Живая вода времени (сборник) Коллектив авторов
С большой надеждою на счастье…
Пройдет очередной парад
И о войне расскажет снова
Иконостас его наград…
Но друг по-прежнему ни слова.
Долголетие
Когда кого-то любишь,
Растишь, поишь, голубишь,
Ты как бы жизнью их живешь порой.
А если так, прибавь тогда
К своим годам и их года —
И этот возраст в сумме будет твой.
Кому под силу ноша,
Чтоб было десять кошек,
А у супруги все живут, до двадцати.
Но есть еще и внучки,
Сложи года до кучки,
Глядишь – супруга третий век в пути.
А выглядит на тридцать,
Мне с места не сойти!
Владимир Плотников
Из цикла «Билеты встреч и разлук» 180814
Простите, почтеннейшие. Этот необузданный, сумбурный случай связан с циферками. Сейчас они, знамо дело, стерлись, а лет 90 назад весьма жирно пучились со стенки в левом от окна изголовье. Малость пониже красовалась примечательная роспись с оборванной закорючкой. Я навсегда запомнил те 6 цифр. Мой первый рейс. Первая порча. Первая встреча с вандалами – с парой чудовищ.
«Ой. Вишь, каков срамец, накорябал тут. Я стереть было, а тут вы. Неловко даже, подумаете чего про меня, чего доброго. недоброго сиречь. Нет? Вне подозрений я! Благодетель вы мой, спасибо. Располагайтесь, милсударь, путь-то, я чай, не близкий? А мне до Киева, а там. еще крюк кой-какой»…
Не успел в купе войти, как на меня настороженно воззрился молодой человек, угрем извернувшийся от подушки. Хитроватый, в чиновничьем мундире. В руке химический карандаш, на нижней губе черный следок. Офицерская бородка, куцеватость с рыжинкой, легонькая картавость.
«…Вы по надобности какой, по личной? Служебной. Так-так, а я и так и так, и сяк и так, и свое, шкурное, и по чину надобность. Засурков моя фамилия, слыхали, может. Пихтюк-Засурков. По адвокатской линии. Защитник народный. Не гнушаюсь нигде. И по городам, и по весям. О, как вам идет без верхнего, господин. ага, понял, господин штабс-капитан. У меня к военным отношение о-го-го, особенное отношение, авантаж.
Я вот. извольте не пренебречь, карточку вам. я с военными всяки имел дела. Сейчас себя обслуживаю. Защищаться буду, сударь мой, от, к слову, вашего коллеги. Званием подполковник, граф опять же. Ж-го уезда. Тамошний предводитель дворянства. Полагаю, засажу я его. Нет-нет, оговорился, засужу. И поделом. Человек-то он, может, и почтенный, и ордена заслужил за дело. Только разве барское это дело людей убивать? Что с того, что человек сословием попроще? Не тот нынче век. Потому и не ерихонься, а то живо на ж. ссадим.
Благодарствую, не пьем-с. Водочку-с. Мы наливочку уважить любим. А вы? Не? Запах не тот? Ну, мы прибережем наливочку до дому. Пихтюк-Засурков, он, барин, в поездах строжайшим образом уваживает бургонское Шамбертен № 38 три дробь четыре. Не иначе. Иначе только рейнское Шлос-Иоганисборг. Как в книжке одной старой. Слюноточивая мечта захудалого, вечно голодного студента Моси. Еще тому лет восемь пивал бедный Мосик разбавленное столовое, на худой край – пиво в дешевом трактире. Но пристально мечтал о Шамбертене. При этом. Притом, что как видите, добился, и довольно скоро».
Сосед по купе не опрокидывает рюмку, а, будто нырок, протягивает к ней губы, по-утиному всасывает, и плавно удвигает голову назад. Ни рюмка, ни борода при этом, не срезались даже на градус.
«…Я вот с чего с ним, с подполковником, схватился?
Раз, два, пять, да, почитай, уж полгода, как я дочке его распрекрасной Наденьке курс по праву давал, на дому-с. По юриспруденции, гляньте-ка, пташка устремлена. Лапотный люд защищать собиралась. Мося месяцы на нее угробил, от трех громких дел отбоярился. Не за идею, это уж само собой. Только ведь и гонорар господин полковник тоже положил не так, чтоб с Морганом чаи гонять. Так что ж у нас в причинном остатке? Да просто: запала она мне, запала Надька, Надюха, Надюшенька. Хороша, ни слов, ни метафор сродных.
Ничего, что еще себе дозволю? Ух, буль-буль, чертята да по веночкам! Кха!!!».
Вот он становится ближе, вернее, ближе его лицо, подавшееся ко мне через столик. И там, в лице, два отточенных грифеля из вздутой радужки, безумно тонущей в палтус – ной мясистости белков. Грифеля не кололи, а шпынями на самом острие отталкивали, не подпускали: ты чужой, ты не мой, ты. ой!
«…Вы офицер. И крыться перед вами не пристало. Чего ж, распахиваюсь, как на духу, примите в свой штаб. Погусарил, сохальничал я. Совратил дочурку предводителеву. Сцедил ягодку пасленовую. Ладна, смачна, да вот беда – неуклюжая, воробышек в таких делах. Чего так глядите? Она, право слово, вполовину сама далась. Волокититься не собиралась, папаше жалиться того пуще. Куда? Она его пуще моего боялась. Я, собственно, и не уверен, что обрюхатил, что я. Недоказуемо. Все ведь потом, много позже открылось. А она в тех делах была того – тычинка без пестика. Оттого ничего и скрыть не смогла, ни даже меня вовремя упредить. А открылось все с подачи гувернантки. По этой части ушлая бестия, подкованная. Я к ней ни-ни, да она и не смотрела на таких. А Надюху на первом же позыве, в семечку расколупала. И тут уж, ой!
