Нити разрубленных узлов Иванова Вероника

Возвращаться? А, ну да. Он же — «вдох». И где-то по другую сторону мира его ждет полуживое тело. Его — ждет. А меня? Но если мне путь обратно заказан, то что держит здесь Себерро?

— Почему?

— Что — почему? — непонимающе сдвигает брови калека.

— Вы можете вернуться, но не хотите. Почему?

— Ты и впрямь совсем недавно попал сюда… Это какое тело по счету? Только не говори, что сразу забрался именно в него: работу своего сурового сына я узнал сразу же.

Какого еще сына? Какую работу? Но тел и в самом деле было несколько.

— Третье. И в первых двух я задерживался недолго. Одно умерло от потери крови, второе… Не знаю. Не помню. Наверное, тоже умерло. И я тут же очутился в этом.

— Я так и думал. Новенький. Тогда слушай. — Он ерзает ягодицами, пододвигаясь к стене поближе, чтобы было удобнее на нее опираться. — Каждый, кто уходит за «врата мечты», попадает сюда. Это мир, похожий на наш, но за одним исключением. В нем нет магии. Совсем никакой. Магия приходит вместе с нами, пришельцами. Правда, ее пределы существенно ограничены обстоятельством, часто зависящим от случая. Мы можем здесь находиться, лишь попав в человеческое тело, тело здешнего исконного жителя. А оказаться в теле — только исполнив желание. Самое сильное, что имелось у человека в тот миг.

Желание? Так вот что за слова гудели в моем сознании, когда посреди кромешной темноты вокруг меня стягивалось кольцо света! «Я хочу убраться отсюда живым» — так, кажется, думал и желал тот первый, одетый во все черное трус. Я согласился ему помочь. Вынужденно, но согласился. И когда его желание стало моим, тело… Перешло в мое подчинение. Но тот человек хотел всего лишь убежать, а не избежать смерти и потому истек кровью на городской улице. А мне даже в голову не пришло заняться раной. Почему?

Я задумываюсь, пытаясь вспомнить каждое мгновений пребывания в чужом теле.

Сначала все мое существо впитывало желание, как морская губка. Потом, проникнув в чужую плоть, занималось исполнением полученного приказа. На свой собственный лад, разумеется. Как умеет. Но цели я достиг: увел просителя с поля боя. И живым, что, видимо, главное. А потом… Потом время его желания закончилось, а моего — так и не наступило. Я был слишком растерян, чтобы чего-то захотеть, и понял, что тело, которое занимаю, находится при смерти, уже слишком поздно. За миг до того, как меня оторвало от земли и швырнуло в беззвездную пустоту.

Помню, тогда ко мне пришел страх. Животный. Всепоглощающий. Неспособный воплотиться ни в словах, ни в образах. Я не хотел возвращаться туда, откуда пришел. Наверное, чувствовал, что возвращаться некуда. И когда новое кольцо света вспыхнуло рядом, не задумываясь нырнул в него.

Возникает только один вопрос. Пока один:

— Но как я мог оказаться в мире, куда можно попасть только через «врата мечты»? Я не вдыхал пыльцу с крыльев бабочки, это совершенно точно.

Себерро улыбнулся, прикрывая глаза длиннющими и все еще угольно-черными ресницами.

— Ходят слухи, что любая отлетевшая душа, неважно каким образом ее разлучили с телом, способна оказаться здесь. Все зависит от того, найдет ли она того, кто переполнен желанием, или нет. Если не сумеет сделать это очень быстро, то исчезает. Навсегда.

— Но я не слышал, чтобы «вдохи» умирали во время своего беспамятства.

— С «вдохами» проще. Их души ведь не полностью отрезаны от тела. Они могут ждать. Правда, чем дольше такие несчастные находятся между мирами, тем больше забывают свою прошлую жизнь. Тебе в этом смысле, похоже, повезло. Ты ведь все помнишь?

Да. До последней мелочи.

И теперь понимаю, почему император избрал такой жестокий способ отправить меня исполнять поручение. Это ведь его рук дело, приговор и казнь. Может быть, и представление, устроенное Герто, имело своей целью только мое путешествие за пределы мира…

Может быть. Если нет, то тогда мне немного жаль моего напарника. У него была мечта. Была цель, наполнявшая его жизнь смыслом. Неужели он тоже казнен, как и я? Но если да, то…

То я могу найти его здесь.

Если ему повезло.

Мое возвращение императору не нужно. Зачем? Чтобы вернулся человек, обладающий не только могуществом, но и знаниями о тайных помыслах властителя Дайи? Знаниями, которые можно извлечь из памяти, если поторопиться… Это слишком опасно. А так нет тела — нет дела, как любят говорить дознаватели. Я не могу вернуться, даже если захочу. Но мне так и не объяснили, почему медлят те, у кого есть все шансы вновь перейти границу миров.

— Вы ушли за «врата» по собственной воле?

— Да, — спокойно признает Себерро.

— А почему не вернетесь? И почему вообще многие… не возвращаются?

— Очень просто. Все очень просто. — Лицо калеки освещается еще ярче. — Не хочу. Здесь… как бы сказать? Веселее.

Я пока ничего веселого не вижу. Кровь, смерть, боль — какая в них радость?

— В этом мире ты словно получаешь новый шанс прожить жизнь. От начала до конца. А потом еще раз и еще, пока не надоест. И поверь, надоедает нескоро! Я и вовсе не знаю тех, кто вернулся, устав перерождаться.

— Но насколько я понял, такое «перерождение» подчиняется желанию? Вы же не можете заранее предсказать, каким оно будет?

— Тем интереснее! — искренне заявляет Себерро. — Это же настоящее наслаждение — бороться с чужим желанием, искать в нем лазейки, позволяющие исполнить все в точности, но не более. Ведь когда исполнишь, становишься полновластным владельцем тела. Причем зачастую — тела, обретшего невероятную силу. Силу наподобие той, которой владеют «выдохи».

Качаю головой:

— Все равно до конца не понимаю. Почему не вернуться? Дома ведь ждет вся магия мира.

— И сотни таких же магов, как ты сам! — подхватывает калека. — А здесь… Здесь ты можешь стать каким угодно. До последней минуты не знаешь, что тебе предназначено, и все время нужно быть готовым к сражению. И можешь многократно пройти через все, о чем мечтал. Слава, боль, счастье, скорбь, любовь…

Любовь? А ведь в самом начале он что-то говорил о сыне. Своем сыне.

— У вас было много любви?

— Не так много, чтобы набраться осторожности, — хохочет калека, подрагивая всем телом. — Вот и сейчас то, что ты видишь… Мое не слишком завидное положение — дело рук моего собственного сына.

— Но…

Он немного успокаивается, правда, смешинки в его речи не исчезают полностью. Чувствуется, что Себерро искренне наслаждается происходящим. Возможно, потому, что давным-давно сошел с ума?

— Мы можем и тут заводить детей. Легко. Тело-то остается человеческим. Правда, рождаются… Здесь их называют недокровками. Они всем похожи на обычных людей, только не могут принять в себя выходца из империи. Хотя желаний испытывают много, и очень даже сильных. А еще они хорошо чувствуют присутствие одного из нас. Как собаки. Унюхивают.

Почему-то мне делается не по себе.

— Они опасны?

— Отчасти. Но ты тоже легко сможешь их распознать, когда увидишь. Сам поймешь как. А нас недокровки, конечно, не любят. Правда, нечасто решаются противостоять, тем более открыто.

— Но не в вашем случае.

— Да, не в моем. — Кажется, что сейчас ему следовало бы сделать скорбное лицо, но калека продолжает все тем же беспечным тоном: — Ошибся. Заигрался во власть и не заметил надвигающейся измены. Она подползла как змея и…

Лязгает засов. Узкая дверь открывается, пропуская в залитую светом комнату женщину. Незнакомка довольно высока, излишне худощава, на мой вкус, да еще затянута в черное платье с высоким воротом и длинными рукавами, оставляющими на свободе только пальцы. Но именно этот черный цвет странным образом естественно сочетается с… серым цветом женского лица. Если полубезумный калека словно светится изнутри, то пришелица, кажется, где-то растеряла все краски. Кожа, глаза, волосы отличаются друг от друга оттенками и все равно остаются серыми. Словно неизвестный художник сделал набросок графитовым грифелем, но не стал раскрашивать свое творение, а лишь растушевал линии.

— Все болтаешь? — спрашивает она, равнодушно посмотрев на Себерро.

— Болтаю. Пока вы не отрезали мне язык. Правда, гостей у меня маловато последнее время, — потешается тот.

— Этот тоже долго не задержится.

— Жаль. Я ведь не успел ему еще так много рассказать…

— Своих бредней? Ничего, он переживет.

— Он-то? — ухмыляется Себерро. — Он — да. В отличие от тебя, лапушка.

Вместо ответа женщина подходит ближе и коротким, явно натренированным движением бьет носком ноги в живот калеки.

— Посмотрим, — равнодушно роняет она, глядя, как Себерро сгибается, хрипя задержавшимся в груди смехом. Потом женщина берет меня за шиворот и поднимает на ноги. — Пойдешь со мной. В доме ты будешь под лучшим присмотром, чем здесь.

— И в такой замечательной компании! — подмигивает калека, чье дыхание пока еще болезненно срывается.

