на суд муниципалитета. Чем больше от нее требовали, тем больше Магги давала, а когда сила иссякала, когда само понятие благотворительности становилось расплывчатым, ее подстегивало горькое воспоминание о прошедших годах, и угрызения совести гнали вперед, как пика, которой тыкают в спину осужденного на казнь. Впрочем, ей самой происхождение собственного альтруизма было безразлично, имел значение только результат, — так же, впрочем, она не пыталась узнать и глубинные причины, толкавшие других добровольцев отдавать силы неизвестным людям. В самом начале деятельности ей были любопытны мотивы каждого, и она вычленила несколько архетипов. Встречались невротики, которые посвящали себя другим, избавляясь от себя. Были люди несчастные, которые давали сами, оттого что никто ничего не дал им, и наоборот, счастливчики, не переварившие собственного богатства, и бездельники, утомленные своей инертностью. Были святоши, которые шли навстречу несчастным в ореоле самоотверженности, любуясь собственным отражением в зерцале благодати, — у них и вид был соответствующий: улыбка приветливая, но скорбная, объятия широкие, как юдоль печали, а глаза грустные от зрелища многая скорби. Встречались и прогрессисты, слушавшие ближнего для очистки совести: регулярно протягивая руку обездоленным, они достигали замечательного интеллектуального самочувствия. Другие думали таким образом искупить разом все свои грехи. Еще кое-кто, противореча сам себе, считал, что мир летит в пропасть, но нельзя же оставаться равнодушным. А кто-то просто незаметно для себя взрослел.
Теперь Магги было абсолютно наплевать, кто из них по-настоящему сочувствовал несчастьям другого, кто действительно ощущал, как поднимается чувство негодования перед лицом несправедливости, кто чувствовал, как в сердце бьется жилка солидарности, как в душе кровоточат раны мира. Жест перевешивал намерения, и любая щепка годилась в братский костер. В Шолоне апостольство входило в моду, и новые люди откликались на зов. Скоро нуждающиеся будут нарасхват.
Уоррен переживал свою собственную славу как справедливое признание. Услуги, оказанные им молодежи, принесли ему уважение, в его глазах ценившееся превыше всего. Там, где отец предал, сын должен был взять его роль на себя и воплотить тайное лицо «другого» правосудия, того, что осуществляет возмездие, когда бессилен закон. Он забывал обо всей криминальной начинке статуса мафиозо, оставляя только этот аспект, и тщился в одиночку представлять законное право обездоленного, последний шанс добиться возмездия. Его суд и его защита дорого стоили тем, кто их требовал, но разве что-то дается даром на грешной земле? Прийти и поплакаться у него на плече означало стать должником на долгое время, но что дороже, чем увидеть, как ваш обидчик молит о пощаде? Никакая цена не высока за право насладиться этим зрелищем. Уоррен обладал умением добиваться своих целей, удовлетворять всякое требование, которое казалось обоснованным, и мальчики его возраста видели в этом настоящее призвание: Уоррен тебе поможет, Уоррен придумает что сделать, поговори с Уорреном, Уоррен — справедливый, Уоррен — добрый, Уоррен — это ж Уоррен. Его реальная сила заключалась в том, чтобы никогда ничего не добиваться, но давать людям приходить к себе, никогда не играть в заводил, но принимать власть, которую ему доверяли, ничего не просить, но ждать, пока поднесут сами. Даже его кумир, Альфонсо Капоне, мог бы им гордиться. Уоррен платил дань за такую власть, живя в тайне, как все его собратья. Настоящий вожак подчиняется закону молчания и ждет, когда к нему придут те, кому позарез надо излить душу. Дай им то, что им нужнее всего. А нужнее всего им ухо. Прежде чем любить или ненавидеть, прежде чем сказать, кто прав, кто виноват, прежде чем предложить свой суд или отказать в нем, он пытался составить самое объективное представление о проблеме просителя. На этом и строилась его власть, это и готовило его к будущей роли лидера. Эта работа день за днем выстраивала его как личность.
Хотя Уоррен отнюдь не стремился вербовать себе последователей, юное поколение жителей Шолона взяло его за образец и вдохновлялось его способностью выслушивать, которая казалась ключом к решению многих проблем.
Уоррен никогда не осмеливался спросить у отца, почему тот решил стать свидетелем против своего клана. Придет день, и этот разговор станет неизбежным, но пока он не чувствовал в себе мужества спросить отчет у того, кто, несмотря на жалкую жизнь ссыльного рантье, не растерял ни капли своего авторитета.