Вы что не пьете-то, выпятился как столб соли содомский. Ни – свое, ни – нашенскую. Разволновался я что-то, все как бы вчера содеялось! Да. Подполковник меня нещадно тузил, кулаками, подошвами. Мало, стрелял из кольта. 4 пули во мне. Как я их заимел, и не почуял в горячке. Одно понимал: все-все, сейчас кончит, упаси и пронеси, а потому на коленях ему одно жарил: «Родимец, кормилец, милостивец, отец, никому не скажу, только не добивай, а то пойдешь за убийство». В горячке всю подноготную ему, как вот вам: дескать, да-да и нет-нет, благодетель, что, мол, грех брал: мальчиков драл, а баб нет, нет на мне греха. Я тогда на себя готов был все грехи взять, хоть содомские, хоть. Только б дуло отвести, от дочки его свой срам унести. А Надька, умница, молчит, не сдает. А тут уж и этот бешеный полковник, как в сердце зашел, так и вышел, сдулся, да и поник. А мне чего? Уцелел в живых и ладно. Чуток опосля предводитель сам знахаря из деревни справил – отхаживали неделю. Сейчас, поправясь, еду подавать.
Ну, еще по одной, то бишь одну. Вы чего это не уважаете это дело? Не офицерский маневр, сиречь манер. Брр. Чего-то мучусь, мучаюсь. На чем мы там? А, в суд сейчас вот еду подавать, в Ж-ий. А что? В наше время даже жиды выигрывают. Дела вон, не в пример, какие громкие: Дрейфус, Бейлис. Пихтюку-Засуркову что ль не дано? Мосий Фомич Рахис ли не вправе? Рахис – это я по батюшке. А Засурков по тетеньке, ха-ха. Ненавижу! Засужу! Столбовые дворяне выискались – прям те пушкинские! Видали и не таких, приценились и переварили. Им, значит, все: привилегии все, грамоты и милости жалованные все, все школы, все университеты, все дороги в жизни! Для них и Рассея вдоль, и Европа враспор. Им гувернеры и доктора, приказчики и извозчики, половые и городовые: «Чего изволите, барин? – А шустовского мне, братец, под севрюжинку с хренком! Геть отсель, нет, эй, стой, полотенчика мне, человек, ах ты ж, морда татарская, быдло немытое, чернь посконная, холуй нечесаный, чухно чумазое». А Мосий, Фомы-фотографа отпрыск шестый, за все про все один, всего сам достигши. Убитое детство, нищая семья, бедная хата, с лука на чеснок, с щуки на горох. Азбуки и той не имел. Так нате выкусите: в пять лет полная гимназия, экстерном Киевский университет. А через три года, всего-то через три годочка, знатный юрист. Связи, знакомства, заказы. Дела! Одно громкое дело, а следующее – того громче – дело. Ибо главное: дело начать. Вот и на полковника заведу, а там, при фартовом стечении, и замну, сорву вот, – кажет ноготок, – лишь откупного с озорника. Ишь мне тут, пугачевщина. Бабахать из револьвера, людей пулями нзить! Дело сие хватное, наперед знаю. И выгода не в один слой. Вот вам по пальцам: опозорится старый бурбон на всю империю – раз, нервы поистреплет – два, в накладе при этом останется – три. А я что? Живым из кипятка вынырнул – раз, с дочурки его сласть подлизнул – два, после этого всего невинен – три, да еще и жертва – четыре, а, глядишь, произведут в социальные герои – тогда уж вся пять. К ужину герой в полном выигрыше и удовлетворении: моральном, материальном, именном и профессиональном – на чай, как говорится.
А быстро теперь смеркается. Вы, гляжу, упрямец, а я пиянец – хлоп стопочку, и в полном праве. У-у-а. брр. пфу. Что ж тут, стошнило. С кем не бывает? А скатерку сменят. На то и первый класс, чтоб с удобствами. За мной выгорит, не сомневайся, штабс-. шнапс-. капитан. Наш штабс брезгует шнапс. Не бывалое на Руси дело. Дело. Дело Бейлиса – вот он мой университет. Как, как? Мосий Фомич мое имя. На карточке же прописан. Пихтюк-Засурков. А то бы не слышали! Хо-хо, то я пресловутое убиение Ющинского под орех разделал. Не я один, знамо дело, там вся демократическая Россия персток приложила. У нас, разумеется, не Франция. Своих Зола где наскрести? Тута нема! Так, все мелкие корольки-короленки, шабес-штабес-пристегаи. Эй, чего, чего. Чего удумал? Вы же русский офицер. А-а».
Силой меня бог не обидел, а вот терпением обделил. Приглушив его разок по загривку, я донизу рванул окно, сгреб щуплое, мокрое тело и рывком перебросил на улицу. Высунулся – уже далеко и успело скатиться. Недвижимо. Теперь же и подумал: зачем, надо ли? Теперь поздно, впрочем. Если теперь он все еще дышит, то, верно, терзаем предсмертным вопросом: за что они нас так? И будет прав в своем недоумении. По-своему, по-ненашему. Но надеюсь, не дышит, и я, стало быть, укора избегну.
Фу ты, черт, а если он все наврал под пьяную гармонику? А я его. Но это еще тоже не факт.
Бывает же. Вот был ведь. адвокат. А осталось скомканное место, и еще иероглифы над подушкой. Он их выводил аккурат в момент моего прихода?
Я нагнулся. Там были цифры и начало подписи. Вот так: «18 08 14 Рах________________»…
Я посмотрел на часы. Это уже вчера.
На ближней станции я сошел…
Не дарите плачущим девушкам слонят
Эту историю комментировать не желаю. Жестоко. Непонятно. Но было. Главное, что эту фотографию, действительно, находили. То ли тут, то ли там. То тут, то там. В общем, дело странное, и лучше б вам, товарищи, сам источник взять за грудки, хи-хи… Черный юмор.
