Музейный артефакт Корецкий Данил
– Ладно, проехали, – после долгой паузы произнес Мерин. Лицо его вновь приобрело пергаментный цвет. – Вы, молодые, по-другому живете, по-другому думаете… У вас и мозги по-другому устроены. Сколько тебе было, когда ты эти… цацки сдернул?
– Фалары? Только семнадцать исполнилось… Это и спасло – червонец дали, как малолетке. А был бы постарше, мы бы тут не базарили… За особо крупный размер вполне могли лоб зеленкой намазать[31]…
– А сколько они стоили? – прищурившись, поинтересовался Мерин.
– Никто не знает, – усмехнулся Студент. – Эксперты сказали, что эти фалары единственные в мире. Типа, они бесценны!
Мерин усмехнулся и покрутил головой.
– А ты их стырил! На мировую редкость замахнулся! Мне бы в твои годы такое в голову не пришло!
Он осторожно поднес стакан ко рту, вытянул губы, отхлебнул водку, словно чай, понюхал кусочек хлеба и положил его на место.
– Зато я никогда на «мокрое» не ходил! – огрызнулся Студент.
Это одновременно было и оправдание, и упрек. Но старый вор только философски пожал плечами.
– Легко метлой мести[32], когда на всем готовом… Хочешь – часы сымай, хочешь – фармазонь[33], хочешь – хаты бомби… А когда нищета кругом, фрайера без копья ходят, в тряпье голимом… Если сымешь за день сапоги хорошие, считай, повезло… А там, где капуста[34] водится, или рыжье[35] – там всегда охрана с дурами[36], поэтому без мокряка никак не обойтись было… А ты вон сколько рыжья по-тихому взял…
– Фарт пришел, вот и взял…
– А куда ж ты дел такое богатство? – внезапно оживился Мерин. – Если б заныкал, небось ко мне с коньяком бы подвалил. Да и вместо маечки за рупь тридцать костюмчик бы носил финский за сто пятьдесят рябчиков… И Матросу бы сразу отдал семь штукарей, не стал бы в долг играть…
– Откуда знаете про Матроса?! – вскинулся Студент.
– От верблюда! – старый вор ощерился, показывая желтые зубы. – На катране вас шестеро было! Весь город знает! Так куда твои фалары делись?
Студент печально усмехнулся и щелкнул пальцами по своим золотым зубам.
– Вот они! Я сразу все переплавил и зубнику продал. Он и мне фиксы поставил, и еще десяткам фраеров: коронки, зубы, мосты… Они и не подозревают, что жуют антикварным бесценным скифским золотом!
– Лепиле[37] сколько дали? – поинтересовался Мерин.
– Нисколько, – ответил гость, наливая себе очередную порцию водки. – Я его не сдал.
– Молодец, ты пацан правильный, – кивнул старик. – И башка у тебя светлая. Базарят, дома книг навалом… Так?
– Так.
Студент залпом выпил и, подцепив на гнутую вилку несколько маленьких рыбешек в красном соусе, ловко отправил их в рот.
– И на зоне вроде читал много…
– Угу…
– И в библиотеку ходишь? – Мерин с любопытством рассматривал гостя и чуть заметно улыбался.
– Редко. Когда припрет… А что?
– Значит, в натуре студент! Наши все, когда припрет, в кабак идут, – старый вор добродушно рассмеялся. – Ох, молодежь, молодежь…
И вдруг его добродушное веселье вмиг исчезло, улыбка превратилась в хищный волчий оскал.
– Только чего ж ты в долг такие бабки вкатываешь? На перо[38] сесть захотел? Матрос ведь мокрушник безбашенный!
Гость отмахнулся.
– Еще то перо не заточили. Он мне дал десять дней сроку. Так что успею рассчитаться!
– Да ну? А где возьмешь-то? Это тебе не три сотни!
– Найду.
– Ну-ну… – старый вор вновь вернулся в свое обычное меланхоличное состояние и принялся медленно катать по столу шарик из хлеба.
– Слушай, Мерин…
Студент заколебался: говорить дальше, или остановиться? В их кругах лучше оборвать фразу, чем сказать лишнее. Но решил закончить вопрос.
– А бывает, что поп в церкви на самом деле не поп, а переодетый лягаш?
Мерин удивленно вытаращил глаза, покачал головой.
– Ты что, совсем с катушек съехал? Откуда такие легавые? Чекистом засланным быть может, это да…
Гость присвистнул:
– Хрен редьки не слаще!
– А чего спросил-то? – поинтересовался Мерин.
– Да так, просто. – Студент задумчиво съел еще несколько килек, испачкав губы красным соусом.
– Ну, просто так просто, – хмыкнул старый вор и вздохнул. Но вдруг снова оживился: – А скажи-ка, Студент, вот ты с кайфового, громкого дела начал, многие за всю жизнь такого не сработают. А вот о чем ты сейчас мечтаешь? После такого крупняка всякая мелочевка – западло…
Студент вытер рот рукой и улыбнулся, обнажая золотые фиксы.
– Я сегодня у тебя, как у попа на исповеди! Ну, ладно, раз уж у нас такой задушевный разговор, с пониманием…
Он перестал улыбаться и вздохнул.