Ярость процесса и его последствий не смогла поколебать удивительной внутренней силы Фреда, делавшей его, в зависимости от обстоятельств, то защитой, то угрозой. Поговаривали, что он вдоволь пошатался по планете и знавал сильных мира, — такой жизни на сто полок книг хватит. В американце и писателе угадывали лидера. Женщины провожали его взглядами, мужчины приветствовали издали, дети брали с него пример. По каким бы причинам им ни восхищались, все молча признавали в нем эту самую природную силу характера. Фредерик Блейк был из тех редких особей, которых люди предпочитают иметь в друзьях даже до знакомства. Его появление в группе одновременно внушало беспокойство и обнадеживало, в корне меняя расклад и даже соотношение сил: одним недобрым взглядом или простым рукопожатием он был способен сделать слабого сильным, а сильного — слабым. Он выступал бесспорным вожаком стаи, и никто не осмеливался оспаривать у него роль старшего самца — роль, без которой чаще всего он с удовольствием бы обошелся, но делать нечего, так было всегда: надо принять решение, дать ответ, — все обращаются к Фреду, не спрашивая себя почему. Его плотное телосложение низкорослого брюнета не бралось в расчет, мужчины в два раза выше его горбились, чтобы казаться вровень с ним, и понижали голос на октаву, когда с ним заговаривали. Мужчины, которых он никогда до того не видел. Кто и когда узнает, на чем держится авторитет? Он сам не имел об этом ни малейшего понятия, какая-то смесь притягательности и сдерживаемой агрессии во взгляде, при этом тело удивительно неподвижно, и потенциал ярости проявляется так, что ему нет никакой нужды его демонстрировать. По городу Фред перемещался так, как будто его по-прежнему окружала гвардия телохранителей в полной боевой экипировке — невидимая армия, готовая пожертвовать собой. Люди завидовали его манере формулировать все, что его не устраивало, — не повышая голоса, но и не лебезя. Парнишка задел старушку мопедом? Фред брал его за шиворот и просил извиниться. Дали полпинты пива с легким недоливом? Хозяин бистро с радостью менял его бокал. Какой-то нахал лез без очереди? Просто ткнув в него пальцем, Фред ставил его на место. Он не боялся незнакомых людей и не колеблясь шел к ним, когда того требовала ситуация. Он никогда не испытывал страха перед другими и априорно не подозревал их в воинственных намерениях, не искал угрозы до того, как ее демонстрировали. Не осознавая того, каждый раз, когда он вмешивался, чтобы урегулировать ситуацию, он показывал пример. Он не понимал, как так вышло, что на улицах страх перед чужим человеком превратился в бытовую трусость, как параноидальная боязнь агрессии привела людей к молчаливой ненависти. Сейчас он чувствовал этот страх на улицах, страх бессмысленный, никому не приносивший ни цента. Сколько сил люди тратят, и все псу под хвост.
В абсолютно противоположном мире жила праведница Бэль. Одно ее существование подтверждало, что правы те, кто считает, что самые прекрасные цветы родятся на кактусах, на болоте либо на куче навоза. Такая чернота породила такое очарование и невинность, и этой грацией и невинностью могло насладиться огромное число людей. Стоило встретить Бэль на улице, и человек уже становился лучше. Далекая от высокомерной, кусачей красоты, она изобрела красоту щедрую, обращенную ко всем, без различий и отбора. Каждый имел право на участие, любезное слово, ангельский взгляд, а те, кому такого подарка было недостаточно, могли сколько угодно кусать себе локти: Бэль была неуязвима, а несчастные, вздумавшие воспользоваться преимуществом, давно раскаялись, и эта уверенность в себе еще прибавляла ей красоты, потому что разрешала улыбаться незнакомцам и отвечать на знаки внимания, не опуская головы. Самому закоренелому пессимисту достаточно было провести в ее обществе короткое время, чтобы уверовать снова. По-своему она доказывала, что человечество способно на лучшее; ее роль была ролью исключительных существ: отвечать на цинизм и страх доброжелательностью и надеждой. Получалось, что феи существуют на самом деле и заражают каждого желанием стать лучше.
В то утро она шла по площади Либерасьон под восторженное цоканье языком и свист циркачей, которые устанавливали свои аттракционы, и среди них — большое колесо обозрения, точно такое же, как то, что находится на Тронной площади в Париже. Бэль на минуту остановилась, глядя на мужчин, которые, вися в воздухе, крепили люльки к ободам колеса, и дала себе слово, как только начнется праздник, прийти и посмотреть, на что похож город с такой высоты.
Шолон начал обратный отсчет: оставалось четыре дня до ежегодного торжества, одного из самых пышных в регионе, до целых суток безостановочного веселья, до наступления долгожданного лета. Кроме карусели с лошадками и автодрома, которые бывали и в других местах, три окрестных департамента съезжались посмотреть шолонское колесо обозрения, которое крутилось с полной нагрузкой. В разгар дня город походил на луна-парк, а ночью как две капли воды напоминал Лас-Вегас.
Фред объявил, что танцульки наводят на него тоску. Значит, он проведет все выходные на веранде. В любом случае у него есть занятие поинтересней: пятая глава его творения затрагивает основополагающие темы и отвечает на вопросы, которые простые смертные задают себе о мелком и крупном преступном промысле.
У любого человека есть своя цена. Продажных шкур хватает — денег мало. Если вам не удержать их деньгами, держите их пороками, если не удержите пороками, держите амбициями. На что только не способен предприниматель, чтобы получить подряд, актер — роль, политикан — победу на выборах. Один раз мне удалось получить подпись архиепископа на фальшивой бумаге в обмен на строительство сиротского дома, который потом назовут его именем. Иногда ошибешься насчет человечка, думаешь, перед тобой сквалыга, а он — развратник. Хвастун может оказаться на самом деле сквалыгой, развратник — хвастуном и т. д., просто надо разобраться, что не сработало при первой попытке подкупа, и скорректировать стрельбу. Сколько парней на моих глазах засовывали свои прекрасные принципы куда подальше, как только им показывали краешек той вещи, которой им недоставало больше всего на свете. Перед этим никто не устоит. Желание… Чаще всего оно действует сильнее, чем угроза. Однажды я имел дело с мужиком, точнее, с супружеской парой, которая готова была вообще на все, чтобы завести ребенка, и
Телефонный звонок не дал ему закончить фразу. Ругнувшись, он встал и снял трубку. На другом конце провода Ди Чикко едва находил слова:
— Как вы могли, Манцони! Как вы посмели?
— Что я опять такого сделал?
Стоя с трубкой в руках, сыщик пинками по раскладушке будил своего коллегу. В окно он неотрывно смотрел на человеческую фигуру в бежевых бермудах и футболке, человек разглядывал номера домов на улице Фавориток.
— Это не ваш племянник там, на улице?
— Бен уже приехал? Иду!
И с наслаждением оборвав Ди Чикко на полуслове, Фред бросил трубку и ринулся из дома.
— Предупреди шефа! — завопил Ди Чикко сыщику Капуто, который из сна попал прямо в кошмар, видя, как Фред, прямо посреди улицы, бросается в объятия племянника.
Бенедетто Д. Манцони, для близких — Бен, по работе — Ди, в первый раз приехал в Европу, нетерпеливо ожидая увидеть дядю после стольких лет. Ему хватило одного звонка, чтобы ответить на его вызов.
— Хорошо доехал?
— Немного долго, я не привык.
— А ты никак немного поправился, щеки нагулял?
— Да. Девушки говорят, мне идет.
Среднего роста, с черными волосами, темно-карими и круглыми как бильярдные шары глазами, вечно небритый, не вынимающий руки из карманов, Бен на пороге тридцатилетия сумел сохранить облик неуклюжего подростка. Во все времена он воплощал самую законченную форму расслабленности, и никакой эстетический довод никогда не одержал верх над абсолютным приоритетом комфорта. В своих знаменитых бежевых бермудах с множеством карманов он размещал необходимые ему по жизни вещи (документы, сувениры, набор для выживания), а в камуфляжных куртках хранил все, чего хватило бы, чтобы с удобством и душевной радостью пережить осаду (одна-две книжки, несколько косяков, телефон и видеоигра). Фред, не найдя ничего оригинальней, обнял его снова, взволнованный тем, что видит своего любимого племянника, одного из Манцони, который и выглядит как Манцони, и ведет себя как Манцони. Фред всегда задумывался над тем, что связывает племянников и дядей, что это за странная привязанность, лишенная силы тяжести, легкая и вместе с тем прочная, без обязанностей, без долгов. Со своим племянником он мог демонстрировать шутливую власть, допускавшую, что ее можно послать к черту, — Бен никогда этим не злоупотреблял.
Боковым зрением дядя заметил два силуэта в окне дома номер девять.
— Сначала зайдем к федералам, одной заботой меньше.
Видя, что они направляются к их домику, Ди Чикко и Капуто плюхнулись в кресла, изумляясь и недоумевая, как Блейку удалось их провести.
— А если б я попросил у вас разрешения повидаться с племянником, вы бы мне его дали?
— Никогда.
— Шесть лет мы не виделись! Он мне почти что сын! У него больше нет контактов с Коза Нострой, вы же знаете.
После процесса, который обезглавил пять семейств, все, кто носил фамилию Манцони, были вынуждены исчезнуть как можно дальше, не претендуя на малейший доллар хоть в какой-нибудь сфере деятельности. Раскаяние дяди дорого стоило Бенедетто, он потерял из-за него своих единственных друзей, честь, имя. Зло за добро, сказали ему в то время, — теперь ему придется применять свои таланты к честным делам. Проблема Бенедетто, увы, была в том, что он не обладал никаким талантом, который можно было бы применить к отрасли честного труда.
— Манцони, все это плохо кончится, — сказал Капуто. — С тех пор как мы торчим в этой дыре, мы только и делаем, что исправляем то, что вы заварили. И так рук не хватает на вас четверых, так вы еще пятого привезли.
— Он завтра уедет, я просто хотел его обнять. Вы должны это понять, Капуто, вы же итальянец.
Ди Чикко оторвал страницу только что выползшего факса: описание Бена, которое он стал читать вслух:
— Бенедетто Д. Манцони, тридцать лет, сын Кьяры Кьявоне и Оттавио Манцони, старшего брата Джованни Манцони, умершего в тысяча девятьсот восемьдесят втором году. Д. — это сокращенно Дарио? Делано? Данте? Даниэль? Что это?
Тысячу раз ему задавали этот вопрос, и тысячу раз он отвечал по-разному, но правду — никогда.
— Дисграциато? — предположил Капуто.
Слушая саркастические замечания сыщика, Бен предпочел воздержаться от оскорбительного ответа.
— В конце концов, нам плевать, — не унимался Капуто. — В настоящее время проживает в Грин Бэй, штат Мичиган, работает в небольшом салоне видеоигр.
— Салон видеоигр? — изумился Фред. — Ты теперь парень, который выдает монетки для флиппера?
Бен упорно молчал, и это служило признанием. Если бы шесть лет назад Джованни Манцони не сел за стол свидетелей, его племянник сегодня был бы одним из королей нью-йоркской ночи.
— А еще говорят, преступность — дело невыгодное.
— С какой конкретно целью вы приехали? — снова заговорил Ди Чикко. — Только избавьте меня от всякой фигни вроде уз крови, мы не такие ослы, как вы думаете, Манцони.
— Называйте-ка меня Блейком, это вы заставили меня носить это имя. Где Квинт?
— В Париже. Мы предупредили, чтоб он срочно ехал сюда.
— Я буду отвечать только на его вопросы.
Он кивнул племяннику, приглашая следовать за собой по лестнице, и они вышли из домика. Бен на минуту вернулся к арендованной машине, достал из багажника рюкзак и присоединился к дяде. По-прежнему испытывая унижение, ни Ди Чикко, ни Капуто не поинтересовались тем, что было в этом рюкзаке.
Мешать поленту требовало незаурядной физической силы. В гигантской медной кастрюле Бен давил маисовую крупу с помощью ступки, пока тесто не загустело настолько, что лопатка стояла сама. Не переставая трудиться, он поглядывал одним глазом на кастрюльку, где побулькивал красный-красный, но еще недостаточно густой бульон. Магги, со стаканом вина в руке, облокотившись на столешницу, смотрела, как он готовит, и спрашивала, что происходит на родине.
— С тех пор как я живу в Грин Бэй, случай съездить назад в Ньюарк выпадает редко. Может, раз в полгода, но я там долго не задерживаюсь.
На самом деле он хотел сказать, что если его увидят в Нью-Джерси, то бывшие собратья по оружию воспримут это как провокацию, которую надо смыть кровью. Магги хотя и знала об этом, не могла не спросить про своих старых подруг, тоже ставших жертвой раскаяния Джованни, — процесс был такой бомбой, что разнес все во вселенной Манцони.
— А что стало с Барбарой, моей лучшей подругой, она держала трикотажный магазин?
— Барбара? Маленькая брюнетка, которая так совала всем в глаза свои титьки, что просто неприлично?
— Это — Эми. Барбара — высокая и худенькая, она еще все время смеялась.
— Она после процесса сумела добиться развода. На том месте, где был магазин, теперь донатсы. По последним сведениям, она живет с торговцем пивом, который обращается с ней, как с собакой.
Этот трикотажный магазинчик был подарен Барбаре одним из головорезов Джованни, которого познакомила с ней Магги. Неразлучные подруги, они прожили эти годы как свой золотой век, сладкий декаданс, которому суждено было длиться вечно. До эпохи сожалений Магги прожила головокружительную жизнь. Супруга Джованни Манцони? Иначе говоря, первая леди целого региона, та, что никогда и нигде не заказывает столика, что возводит шоппинг в ранг высокого искусства, которую всюду и во все времена почтительно сопровождают, чьи прихоти сродни приказам. Парадокс: между собой женщины критиковали своих мужчин, не нарушая при этом иерархию и определенные коды поведения. Если один из членов клана оказывался в опале, его жена или спутница сама отдалялась от подруг в ожидании конца карантина. Но как вынести жизнь вне клана? Вечеринки с друзьями, выходные в Атлантик-сити, каникулы в Майами, неразлучные, parenti stretti, близкие родственники. И вдруг, с бухты-барахты, любовь, дружба, уважение обратились в изумление, потом в чистую ненависть к Джованни и Ливии.
Магги никак не откомментировала грустную судьбу подруги детства и только молча глотнула кьянти. Вернувшиеся из лицея дети в подходящий момент отвлекли внимание на себя.
— Ди! — завопил Уоррен и бросился в объятия двоюродного брата.
— Ты меня помнишь? Ты же был меньше этой табуретки!
— У него такая память, что я иногда даже беспокоюсь, — сказала Магги. — Он даже помнит день, когда прыгал на банкетке и упал на поднос с бокалами и как потом его кузен Бен вытаскивал осколки стекла у него из живота, один за другим, пока не приехала скорая.
— Как такое можно забыть?
— Тебе едва было три года, — добавил Бен. — Это было на свадьбе Паули и Линнет.
Свадьба эта была одним из самых замечательных их воспоминаний, прежде чем стала худшим из них, — после свидетельства Джанни, который отправил Паули в тюрьму на семнадцать лет без всякой отсрочки. Линнет с тех пор стала пить.
— А я думаю, что это как будто пахнет полентой, — сказала Бэль входя на кухню. — Я узнала бы этот залах из тысячи.
— Бэль? Это ты, Бэль? — произнес Бен, окаменевший при появлении кузины.
Он взял ее ладони в свои, потом развел ей руки, рассматривая ее с ног до головы, и прижал ее к себе с бесконечной осторожностью, как будто боялся помять.
— Французы, видимо, не соображают, как им повезло, что ты у них живешь. Помню, как отец приводил тебя в ресторан в Бесегато. Ты входила в большой зал, и все умолкали, и так каждый раз. А мы, десяток здоровенных лбов, сидели за столом и старались вести себя прилично перед восьмилетней девчонкой.
Внизу, в котельной, Фред поставил полную миску свежей воды перед собакой, смотревшей на него еще затуманенными от сна глазами.
— Что снится собакам? — спросил он ее, гладя по бокам.
Малавита вылезла из одеяла, чтобы напиться, потом легла на спину, подставляя брюхо ласкающей руке хозяина. Столько спать можно только от тоски по родине, решил Фред, глядя на развалившуюся собаку. Наверно, она во сне видит себя на родине в австралийском буше, где существование ее породы имеет смысл, где почва безводная, а ночи ледяные, где мать матери ее матери еще бегала за скотиной и охраняла стадо. Малавита сохранила облик, вылепленный для той жизни, — она была вся из мускулов и сухожилий, со стальной грудной клеткой, короткой шерстью пепельно-черного цвета, маленькими острыми ушками, готовыми уловить малейший звук в природе. Как не спасаться сном, когда нельзя следовать инстинкту, когда чувствуешь себя чужим всему, что тебя окружает? Фред прекрасно знал эту боль и не желал ее никому, даже собаке. Он единственный представлял себе, насколько Малавита чувствует себя ненужной и подавленной, неуместной в нормандских рощицах, которые она отказывалась даже посещать. Фред во всем признавал ее правоту, как можно за такое осуждать? Он встал на колени, поцеловал ее в морду, — она, не шелохнувшись, дала себя поцеловать. Он погасил свет и вернулся к остальным.
— Все, что я помню, — это твою поленту с раками, — сказала Бэль, обмакивая кусочек хлеба в соус. — А кстати, почему поленту всегда сочетают со сложными соусами? Крабы, сосиски из свиной печенки, воробьи…
— Воробьи? Это что еще за история? — спросил Уоррен.
— Твоя сестра права, — произнес Бен. — Сама по себе полента особого вкуса не имеет, поэтому приходится усиливать ее вкус острым соусом, и тут можно изобретать что угодно. Мне случалось свинцовыми пулями, из карабина, убивать воробьев в саду и пускать их потом в стряпню. Бэль в конце концов узнала про это и разрыдалась.
— Ты довел мою дочь до слез, подлец? — спросил Фред, вторгаясь в разговор. — А когда сядем за стол?
Бен окружал свою поленту церемониалом, которого строго придерживались в прошлом. Поленту предлагали гостям как блюдо примирения, гарант семейного единства. Это был торжественный ритуал, потому что ее ели в скифе, длинном и прямоугольном общем блюде из дерева, откуда каждый брал еду прямо своей ложкой. Бен в совершенстве владел последовательностью быстрых движений: разлить поленту по скифе, пока она не загустела, прочертить в тесте бороздки, чтобы влить соус, выложить мясо посредине, а остальное превращалось в игру. Каждый из гостей, вооружившись ложкой, съедал свою долю, выедая сектор, чтобы пробиться к мясу, и самый прожорливый, таким образом, получал свою долю первым. Бэль и Уоррен, мало интересующиеся кукурузной мукой и даже раками, обожали обряд поедания поленты, не подозревая о том, что для гангстеров графства Нью-Йорк он обладал символическим значением. Когда на горизонте возникала война банд, когда вот-вот должна была заговорить кровь, иногда находили время обсудить ситуацию вокруг скифы, где каждый из участников прорывал свою часть, стараясь не заползти на долю соседа. Элегантный способ пометить свою территорию, соблюдая пакт о невмешательстве. Все старались прийти к мясу не слишком рано и не слишком поздно и разделить его между собой по уму, словно речь шла о выручке. Нет нужды обмениваться ни единым словом, еще меньше что бы то ни было решать, основное сказано и заменяет собой клятвы.
С головой, полной всех этих картин прошлого, Фред, как все, окунул ложку в тесто, но сделал это без малейшего аппетита.
Возбужденные присутствием американского кузена, Бэль и Уоррен никак не хотели улечься, так что пришлось вмешаться Магги, затем, в качестве последней инстанции, — Фреду. Они втроем выпили лимонсело домашнего приготовления, который поддерживал их беседу до довольно позднего часа. Избегая одной чувствительной темы — последствий процесса, как всегда, — они рассказывали свою ежедневную жизнь в малейших деталях, подкрепляя рассказ анекдотами, не впадая в сетования, которые могли бросить тень на их встречу. А потом, вдруг, взглянув на часы, Фред предложил Бену сходить послушать, как «жабы устраивают групняк».
— Что?
— Твой дядя нашел в десяти километрах отсюда большое озеро грязи, где по вечерам слышен невероятный концерт жаб и лягушек. Непонятно, что это, — стоны, хрипы, невероятный тарарам.
— Говорю, это групняк, что еще можно устраивать в такой час?
— Ты можешь разгуливать, где хочешь? — спросил Бен, кивнув через плечо на домик федералов.
— Ты что! Они круглые сутки начеку. Ночью я вижу, как у них горит ночник: пока один спит, другой смотрит телик или звонит жене, ругая меня последними словами, как будто это я заставил их сюда ехать.
— Сегодня они тебя не выпустят, они в ярости от того, что приехал Бен.
Фред, видимо, ждал этой фразы, чтобы подойти к своей жене, обнять ее, начать чмокать ее в шею, уверять, что она женщина его жизни.
— Надеюсь, ты не думаешь, что я соглашусь на то, о чем ты собираешься меня попросить…
— Пожалуйста, Магги…
— Пошел ты к черту.
— Мне нужно побыть вдвоем с племянником, — попросил он ее по-французски. — Устрой им свой номер с хорошей итальянской кухней на оливковом масле, как у мамы, пусть хоть раз мне от этого будет польза.
Бен отошел, чтобы оставить их одних.
— С тех пор как мы во Франции, я не мог поговорить о своих прошлых делах ни с кем. Бен расскажет мне, что произошло после нашего отъезда, все, что скрывает от меня ФБР. Перед тобой он ничего не скажет, ты же знаешь, Ливия.
— Идите болтайте на веранду или в котельную.
— Здесь я все равно чувствую, что рядом те двое кретинов напротив, которые следят за нами, это как наваждение, иногда мне кажется, они установили микрофоны и подслушивают нас.
Она дала отвести себя к холодильнику, который Фред открыл, — словесный поток при этом не прекращался.
— Ты знаешь, как говорить с ними, они едят у тебя с руки. Чем хуже они считают меня, тем лучше в их глазах ты, ты — единственная женщина, которая о них заботится на континенте.
Несмотря на коварство мужа, Магги чувствовала, как ее решимость мало-помалу ослабевает при мысли о двух сыщиках, одиноких, отрезанных от мира по вине семьи Манцони.
— Заодно избавимся от объедков. Баклажаны в бальзамическом уксусе стоят третий день, пармезан засох, сфольятелли крошатся, и главное, унеси ты остатки поленты, ее два раза в неделю не едят, — таково правило.
— Когда мне было двадцать лет и я была в тебя влюблена, я все равно не поддавалась на такие штучки. С чего бы мне дать провести себя сейчас?
— Мы всего на час выйдем.
Если бы ее спросили, Магги ответила бы, что давно не любит своего мужа. Она бы непременно добавила, что иногда представляет себе, как начинает новую жизнь без него. И все равно она не могла объяснить себе, как ему еще удается так ее забавлять, так же как она не могла понять, почему ей как будто чего-то не хватает, когда он далеко от дома.
С корзинкой в руке она перешла улицу, махнув рукой Капуто, в то время как Фред и Бен перелезали стену, встав на баллон с бутаном и спрыгивая на заросшую сорняками тропинку, которая отделяла их от соседнего домика. Они дошли до машины Бена, которую Фред откатил до перекрестка улицы Фавориток с Жан де Сомюр. Через десять минут они уже ехали вдоль леса, освещенного полной луной.
Фред так и прыгал на месте при мысли, что скоро окажется наедине с Беном и устроит ему допрос по полной форме. Что с ними со всеми стало, с друзьями и родственниками, коллегами, соседями, собратьями, знакомыми и всеми прочими? Он снова заявил, что не доверяет тенденциозным отчетам ФБР, и спросил про тех, кого ему не хватало больше всего, в том числе про любовниц. Ответы почти не оставляли места для сомнений: время не принесло исцеления. Напротив, мафия залечивала раны медленно и та слабость, которую она ощущала, приводила ее в бешенство раненого зверя. Поставив перед судом такую величину, как Джованни Манцони, правительству удалось пробить брешь в верховной власти Коза Ностры и подтолкнуть к действиям всех, кто хотел, в свою очередь, сдать мафию и заработать себе вторую жизнь. И пока Джованни Манцони жив, соблазн будет слишком велик. Еще один-два процесса такого размаха, и гангрена, пришедшая с Сицилии, сама умрет от гангрены.
— Останови здесь, остаток дороги пройдем пешком.
Бен припарковал машину около канавы, достал из багажника рюкзак и пошел за дядей, который по короткой дороге через поле напрямик шагал к заводу «Сортекс», чьи очертания угадывались в синеющей ночи. С бесконечной осторожностью Бен вытащил содержимое рюкзака и сложил его около въезда на площадку разгрузки — три десятка динамитных шашек легли на землю как палочки в игре микадо.
— С запасом взял, — произнес Фред.
— Как ты сказал. По твоему описанию вообще можно было подумать, что это «Дженерал Моторс».
Бен перепробовал все: тринитротолуол, пластиковую взрывчатку, селпекс, все производные нитроглицерина, но ничто не могло сравниться с тем, что он считал самой правильной формой взрывчатки, — динамит.
— Премию надо дать тому мужику, который это изобрел.
Как он ни хвалил удобство в обращении и надежность динамита, подкрепляя свои заявления химическими выкладками, — за его серьезностью и убежденностью угадывалась тоска ребенка, не наигравшегося в петарды. Утром того же дня, едва прилетев на незнакомый континент, Бен арендовал машину в аэропорту Руасси и поехал в Париж, где отправился по магазинам самоделок и автодеталей. Целый день, прежде чем взяться за поленту, он на глазах у дяди «занимался стряпней», как он это называл, готовил нитроглицериновую массу в котельной дома Блейков. В трех емкостях, поставленных на лед, он смешивал серную и азотную кислоту, потом добавлял соду, поглядывая на термометр, воткнутый в смесь.
— Жарковато у тебя, дядя.
— А что?
— Если перейдем за двадцать пять градусов, ничего тут не останется, ни нас, ни дома, ни федералов, ни квартала.
Не переставая по-бандитски ухмыляться, Фред почувствовал, как в нем закипает такая ярость, что может снести улицу Фавориток с карты Шолона. По капле Бен стал добавлять глицерин, подождал, пока смесь всплывет на поверхность, чтобы перелить ее в другую емкость. Потом он проверил лакмусовой бумажкой, которая осталась красивого синего цвета. Затем он загустил массу, добавив в нее, в числе прочего, деревянные опилки, закатал в картонные листы и вставил в каждую шашку фитиль. Ближе к пяти дня, прямо перед появлением остальных трех Блейков, Бен сложил в старую коробку из-под торта запас динамита, достаточный, чтобы прорыть еще один туннель под Ла-Маншем. После чего он смог выплеснуть остаток энергии на изготовление поленты, варить, заляпать все стены и крутить ее до посинения, пока не отнимутся руки.
Встав под северной сваей завода, он вскарабкался на гигантскую сливную трубу которая уходила прямо в реку Авр, и подпрыгнул пару раз на месте, чтобы проверить ее прочность. Затем он вернулся к дяде, который как раз взломал дверь между помещением, где принимали сырье, и главным корпусом. Обойдя здание с фонариком, чтобы убедиться, что никто из работников не задержался, они, подчиняясь старому рефлексу, обошли с инспекторской проверкой все службы и обнаружили только бидоны неизвестно с чем, баки разной формы, чугунные трубы: ни тебе украсть, ни продать, — тоска. Они вышли и снова взялись за дело. Бен перешел к не менее интересной стадии работы: определению стратегических точек закладки своей стряпни. В его интуиции, обеспечивавшей быструю и результативную работу, то в виде оседания, то взрыва, проявлялось настоящее шестое чувство.
— А скажи, тебе чего больше хочется, дядя? Чтобы как карточный домик или чтоб грохнуло как следует?
Фред задумался, есть ли толк быть скромным и незаметным сейчас, ночью, посреди голого поля.
— Сделай красиво, букетом, как последний залп фейерверка на Кони Айленде.
Племянник не удержался и хмыкнул, но воспринял наказ Фреда совершенно серьезно. Если бы он не выбрал стезю гангстера, Бен наверняка стал бы одним из тех артистов-разрушителей, что превращают небоскребы в тучу пыли. Последнее здание, которое он разнес на мелкие кусочки по приказу и в присутствии своего дяди, был почти достроенный четырехэтажный наземный паркинг на восемьсот машин. Ночь была долгая и трудная, но те, кто там был, со временем сохранили о ней хорошее воспоминание. Сегодня на точном месте катастрофы стояло маленькое стеклянное здание — офис фирмы «Паркер, Сампьеро и Розати, импорт-экспорт».
Готовый следовать указаниям племянника, Фред следил за его действиями с восхищением, которое испытывал перед специалистами любого рода. В свое время, чтобы сколотить команду, еще более результативную, чем у конкурентов, он сумел окружить себя несравненными виртуозами, каждый в своей области. Надо заставить типа расколоться, так, чтобы он заложил отца и мать? За дело брался Ковальски. Он мог так раздробить человеку пальцы на ногах, молотком, один за другим, не задевая соседнего, — артист, да и только. Нужен высококлассный стрелок? Хитман? Снайпер, получивший награду на войне, о которой он никогда не упоминал, Фрэнк был всегда готов к работе. Апогеем его славы был тот знаменитый выстрел, который разнес голову раскаявшегося мафиозо, ехавшего в фургоне по дороге во Дворец правосудия. И даже если Розелло не стрелял два раза одинаково, Фред в день своего процесса проехал весь маршрут до зала суда, лежа плашмя на полу фургона.
Чтобы войти в звездную команду Манцони, надо было достичь совершенства в какой-нибудь узкой области: в обнаружении подслушивающих устройств, вождении машины в условиях погони, умении вести шквальный огонь на поражение и т. д. Сегодня Фред вызвал своего любимого племянника из-за умения обращаться с динамитом, обеспечившего ему место в команде и то самое Ди, которое стало неотрывно от его имени.
— Теперь, когда мы одни, скажи мне, Бен…
— Что сказать?
— Что наши пусть и не простили меня, но поняли, почему я заговорил.
Бен боялся этой беседы и больше всего опасался обязанности сказать жестокую правду. Он не мог объяснить себе такой наивный, как бы полный надежды вопрос. Джанни Манцони, его герой, произнес слово «простить». Простить! Боже, как он далек от правильного ответа. Придется объяснить ему раз и навсегда, что, как бы ни вышло, возвращение Манцони на родину не обсуждается.
— Не хочу тебя расстраивать, дядя Джованни, но здесь тебе спокойней. Дети растут, дом красивый, и ты даже стал писателем.
Бен, сам живущий в изгнании, мог представить себе ужасную тоску, которая сжимала сердце его дяди.
— Ты никогда не вернешься на родину, с этим надо смириться. Нужно выждать три-четыре поколения, чтобы забыли имя Манцони. А до тех пор, пока останется хоть единый прихлебала, которому ты помог заработать, дал кров, приласкал детей, этот тип без малейшего колебания разрядит обойму тебе в висок. Ты стал их наваждением, дядя, и дело даже не в объявленной награде — молодых распирает желание пристрелить тебя из-за почетного титула. Представляешь, какой трофей? Человек, который получил шкуру Джованни Манцони, врага номер один всех мафиози Америки. До конца своих дней он станет легендой, и грядущие поколения будут целовать ему руки.
Продолжая говорить, он прикрутил скотчем пять шашек к наружной опоре и снова пошел в здание, чтобы заняться вереницей алюминиевых опор.
— Прикончить тебя — это как поймать Лох-Несское чудовище, убить белого кита, поразить дракона. Это означает добыть себе место на Олимпе, испить из Грааля и отмыть в твоей крови честь чести.
Слова эти царапали Бену язык, но он считал необходимым сказать их, чтобы дядя оставил всякую надежду на возвращение. Укрепив последний заряд, он взял Фреда за плечо и направил дядю к выходу. Они долго стояли в самом сердце ночи, глядя на еще целый завод, пока им не показалось, что он красив, как Фред находил красивыми быков, которых выводили на арену, и гибнущие корабли, и солдат, уходящих на смерть. В первый раз ему пришло в голову, что за всем этим уродством чувствуется рука человека.
— Тебе почетная роль, дядя.
Бен размотал длинный шнур, потом щелкнул зажигалкой и протянул ее дяде. Фред, с огоньком пламени в руках, мгновение колебался, мысленно спросив себя в самый последний раз, является ли тот ответ, который он сейчас предложит, единственным ответом в решении его проблемы с водой.