Незнакомка переводит взгляд на Себерро, но нового удара не наносит. Наверное, брезгует.

— Будешь прислуживать. Мне. И кому придется.

У нее сильные руки. Или мое тело истощено так, что меня под силу нести даже женщине. Но носить меня на руках никто не собирается: незнакомка лишь держит ворот, не давая упасть. Дверь комнаты с искалеченным узником закрывается за нами, и я едва успеваю услышать его по-прежнему веселое:

— Еще встретимся, Да-Диан!

Женщина поворачивает голову в мою сторону:

— Это твое имя?

Молчу. Но кажется, ей не требуется мое согласие.

— Слишком длинно. Будешь просто Дин.

В коридоре тоже светло, хотя окна и забраны деревянными решетками, явно призванными задерживать солнечные лучи. Но все равно можно рассмотреть резьбу на стенах из белого камня с разноцветными прожилками, похожими на кровеносные сосуды. Здесь прохладно. А вот во дворе, куда мы выходим чуть позже, жара обрушивается на меня с полной силой. Белый свет, нестерпимо яркий, очень похожий на то самое кольцо, окружает меня со всех сторон, а следом приходит темнота. Только в этот раз сознание благополучно гаснет на самом пороге мрака…

Белая мантия не спасала от жары. Да и с чего она могла оказаться прохладнее черных одеяний, если была словно склеена из жестких заглаженных складок, не гнущихся, а в лучшем случае ломающихся с противным сухим хрустом? А ломать складки нельзя, нет. Ни в коем случае. Иначе прачки при кумирне посчитают, что их ежедневные труды не приняты наместником неба на земле благосклонно, и, чего доброго, наложат на себя руки. Не то чтобы их было жалко, но где тогда брать новых? Не самому же вставать за гладильную доску?

Глорис осторожно выскользнул из белоснежных одеяний и водрузил накрахмаленное великолепие на искусно сделанную вешалку, с точностью повторяющую все очертания тонкой мальчишеской фигуры. Впрочем, с тем же успехом фигуру можно было назвать девической. А когда широкая шелковая накидка, опустившаяся на хрупкие плечи, и вовсе скрыла под собой юную плоть со всеми ее непривычными неискушенному взгляду особенностями, никто бы не смог определить, человеку какого пола принадлежит гладкое личико, обрамленное черным шелком коротких прямых волос.

Сам Глорис считал себя мужчиной. С того дня, как мог вспомнить свою жизнь. Даже то, что признаки обоеполости проявились очень рано, еще до того момента, как ребенок вообще может причислить себя к тому или иному полу, не поколебало уверенности прибоженного. Он — мужчина, и точка!

А Катрала была против, ибо не пристало проводнику между человеческими душами и богами причислять себя к какой-то одной стороне мироздания. Потому малыша, надо сказать рожденного в любви, а после и вовсе обласканного всеобщим почитанием, с утра до вечера пичкали наставлениями, заплетающими мозги в уродливую косу.

Но он боролся. Изо всех своих невеликих сил. Целых четыре года он выстоял под гнетом неустанных увещеваний, а когда понял, что готов смириться, потому что еще проще — только умереть, пришел спаситель.

Такой же подросток, как и Глорис, лишь немногим старше да отличающийся редкой для южных провинций белобрысой мастью. В его-то мужественности никто никогда не сомневался! А мальчик, улыбающийся раз в год, да и то через силу, казалось, не замечал безграничного могущества своей уверенности. Не замечал настолько, что легко и щедро поделился ею с прибоженным.

Он всегда обращался к Глорису как к равному. Как к мужчине. И этого было довольно, чтобы ребенок, волей судьбы отделенный от мирской жизни для служения небу, навеки отдал свое сердце новому другу. Хотя можно ли было назвать дружбой их непродолжительные встречи, становящиеся все реже и реже по мере того, как подростки взрослели? У Иакина появлялось все больше своих забот, родственных и не только, а Глорису все чаще приходилось проводить время в кумирне, принимая истовые молитвы, потому что люди…

Люди теряли покой.

Они удерживали черты своих лиц в напускном смирении, но их души метались из стороны в сторону все отчаяннее. А хуже всего было то, что никто из молящихся не понимал, в чем причина ежечасных терзаний.

Не понимал и Глорис, но сам постепенно тоже поддавался общему волнению. Горожане еще слушали его напутственные слова и даже ухитрялись усмирять на время свои страхи и тревоги, внимая звонкому голосу единственного в Катрале прибоженного, но неизбежно должно было наступить время, когда песнопений окажется слишком мало, чтобы справиться с безумием непонятных желаний.

Он близился, этот день. Глорис слышал его крадущиеся шаги в шелесте ветра каждый вечер. И зябко кутался в пестрый шелк накидки, которую не посмел бы надеть на себя за воротами кумирни. Только белое, всегда оно одно. Или… черное.

Тонкие губы брезгливо скривились и тут же привычно прошептали искупительную молитву. Бальгерию нельзя осуждать. Она делает пусть и грязное, но такое нужное дело.

Глорису не позволяли смотреть на изгнание демонов. Иакин и не позволял. Говорил, что это гнусное зрелище. И прибоженный верил, видя, сколько усталой злобы появляется всякий раз в глазах его друга, вернувшегося с очередной успешно завершившейся охоты и пришедшего в кумирню, дабы вознести Божу и Боженке молитву о погубленных душах. А еще Глорис знал, что жители Катралы потихоньку перестают бояться демонов. Да и чего их бояться, если тебя защищает стража в черных мундирах? Но когда он сказал об этом Иакину, тот почему-то не испытал гордости за свои благие деяния. Наоборот, побледнел и ушел. Молча и быстро. Потом прибоженному рассказывали: в тот вечер верховный бальга впервые в жизни пригубил вино, что означало…

Выпивают только слабые, это Глорису внушали с самого детства. И он верил. Но слепая вера пошла вразрез с верой зрячей. Прибоженный ведь видел, что его друг вовсе не слаб. Напротив, он сильнее многих людей, сильнее прежде всего духом, хотя и тело не отставало ни на шаг. Так почему же? Зачем вино? Правда, надо признать, второго такого раза не случилось. И вера, поколебленная было немыслимым происшествием, восстановилась, став только незыблемее.

За Иакином Глорис мог отправиться куда угодно. Пусть только позовет.

— Не спишь еще?

Звуки знакомого голоса заставили сердце прибоженного биться вдвое быстрее, чем еще минуту назад.

— Зачем мне сон? Он ведь такой… пустой.

Иакин спрыгнул с подоконника, сбросил с плеч куртку и рванул завязки на вороте рубашки.

— Жарко сегодня.

— Как и всегда, — привычно ответил Глорис, уже хлопоча возле столика с разноцветными кувшинчиками.

— Только не намешивай той кислятины, как в прошлый раз, — предупредил бальга, по случаю посещения друга сменивший свой всегдашний черный костюм на неприметную грязно-серую одежду обычного горожанина.

Прибоженный всегда радовался, видя друга в отличных от ночной черноты цветах. Как будто такая смена давала шанс на что-то. Что-то очень важное, но непонятно для кого больше — для самого Иакина или тех, кто его окружает.

— Кислое лучше освежает, — попробовал возразить Глорис, удивляясь собственной смелости.

Бальга не ответил, напряженно вглядываясь в темноту, надвигающуюся на Катралу, и прибоженный счел это молчаливым согласием. Но чтобы лишний раз не будить упрямство друга, все же налил в бокал несколько капель горного меда и поднес приготовленный напиток страждущему, который даже не повернул головы, пока шелковые полы накидки не зашуршали, соприкоснувшись с грубым грязно-серым полотном рубашки.

— О чем ты думаешь?

— Скоро настанет ночь.

Глорис кивнул, всякий раз поражаясь тому, как обычные, даже иногда нелепые слова звучат из уст друга. Так… значительно. Важно. Весомо. Неужели кому-то кажется иначе?

А ведь кажется. Есть по меньшей мере одна эррита, для которой все, что бы ни сказал бальга, — пустой звук. Не желает слушать и не слушает. Да и на молебнах давным-давно уже не бывает. Можно сказать, с детских лет. С тех самых лет, когда юный прибоженный начал свою благословленную небесами службу.

— А потом придет утро.

Иакин замер. Затаил дыхание. А когда повернулся, ореховая глубина глаз показалась Глорису непроглядно темной.

— Утро…

— Светлое-светлое.

Прибоженный сам не понимал, зачем все это говорит. Но чувствовал: надо. Только не молчать. Потому что, если тишина продлится больше нескольких, может быть, бессчетных, а может, уже кем-то сосчитанных минут, мир треснет и разобьется, как стекло. Как тот многоцветный витраж, разлетевшийся осколками прямо над головой предшественника Глориса.

Наверное, кто-то все же кинул камень или пустил стрелу. Хотя тщательнейшие поиски так ни к чему и не привели, удобнее было верить в чью-то злую волю, нежели в случайность или, того хуже, веление небес. Стеклянные капли брызнули во все стороны, но большая их часть конечно же упала прямо на прибоженного, коленопреклоненно стоящего у алтаря и творящего вечерний молебен. Молебен для одного-единственного человека, как ясно помнил Глорис. Всего каких-то десять лет назад горожане еще не слишком жаловали роскошную кумирню, отстроенную на личные средства семьи Кавалено. Еще не уверовали. А может, полагались на прежнюю веру?

— Ты всегда веришь в лучшее? — вдруг спросил бальга. Спросил своим обычным равнодушным тоном, но глаза, в которые прибоженному удалось заглянуть, прежде чем друг снова перевел взгляд за окно, ореховые глаза…

Принадлежи они кому-то другому, Глорис с уверенностью заявил бы, что этот человек страдает. Например, смертельной болезнью. Или неразделенными страстями. Или нетерпением.

Ни первого, ни второго за Иакином прибоженный не знал. Верховный бальга был совершенно здоров, здоровее многих в Катрале, да и сердце его не испытало пока любовного томления. Значит, оставалась только последняя причина.

— Зачем верить? Следующий день всегда лучше предыдущего.

Губы бальги дрогнули в улыбке. Второй за наступивший год, случившейся на глазах у Глориса.

— Точно лучше?

Сегодня вопросы друга звучали странно. Почти пугающе. Так, что начинали тревожить даже умиротворенную долгим жарким днем душу прибоженного.

— Ты считаешь иначе?

Иакин опустил взгляд, наконец-то заметил бокал и протянул за ним руку. Пригубил душистый напиток, покатал крохотный глоток на языке, а потом разом осушил все. До дна.

— Тебе нравится жить здесь? Никогда не думал о других краях?

Глорис удивленно приподнял тонкие дуги бровей:

— Я не вижу ничего, кроме стен кумирни, и ты это знаешь. Здесь, там… Какая разница? Моя жизнь — в служении Божу и Боженке. Это предначертано судьбой.

Теперь Иакин скривил губы так, что получившаяся гримаса могла бы сойти за усмешку.

— Нет никакой судьбы. Нет. И не было. Мы сами ее делаем, если не отступаем, когда надо атаковать.

Прибоженный невольно подался вперед, ловя ноздрями дыхание, срывающееся с губ бальги.

— Зачем принюхиваешься? Думаешь, я пьян?

— Н-нет, я…

Иакин подумал и швырнул бокал за окно. Куда-то на каменные плиты площади.

Треск разбившегося стекла прозвучал коротко и тихо, хотя должен был переполошить округу, как представлялось Глорису. Или это что-то внутри, в глубине груди натянулось вдруг так сильно, что готово было лопнуть в любой миг?

— Судьбы нет. И не будет. Пока ты сам не захочешь ее заполучить.

Слова бальги звучали по-прежнему странно и непонятно, но с каждой минутой их сила, казалось, увеличивалась вдвое, не меньше.

Что значит нет судьбы? А что же тогда исковеркало его плоть, превратив обычного ребенка в неприкосновенный и обреченный на одиночество знак веры? Что водворило его в просторную клетку, не спрашивая желаний и не слушая возражений?

— Случившееся не изменить, — прошептали пересохшие от волнения губы прибоженного.

— И не нужно. Оно уже случилось. Ушло. Пропало. Исчезло.

— Оставив раны на теле и душе.

Иакин поднял голову и посмотрел в небо, наливающееся зловещей чернотой.

— Раны заживают. Со временем. Шрамы тоже будут болеть, но они не убьют тебя, поверь. Они просто будут напоминать тебе о днях твоей слабости и… Приближать дни твоей силы. Они всего лишь кнуты, которые впиваются в тело, чтобы заставить тебя двигаться. Заставить идти вперед.

Глорис подумал, что стоило бы приложить к вискам кусочки льда, и невольно бросил взгляд на серебряную вазу, содержимое которой конечно же давным-давно растаяло и превратилось в воду. Прохладную, но бессильную остудить разгоряченные волнением мысли.

Разве отсюда можно куда-то отправиться? Да еще вперед?

— Для этого не нужна смелость. Ни капли. Достаточно лишь обернуться и посмотреть, что находится у тебя за спиной.

Прибоженный послушно подчинился волшебству уверенных слов. Повернул голову.

Взгляд уперся в дверь покоев, но не задержался, а каким-то странным образом отправился дальше, по коридору, за десять лет исхоженному Глорисом вдоль и поперек. Пролетел вдоль мраморных виноградных лоз, ползущих по стенам, покружился между тоненькими столбиками, подпирающими арки потолочных сводов, выбрался на шестиугольную обрамленную ажурными перилами площадку, коснулся первой ступеньки длинной лестницы и… Замер, наполнившись ужасом.

Внизу простирался молельный зал. Высокий, огромный, способный вместить в себя чуть ли не всех жителей Катралы.

Прибоженный помнил его разным.

В утренних сумерках, жемчужно-серых, туманом проходящих сквозь окна и оседающих на полу, выложенном из лакированных кедровых дощечек, гладких, как стекло, и всегда прохладных, так и манящих пробежаться по ним босиком.

В разгар дня, когда солнечный свет становится невыносимо ярким и глаза не спасает даже густая краска витражей, а золотое божье одеяние и вовсе невыносимо вспыхивает, ослепляя каждого, кто рискнет поднять глаза чуть выше алтаря.

В вечерней тишине, густой и липкой, как пот, еще не смытый с кожи после жаркого дня, в тишине, провожающей шаги последнего служки, задувающего за собой свечи.

Но сейчас, в наступившей ночи, не было ничего, кроме темноты. Ничего, кроме…

Глорис содрогнулся, прогоняя ужасное видение, и еле набрался сил, чтобы ответить:

— За моей спиной бездна.

— А за моей — стена, — сказал бальга. — Я не могу сделать шаг назад, даже если другого выхода не останется. И я не хочу, чтобы назад шагнул ты.

Прибоженный задержал дыхание.

Назад? В эту безжалостную тьму, равнодушно ожидающую жертвоприношения? Она ведь даже не голодна! Да будь в ней хотя бы такое простое и омерзительное, но очень человеческое чувство, как голод, можно было бы смириться.

Можно было бы думать, что каждым спуском вниз по девяноста девяти ступеням ты делаешь что-то важное, недоступное никому другому. Но этой бездне все равно кого пожирать. Точно так же десять лет назад она пожрала того прибоженного, что предшествовал Глорису. Наверное, всего лишь скучающе вздохнула, только этого вздоха хватило, чтобы обрушить весь витраж. Чтобы выдавить из рам каждое стеклышко, еще в полете разлетевшееся на несколько частей, острых, как зубы.

Он не успел бы убежать, даже если бы попытался: осколками был усеян весь пол, до самого подножия лестницы. Но молящийся не двинулся с места. Не поднял головы. Так и остался стоять на коленях. А когда стеклянный дождь закончился и служки решились подойти ближе, вместе с ними к сверкающему в солнечных лучах нерукотворному изваянию подобрался и восьмилетний мальчик. Идти по трещащему ковру было трудно и страшно, но стоило того, чтобы увидеть лицо прибоженного, похожее на мозаику из разноцветных стеклянных бусин. Прекраснее в своей жизни мальчик не видел ничего. Он смотрел бы и смотрел, но взрослые почему-то поспешили увести его прочь…

Да, эта бездна пожрала того несчастного. Она самая. И скоро раскроет пасть для куска свежего мяса.

Глорис выдохнул застоявшийся в легких воздух. Выдохнул с сухим кашлем, разодравшим горло, как терка.

— Я не шагну назад.

Его голос прозвучал еле слышно, дрожа то ли от страха, то ли от нежданно накатившей решимости. И ладони тоже дрожали. До того мгновения, как бальга сжал их своими, твердыми и горячими.

— Мы пойдем вперед. Вместе. Хочешь?

Прибоженный попытался ответить, но все подходящие слова застряли где-то внутри, и тогда он просто кивнул, чувствуя, как к глазам подступают слезы.

— Нам нечего бояться впереди. Бояться будут нас.

Он еще раз сжал пальцы Глориса, чуть ли не до хруста, потом отпустил и потянулся за курткой.

— Мне пора идти.

— Да. Иди.

— Я вернусь. Скоро.

Лучшего обещания Глорис не мог желать услышать. А когда бальга перебрался через подоконник, чтобы спуститься по задней стене кумирни, прибоженный снова обернулся и посмотрел на дверь.

Бездна все еще находилась где-то там, не менее опасная, чем раньше, но она была внизу, а лестница вела вверх. Лестница, ступени которой еще не были сложены, но уже вставали перед двумя взглядами: испуганным и измученным нетерпением.

Иакин не любил много говорить. Вообще не любил, потому что каждое слово приходилось почти вымучивать, но именно в силу этой странности, этого тяжкого труда, невидимого остальным, и получалось так, что слушали верховного бальгу всегда. Что бы он ни произносил. Но что из сказанного, попавшего в чужие уши, долетало до сердец?

Иакин недовольно прикусил губу, вспоминая беседу в кумирне. Почему в самый важный миг, когда нужно было раскрыть душу, он снова рубил слова, как лозу для растопки? Медленно, с оттяжкой. Бесчувственно. Глорис ведь его единственный друг здесь. Единственный, кто не считает его чужим. Но даже с ним…

Бальга сплюнул слюну, еще хранившую вкус напитка, радушно приготовленного прибоженным, и с наслаждением проследил, как плевок растекается по камню мостовой и бесстыдно блестит в отсветах уличных факелов.

Да, он чужой здесь. Всегда был чужим, с самого рождения. Отец постарался.

Отец…

Иакин снова ускорил шаг.

Прошлого нет, как он сам говорил Глорису. Почти уже нет. Впереди только будущее, и оно настанет за пределами этого ненавистного города. Будущее для тех, кто еще не родился. Они вряд ли поблагодарят, может быть, и вовсе не узнают имени своего спасителя, но это и неважно. Достаточна самому знать, что сделал все необходимое. Все, что нужно, чтобы будущее…

Где-то за спиной раздался свист, похожий на птичий. Чуть позже повторился, но уже левее и ближе, а потом прозвучал справа, почти над самой головой. Красивый, чуть насмешливый, немного азартный. Вот только…

В Катрале испокон веку не было певчих птиц. Одни лишь ловчие. А потому верховный бальга перешел с шага на бег.

Местным жителям вечерняя прохлада наверняка приносила облегчение, а вот мне сгущающаяся темнота сулила возвращение приступов, так благополучно забытых было в сухой жаре Катралы. Прошлая ночь, проведенная в имении Фьерде, особых хлопот не доставила, да и не могла, поскольку граничила со степными просторами, продуваемыми насквозь. Зато лабиринты городских улиц, защищенные от ветра причудливыми изгибами разновеликих стен, казалось, нарочно собирали всю влагу, выдыхаемую горожанами за день, чтобы насытить ею ночной воздух.

Я поднялся с лавки, собираясь отправиться на поиски постели, которую мне давно уже должны были приготовить, но очередная птичья трель, прощелкавшая и просвистевшая почти над самой моей макушкой, заставила помедлить, прислушаться и… стать свидетелем падения.

Темный ком кубарем скатился со стены прямо на стол, на то место, где я еще совсем недавно расставлял ряды посудной армии. Повернулся кругом, расшвыряв во все стороны миски и кружки, проскользнул дальше, съехал на плитки двора уже где-то за второй лавкой, попробовал было подняться, но снова осел вниз, что-то коротко и разъяренно прошипев. А следом за ним во двор спрыгнула еще одна фигура. В отличие от первой легко удержавшаяся на ногах, подошвами сапог прижавшихся к широким доскам стола.

Низкорослая и подвижная, она показалась мне смутно знакомой, но в плотных сумерках, едва разгоняемых светом единственной масляной лампы у входных дверей, нельзя было различить толком ни черт лица, ни других примет. Зато хорошо были видны ножи.

Уже примелькавшиеся, с длинными изогнутыми лезвиями. И, судя по тому, что они были взяты на изготовку, пощады ждать не приходилось. Ни беглецу, так некстати утратившему способность продолжать свой бег, ни мне.

Время, за которое можно было укрыться в одном из темных углов двора, я упустил, и теперь оставалось только смотреть в напряженную спину преследователя и молиться, чтобы он продолжал делать то, что собирался, а не менял свою цель на ходу. А уж в том, что намечается убийство, сомневаться не приходилось, как и в том, что душа случайного свидетеля отправится на те же небеса, что и душа человека, неловко скрючившегося на ковре узорчатых плиток в нескольких шагах от меня.

Ну что, насмотрелся? Вдоволь. Пора браться за дело. Вернее, за единственное доступное мне оружие.

Лобастая кошачья голова неохотно рассталась с пальцами. Нырнула влево, за ребро ладони, сомкнувшейся вокруг древка, отодвинулась назад, увеличивая плечо рычага, которым я собирался действовать, а наконечник посоха ринулся вниз, заходя за щиколотки находящегося передо мной врага.

Удобнее было бы бить под колени, но тогда противник мог рухнуть на спину, выставляя мне навстречу веер клинков, а так упал лицом вниз, непроизвольно поджимая руки под себя, чтобы уберечь лицо и грудь от соприкосновения со столом. Упал, тут же пружинисто подаваясь всем телом вверх, но навершие посоха уже летело в приподнявшийся затылок. Сверху вниз.

Я бил наотмашь, не заботясь о точности и прочих тонкостях, потому что по движениям незнакомца понял: он намного быстрее меня и привычные приемы здесь не пройдут. Только скорость, если и не слишком хорошо сочетающаяся с силой, то способная хотя бы застать врасплох.

А вот второй удар был выполнен уже намного вывереннее и, скорее всего, сломал моему противнику шею. По крайней мере, тело, вытянувшееся на столе, больше не шевелилось, а один нож даже выпал из разжавшихся пальцев, звонко известив об этом всю округу. Второй все еще оставался где-то под телом, и, чтобы добраться до него, я снова воспользовался посохом, переворачивая бездыханного врага на спину.

Искривленные судорогой приоткрытые губы остались неподвижными, даже когда кошачья голова навершия легонько нажала на застывшую грудь.

Что ж, похоже, удар оказался достаточно сильным, чтобы перебить позвонки. Да и легкие кости смуглого коротышки, отзывавшегося на имя Игго, были куда лучше предназначены для бешеной скачки по степным просторам да для беготни по крышам, чем для схватки лицом к лицу. А в моем случае — спиной к лицу.

Птичья трель вновь повторилась, но уже намного дальше, чем предыдущая. Ей ответила еще одна, в другой стороне. Невидимые птахи перекликались еще с минуту, удаляясь, пока не стихли окончательно. Тогда и настало время взглянуть на загнанного зверя, так и не доставшегося охотнику.

Пока я осматривал тело своего упокоившегося противника, беглец сумел все-таки встать на ноги, хотя и заметно покосившись на правый бок, как изгородь, из-под одного столба которой выбили опору. Но бежать не собирался. Наверное, отчетливо понимал, что не сможет без должной помощи уйти далеко и быстро. А еще он смотрел на меня, не менее внимательно, чем это делал я сам. В движении я, скорее всего, так и не смог бы его узнать, но сейчас, взглянув в застывшее, напряженное и по-прежнему бесстрастное, несмотря на ночное происшествие, лицо, только недоуменно хмыкнул, хотя естественнее всего было спросить: «И какого Божа вы здесь делаете?»

Не думал, что верховный бальга ходит по ночной Катрале в одиночку, да еще не в своей обычной одежде, а прикидываясь горожанином. Впрочем, маскарад явно не удался, если вспомнить погоню, досрочно завершившуюся лишь благодаря моему вмешательству.

Игго ведь следил за тобой, блондин. И выследил… И загнал в угол. Кто знает, если бы я ушел в дом на несколько минут, да что там, даже на минуту раньше…

Утром город проснулся бы уже под властью совсем другого человека. Или вовсе без всякой власти. Впрочем, еще ведь не все потеряно, да? Допустим, у меня не получится так же чисто и просто, как с коротышкой, но на сей раз противник безоружен, а увесистости посоха с приложенной к нему силой моих рук вполне хватит, чтобы…

— Вы? Здесь?

Он был удивлен. Глубоко внутри. А еще он был растерян, это чувствовалось по голосу, хотя внешне бальга оставался все той же нерушимой скалой. Вполне возможно, он и смерть принял бы столь же бесстрастно, с презрительным спокойствием глядя в глаза своим убийцам.

Значит, вся эта внешняя холодность вовсе не проявление внутренней незыблемости, а что-то совсем другое. И чуть отрывистая, заметно неторопливая речь, поначалу кажущаяся горделивой, исполненной достоинства… Да и откуда это самое достоинство могло взяться в парне, которому едва перевалило за двадцать? Он ведь молод. Очень. Молодости может сопутствовать все, что угодно: наглость, самоуверенность, дерзость, но только не осознанное величие. Только не в обстоятельствах, когда твоя власть, пусть и не маленькая, шатается из стороны в сторону. А я-то купился!

Но только ли я один?

— А как же эррита Фьерде?

Конечно, он не мог не спросить об этом. Сообщник главного врага — и вдруг действует сам по себе! К тому же таким неожиданным образом. Что ж, придется признаться:

— Она попросила покинуть ее дом.

Блондин ненадолго отвел взгляд, словно раздумывая о чем-то, потом снова посмотрел в мою сторону, но уже не на меня самого, а на дело моих рук.

— Он мертв?

— Да.

Белобрысая голова дернулась, коротко кивая. Бальга, покопавшись в складках рубашки, выбившейся из-под куртки во время бега, достал какую-то крохотную вещицу на длинной цепочке и поднес к лицу. Пронзительный свист, ничем не похожий на давешние птичьи трели, разнесся по двору и взлетел в ночное небо. Длинный сигнал. Два коротких. Снова длинный. И как только последний звук затих, откуда-то из-за соседних домов прозвучали торопливые ответы.

Блондин выдержал паузу, беззвучно шевеля губами, и приказал:

— Извольте открыть калитку. Иначе она перестанет быть целой.

А может быть, всего лишь попросил, если сделать поправку на обманчивую внушительность. Я не стал возражать, тем более что имуществу так любезно приютившего нас с Натти старика грозила опасность. И успел вовремя: едва засов под моими пальцами скользнул в сторону, выходя из скобы замка, калитка распахнулась от сильного рывка, и на дворе стало светло как днем. От доброго десятка факелов над головами людей в непроглядно-черных одеждах.

— Пошлите за паланкином, — процедил бальга сквозь зубы, стараясь перенести как можно больше веса с поврежденной ноги на здоровую.