«…Бред какой-то. А как здорово все начиналось. Но надо спешить. Оно, Они вот-вот придут. Хочу успеть записать. Сознание мреет. Дадут ли Они время? Не знаю… Вот начало…
Начало обычной курортной новеллы. Приехал сюда в отпуск. Что делает время! Лет 30 назад я уже здесь бывал с женой и пятилетней дочкой – бедной девочкой, угасшей в тот же далекий месяц, всецело принадлежавший нам троим…
Ах, время. Что-то чудится до щемления в груди знакомое во всем – корпусах, аллеях, беседках. А дальше все смазано пудрой десятилетий. Странно – я снова тут. А моих давно нету…
1
В первый же день «клев» был удачным. Во всяком случае, все прохожие оглядывались на колоритную парочку. Жгучая брюнетка сдобных форм – туалет сведен до минимума. А сбоку примитивный блондин из породы дворовых кобелей. Половая эпопея близилась к банальной развязке. Пляжная нимфетка помаленьку начала забирать инициативу. И вдруг, пустив неорганические слезы, напомнила о разнице в возрасте, а главное… Она, понимаете ли, хны-хны, еще невинна. Но все считают ее кокоткой. И эта раздвоенность образа и натуры угнетает бедняжку. «Я ведь Чехова люблю, Жорж Санд, – всхлипнула она и, лихо обличив мужское притворство, философски резюмировала, – знаю я вас, все вы такие».
Пришлось для успокоения прибегнуть к…игрушке. Рука нырнула в карман, нащупав гладкий предмет. Момент, и из шорт (чем не парадокс?) возник слон. Точнее слоненок, декоративный брелок, мыкающийся со мной смолоду.
Я угадал – ее глазки разгорелись, точно это был изыск, по меньшей мере, рук Фаберже. Из пухлых губок сотворилась разверстая ракушечка с розовой устрицей. «Это мне?» – «Ну, конечно». – «Честно-пречестно мне?» – «Ну, конечно, тебе, глупышка».
Не веря невесть какому счастью, она потянулась к слоненку обеими ручками. Кого ты охаживал? Мои пальцы со слоником медленно размыкались над ее ладошками. И их свело судорогой. От спины девушки отделилась женская фигура. Из ничего. Такая рослая, худая женщина лет тридцати, вся в черном. В черной же шляпе. Фасон немодный… настолько забытый, что лишь теперь затеребил клавиши памяти.
Резкой тенью женщина рассекла пустоту между нашими телами. Ни шелеста, ни дыханья, ни воздушного порыва. Проскок был столь реактивен, что я не успел как следует рассмотреть лица. Но даже сейчас меня неотступно преследуют ее глаза. Огромные, скорбные, до мертвизны пустые на облачном лице. Прочего разглядеть не удалось. И все-таки в их выражении мелькнуло до смертной тоски знакомое. В миг стыковки с нею, в мой локоть впился незримый сноп электрических искр. Вместо того, чтобы упасть в ладонь плаксы, слоненок сделал сумасводящую дугу и… плюх! Мы же стояли на мостике, который с трудом вмещал двоих. По законам природы ничто не должно было просочиться между нами. Разве что сквозь нас! А потом была ссора, истерика и расставание.
Я долго не мог уснуть. Душу терзал неуходящий образ черной женщины. Гнетущий печалью и укоризной взор. Ежеминутно возвращающееся, как при бесконечном повторе кинокадра, видение, переходящее в кошмар. Она продвигалась как бы через меня, всякий раз норовя ударить в лицо животом, но в миг прикосновения растворялась. А я тщетно пытался заслониться, отмахнуться. Где там? Только зажмурюсь, отпряну… и вот уже идет, близится. Строго из одного места, без малейшего отклонения. Тягостнее всего были попытки разглядеть ее лицо, сорвать накидку мрака и рассеять ретушь теней. Навязчивые потуги рассмотреть, вспомнить заслонили все, сводя с ума.
2
Проснулся в полдень…
Уже вечерело, когда кое-как доплелся до ресторана. Печаль приглушил хорошей рюмкой коньяка. Пил не закусывая. Чем слегка задел официантку. Поняв это, когда подобрел, щедро приплатил и заказал модную музыку. А час спустя у официантки не было клиента почтительней меня. Входя в раж, требовал уже от нее все более пикантных пожеланий. Ее фантазии хватило заказать… мороженое. Не поэтично, но проблематично. Особенно учитывая позднее время. Однако пьяное упорство сметает препоны.
Я триумфально протягиваю экс-эскимо. Экс – потому что бывшее, а бывшее, потому что растаяло. Бабенка тоже растаяла. Ее крашеные коготки уже касались мороженого и…
Фантом в черном был не столь стремителен. Незнакомка наплывала величаво, грозно, неотклонимо. Из-под широкой шляпы – два немигающих карбункула. Оба жгли меня. Понятно, она преследовала только меня. И для других, судя по всему, не существовала. Кожа ее теперь была яркой. Почти чахоточный румянец. Но не это… родинка – прелестная темная мушка в правом уголке губ – намертво заякорила мой взор. Будя туманные воспоминания, подсознание изуверски потешалось над сознанием. Ведь не знал я лица знакомее и милее, чем это. И не могли, не могли долго обманывать меня ни сеточки морщин, ни припухи скул, ни провалы щек. Я был убежден, что на свете только одно такое лицо. Было? Или есть? Ненавидящая, презирающая усмешка исказила губы женщины, обнажая десны с рядом… Боже, нет – как раз никакого ряда зубов ни вверху, ни внизу. Голые и оттого вдвойне пугающие десны украшались двумя парами мелких резцов… А между ними алчуще юлил язык. Он был цвета вареной раковой клешни, но в известковой присыпке. Пиком наваждения стал смех. Нежно-язвительный хохоток, которого, убежден, не слышал никто, кроме меня. Ибо он возник в недрах моей памяти, моего подсознания.
Все это длилось не более секунды. Но не для меня. Для меня неумолимая дама вытеснила все. Колдовская мушка утонула в безобразной складке кривого ухмыла. Сомкнулись и разъехались сиротливые клыки. Мне сделалось дурно. Пальцы сами разлепились – рука черной дамы неосязаемо коснулась их. Больше – ничего. Я окаменел. Официантка пыталась вывести меня из оцепенения, крича: «Мороженое! Где мороженое?» Которое, кстати, пропало вместе с призраком. Позже официантка обнаружила на своем платье сливочное пятно…
В своем номере я очутился ближе к рассвету. Не исключаю, что все выброшенные из сознания часы провел в бегах от беспощадного привидения в шляпе… с ласково-милой и хищно-глумливой мушкой в уголке рта. И больше всего донимал ее смех.
3
Назавтра. До полудня нагуливал настроение. А, забредши на пляж, уплыл, по обыкновению, дальше других. Вода бодрила и тонизировала. Особое наслаждение доставляло мерное покачивание на спине. Когда мрак подводных глубин где-то внизу. А над тобой одуряюще голубое небо! Так хорошо, а до чего спокойно. Неужели преследования проклятого призрака – лишь игра утомленного мозга, плод воспаленного воображения? И вот, кажется, этот плод перезрел, лопнул и сгнил. И мозг излечен.
Хрупкая иллюзия самовнушения… Тревога опять ковыряет вострепетавшее сердце. Что, что? Черт побери, что? Рядом счастливые люди. Я нежусь в чистой воде. Ясность, красота вокруг.
Рядом катер пронесся. Расширяющимся плавником набегает волна. С детства обожаю нырять в зыбкие мурашки вод. Я неспешно переворачиваюсь на живот. К берегу ползет первая волна, она самая восхитительная и вальяжная. Навстречу ей с воплями восторга устремляются дети. А я впереди всех Все ближе и ближе: я к ней, она ко мне.
На гребешке проклюнулись (КОГДА, ЧЕРТ ПОБЕРИ, ОНИ УСПЕЛИ ТАМ ПРОКЛЮНУТЬСЯ?) очертания… Я знал, что там ничего нет и БЫТЬ НЕ МОЖЕТ! Но я уже отвернулся от Той, к которой спешили дети. Лихорадочными саженцами попытался убежать от накатывающей пенистой гряды. И не выдержал, оглянулся. Волна настигла и на взмыленном ее гребешке – ныряющим, черным, пиратским бригом – женская шляпка. Вот нависла надо мной широкой полою. А следом… Нет! Мой вопль всполошил весь пляж.
Отчет своим поступкам я начал отдавать, лишь обнаружив по правую руку красивую девушку. Редкая девушка – и хорошая, и умная. На знакомство с такою можно навязаться, пожалуй, лишь в состоянии аффекта.
Бредовые часы неслись, а, может быть, ползли. А мы оставались внутри беленой беседки. Холодало. Клянусь, я наклонился только согреть ее…
Черное существо не дремало. Девушка в ужасе уставилась на мое неестественно повернутое, разом исказившееся лицо. В скошенных глазах спутника – мгла непомерного страха перед кем-то, видимым лишь ему. Черный шедевр безумия надвигался.
Все просквозило, все кануло в ноль. Я сижу на лавочке в сумрачной беседке. Нет призрака. Нет девушки. Только я.
4
Запершись в номере и пугливо озираясь по сторонам, я собираю пожитки. Из зеркала выхватывается пугающее отражение одержимого страхом. Случилось непоправимое! Ты боишься думать о прошлом, заглядывать в будущее и, тем более, проникать в причину своих тревог.
Из трясущихся рук выпало. На пол. Ага, записная книжка, бурый переплет. Влево из книжки выпорхнул пожелтелый квадратик. Нагибаюсь, прищуриваюсь – фотокарточка. На оборотной стороне химическим карандашом: «Навеки вместе. Дом отдыха…»
Гложущее предвестие смутной догадки. Зажмурясь, переворачиваю снимок. Открыть глаза решаюсь не сразу. Но решаюсь.
Да, это она… И они – перильца белой беседки. Той самой. Три человека на фоне моря. Один большой. Сивый мужчина, блондин. Это я. Слева смеющаяся девушка. В уголках ее глаз различима грусть. Жена. Третий человечек левой рукой обнимает шею папы. Дочка. Между ее пальчиками – палочка с надкушенным мороженым.
Как кинжалом вспорото, пульсирует нутро черепа, чтобы миг спустя умереть.
Из самой мутной и потаенной глуби выпучивается прошедшее. Да-да, белая беседка. И дочка. Она болеет ангиной. А еще несусветная жара. Спасаясь от которой, мы с женой даже перед фотообъективом не удержались от мороженого. Дочь, конечно, обзавидовалась: «Папотька, я тозе хотю молозено.» – «Доча, тебе же нельзя.» – «Низя? Совсем-плисовсем? Дазе лизнуть?» – Как тут устоишь: – «Хорошо, лизни. И больше не проси. Договорились?» – радостное «угу». К несчастью, лизок был не один… «Папа, а ты больше не покупай тозе.» – «Ну что ты: ни за что и никогда.» – «Плавда?» – «Да.» – «А поклянись. И обещай никакой длугой девочке не покупать.» – «Клянусь, что я никогда не буду есть без тебя мороженое. Еще клянусь: никогда и никому не покупать его, кроме тебя и мамы».
Догадка вздулась кошмарным пузырем. Я приближаю карточку к предательски слезящимся глазам. Ротик больной девочки искривлен. И вот же она – в правом уголке губ – незабываемая, единственная, ни с чем несравнимая нежная точечка. Тускнеющий мой взгляд спускается ниже. Туда, за ее опущенной правой ручкой. Лучше б ты глянул в ад! Из пальчиков дитя торчит головка зверя, которого не перепутать ни с кем. Слоненок с загнутым хоботком!
Так вот, значит, кем была Женщина непонятного возраста с румянцем на лице. Такой же точно румянец сменил мертвенную бледность нашей дочки через несколько часов после того, как она доела Мое мороженое. Румянец – предвестник смерти.
Так ты – Дочь моя, умершая здесь 30 лет назад?! И ты явилась клятвопреступнику такой, какой должна бы стать теперь, откажись я тогда от проклятого мерзло-лакомого искуса. И у тебя всего четыре зуба – у крошки в ту пору выпали все молочные. А известь на языке – белый налет смертельной хвори. И только черная мушка у губ осталась прежней…
Пишу под погребальный мотив колес. Сгущается ночь. Сгущается жуть. Знаю – спасения нет. Она придет и приведет на этот раз Мать. НАВЕКИ ВМЕСТЕ… Я не хочу навеки. Ужасное слово НАВЕКИ. Навеки можно оставаться лишь м. Что это?..»
Постскриптум
Эту записную книжку проводник поезда «NN – XX» нашел на верхней полке пустого купе. К стеклу откинутой фрамуги прилип снесенный ветром черно-белый снимок. Высокий блондин, темноволосая девушка. А между ними – как засвеченный негатив – скорченная фигурка. Ее черная конечность плотным галстуком отделяет голову мужчины от туловища…
Часом раньше стрелочник Иванов во время обхода путей (ЧЕРНЫЙ ГАЛСТУК ОТДЕЛЯЛ…) увидел по обе стороны рельсы…
Хроника пикирующего аса
Вот здесь, между диваном и стенкой долго сохла махонькая сплющенная мумия. И всего-то человек ударил себя во сне по груди, проснулся и умер. А что сталось с его душой? Куда девалась, поди сыщи?
Зы… Зы… Ух, кровушки хочется! Кровь, кровушка. О тебе только и думаем. Смысл жизни нашей. И мука наша адова. И так дотоле, доколе досыта не напьемся. А нас за это гады убить норовят. Нам всего-то попить, а нас – убить. Ну, где справедливость? Где оно, хваленое человеколюбие? Разведут трепню за гуманизм, а сами. Эх, люди, людишки, людишечки!
Впрочем, калякать нам особо-то и некогда. Дело делать пора. А в деле том что ведь главное? Главное – не забыться. А то иной раз пьешь ее, родимую, да так войдешь как бы в транс, все равно как в одурь наркотическую.
Кровь, мы не можем без крови! Зы-ы. Увы, мы реально соображаем и реактивно действуем лишь, когда голодно.
Ах, какая чудная шейка! Привет, малыш. Снижаемся. О, кожа младенца. Протыкать ее – услада и кайф. Так, попили, пора и честь знать, а то вон крошка кривится, сейчас как прыснет с перевизгом. Да и мамочка заворочалась. В этом купе делать больше нечего. Едем дальше.
Ах, до чего же мы красивы и стройны! В зеркало не глянь – не налюбуешься! Эти хрупкие аристократические конечности. Их жесты отточены и изящны. Или наш утонченный носик с его сверхнюхом!
Кто, по-вашему, самое доброе существо Вселенной? Мы! Да, да, не смейтесь, ибо пить кровь – это вам не убивать. Плоть не едим в принципе, боже упаси: мясоядство – грех несоизмеримый с питием крови.
Самое совершенное существо Вселенной – тоже Мы. Наше тело подчиняется двигательному закону торсионных полей: несколько тончайших резонаторов и легчайших вибраций, и вот мы уже в новом месте.
Фу, в этом купе воняет. И не столько кровью. А, понятно, на столике три пустых бутылки. Водка! На полках мужики. Двое. Фу, не переношу этот запах. Немногим лучше дихлофоса.
Мы… Хватить мыкать, мозги перегаром потравило шибко, от этого теперь только одна из сущностей мыслит. А какая? – черт разбери. Может, и теперешняя. Ведь я кто?
Я хроник, я не выхожу из пике. Я ас, пике – мой стиль, мой образ жизни. Если бы я умел писать, то давно бы сочинил хронику пикирующего аса.
Вон отсюда!
Ого, а здесь поживиться есть чем. На нижней полке бабуля. Спит. А у такого контингента краснуха, бя-а, темная, вязкая и невкусная. Зато через столик – то, что надо. И храпит соседушка бабусин громче паровоза. И никого над ним, если не считать баул, по виду, бабусин. Такого соси без страховки, – не крякнет.
Так, где бы нам примастрячиться, чтоб и Комар, тьфу, носа не подточил? Под ухом. Угадал – тут, как на заказ, все гладко выбрито. Глаз алмаз.
Итак, вижу цель! Внимание. Прибор. Наводка. Опа! О-е… чуть не пересек сектор от угла вниз по кривой. А в углу-то… паук! С уже разведенными силками. Нет, брат, ты хитер, а мы ловчее. Примордимся-ка, минуя угол. От окошка и «штопором».
Квадрат А-2. Рывок. Сели. Примордились. Пьем! О-о-о, дурман-то, дурманище-то по головушке стелется. Ой-ой-ой, в глазах туман, кружится голова…
Это было давно… поезд был не этот… красивый… с бархатом… вот врываюсь я в купе на двоих… там мужчина на диване… спит… на животе книга по индуизму… фокусирую прицел на его жирном лице…
Помни, помни, помни… Ремембе! Бе, брр, пора и честь знать.
Вовремя, однако. Паук, гадий сват, подкрался и аркан подвесил. Кошмар, караул, кажется, поздно. Что, попался, упырь ненасытный? Сети паучьи со всех сторон смыкаются.
Выхода нет. Есть одна попытка – шмыгнуть между тросов! Зазор всего один, да и тот уже размаха моих крыльев. А тросы эти, скажу я вам, суперклейкие. Была не была. Врагу не сдается наш гордый варяг! Штопор, зы-зы… Фюзеляж цел, носом задел – усосало как песком зыбучим!
А страхолюдина крестоносная уж тут как тут. Хрен вам! Свободен! С носом вы, батеньки, оба! А в моем носу кровь!
Ой, что это? Никак проводник. Пьяный и с баллоном. ДИХЛОФОС!!! Струя чудовищна! Как сель кармадонская катит. И вся на меня.
А мы что? Мы в пике, и под столик! Теперь между ног проводника и в дверь.
И это проводник? Ну не могу… Эй, ты, алкаш-неудачник. Никакой реакции, пьянь, а туда же – супротив аса! На кого бочку катишь, жлобяра? На алкаша не нужен нож, ему маленечко нальешь, и делай с ним что хошь… О, запел. Видать, с устаточку запьянел, глотнул-таки отравы стопарик. Ну, я с тобой за это, пентюх кабаний, поквитаюсь. Сыт буду, а укушу. Филер настырный, баллоном хотел накрыть. Кого?! Мне и фумитокс нипочем!
Фу… фумитокс… фу! Люди, какие вы все-таки гадкие и жестокие. Примитивные убийцы и изощренные палачи! Но тупые… Надо же такую рекламу про нашего брата запустить. Вряд ли, конечно, но, может, кто не погнушался и досмотрел? Про фумитокс пресловутый – коморилку раздолбанную? Ну, в рекламе той еще на нашу родню морилку эту дурканутую брызгают, а Комарики орут, как дегенераты, и лопаются, как лохи последние. Все эти авторы в телевизоре – фраера позорные, как ас говорю вам.
Уроды вы, люди. Такой поклеп на великое Комариное племя! На самом деле Комары – существа исключительно разумные. И натуры дюже мечтательные, певучие. Романтики! Вампиры – одно слово. А уж как запоем! Фратинелле с Робертиной таких верхов вовек не взять!
А какие мы сообразительные. Вот я! То есть мы. Нет, сейчас все-таки я. Я реинкарнатор. Напарник мой телесный обпился и дремлет.
Вот я! Я о чем? Ах, да… Скольких покусал, а все цел. От паука ушел, от дихлофоса увернулся, фумитокс обштопал. Для меня, по секрету, и сетка на окнах не барьер. Дурак тот, кто думает, что Комар, а значит и я, по тупости крылышки свои не догадается сложить, чтоб в дырочку просунуться.
Впрочем, иной раз, сдается и мне, что я вправду один такой. Братва-то моя Комариная не так осторожна и предусмотрительна. Уж как вопьются, нальются, так и не оторвутся, покуда их сверху не треснут. Я же, очевидно, уникум, феномен, эксклюзив. Тут дело, по всему видать, в памяти родовой. А память эта – человеческая.
Верьте, не верьте, но есть все основания полагать, что в прошлой жизни был я homo 8ар1еш\'ом. И умер в самый момент убийства сего милейшего и гармоничнейшего создания. Я о Комаре, естественно. За это убийство нынешняя реинкарнация того типа и поплатилась, чем уготовила себе в будущем Комариную шкуру. Вот только до сих пор не определю, реинкарнация эта – я или он – тот, кто спит, кровушки насосясь? Впрочем, неважно. Важно, что ум человеческий, по счастью, все-таки передался. На двоих один, и никаких хищных звериных инстинктов…
Зы-зы, вынужден прерваться. Голая пятка. Нет в свете места вкуснее. Ам-ам, сладчайшая. Ням-ням, нежнейшая!!!
Попитаемся, не так ли… но не забываемся… как вкусно… но мы себя контролируем… уем… высшее сознание… память, кажется, проясняется… я тот, кто умер, убив во сне Комара, севшего на лицо… это было в купе поезда… другого и давно… нет… не умер… его, меня спасли… он, я, мы в реанимации… и по шлангу течет… кровь… кап-кап-кап…
Я много летал, я много видел… по-над поверхностью, но смысл жизни так глубок, он не вместим ни в одну из желудочных и рассудочных схем…
Вот взять религию. По большому счету, я не приемлю ни одной. Не может быть пути единственно божественного, ибо как же быть с остальными «единственными богами»? Бог не гурман, чтобы выделять и требовать для себя что-либо одно в ущерб другому и другим. Однако вру: предпочтения все-таки делаю. За и против.
Допустим, католиков и протестантов терпеть не могу. Встретил тут раз кюре, а может ксендза. Так насилу нос унес. Нафталином так и прет, так и шарашит на версту. Других не видел, да и не надо – иммунитет на ихних клириков с той поры до гроба!
Что до православной церкви, – к ней я в корне ровен. С попами у нас нейтралитет. Тут логика одна и никаких патологий. У попа ряса длинная, толстая – во все тело, сверху бородища и космы в четыре трети лица. Скуси-ка попробуй. Как говорится, не приведи их бог, в волосяных тенетах заплутаться.
Из разно-всяких верований, да простят меня патриоты, всех мне любче кришнаизм. Кришнаиты, – они лысенькие, бритенькие, гладенькие, распашоночки тонкие, а, при особом Комарином фарте, еще и босячком ходят. Не говоря, что Кришна запрещает чинить вред и беспокойство самой мелкой твари, будь то микроб или бактерия. О таких высокоорганизованных творениях, как Комар, тут даже речи не ведется. Сам Всевышний живое не велит истреблять, но более прочего запрещает он бить нашего брата, Комара, особенно в момент, когда тот питается. Ох, и мудр-то, и добр-то он – Кришна то есть!
Что до простых людей… Ай-ай-ай! Слов не нахожу, это ж какую надо иметь неестественную жестокость извращенцам, которые убивают великое и красивое создание в миг его высшего наслаждения! Двуногие убивцы столь неразумны, что никогда не задумываются о том, кого и в какую божественную минуту они лишают жизни. Больше того, эти выродки свои изуверские наклонности и выходки тем оправдывают, что делают они это вынужденно, чтоб, дескать, Комар кровь не отбирал. Гнилые отмазки, пошлое лицемерие. Иезуит, инквизитор, ты хотя бы раз прикинул, сколько крови твоей Комар высосет? Сотую часть миллиграмма? И за это убивать?!
Впрочем, главное не это. Главное, что Кришна нигде не запрещает Комарам пить кровь! Ни слова, ни намека. А как еще? Он же сам нас такими создал. Мудро, гуманно и, главное, за нас и с нами вдвойне. Не верите, посчитайте: во-первых, людям нас бить нельзя за то, что мы пьем их кровь. Нам же, и это во-вторых, пить их кровь дадено и невозбранно! На этом плюсы исчерпываются.
Теперь о минусах. Прискорбно, но мой богатый опыт убеждает, что многие кришнаиты в глубине души безбожники и фарисеи. Натерпелся от них – во! Уж поверьте, на людях они смиренней улитки, а по ночам или тайком, без свидетелей, лупят они нашего брата за милую душу…
Вот, вот, вот… Я лежу в реанимации… первый проблеск сознания… и первое ощущение… укус… меня сосет благородный комар… подлец жалит меня в пятку… безбожно и нагло… я приподнимаюсь и шварк его… и я умираю… убитый комар… последняя мысль, последний образ…
О, мякоть! Каков налив! Амбра и нектар! Райское блаженство! Нет, бог был к нам добр и милосерден. Определенно, мы его избранцы. Ой…
БАЦ!!!
Комарицкий-Гнусенков проснулся от шлепка и зуда. Первые три секунды ушли на послесонную ориентировку.
Купе. На лбу… баул. Соседкин. С верхней полки, гад, сорвался. Частично закрывает обзор. Кожа чуть выше пятки ужасно зудит. Комар порезвился. Ага, вот он, ирод.
В подмышечной впадине бугрился матерый, налитый, ядреный комарище. Комарицкий-Гнусенков осторожно поднес руку ко лбу. Сейчас сдвинем баул с глаз и. Это, однако, не баул. Это книга. По индуизму. Увесиста. От мудрости индусов. Ею и бабахнем. Площадь и мощь удара удесятеряются зараз.
Итак, размах…
Через долю секунды гигантская платформа рухнет и сплющит алчного упыря в жирный алый кляксон!
В зрачке человека зажигается отраженный заборчик иератических знаков: МЗИУДНИ.
Параллельно в мозгу воспаляется заповедное: не обидь братьев меньших.
Ладонь вяло разжалась. Том лениво плюхнул на грудь и вальяжно сполз в подмышечную впадину…
Но как? Я же не хотел, я же раздумал! Кто, кто попустил?
В два щелчка Комарицкий-Гнусенков освободил кожу от вязкого черно-красного жижева. Останки закатились в зазор между полкой и стеной…
Это был последний гнусенковский образ. Организм обездвижился.
Самого совершенного не стало. Ас пикировал в никуда…
Такая вот история с торсионной вибрацией по спирали вечности.
Пассаж для всех комментарий рассказчика
А был я хорош. И время другое знал. Лучшее времечко. Ах, годики мои золотые, где вы, когда пролетели?
А как я начинал? Это ж, сказка, не поверите даже. Диванчики у меня были бархатные, ручки, крючочки, дужки, полочки – из никеля – серебром блистали. Зеркало в обводе, инкрустированном под кость слоновую с подсвечниками. И прямо в люксе удобства. Про занавесочки и твердые обои молчу, сейчас таких у президента не увидишь.
А уж как меня уваживали! Кто? Все! Генерал-губернатор N-ский, не упомню сколько раз, компанию составлял. А в трудный для Отечества час сам Великий князь присутствием своим почтил. Да и деваться-то ему некуда было – поспешал от большевиков. За Наследника престола и наипаче Императора не скажу. Разве только в камуфляже и инкогнито. Но я такое не припомню. А врать не с руки. И не приучен, и высокие знакомства не по лжи жить обязывают.
Зато про народных комиссаров, «железных» ли, «кровавых», – а и то и то чаще всего в одном лице уживалось, – или там про военкомов, не говоря о членах РВС и прочих красных дипкурятах, пожалуй, помолчу. Не сбиться чтоб, не перепутать да не запамятовать. Этого добра перевидал, не дай боже. И Петровский, и Фрунзе, и Ворошилов, и Сталин, и Куйбышев, и Войков, и Воровский, и товарищ Нетте, пароход и человек. Про часто не скажу, но по разу – по паре довелось накоротке свидеться с каждым.
С кем всласть спознался, так это с Лазарь Моисеичем. Тепленьких застолий в компании с Кагановичем дюжину, не сбившись, сообщу. Лазарь, имечку подстать, и пожил всласть, без обид, как и я.
Насчет иных генсеков с маленькой буквы или там предсовминов врать тоже не буду – не стыковался. Чего не было, того не было, зачем лажить?
Оно, конечно, и комвожди солидные попадались, не разухабистые, как такому не попасться. Но, в целом, господа эти, в смысле товарищи, сервис, удобства и привилегии только в речах митинговых кляли, зато при встрече со мною очень даже их приветствовали, за редкостным исключением.
Вот тоже главный военный спец товарищ Троцкий. Тот одно время приспособился со мной по фронтам вжик-вжик, туда-сюда, Петроград, Брест-Литовск, Царицын, Туркестан. А за собой, в догрузку, ажно два вагона барахла.
Что Троцкий? – разок на пару, буквально, недель зарезервировал меня сам батька Махно. Месяца три опосля не чаял, как отмыться. А то был еще случай: дроздовцы меня едва не реквизировали. А, может, семеновцы. Да, пусть их. Факт, что приказом товарища военкома Каменева С.С. перевели меня на спецобслуживание партийного и военного руководства сугубо в тыловых и прифронтовых районах.
Ну а там и времена похужее пошли, поподлее времена, поубожественней. Голодные двадцатые. Но вот, как на духу, до контактов с нэпманами, мешочниками, беженцами, беспризорниками ни разу не опускался.
А где-нибудь на третьем десятке переквалифицировали меня: нижний диван один оставили, а верхний ярус наобочь пустили. Но освоился, пообвык. Клиенты пошли все больше из советских партийных деятелей, номенклатурные столоначальники. Общенародные шкурократы и пролетарские красноплюи то бишь.
Так вот и получилось, что за долгий трудовой век я сделался поверенным тысячи секретов, очевидцем любви и несчастий, успеха и краха, знакомств и раздоров. Сквозь сито моей памяти профильтрованы настоящие государственные тайны, опасные политические заговоры и даже планы, тсс!!! сс. с-социальных переворотов.
К примеру, лично я и только я являюсь единственным свидетелем громкого самоубийства одного белого генерала и другого красного адмирала. И как на духу: результаты следствия не имеют никакого отношения к истинным мотивам и ходу обеих драм. Белый генерал – тот, действительно, стрелялся. Но стрелялся не оттого, что испугался Буденного и не потому, что не смог расстаться с Россией. Даже и захоти, не мог он сделать этого сам по той причине, что обе его руки держал адъютант, а на спуск нажимала генеральша, и руки обоих минуту спустя были заняты багажом с золотовалютным трофеем, а ноги – беговой дорожкой в виде перрона.
Что до красного адмирала, который, кстати, германскую закончил лихим георгиевским кавалеристом, так тот отнюдь не был выброшен из поезда чекистами, как гласит позднейшая версия. Равно как из окна купе, якобы предваряя арест, он тоже не выбрасывался. Совсем даже наоборот, за секунду до смерти был адмирал весел и игрив. Хотел ходок старый впечатление произвести на юную соседку-певичку, да не учел, себе на беду, что джигитовка в седле и акробатика за окном поезда – вещи разного порядка, тем более для центнера пятидесяти лет…
Наконец, если вам все еще мало, именно я первым зафиксировал, как рождаются творческие замыслы будущих классиков: Катаева, Паустовского, Шостаковича, Довженко. Что до ученых фамилий, хоть поминальник выставляй.
Это потом меня списали. Правда, ввиду наружной добротности, лет десять я еще служил творческой публике в подмосковном поселке. Местечковый ресторатор по имени «буфет» – явное, конечно, понижение, но терпимо. А там покатилось. Чем больше трепало мне бока и покровы, чем заметнее жух и ветшал лощеный прикид, тем дальше закидывало меня. Сперва было садово-дачное товарищество, где меня эксплуатировал тутошний прокурор, но строго летом, да и то, покуда не обзавелся дачей. Потом вынесло на стройку – к мастерам и прорабам. Еще позднее перекинуло к работягам. В теплушку.
Сегодня мое место на свалке. Среди молодых, но страшно искалеченных, перекоцанных кузовов, вагонеток и дрезин. И никому не ведома славная, без малого вековая одиссея вагона экстра-класса. А ведь найдись умный и предприимчивый дядя, который без особых хлопот и затрат превратит меня во что-нибудь типа ресторана-музея, – клянусь, этот проект окупится за пару месяцев. Вы, дурьи шишки, поймите: я же исторический раритет. Наглядная реликвия МПС и нетленная (пока!) легенда РЖД.
Впрочем, без толку. Не дождаться уж мне доброго спасителя. Медленно, но верно я гнию, расползаюсь по стыкам, рассыпаюсь, ржавею. От дивных обоев не осталось и крошки, а все никелированные детали канули в холщовые торбы пресловутых «несунов цветмета». Крышу даю на отсечение, не было такого отродья ни при царе, ни при Керенском, ни даже в окаянные 1920-е.
По этой-то причине мне остается утешаться одними воспоминаниями, да и то, подозреваю, недолго. Память, память – вот последнее мое богатство, что помогает коротать томительную пору медленного тлена от болезни со страшным диагнозом «коррозия 4-й степени».
И все же, буду справедлив, век не минул даром. Я много вынес и понял в числе прочего, что люди, каких возил я и наблюдал, глупы, ограниченны и самовлюбленны. Каждый индивид в этой жизни понимает только себя и не понимает другого, потому что у каждого свое отношение к слову, к понятию, к святыне. Всяк мыслит личным, сказал бы я, задом. И мало кому «вдомек», что мир целостен и един во всей его разбросанности, что, обижая другого, ты обижаешь частичку целого мира и, значит, себя. И уж где там гордому человеку допустить, что простой вагон знает в миллион раз больше, чем это горько звучащее «гордо». Просто у вагона иная система счета, образов и памяти.
В отличие от человека, вагон помнит все. Да ему ничего иного и не остается. Человек ездит и ходит туда-сюда, видит то и се. Вагон же вынужден довольствоваться тем, что касается его стен снаружи, и еще больше, что происходит внутри этих стен. Поэтому вагон жадно и допытчиво впитывает все, что затрагивает и пересекает его ограниченный мирок. А в этом, собственном, мирке у вагона и памяти, и понятия больше, чем у человека, замахивающегося на Все и, как правило, ошибающегося во всем.
Мир для человека – одно огромное и ежесекундно меняющееся заблуждение, от которого он не уходит и не исправляет его, а лишь бесконечно множит и копит, ничуть не учась на нажитом опыте. В недалекости своей человек непогрешимо убежден, что вагон – лишь груда металла, не постигая, что пассажирский, и тем более «1-й класс» которому, вдобавок, 100 лет, – это законсервированная калька абсолютно всех соприкоснувшихся здесь – в нем – событий и судеб. Людей и кошек, попугаев и комаров. Один цыганский барон, не поверите, вез во мне лошадь, контрабандно!
Трещинка на окне или химическая муть на зеркале, ножевая щербина на матовой панели или высохшая клякса вина на диване, прожженная пулей дырочка в занавеске или размазанный таракан. Каждое из них, – как вечный след на циферблате истории, шифрующий отдельную, ни на что непохожую лирическую новеллу, эпическую поэму, комедию, трагедию, фарс или роман.
У старого вагона пухлый архив. Но как, скажите, как вырвать мне это великое богатство из гибельного и трагического запомета свалки? Кто услышит старый вагон?
Надежда Балабанова
Колокола звонят
Колокола звонят… сияют ярко
В лучах заката храмов купола.
На монастырский двор резная арка
Ведет. Ее малина обвила.
Уже краснеют ягоды малины.
Над аркой белой сизари кружат.
Внимательно за стаей голубиной
Следит вернувшийся домой солдат.
Откуда он идет, такой усталый,
И ногу как-то странно волочит?..
На нем лихой берет, по цвету алый,
А сердце с перебоями стучит.
Вдали видны дома его деревни,
А он здесь, как потерянный, стоит.
Следил за стаей и на арке древней
Увидел: кровью ягода горит.
Над ним плывет, над полем, над рекою
Вечерний звон колоколов в тиши.
И ищет состраданья и покоя
Немая исповедь истерзанной души.
Шторм
Рыбак смолил свой бот, готовил сети,
Был тих и сдержан в чувствах океан,
И горизонт вдали был ясен, светел…
А небо приготовило обман.
Уплыл рыбак бесстрашный к горизонту —
Он понадеялся на свой добротный челн;
Но мчались тучи к грозовому фронту,
И судорожно бились сонмы волн.
Во мгле повыше скал вздымались волны,
И разверзались бездны в глубине.
Читать бесплатно другие книги:
