Нити разрубленных узлов Иванова Вероника

Узел четвертый

Первой в ночном мраке загорается звезда удивления.

Неужели все это происходит со мной?

Почему все это происходит со мной?

И что, в конце концов, происходит?!

Последние минуты света вспоминаются до невероятности ярко и четко, но понимание не приходит. Отказывается приходить. Да и вообще хоть какое-то правдоподобное объяснение происходящему сторонится меня, благо вокруг одна лишь непроглядная темнота, укрыться в которой легче легкого.

Рядом с удивлением вспыхивает отчаяние, и мрак тут же начинает казаться удушливым.

Мне все это снится? Тогда нужно лишь открыть глаза, и странное наваждение растает. Но как открыть то, чего нет? Я не чувствую ни кусочка собственного тела. Может статься, его больше не существует. Правда, где же тогда умещается все оставшееся?

Свет первых двух звезд тает в пламени третьей. Кроваво-алой, каковой и положено быть звезде гнева.

Этого не может быть, но это есть. Оно вокруг. Внутри меня. Далеко за пределами воображения и поблизости, на расстоянии взгляда. Ему нет названия, да и нуждается ли оно в именах? Вряд ли. Нуждаюсь я. Только никто почему-то не спешит удовлетворить мои нужды.

Вспоминается все: хищный крюк палаческого меча, равнодушный голос дознавателя, чад факелов над головой. Нет только боли, словно ее что-то вычеркнуло из памяти. Но разве злость когда-нибудь принимала в расчет действительность?

Я умираю. Я ведь не могу жить с развороченной грудью.

Никто не может. Но зачем меня убивают? Чтобы заполучить в имперскую казну мои владения? А как же Либбет, законная наследница всего, что осталось? Пусть ей не нужны эти многочисленные дома, леса, угодья и золото, вряд ли девочка просто так расстанется с наследством. Правда, тогда и ее могут попробовать уби…

Гнев смешивается с отчаянием и восходит на черном небосклоне солнцем, неспособным рассеять мрак.

Нет, они не посмеют. Побоятся связываться с «выдохом». Станут выжидать, хитрить, составлять планы. Этого времени хватит, чтобы Либбет разобралась в происходящем и приняла верное решение. Должно хватить. Должно…

Нет, это я должен. Должен был сказать племяннице много разных слов, а теперь могу только бессильно и беспомощно злиться.

На самом краю ночи робко вспыхивает звездочка вины. Ей недостает сил, чтобы приблизиться к остальным, уже слившимся в единое пожарище, и потому она гаснет. Исчезает слишком быстро, чтобы оказаться замеченной.

Вспоминается император с его нелепым предложением отправиться туда, откуда можно и не вернуться. Он всерьез рассчитывает на то, что принц захочет меня выслушать? Хотя бы выслушать, если не послушаться? Или весь тот разговор затевался с иной целью? Но с какой? Наверное, мне следовало склонить голову перед сюзереном, заверить его в своей неизбывной преданности и покорно отправиться платить по государственным долгам. Но кто поручится, что тогда все сказанное не прозвучало бы прямым приказом?

Нет, он собирался исполнить свое намерение. Любой ценой. Почему под руку попался именно я? Возможно, больше никого не осталось. Из бездельников, ошивающихся при дворе. А все, кто уже занят делами, слишком драгоценны для империи. Драгоценнее принца, исчезнувшего невесть когда, да и вряд ли способного вернуться самостоятельно. И уж куда драгоценнее того, кто предпочитает бежать прочь от ответственности.

А что, если бы я согласился вдохнуть пыльцу с крыльев бабочки? Что произошло бы со мной тогда? Мое тело, целое и невредимое, поместили бы в лучшую имперскую усыпальницу, может быть, даже рядом с его императорским высочеством, и сдували бы с меня каждую пылинку, пока…

Горизонт начинает сереть. Звездочки, словно страшась грядущего рассвета, вспыхивают из последних сил, а потом стараются отодвинуться подальше от постепенно расширяющейся и быстро светлеющей полоски. Сначала она кажется совсем небольшой, но кто-то неумолимый словно растягивает ее в стороны. Однако прежде, чем становится понятно, что происходит, я оказываюсь в окружении тонкой и теперь уже ослепительно-белой нити. Замкнувшееся кольцо на мгновение замирает, а потом начинает сжиматься, все быстрее и быстрее, на ходу становясь все выше.

Оно движется совершенно бесшумно, но мне почему-то кажется, что я слышу шелест, складывающийся в слова. Бессмысленные или очень важные? Не знаю. Но что-то заставляет прислушиваться внимательнее. Еще чуть-чуть, и удастся их разобрать. Еще чуть-чуть, и…

«Я хочу убраться отсюда живым…»

Мне не нравится смысл этих слов, пусть я и не могу видеть произносящего их. Если кто-то желает выжить, значит, ему что-то угрожает, а угроза — не лучший попутчик. Хотя…

На окружившем меня кольце, прежде одноцветном и гладком, вспыхивает звездчатая вставка, разрывающая белую полосу. За клочком золотистого марева проглядывает прежний мрак, наполненный моими чувствами и более ничем.

Надо вернуться туда, пока не поздно. Выскользнуть из расставленной ловушки. Я хочу убежать, но не знаю, как это сделать, а бестелесный голос звучит все громче.

«Я хочу убраться отсюда живым…»

Убраться, да. Я тоже хочу. И конечно, лучше всего живым. Не могу не согласиться. И как только мысленно повторяю чужие слова, кольцо мгновенно становится по-прежнему цельным.

Белизна, сменившая мрак, надвигается, но не приносит с собой света. Свет приходит потом, когда стена, простирающаяся из бездонной глубины в бескрайнюю высоту, сжимает меня в своих ладонях. Он слепит глаза, но мгновением спустя начинает и греть. Только тогда я понимаю, что в той странной ночи было холодно. Было так зябко, что все тело застыло куском льда и потому не желает двигаться.

Тело?!

Цвета, звуки, ощущения наваливаются все вместе и сразу, заставляя сознание кружиться, и приходится покорно ждать, пока их хоровод остановится, чтобы…

— И что теперь, бальгерито?

Спрашивает женщина. По крайней мере, платье, надетое на ней, с подоткнутым подолом, обнажающим колени и высокие сапожки, не позволяет в этом усомниться. Черноволосая, смуглая, как мореное дерево, насмешливо крутящая в сильных, не чуждых труду пальцах длинный широкий нож. Лезвие не слишком хорошо выведено, но при такой толщине клинка нет никакой разницы, заточено оружие или нет. Один-единственный удар, пришедшийся в нужное место, — и кость послушно распадется надвое, лишая противника возможности сражаться.

— Где же твой прежний задор?

Она продолжает спрашивать, вот только вряд ли ее интересует ответ. И ее, и троих мужчин, стоящих полукругом за спиной своей предводительницы и готовых атаковать. По виду селяне или что-то в этом роде, если наряжены в холщовые штаны и рубахи. Разноцветные платки, повязанные на лицах, позволяют разглядеть только глаза, впрочем, и этого довольно, чтобы понять: шутить такие люди не собираются. Иначе зачем взяли в руки оружие? Чуть искривленные лезвия старших братьев ножа, которым играется женщина, явно не позволяют вплотную сближаться с противником, но на дистанции должны быть опасными. По крайней мере, для того, кто остался один против четверых.

Один…

Два тела лежат внизу, под ногами. Неподвижные, залитые кровью, уже лениво текущей из резаных ран. Два мертвеца в черных костюмах. Покрой кажется мне отчасти знакомым, но цепь, сбегающая по камзолу того, кто лежит на спине, выглядит слишком странно, чтобы быть украшением. Слишком грубая ковка, а пряжка, которой последнее звено крепится к груди, зачем-то выкрашена красной краской.

Они тоже были вооружены. При жизни. Очень похожими клинками. Но, видно, владели ими куда менее умело, чем нападающие, если потерпели поражение. Из троих остался только один, облаченный в такой же костюм, отмеченный цепью. Цепью, которая висит примерно на полпути от моих глаз до носков сапог.

Тоже моих?!

Взгляд опускается все ниже, добираясь до рук. Пустых, хотя им надлежало бы держать оружие. Оружие, лежащее сейчас на земле, слишком далеко, чтобы можно было до него добраться одним движением. А к тускло поблескивающему лезвию медленно подползает по витому шнуру истончающаяся алая струйка.

Крови из полуотрубленных пальцев вытекло немного, но рукоять, конечно, сразу же стала скользкой. Слишком скользкой. А на перехват времени, похоже, не было, потому человек и остался один перед четырьмя врагами.

Один…

А как же я?!

Нас же двое, значит, шансы на победу вырастают во столько же раз. Эй, приятель! Не все еще потеряно, слышишь? Я помогу тебе. Сейчас, позволь только…

Кровь стекает из пальцев, на которые я смотрю. Пальцев, находящихся на руке, вырастающей из плеча рядом с моим подбородком. И коряво выкованная цепь глухо звякает именно на моей груди, когда ноги невольно подгибаются и делают шаг назад, чтобы удержать тело от падения на ковер желтоватой травы.

Нас двое?

Боли по-прежнему нет, хотя половина пальцев едва держится на полоске кожи и остатках мышечных волокон. Не чувствую. Ничего не чувствую.

— Прочитал свою мерзопакостную молитву или дать тебе еще минутку на прощание с жизнью?

Женщина явно теряет терпение. И торопится. Чего-то опасается? Наверняка.

— Вас всех… казнят…

Кто это говорит? Ах да, тот, с кем я каким-то странным образом разделяю одно тело. Вот только голос, наперекор смыслу сказанных слов, звучит не так уж и уверенно.

— Ты на нашей казни уж точно присутствовать не будешь!

Женщина переступает с ноги на ногу, изящно, но одновременно сильно, словно танцовщица, и из-под высокого каблука с травы поднимается облачко пыли.

— Вас… всех…

Он не намерен сражаться, это я чувствую. Затравленно повторяет одно и то же, попросту не зная, что делать. Зачем тогда звал? Зачем просил о помощи?

Дрожит мелкой дрожью. Или крупной, но до моих ощущений долетает лишь её эхо. Наверное, это сон. Бывает же такое, что закрываешь глаза и оказываешься там, где никогда не был?

«Я хочу убраться отсюда живым…»

Слова, уже успевшие надоесть, назойливыми насекомыми жужжат вокруг. Хочется отмахнуться от них, но в какой-то миг одно, подобравшееся ближе других, выпускает жало и… И я успеваю пожалеть, что так беспечно не оценил по достоинству отсутствие боли в беззвездном мраке.

«Я…»

За первым укусом тут же следует второй.

«Хочу…»

Невидимая игла пронзает меня или то, что от меня осталось после путешествия через ночь. Пробивает насквозь. Но тело труса, попросившего о помощи, остается неподвижным, значит, происходящее реально лишь для меня одного. А следом за иглой тянется нить. Один стежок. Второй. Сшивающий по живому.

Пальцы раненой руки вздрагивают или мне это только кажется?

«Убраться…»

Теперь ощущения становятся похожи на последствия от удара плетью.

«Отсюда…»

Точно. Меня никогда не пороли; но я откуда-то знаю, что, если бы отец вознамерился наказать своего отпрыска, боль оказалась бы точно такой же.

«Живым…»

Конец невидимого бича обвивается вокруг шеи и затягивается. Все туже и туже. Он порвал бы кожу и сплющил мышцы, если бы существовал в действительности, но то, что я не чувствую ни прежнего своего тела, ни нынешнего, не мешает мне корчиться от боли.

«Я-хочу-убраться-отсюда-живым!»

Чья-то чужая воля, вторя странной скороговорке, разрывает меня на части. Разбирает на кубики, словно я — не человек, а детская игрушка. Но кто собирается построить из меня дом и зачем?

«Я-хоооу-уууатсааа-ааасуууа-жиыыыым…»

Нет, никакого дома не будет. Будет глиняный болванчик, которого вот-вот слепят и отправят в печь для обжига. Беспощадно-алую печь. Кто бы мог подумать, что кровь настолько горяча?

— Я… — Наверное, когда-то давным-давно, в незапамятном детстве, первое слово давалось мне с тем же трудом.

Женщина сдвигает брови. Должно быть, говорю слишком тихо, чтобы меня можно было расслышать. Ну ничего, начало положено, а умения никуда не делись. Остается только их вспомнить. И применить.

— Отсюда…

— Отсюда? Ты отсюда? Не ври, бальгерито! Ты никогда не вдыхал аромат галагских кедров! Твои псари привезли тебя с унылого порога степей!

Она то ли злится, то ли смеется. Надо мной? Нет, над незадачливым врагом, чья участь уже решена. Смеется, не зная, что врага больше нет.

Я и сам не замечаю, как он уходит, тот человек, в чье тело меня занесло. Еще совсем недавно ощутимая, плотная, но удивительно прозрачная пелена висела вокруг, а теперь от нее остаются одни клочки, тающие быстрее, чем я успеваю почувствовать их присутствие.

Оно походит на новую одежду. Тело. Новую, неразношенную, жмущую во всех возможных местах, стесняющую движения. Но я все равно просовываю пальцы все дальше и дальше, пока перчатка чужой руки не охватывает мою. Плотно-плотно.

— Живым. — Это слово удается произнести четко и громко. Наконец-то!

Женщина кривит губы:

— Хватит болтовни. Прощай, бальгерито!

Мужчины, получив незамысловатый приказ к действию, начинают выдвигаться из-за спины предводительницы, но я тоже делаю шаг. Широкий, быстрый, почти прыжок, который перемещает меня на одну пядь земли с женщиной.

Одной рукой ловлю напрягшееся запястье, другой сжимаю затрепетавшее горло. Не сильно, так, чтобы эта пташка прожила время, достаточное, чтобы разобраться с тремя другими.

— Ахррр… — Она хрипит, пытаясь то ли что-то велеть своим сообщникам, то ли о чем-то предупредить, но ее попытки проходят втуне.

Зато у одного из мужчин прорезается голос:

— Отпусти.

Они не спешат нападать, а вот мне надо поторопиться. Почему? Не могу понять. Просто знаю.

— Отпусти!

Даже хочется поблагодарить его за то, что дальше не следует никакого вранья. Конечно, я и так не верю в возможность благополучно убраться прочь, оставив противников живыми, но все же… Хорошо, когда твой враг честен с тобой. И хорошо, когда тебе самому эта честность побоку.

Я не вижу лица женщины, но оно наверняка искажается страхом, отчаянием и болью, когда ее рука, все еще сжимающая нож, наносит удар, ведомая моей. Первый несчастный, не ожидавший подобного подвоха, не успевает что-либо предпринять, а атаковать меня через женское тело не решается. Потому и гибнет, принимая в собственный живот стальное перо. На целую треть. Оставшиеся противники быстро соображают, что к чему, и предводительница быстро обмякает в моих руках, когда длинные клинки, пытаясь добраться до меня, вспарывают ее плоть.

Что ж, живого щита хватило хотя бы на начало боя, и то хорошо.

Отпускаю свою жертву, перехватываю нож, теперь полностью ставший моим. Левая рука действует очень плохо, совсем непривычно, но пальцы правой и вовсе отказываются смыкаться на тонкой рукояти. Да, орудовать чужим запястьем было куда удобнее…

Они налетают сразу с двух сторон.

Ловлю клинок одного, отмахиваюсь от другого. Кромка ощущений, еще не ставших моими полностью, доносит до сознания весть о том, что кости предплечья надрублены. Но что мне за дело до боли, если ее нет? А вот второй противник, круглыми глазами глядящий на изуродованную руку, растерянно медлит, наверное ожидая, что я тут же свалюсь.

Разворачиваюсь. Приходится оказаться спиной к другому врагу, но тот не успевает воспользоваться мимолетной удачей, и в следующее мгновение я вновь оказываюсь с ним нос к носу. Смотрю глаза в глаза, видя в его взгляде не поддающееся описанию удивление. Словно только что на поляну, окруженную холмами, снизошло чудо.

Впрочем, удивление не длится ни одной лишней минуты. Гаснет вместе со светом, отличающим глаза всех живых существ, пока они еще живы.

Самое время остановиться, осмотреть поверженные тела, может, чем-то поживиться или что-то разузнать, но вместо этого я ускоряю шаг, торопясь покинуть поле закончившегося боя.

Прохожу узкой тропой между двумя холмами, взбираюсь на следующий. Смотрю во все глаза на расстилающийся у подножия ковер кроваво-красных цветов с крупными лепестками. Спускаюсь. Бреду по пояс в цветочном море. Великолепие красок почти ослепляет, но, как ни пробую принюхаться, аромата, который должен висеть вокруг, который должен заполнять собой весь воздух, не чувствую. А заодно не чувствую, как капля за каплей по руке стекает кровь.

Я просто убираюсь подальше. Живым. Пока еще.

И только когда поляна с мертвецами остается далеко-далеко позади, когда все вроде бы заканчивается, наконец-то задаю себе вопрос, не дающий покоя с самого начала.

Зачем я продолжаю исполнять чужое желание?

Смех, раздавшийся за окном, ворвался в уши навязчивым жужжанием пчелы.

Да сколько же можно?!

Перо, слишком глубоко окунувшееся в чернила, полетело в сторону, рассыпая по сукну стола пятна черных, быстро высыхающих лужиц. Следом отправился скомканный лист дорогущей бумаги, за которую только вчера было отдано пять золотых монет из семейной казны. Воображение и так не желало радовать своего хозяина яркими образами, а под заливистые трели девичьего смеха и вовсе отказывалось трудиться.

Даннио взъерошил волосы, словно это могло помочь заставить голову думать, а потом, увидев свое отражение в полированной глади шкафа, скривился и начал заново приглаживать встопорщившиеся пряди. Негоже выглядеть как пугало. Слуги и те засмеют, хотя их-то давно можно было скрутить в…

Сжавшийся кулак выглядел неубедительно. Точно так же неубедительно, как и долговязый наследник престарелых супругов Элларте. Целиком. Ведь все при нем: и высокий рост, и широкие плечи, и сильные руки, но кому-то другому этого хватило бы с лихвой, чтобы притягивать девичьи взоры, а Даннио, которому до совершеннолетия оставалось подождать лишь пару месяцев, даже со всем прочим богатством не мог похвастаться победами в любовных сражениях.

В чем крылся секрет вечных неудач? Юноша никак не мог понять. Но время шло, и покорные тела домашних служанок начали не то что надоедать, а заставлять стыдиться содеянного. Тем более что вот уже более половины прошедшего года темно-серые глаза одной юной соседки заменили собой весь мир.

Ах, эррита Нийес… Как же она хороша!

Сказать по правде, упомянутая особа мало чем отличалась от своих сверстниц, в изобилии живущих неподалеку от дома Элларте, но влюбленному сердцу казалась, разумеется, самой прекрасной из всех. Юная, пышноволосая, не привыкшая еще чопорно опускать взгляд, как то полагается делать благовоспитанным девицам на выданье, она бередила сердце юноши. И не только сердце. Но если телесные нужды еще можно было удовлетворить, то душевные муки не желали поддаваться излечению. Помогали только стихи, и то… Не сегодня.

С другой стороны, Даннио все же подозревал, почему никак не может добиться успеха. Спасибо стараниям папеньки и маменьки, дай им Боженка долгих лет жизни! Да и как можно обвинять их в желании уберечь единственного наследника от малейших опасностей? К тому же за виноградниками должен быть присмотр, ведь они приносят доход, позволяющий величаво выпрямлять спину при встрече даже с гордячками Фьерде. А войны и прочие глупости — удел тех, у кого за душой нет ни монеты. Собственно, именно так и сказал отец, когда Даннио робко заявил о своем желании послужить Катрале в суровых рядах бальгерии.

Не то чтобы юноше так уж хотелось напяливать на себя мундир, в котором южное солнце кажется еще жарче, чем есть на самом деле. Но у черной ткани было одно совершенно восхитительное преимущество: она вызывала на девичьих щеках яркий румянец. И эррита Нийес наверняка другими глазами взглянула бы на своего поклонника, если бы тот прошелся по улице с рубиновой звездой на груди…

А смех за стенами дома Элларте становился все громче, и, судя по звонким переливам, смеялись уже не две девицы, а намного больше. Небось его обсуждают, иначе зачем болтают прямо под окнами?

Даннио встал, отодвигая стул так резко, что тот только чудом не опрокинулся.

Надо закрыть ставни. Пусть в комнате сразу станет нечем дышать, это лучше, чем прислушиваться к чужим шуткам, страшась услышать свое собственное имя. Но когда юноша подошел к окну, желание отгородиться от мира несколько поблекло.

Она была там. Она тоже была там! В кружевах шали, плотно укутывающей обтянутые тонкой тканью платья хрупкие плечи. Прекрасная и нежная, как вино, что давят из ягод, растущих в теплой тени самого крутого горного склона.

На какое-то время Даннио и вовсе потерял слух. Какая разница, что слетает с этих упругих розовых губ, если от одних только звуков голоса все тело начинает дрожать сладостной дрожью? Пусть она говорит. Говорит что угодно. Пусть даже объявит, что ненавидит его, только не умолкает!

Но едва юноша приготовился слушать, отдаваясь на волю звуков, все вдруг тревожно стихло. Даннио подался вперед, выглядывая из окна в поисках того, что могло вдруг прервать смешливый девичий разговор, и невольно расширил глаза.

По улице прямо по направлению к стайке девушек шел человек в черном. Обладатель красной пряжки, правда не закрепленной на груди, а болтающейся на конце цепи, почему-то оторванной от камзола. Да и шел он как-то странно, словно что-то заставляло его переставлять ноги вопреки желанию тела. На каждом шаге человека пошатывало, а с пальцев правой руки на брусчатку мостовой срывались темные капли.

— Он ранен! — взвизгнула одна из девиц, а эррита Нийес, его прекрасная и нежная возлюбленная, побледнев лицом, но упрямо закусив вспыхнувшую алым губу, бросилась к мужчине в черном.

Бросилась вовремя, потому что на следующем шаге он непременно бы упал, а так опустился на мостовую, поддерживаемый тонкими, но неожиданно сильными девичьими руками, и Даннио чуть не задохнулся от ярости. Она готова прийти на помощь первому встречному, а его, одного из богатейших людей Катралы, не удостаивает даже тенью благосклонного взгляда? Да как такое возможно?! Или всему виной этот проклятый черный мундир?

Тем временем и другие девицы осмелели настолько, что окружили лежащее тело и склонились над ним, то ли причитая, то ли обсуждая случившееся. А потом Нийес подняла голову и отчаянно закричала:

— Да помогите же кто-нибудь!

Даннио отступил в глубь комнаты.

Жаль, что не успел вовремя захлопнуть ставни, но всегда можно отговориться тем, что задремал или вовсе был в другом месте дома и не слышал призывов о помощи. Спасать жизнь человеку, в крови которого выпачканы пальцы прекрасной эрриты? Нет. Ни за что. Пусть умрет, и чем скорее, тем лучше.

— Что-то стряслось на улице, хозяин? — спросила просунувшая нос в приоткрытую дверь служанка.

— Ничего.

— А что же там за крики?

— Тебе показалось. Никаких криков нет.

Но словно в насмешку из-за окна снова раздался голос Нийес, благодарящий кого-то, кто все же откликнулся на зов.

— Да как же нету? — Служанка бесцеремонно прошмыгнула к окну мимо Даннио. — Ох, да там мужчине дурно стало! С чего бы вдруг?

— Иди к себе.

— И народу-то сколько набежало… И мокро на камнях, да только не вода это, а…

— Пошла вон!

Окрик подействовал: служанка вздрогнула и попятилась к двери.

— Да я вовсе и не хотела вас тревожить, хозяин… Да я…

— Вон, я сказал!

Девушка покорно склонила голову, отступая в коридор, но про себя улыбнулась. Когда господин пребывал в подобном настроении, следовало ожидать, что вскоре ему потребуются услуги особого рода. Услуги, за которые обычно перепадает пара лишних монет, а значит, нужно всего лишь подождать, не отходя далеко, а то можно упустить свою удачу, ведь мужчине все равно, кому из женской части прислуги заплатить за полученное удовольствие.

Но прошла минута, другая, а хозяин молчал. Не звенел колокольчиком, не кричал, вообще ни звука не доносилось из комнаты, даже на улице все вроде затихло. Служанка не выдержала, снова заглянула внутрь.

Хозяин сидел за столом, хмуро глядя куда-то прямо перед собой и не замечая шелеста юбок. Только когда служанка осмелилась тронуть плечо под шелком камзола, он словно очнулся ото сна, посмотрел на нее бешеными глазами и медленно проговорил:

— Я хочу побыть один. Неужели непонятно? Я хочу побыть один!

В следующее мгновение служанке показалось, что свет небесный мигнул, врываясь в комнату. Синий всполох метнулся прямо к хозяину, осветил все его черточки, превращая и без того не слишком привлекательное лицо в посмертную маску, а потом растаял, будто впитавшись в человеческую плоть быстро и без остатка, как вода впитывается в иссушенную солнцем землю.

Служанка протерла глаза и снова посмотрела на хозяина. Нет, почудилось, И взгляд остался прежним, бешеным, и даже кровь к обычно бледному лицу прилила, да с излишком.

— Я хочу побыть один, — медленно, почти нехотя прозвучали одно за другим уже сказанные ранее слова, и служанка почувствовала, как непонятный, из ниоткуда вдруг появившийся в комнате ураган поднимает ее в воздух и закручивает волчком.

Стены комнаты, дверь, окно, шкафы, стол и прочая утварь закружились перед глазами девушки, двигаясь все быстрее и быстрее, пока не слились в единое целое, а потом взгляд все же смог вновь проясниться. Но только чтобы упереться в плохо проштукатуренный шов кладки соседнего дома — за мгновение до того, как все тело с размаху ударилось о камень и кровавыми ошметками разлетелось в стороны.

Солнце здесь вставало рано и сразу же начинало припекать, спасала только плотная многослойная кисея занавесок, чьей-то заботливой рукой погрузившая комнату в прозрачные утренние сумерки.

Я откинул тонкое покрывало, но прохлады телу это не принесло, скорее наоборот, кожу, покрытую потом, выступившим в предрассветные часы, защипало, только добавляя огня и без того нагретой плоти. Интересно, как здешние жители спасаются от избытка тепла? Ответом на незаданный вопрос послужила проскользнувшая в комнату фигура, лишенная какой бы то ни было одежды.

— Помните, я говорила, что умею быть благодарной?

Она присела на край постели, приминая простыни, провела кончиками пальцев по моему животу, спускаясь все ниже. В другое время и, конечно, в других обстоятельствах, возможно, рядом со мной нашлось бы место стыду, но сейчас он явно был лишним гостем в спальне.

Я потянул эрриту Эвину, благороднейшую из благородных, к себе за тонкую, чуть суховатую, но заманчиво гибкую талию, и женщина словно бы поддалась, уступая моему намерению, но в следующее мгновение уже нависла сверху, всем видом показывая, что здесь и сейчас править будет она. Так же уверенно, как давеча правила гнедым жеребцом. Я ничего не имел против, но, улучив момент, все же перевернул ее на спину и прижал к простыням. Только для того, чтобы вдохнуть аромат, пропитавший ложбинку меж грудей.

Пахло степью. Сухой, жаркой, вспыльчивой, непокорной и властной, как ладони, упершиеся в мою макушку и показавшие, куда следует двигаться дальше…

Когда жар, наполнявший нас изнутри, без остатка выплеснулся наружу и пришло время наслаждаться покоем, Эвина приподнялась на локтях и лениво заявила:

— Ты должен был спросить что-то вроде: «В этом доме так принимают каждого гостя?» Еще тогда. Сразу.

Я улыбнулся, молчаливо соглашаясь.

— Почему же не спросил?

А в самом деле, почему? Такое поведение куда больше подходило бы человеку, оказавшемуся в далекой стране, среди чужого народа и незнакомых обычаев. А я поступил наоборот. Не как гость, а как… хозяин. Как уроженец столицы, с молоком матери впитавший, что Дарствие от одного края до другого неделимо. И принадлежит тем, кто нашел в себе смелость предъявить на него права.

— Лишний вопрос — лишнее промедление. А мне показалось, что вы… что ты не намерена медлить.

Она с серьезным видом кивнула, посмотрела на меня долгим немигающим взглядом и торжественно объявила:

— Твои родители воспитали достойного сына. Мужчина должен быть тверд как скала и столь же немногословен.

— А женщина?

Эвина склонила голову набок, закрывая половину лица упавшими вниз тяжелыми прядями чуть спутавшихся волос.

— Женщина… Ей надлежит найти среди скал ту, которая выше всех возносится к небесам.

Я протянул руку, желая дотронуться до кожи, так и оставшейся сухой, но пальцы поймали лишь воздух: благороднейшая из благородных уже стояла посреди спальни, потягиваясь всем телом.

— Сейчас подадут завтрак. А принятие пищи слишком важное дело, чтобы поступаться приличиями.

И она упорхнула прочь, оставив приоткрытой дверь, через которую из коридора доносились шаги слуг, в отличие от нас уже давно расставшихся с объятиями жарких постелей.

Что ж, завтрак так завтрак. Одежды, в которой я ввечеру прибыл в имение Фьерде, поблизости не оказалось, видно, прачкам было дано повеление заняться чистотой вещей нежданного гостя. Пришлось облачиться в костюм, похожий на те, в которых щеголяло большинство обитателей имения, разве что полотно рубашки явно было выткано из смеси шелковых нитей, а узкие штаны украшала пестрая вышивка. Сапоги мне, благодарение Божу, оставили мои и вместо цветастого кушака предложили подпоясаться прежним обычным кожаным ремнем, из чего можно было сделать вывод, что длинные разноцветные полосы ткани на талиях — отличительные родовые или артельные знаки. Копался ли кто-то в поясной сумке, разбираться было лень. К тому же, кроме флакона и подорожной, там ничего не могло найтись: дорожные жетоны пребывали отнюдь не в моем распоряжении.

Пока я одевался, расторопная служанка заставила служившую столом широкую скамью всякой снедью, а вот из питья предлагалась только белая и на взгляд довольно густая жидкость, оказавшаяся не чем иным, как кислым молоком. Впрочем, довольно приятным на вкус и даже освежающим глотку. Также в моем распоряжении оказалось много сыра и фруктов, зато лепешек к трапезе почему-то не полагалось.

— Сворачивай ломти сыра и макай в подливу, так тут принято есть, — посоветовал Натти, перешагивая через порог. — Они не сломаются, не бойся.

— Уже успел подкрепиться?

— Да куда там… — рассеянно махнул рукой рыжий, затягивая шнуровку рубашечного ворота. — И проснуться не успел, как…

Судя по расслабленному довольству, сквозившему в каждой черточке его лица, наши утренние занятия мало чем отличались друг от друга.

— Хороша была девица?

— А? Девица? Ах ты об этом… — Он подумал и кивнул. — Хороша! Тебя спрашивать не буду, не дождешься.

А жаль. Честно говоря, хотелось чуточку похвастаться.

— Присаживайся. Позавтракаем.

Второй раз предлагать не пришлось: Натти по-хозяйски уселся на край скамьи и запустил руку в тарелку с тонкими сырными ломтями.

— О чем ты хотел вчера мне сказать-то?

— Вчера?

— Ну да. Все за рукав дергал.

— Мм… — Рыжий жадно глотнул молока, и с уголков его рта вниз побежали белые струйки. — Есть кое-что, о чем тебе нужно знать. На всякий случай.

— А именно?

Он дожевал сыр, прежде чем ответить:

— Тот парень, которого ты согласился подвезти. Он не показался тебе странным?

— Это мягко сказано. Но без его помощи…

— Да-да-да! Помощь — дело святое. Просто… — Натти задумчиво цыкнул зубом. — Иттан его знает. И он знает Иттана.

— Как это?!

— А вот так. Некоторое время назад он приходил к охотнику и напрашивался в ученики. Ну или в помощники, главное, чтобы изничтожать демонов.

Я вспомнил вчерашнее сражение, сопоставил умения русоволосого юноши со стремительностью той же Ньяны, когда толстушка была моей защитницей, и покачал головой:

— Он, конечно, талантлив, но не в нужной степени. С демоном не справится.

— Вообще-то демоны бывают разные, — заметил рыжий. — Только дело в другом. С демонами, усилившими человеческое тело, обычный человек не справится никогда. Выстоит лишь тот, кто сам примет в свою плоть нужное количество да-йинов.

Намек на то, что в теле охотника, как в клетке, томится не один десяток демонов, каждый из которых выполняет свою работу? Кто бы сомневался! Но это ведь дело наживное? Или нет?

— Не понимаю, к чему ты клонишь. Не захотел посвящать парня в охотники? Твое право.

— Я бы и не смог. И никто бы не смог, даже Бож с Боженкой. Потому что этот парень — недокровка. Помнишь, я тебе говорил о них?

— Говорил. Но, признаться, я не ожидал, что они встречаются…

— Сплошь и рядом? Вообще-то нет. Не все да-йины этим злоупотребляют.