– Хочу корону царскую дернуть! Ивана Грозного… Золотая, вся в драгоценных камнях… Похлеще скифских фаларов будет!
– А ты откуда знаешь, какая она?
– В книге видел. «Музеи Кремля» называется…
– Ни фига себе! Как же ты к ней доберешься? – вор снова чуть отхлебнул из стакана.
Студент снова вздохнул:
– Никак. Если фарта не будет, лучше и не пробовать.
Он встал.
– А если дернешь свою корону, что тогда? – не отставал Мерин.
– Куплю маленький домик на берегу моря и заживу спокойно.
– А ты когда-нибудь на море-то был?
– Нет, – нехотя ответил Студент. – Я в кино видел. Ну, бывай, Мерин!
Он направился к низенькой двери.
– Бывай, Студент!
Старый вор посмотрел ему вслед, осуждающе покачал головой.
– Заживешь ты спокойно, когда тебя за кремлевскую кражу все легавые Союза с фонарями искать будут, – пробормотал он. – Лучше вначале с Матросом рассчитайся, а то он тебе брюхо-то и распорет…
И принялся доедать кильку.
Мощный «БМВ» с коляской Студент одолжил у Шульца. Тот зону не топтал, к «деловым» никакого отношения не имел – обычный механик на автобазе, Генка Савин. И кличка «Шульц» была не блатная: другие работяги прилепили за то, что он стаскивал к себе во двор ржавые части трофейной немецкой техники и собирал из них вполне годные швейные машинки, велосипеды, мотоциклы, даже один «опель-кадет» собрал и продал, по слухам, то ли завмагу, то ли помощнику прокурора… Болтали, что он и оружием приторговывал, но Студента эта тема не интересовала, и он в нее не вникал.
Куда Генка девал деньги – никто не знал, но при неплохих заработках Шульц был беден, как церковная мышь, не брезговал любой подработкой и даже, хотя и с неохотой, давал напрокат имеющийся транспорт особо доверенным клиентам. Студент как раз и был таким доверенным, ибо брал мотоцикл уже трижды – каждый раз, когда надо было добраться до сельских церквей, где жили бедные мыши и висели богатые иконы… Все три «дела» прошли гладко. Клюкарю[39] не требуется особое мастерство. Нужно лишь соблюдать минимальную осторожность. Церкви плохо укреплены и не охраняются. К тому же они отделены от государства, и легавые не спешат помогать попам, а те зачастую и не подают заявлений…
Настроение у Студента было скверным. И не только потому, что, прыгая на треугольном седле, он отбил себе всю задницу. Недавние расспросы Мерина разбередили давние воспоминания – как в семнадцать лет он провернул свое первое дело, оказавшееся крупным и громким…
По дурости провернул, по фарту, который новичкам сопутствует. Учился он тогда в десятом классе, и историчка повела их в краеведческий музей. Тогда еще ни специальной «золотой комнаты» не было, ни сигнализаций, ни охраны… А эти неровные кругляши под стеклом – были: желтые, толстенькие, с грубыми рисунками конских голов и воинов с мечами… Ничего хорошего он в них не нашел, но тетка-музейщица, с собранными в узел на затылке пегими волосами, соловьем разливалась, какие это редкие и ценные украшения. Петров с Коляном стали перешептываться: мол, если бы их стырить, вот бы разбогатели! Как будто им и так плохо жилось – папенькины сынки, сыты, обуты, одеты… Только очко у них не железное: языком болтать – это одно, а сделать – совсем другое… А он, если бы захотел – сделал бы… Бы… Если бы да кабы, во рту выросли грибы… Значит, он тоже такой же болтун? Нет, он болтать не будет, а молча сделает…
И сделал. Ночью с соседнего дома залез на музейную крышу, привязал к трубе обычную бельевую веревку, съехал по ней на подоконник второго этажа и через открытое окно спокойно влез в зал животного мира. Потом, когда он это вспоминал, его охватывал ужас. Вполне мог сорваться и разбиться, к тому же все это происходило в двадцати метрах от центральной улицы и любой прохожий или милицейский патруль могли его засечь через решетчатый забор… Но тогда он ни о чем не думал. Прошел в зал истории древнего мира, разбил витрину, собрал двенадцать тяжеленьких кругляшей, завернул в тряпку, сунул за пазуху и по той же веревке спустился на землю. Взяли его через месяц.
– Я бы тебе эти золотые зубы кирпичом выкрошил! – кричал на суде отец, демонстрируя свои правильные воззрения порядочного гражданина. Похоже, он и в суд пришел пьяным. Это его оправдывало: иначе не стал бы так форшмачить[40] сына… Валентин все надеялся расспросить его, когда освободится, но не вышло: отец попал под трамвай. Тоже по пьянке, что подтвердило Вальку его невиновность на суде.
Вначале Валек попал на малолетку, но вскоре его перевели на взросляк. Там он и встретил Антиквара. Тот был в авторитете и взял смышленого пацана, в одиночку провернувшего такое громкое дело, под свою опеку и защиту. Делился с ним богатыми передачами, помог наладить контакты с серьезными блатными. Валерию Ивановичу было под пятьдесят, он оказался человеком образованным, разбиравшимся в живописи, скульптуре, нумизматике. Он-то и рассказал Вальку, что работать с произведениями искусства и предметами старины гораздо выгоднее, чем гонять марку на резине[41] или бомбить хаты. Антиквар многому его научил, привил вкус к чтению газет, энциклопедий и книг по искусству. Лагерные библиотекари не могли нарадоваться на пытливого и любознательного молодого человека.
Потом, уже на воле, они несколько раз работали в музеях, однажды вскрыли частную коллекцию, и Валек убедился, что это чистая, почетная и выгодная работа. Валерий Петрович ввел его в узкий круг своих постоянных заказчиков, рассказал о наиболее известных коллекциях, брал с собой на деловые встречи с реставраторами, художниками, коллекционерами… Он свел и с Сазаном, который стал постоянным клиентом. Студент учился у Антиквара не только ремеслу, но и жизни. Он впитывал его жизненные воззрения и взгляды на окружающий мир. Вслед за своим наставником он стал с презрением относиться к «обычным» вонючим жуликам, тупым грабителям, жестоким бандитам и убийцам. Зато изучал серьезную литературу по искусству, реставрации, читал газеты, особенно следил за криминальной хроникой. Параллельно интересовался такими разными вещами, как Уголовный кодекс и входящие в моду системы сигнализации, замки и отмычки… Он научился бесшумно выдавливать стекла, используя клей и газету, вскрывать толстые витрины с помощью «балерины»[42], подбирать ключи к замкам и действовать отмычками. Он перенимал у наставника все, что мог: привычки, манеру разговаривать, общаться с другими людьми и другие особенности поведения, – все то, что в совокупности образует образ жизни. Он аккуратно одевался, без необходимости старался не сквернословить и не использовать жаргон, никогда не напивался. Стал избавляться от следов «зоновского» прошлого: сводить татуировки…
Попался он на сбыте украденного Антикваром ордена Петровской эпохи, наставника, естественно, не выдал, получил три года, через два освободился. За это время Валерия Петровича не стало: его зарезали прямо в собственной кровати и вынесли из квартиры все, что было ценного. Сделал это, разумеется, кто-то из своих…
Студент остался один. Попадать в тюрьму ему больше не хотелось, не собирался он шарить по карманам или чистить «хаты», налеты и бандитизм он тоже считал ниже своего достоинства. Оставалось только продолжать дело наставника, благо у него осталась клиентура Антиквара, широкая известность в узких кругах и специфические навыки. Все шло хорошо: он «взял» несколько сельских церквушек, поднакопил «капусты» и собирался поменять комнату в коммуналке на изолированную квартиру. Правда, красавица Зинка – певичка из кинотеатра «Родина», не откликалась на его ухаживания, да это беда – не беда… Заинтересовался перстнем, который приносил блатной фарт и удачу и о котором ходили многочисленные байки в уголовном мире. Даже песни были сложены о фартовом кольце, а когда опытный вор Мерин подтвердил его существование, он твердо решил отыскать эту штуковину… Словом, все было путево, но черт дернул сесть играть в «очко», и Студент мало того, что спустил все, что было, но еще и вкатил Матросу под воровское слово семь штукарей новыми[43] – огромная сумма, если учесть, что автомобиль «Москвич» стоил тысячу, «Победа» – тысячу шестьсот, а огромный красавец «ЗиМ», на котором рассекали генералы и профессора – четыре тысячи…
Где взять такую сумму? Конечно, за пару месяцев можно собрать, если повезет… Но Матрос ждать не любит, и вот сейчас он ехал на «дело», чтобы разом решить проблему…
Оставляя за собой облако пыли и подскакивая на выбоинах, «БМВ» несся по ухабистому проселку в сторону бывшей столицы казачьего края. Заходящее солнце слепило правый глаз, заставляя щуриться. Кругом простирались зеленые поля, над которыми, вспугнутые грохотом движка, то и дело взлетали куропатки, перепела и другие луговые птицы. Время от времени по шатким деревянным мосткам он пересекал ерики и неширокие речушки. По этой дороге ездили мало. До Старочеркасска было около двадцати километров, но лютое бездорожье умножало каждый метр на пять, поэтому, в основном, все добирались по шоссе на Левом берегу и переправлялись через Дон на пароме. Рано утром, правда, станичники везли продукты на базар в Аксай, но после полудня пустые телеги возвращались обратно. А сейчас все уже сидят по домам, повечеряли и готовятся ко сну – в станицах ложатся рано. На этом и строился расчет – значит, не будет свидетелей…
Наконец, на плоском степном горизонте показалась колокольня, а через некоторое время и крыши поселения. В сгущающихся сумерках Студент замаскировал мотоцикл в стогу сена на окраине и, подождав, пока на скромные домишки упадет непроглядная тьма, вошел в станицу пешком. Он был в черной рубашке, черных брюках, черных китайских кедах, черных нитяных перчатках, на голову надел черный чулок, через плечо перекинул черную клеенчатую сумку. Такой наряд позволял раствориться в черноте донской ночи. Фонари не горели, только суматошно взбрехивающие собаки отмечали его путь по темным пустынным улицам.
Он уже побывал здесь на разведке: в воскресенье приехал на речном трамвайчике, затесавшись в толпу шумных экскурсантов, всюду ходил вместе с ними, добросовестно осматривая местные достопримечательности: атаманское подворье, бывший мужской монастырь, кандалы, в которые некогда был закован Степан Разин, и конечно, симпатичную деревянную церквушку, чудом уцелевшую в годы борьбы с религиозным дурманом. Издали казалось, что она сделана из маленьких, посеревших от времени дощечек, словно уменьшенная модель из спичек на реконструкции. Толкни посильнее – и рассыплется… Ан нет – вблизи видно, что когда-то плотники сработали на совесть, простоит храмина еще лет сто или двести… Внутри было сумрачно, прохладно и почти не пахло воском и ладаном. «Свечей жгут мало, на ладане экономят, – подумал он. – Да и где попам «рубить капусту»? Небось всех старух-прихожанок наберется двадцать – тридцать. И то в святой праздник… Молодежь вся в город подалась, мужики стесняются лоб перекрестить, не то что в церковь зайти. Коммунистическая идеология не терпит конкуренции, хорошо еще – вообще не закрыли…»
Экскурсанты рассматривали изящный балкончик клироса, который обветшал, провис и теперь вряд ли выдержит хор певчих, восхищались тонкой резьбой деревянного алтаря, а Студент небрежно прошелся вдоль иконостаса, высматривая то, что заказал Сазан. Глаз профессионала быстро скользил по темным ликам святых, многозначительно проглядывающим сквозь патину прошедших веков. Золотых окладов здесь, естественно, не было, но подлинных древних досок целых две, а старинная иконопись ценится куда дороже золота… А вот и еще ценная доска – Николай Угодник, XVII век… Третий раритет! Для такой маленькой церквушки – перебор… Ну ничего, скоро он это исправит…
Студент усмехнулся и принялся внимательно рассматривать будущую добычу, прикидывая – за сколько удастся ее сдать и как лучше к ней подбираться.
– Ой, а почему икона краской измазана? – резко прозвучавший в церковной тишине женский голос оторвал его от этих важных размышлений.
– Это не краска. Она «закрылась» давным-давно, еще в двадцатые годы, когда иконы и жгли, и на дрова рубили, – рассудительно ответил густой баритон.
Студент обернулся. Несколько экскурсантов обступили священника – средних лет мужчину с черной окладистой бородой, в рясе и с большим крестом на груди. Он указывал на аналой[44], где лежала толстая вогнутая доска без всякого оклада.
– Может, не хотела на эти богохульства смотреть, а может, пыталась защититься, скрыться от варваров, – продолжал священник. – Прихожанка ее в сарае нашла, занесла в дом, а она «открываться» начала. А когда в храм принесли – еще быстрее дело пошло…
Студент подошел поближе. В слабом свете, проникавшем сквозь два довольно больших, но мутных от пыли окна (лишенных решеток и запирающихся на обычные шпингалеты), он увидел, что вогнутая доска снизу до половины покрыта сплошным серым налетом, а на верхней части отчетливо видны Святая Троица и лики всех святых.
«Редкая штука, чудотворная, – подумал Студент. – Ее тоже надо будет прихватить…»
И тут же поймал на себе внимательный, изучающий взгляд священника. Так может смотреть опер или прокурор, но не батюшка в храме. Он не любил таких взглядов, поэтому развернулся и пошел к выходу.
– Подожди, сын мой, – раздался сзади густой баритон. Несколькими бесшумными шагами священник догнал его, дружески взял под руку.
– Понравился ли храм, отрок? Иконы понравились?
Теперь Студент хорошо рассмотрел аскетичное лицо с глубокими носогубными морщинами, светлые глаза, обильную седину в черной бороде.
– Гм… Хорошие… Я-то в них не особо разбираюсь, святой отец…
– Отец Иоанн, – подсказал священник. – А тебя как звать-то?
– Валек. Валентин то есть…
– А мне показалось, что разбираешься, раб Божий Валентин. На новоделы внимания не обратил, а старинными долго любовался…
Студент пожал плечами.
– Не знаю, какие старинные, какие нет… Мне те нравятся, которые прямо в душу смотрят…
– Очень точно замечено, – кивнул отец Иоанн. – Ты образованный человек, сын мой. Хотя по твоему виду этого не скажешь…
– Гм…
Студент не знал, что ответить.
– И среди этих людей ты случайно оказался, – прищурился священник, обведя рукой разбредшихся по храму экскурсантов. – Это ведь гости Дона, приехали на семинар работников культуры. А ты местный. И совершенно точно не работник культуры…
– Не-е, я шофер, привез их на автобусе, – сказал Студент и поспешно вышел на паперть.
Священник последовал за ним.
– Ты на купол смотрел, отрок? – неожиданно спросил он. – На крест Божий взгляд кинул?
– Крест как крест, – буркнул Студент.
– А вот тут ты ошибаешься, – вздохнул отец Иоанн. – В двадцать пятом году храм разрушить хотели. Зацепили крест трактором, и ну – тянуть. А Глава наша стоит! Против трактора выстоял! Только накренился слегка. А у Ваньки-тракториста сын родился, с кривой ногой! Даже безбожники этот знак поняли, оставили церковь в покое… А крест как-то постепенно выправился…
– Ну и что? Я-то при чем? – раздраженно спросил Студент.
Отец Иоанн погладил бороду.
– Просто история такая интересная. И для работников культуры, и для их водителя. Кстати, они на пароходике приплыли…
Студент быстро шел прочь от храма. Настроение испортилось. Странный поп! Неужели подставной, лягаш в рясе, иконы охраняет? Да нет, не может быть. Тогда бы и в других церквях такие же охранники были. А он в них свободно работал… И все же озабоченность осталась, недаром он даже Мерина про попа расспросил, но тот успокоил – не бывает такого… А уж «законник» рыба мудрая, он все знает! Если даже поп чекист, то он не иконы охраняет, а по идеологии работает.
И вот, через несколько дней, он бесшумно крадется по ночным улочкам. Разведка помогла – церковь он нашел быстро. Дверь запиралась с помощью хлипкой скобы, накинутой на столь же хлипкую петлю, в которой висел замок, похожий на те, которыми запирают почтовые ящики. Длинной тонкой стамеской он поддел скобу и легко вырвал короткие для такого ответственного дела шурупы. Приоткрыв скрипнувшую дверь, скользнул из одной темноты в другую – более плотную и со слабым церковным запахом.
Включив круглый китайский фонарь, Студент двинулся к иконостасу. У него была хорошая зрительная память и отменная интуиция, нужные иконы он мог найти даже на ощупь. Но надо на сто процентов застраховаться от ошибок… Он передвинул на живот свою сумку, в которую как раз поместятся четыре доски. Световое пятно пробежалось по иконостасу, выхватывая из мрака суровые лики и осуждающие взгляды святых. К его храброму, хотя и лихорадочно бьющемуся сердцу протянулась холодная рука страха… Он умел преодолевать страх, но сейчас оттолкнуть костлявую руку не смог. Вдруг ледяные пальцы сжали горячий комок плоти так, что он остановился и перестал качать кровь: на месте нужных икон чернели пустые прямоугольники! Что это?!
– Не можешь найти, сын мой? – низкий голос гулко раскатился по пустому помещению, отдался эхом под высоким сводом, отразился от галереи… Студент чуть не обмочился. Ноги подкосились, ужас сковал тело. Сделав над собой усилие, он резко обернулся и, замирая от ужаса, выставил вперед фонарь, не представляя – кого он сейчас увидит…
Луч света рассеял устрашающую черноту и выхватил фигуру человека в рясе, с блестящим на груди крестом. Он медленно подошел вплотную.
– Отец Иоанн?! Вы?.. Зачем тут ночью?
– Тебя жду, – объяснил священник, не обращая внимания на острое жало стамески, пляшущее в дрожащей руке напротив его живота.
– А откуда узнали? – Студент облизнул пересохшие губы. Он потерял свою обычную уверенность, превратившись в жалкого нашкодившего первоклассника, которого неожиданно застукал учитель.
– Как распознают – где волк, а где овца? – продолжил священник. – Так и среди людей видно – кто есть кто… Ты и был волком среди овец! И знаки твои я прочитал… Порчужки[45] поганые…
Студент усмехнулся. Страх прошел. Он сунул стамеску в карман.
– А что, отец, ты тоже чалился[46]?
– Я за веру страдал, – отозвался батюшка. – Но таких, как ты, много повидал. И распознал тебя сразу, и понял, что придешь вскорости… Небось в Верхнедонском, Лебяжьем и Степнянске тоже ты поработал… Вот и постелил на пол одеяло, уже пятую ночь тут сплю…
– А чего ж участковому не сказал?
Отец Иоанн вздохнул.
– Я пастырь, а не загонщик. Я бы тебе отдал то, что ты хочешь. Про Жана Вальжана слышал?
Студент громко поскреб затылок.
– Кликуха редкая. Я только Жана Фармазона знаю. А чего он сделал-то?
– Его переночевать пустили, накормили, напоили, а он в благодарность подсвечники украл. Жандармы его схватили, привели к хозяину, а тот сказал: «Я их ему подарил…»
– А в чем подлянка?
– Ни в чем. Ему стыдно стало, он и раскаялся. Другим человеком стал.
– Интересно! Так чего ж ты свои доски спрятал?
– Да потому, что у Бога красть нельзя, – пробасил поп. – Ты ведь между двух сил бродишь. Только от Добра подальше, а ко Злу поближе… Одумайся – переступишь черту, обратного хода не будет… Придется врагу человечества служить верой и правдой!
– Да ладно, отец, хватит пугать! – скривился Студент.
Батюшка вздохнул.
– Да не пугаю я тебя. Остеречь хочу. Уходи с миром, дверь открыта…
Постоял Студент, глядя под ноги, обошел священника, да быстро вышел из храма. Полная бледная луна вышла из-за облаков, разбавив призрачным светом непроглядную черноту южной ночи. По старинным казачьим поверьям, в полнолуние вылазит из потаенных щелей всякая нечисть: шебуршат по чердакам домовые, бродят в темных оврагах вурдалаки, выныривают из глубоких омутов русалки, рыщут по степи оборотни да ведьмы летают над степью на своих метлах… Но сейчас в окрестностях станицы ничего такого не происходило: только за околицей зачавкал стартер мотоцикла, взревел отлаженный мотор, а еще через пару минут тяжелый «БМВ» уже мчался в синей ночи по разбитой грунтовке, поднимая серебрящуюся в лунном свете пыль. Валентин Горбань с удовольствием подставлял лицо под струи прохладного степного воздуха. Почему-то сорвавшееся «дело» не испортило ему настроения.
Глава 3
Фарцовщики
Ленинград
Август 1961 г.
Граф жил в восьмиэтажном «сталинском» доме – с высокими потолками, просторной прихожей, лифтом и даже мусоропроводом. Но вид он имел обшарпанный и запущенный, как и все окружающие здания. Впрочем, Бернштейн все равно Графу завидовал. По привычке оглядевшись, Александр Исаакович юркнул в гулкий, пахнущий кошачьей, а может, и человеческой мочой подъезд. Это был невысокий лысеющий человек сорока пяти лет, склонный к полноте, а потому избегающий лифта в надежде, что движение продлит ему жизнь.
По стертым ступеням он довольно резво преодолел два этажа, а потом устал и сбавил темп. На нем был мешковатый серый костюм, производства местной фабрики «Красный Пролетарий», и тонкий синтетический галстук, растянутой резинкой обхватывавший толстую шею. Брюки давно уже не ложились под утюг и слегка пузырились на коленях. Словом, Александр Исаакович Бернштейн выглядел так, как и должен выглядеть среднестатистический, замордованный жизнью пятидесятилетний советский гражданин, живущий на одну зарплату. Он всегда прибеднялся, маскировался и любил поговорку: «Береженого – Бог бережет, а небереженого – конвой стережет!»
Бернштейн всегда опаздывал, к этому все привыкли, поэтому на четвертом этаже он еще постоял, чтобы прошла одышка, и только после этого позвонил у обитой потертым дерматином двери, которая тоже ничем не выделялась среди других таких же дверей. Разве что надписью на исцарапанной табличке: «П.П. Пятилетки». В глазке что-то мелькнуло, и тут же с четким округлым звуком провернулся безупречный механизм привозного заграничного замка. Дверь распахнулась, на пороге появился недовольный хозяин.
– Здравствуйте, товарищ Передовик Пятилетки! – с легкой иронией поздоровался Бернштейн. – Все равняюсь на вас, пытаюсь брать пример, да не получается никак…
– Сашка, ну почему мы все время тебя должны ждать?
В отличие от неряшливо одетого Бернштейна, Граф выглядел безупречно, полностью оправдывая свое прозвище. Ухоженный сусальный брюнет лет тридцати, с небольшой аккуратной бородкой, придававшей ему иконописный вид. Богатый халат из темно-вишневого бархата открывал тщательно отглаженную, кипенно-белую рубашку с тщательно завязанным бордовым галстуком, из-под слегка подвернутых рукавов выглядывали накрахмаленные манжеты с рубиновыми запонками. Зауженные кремовые брюки с широкими обшлагами и острыми «стрелками» ниспадали на зеркально блестящие черные туфли. Ни одна из перечисленных вещей не имела отношения к легкой промышленности Советского Союза и не продавалась даже в московских комиссионках.
– Ничего, Феликс, не умрете, – раздраженно буркнул Александр Исаакович, и это раздражение было вызвано не столько недовольством хозяина, сколько его внешним видом. – А кое-кто и умрет! Я тут такие вещи узнал…
– Не гони волну, Сашка! – поморщился хозяин и провел ладонью по длинным волосам цвета воронова крыла, вроде бы небрежно спадающим по обе стороны лица. На самом деле эта небрежность была изобретательно продумана и добивалась специальной стрижкой и тщательной укладкой.
Бернштейн обратил внимание на ухоженные руки и отполированные ногти.
– А ты, я смотрю, выводов не делаешь… Парикмахер домой по-прежнему приходит, маникюрша… Не боишься? Или тебе две жизни намерено?
Граф улыбнулся.
– А сие, дорогой Александр Исаакович, никому не известно. Кроме того, кто сам и намеряет, – он многозначительно возвел глаза вверх и подтолкнул товарища в спину. – Проходи, заждались уже…
Бернштейн кошачьей походкой вошел в гостиную, по привычке потирая руки и быстро поглядывая по сторонам, будто фотографируя то, что называлось «жизнью не по средствам». В просторной комнате с полированной мебелью, фарфоровыми сервизами в «горке», хрустальной люстрой и коврами – на стенах и на паркетном полу, за покрытым белой скатертью и обильно уставленным столом сидели двое.
Реставратору художественного музея альбиносу Охотникову, с его белыми ресницами и красными, вечно воспаленными глазами, было слегка за сорок. Сухомлинов был почти его ровесником, но выглядел старше, на все пятьдесят – сухощавый, редкие седые волосы набриолинены и аккуратно зачесаны назад, а серые глаза спокойно и внимательно осматривали попеременно то одного, то другого приятеля, будто выискивали в них какую-то червоточинку. Оба лоснились от самодовольства, а важностью осанки и властными лицами напоминали советских или партийных руководителей районного звена. И одевались соответственно: шитые в ателье строгие костюмы, белые сорочки, обязательные галстуки…
До уровня Графа они, конечно, не дотягивали, но Бернштейна явно превосходили, и если оценивать по внешнему виду, то Александр Исаакович мог сойти за жалкого просителя, безуспешно просиживающего у них в приемных. На самом деле это было не так: из собравшейся здесь четверки в мире «черных коллекционеров» Ленинграда самым богатым и влиятельным считался именно Бернштейн, за ним следовал Игорь Петрович Охотников, затем шел Петр Лукич Сухомлинов, а Граф занимал последнее место, как по состоянию, так и по авторитету, ибо любил «колотить понты», что среди серьезных людей не приветствуется. Правда, Граф был и самым молодым, так что у него еще все было впереди.
– Здравствуйте, дорогие дружочки! Здравствуй, Игорек! Здравствуй, Петенька!..
Александр Исаакович тепло и торжественно поручкался с коллегами. Те явно затомились ожиданием, но виду не подали и отвечали крепкими рукопожатиями и дружескими улыбками.
– И ты, Феликсюшка, здравствуй поближе, – повернулся Бернштейн к хозяину. – А то в прихожей и не поздоровались толком!
– Присаживайся, присаживайся, Александр Исаакович, блюда стынут, – сказал тот, пожимая протянутую руку. – Игорь с Петром уже слюной исходят. Да и я, признаться изголодался… Прошу не стесняться, мы не в ресторане, поэтому у нас самообслуживание…
Широким приглашающим жестом он обвел богатый стол: на нем были выставлены такие деликатесы, которые можно достать только в спецраспределителе обкома партии, и то не в общем буфете, а лишь в секретарском секторе: балык, отварная осетрина, копченая колбаса, окорок, шпроты и крабы, черная икра… А под большими мельхиоровыми колпаками ждали своей очереди горячие блюда, и вряд ли это был привычный советскому труженику гуляш, макароны по-флотски или котлеты…
Четверо мужчин, наконец, расселись, потянулись к бутылкам и закускам, серебряные вилки и ножи застучали по фарфоровым тарелкам, наполнились рюмки и бокалы.
– За встречу!
Тонко прозвенел благородный хрусталь. Все выпили и принялись с аппетитом закусывать.
– А чего ты нас в своем любимом «Сайгоне» не собрал? – спросил вроде невзначай Бернштейн. – Или в «Астории»? Бедная твоя Лялечка, видно, всю ночь готовила…
– Не смеши, Александр Исаакович! – махнул рукой хозяин. – Лялька моя не по этой части…
Все сделали строго индифферентные лица, чтобы не заострять тему.
– Терентьич все сготовил – повар из «Астории»! Гошка, официант ихний, привез да стол накрыл. А в кабак нам вместе зачем идти? Чтобы афишу нашей дружбе сделать? Под фотоаппараты ОБХСС подставиться? Да под «Конторские» микрофоны? Нет уж! Я и Ляльку к теще отправил, и Галину Ивановну, домработницу, отпустил. Дома, без лишних глаз, нам спокойней и веселей общаться…
– Слышу голос не мальчика, но мужа, – согласно кивнул Александр Исаакович. – А где ты достал столь красивые бутылки, Феликс? В «Березке» таких нет, только «Белая лошадь». Это что, тоже виски?
– Конечно. Причем очень хороший. Мой прапрадед, князь Юздовский, говаривал: «Лучше трезвым ходить, чем абы что пить…» И я полностью с ним согласен. У меня в крови вообще сохранилось немало фамильных привычек…
– Многие из них вредны в советской России, – сказал Бернштейн. – Например, контакты с иностранцами. А ведь если виски не из «Березки», то его привез кто-то из знакомых англичан или, что еще хуже, американцев… Кстати, я хотел вам рассказать про Косого с Червончиком…
– Да знаем мы все! – досадливо махнул рукой Охотников. – По восьмерику ребятам дали, а потом на пересуд дернули, да по пятнашке влепили. Они же во все газеты попали как злостные валютчики! Жаль Димыча, он к ним случайно прилепился и теперь идет в одной связке. Так бы получил лет шесть, как обычно, уже бы треть отсидел! Давайте за ребят! Ах, хороша экспортная «Столичная»! Чистая…
– Ты бы лучше виски пил. Под икорку очень здорово, – посоветовал хозяин, обнюхивая с видом знатока хрустальный стакан, наполненный до половины золотистым напитком.
Снова рюмки издали мелодичный звон, мужчины выпили. Тоненький, почти прозрачный ломтик балыка повис на вилке альбиноса. Он полюбовался им и отправил в рот.
– Ладно, балык, шпроты, буженину – все это можно в «Березке» взять. Откуда у тебя столько осетровой икры? – он кивнул на фарфоровую супницу, с горкой наполненную серыми блестящими зернами.
– Это севрюжья, – скромно поправил хозяин. – Из Ростова привезли. Да и потом – достать все можно. Были бы деньги. Особенно зелененькие…
Бернштейн закусил водку бутербродом с икрой и многозначительно поднял палец.
– Кстати о «зелененьких»… Вы вот меня перебили, досказать не дали… Хотя за ребят мы и выпили, только это им не поможет.
– Почему? – вскинулся Сухомлинов.
– Да потому, что их под Указ расстрельный подвести хотят! Его, можно сказать, под них и принимали! Это дело у самого Хруща на контроле!
– Не может такого быть, – веско проговорил Сухомлинов, который в своей легальной жизни был адвокатом. – Закон, отягчающий наказание, обратной силы не имеет! Это один из основных принципов советского уголовного права! Косой, Червончик и Дим Димыч уже осуждены и свои срока отбывают…
– Брось! – Бернштейн презрительно отмахнулся. – А то ты не знаешь этих принципов! Когда им надо, они один принцип другим заменят, вместо одного закона по другому судить станут! Расшлепают ребят, попомните мое слово! И в газетах пропечатают, чтобы другим неповадно было!
От жестких слов потянуло холодком смерти. И уставленный деликатесами стол, и диковинные напитки вмиг утратили свою притягательность. Наступила тревожная тишина.
– А откуда ты такие тонкости знаешь, а, Александр Исаакович? – вдруг спросил Феликс.
Три пары глаз с напряженным интересом уставились на Бернштейна.
– От верблюда, – остроумно ответил тот.
– С васильковыми петлицами? – безразлично поинтересовался Охотников.
– На что ты намекаешь?! – возмутился Александр Исаакович.
– Да ни на что я не намекаю, помилуй! Просто всем известно, что незаконные валютные операции передали из компетенции ОБХСС в КГБ. Поэтому Косой и сгорел. Иначе до сих пор спал бы до полудня, а потом в «Палкин» ехал обедать…
Косого действительно упорно подозревали в работе на ОБХСС и именно с этим связывали его многолетнее благоденствие и безнаказанность.
– А я-то здесь при чем?! – продолжал возмущаться Бернштейн. Дело в том, что его тоже подозревали в связях с КГБ – обычное дело, сомнения возникают в отношении любого преуспевающего фарцовщика как объяснение его процветания и затянувшегося пребывания на свободе. Такие догадки касались и других присутствующих, нельзя считать, чтобы они были безосновательными. Но говорить об этом вслух или даже тонко намекать на столь «толстые» обстоятельства было не принято.
– Никто не говорит, что ты «при чем»! – вмешался хозяин. – Успокойся, дорогой Александр Исаакович!
– Что-то мы вообще не на ту тему съехали! – Охотников демонстративно налил очередную рюмку. – Зачем ты нас собрал, Граф? Думаю, не обсуждать чужие проблемы?
– Сегодня чужие, завтра – свои, – недовольно буркнул Александр Исаакович и стал толсто намазывать масло и икру на свежайший батон. Рассыпчатая икра норовила соскользнуть, надо было держать ухо востро. По мере того как сложная работа подходила к концу, лицо его разглаживалось и неудовольствие исчезало.
– Вот именно, – поддержал Охотникова адвокат. – Такой стол предназначен не для того, чтобы портить настроение. А для того, чтобы вместе радоваться хорошему событию!
– Неужели нашел Грааль, а, Фелюксишка? – спросил Бернштейн. Он уже откусил половину бутерброда, выпил коньяку и пришел в свое обычное, уравновешенное состояние. – Или Копье Судьбы?
– А может, хрустальный череп? – поинтересовался Сухомлинов.
Все были заинтригованы и ждали разъяснений.
– Да нет, друзья, сегодня мы отмечаем не деловое событие, а личное!
Жестом фокусника Граф бросил на стол советский паспорт в блестящем, без единой царапины, пахнущем клеем коленкоровом переплете.
– Сегодня день рождения Феликса Юздовского. Я восстановил свое настоящее имя и получил новый паспорт. Передовик Пятилетки исчез. А князь Юздовский занял его место. Точнее, свое законное место в жизни! За это давайте и выпьем!
Но, кроме самого хозяина, рюмки никто не поднял. Бернштейн надел пенсне, раскрыл паспорт и читал настолько внимательно, что даже губы шевелились. Сидящий рядом Петр Лукич наклонился так, что чуть не упал со стула, и тоже зачарованно всматривался в самый обычный документ гражданина СССР. А Охотников даже вскочил со своего места, обежал стол и жадно заглядывал через плечо Александра Исааковича.
– Феликс Жоржевич Юздовский! – по слогам прочел Бернштейн и поверх пенсне удивленно посмотрел на именинника. Охотников и Сухомлинов многозначительно переглянулись.
– Так это все правда?! Ты действительно княжеского рода?!
– Ну, конечно! Только большевики взялись всех князей, графов да баронов под корень изводить… Дед Збигнев после революции себе быстренько биографию поменял и документы новые выправил, стал Захаром Объедковым… Гнусная фамилия, плебейская, но тогда это любили… Чем более ты примитивный, малокультурный и бестолковый – тем лучше! А когда я в тридцатом году родился, отец мне другую сделал – вроде покрасивше и идеологически выдержанную, хотя и смешную. Но не такую гадкую, от которой кухней пахнет. Это вроде реверанс был советской власти – Передовик Пятилетки, тогда мода на такие имена была… Он и сам все поменял: и имя, и фамилию, и происхождение… Так что в сорок четвертом пал смертью храбрых не потомок княжеского рода Жорж Збигневич Юздовский, а рядовой стрелкового батальона, слесарь Петр Петрович Пятилетка. Только кому от этого лучше, я не знаю! Да я вам все это рассказывал…
Читать бесплатно другие книги:
