Спасти СССР! «Попаданец» в пенсне Белоусов Валерий

16 Июля 1953 года, Москва, Садово-Каретная, дом 47

Человек был очень болен. Дада шени, да какой чёрт, болен!

Человек просто-напросто, в мучениях, умирал. И хорошо знал об этом. О том, что он умирает.

Сказались его поездки на Полигон, где испытывались Изделия (РДС-1, «Россия Делает Сама»!) — и его радостное подпрыгивание на чёрном, ещё раскалённом, спекшемся в мутное стекло песке…

Сказалось многосуточное бдение вместе с учеными во главе с сумрачным русским гением Бородой у аварийного, по-змеиному зловеще шипящего перегретым паром и плюющегося чёрным от графита разрушенных замедлителей кипятком первого в Европе Прибора номер 501, он же Ф-1, на таинственном Объекте номер Ноль-Ноль-Один в Серебряном Бору…

Сказалось любовное и нежное катание на своей ладони никелированного плутониевого шарика — горячего, точно из печи, и остававшимся таким много дней спустя.

Ванников и Завенягин уже ушли…

Скоро и его очередь.

Совсем скоро…

Врачи из Кремлевки тогда, на консилиуме, давали ему всего три месяца жизни! Причём был этот совершенно секретный консилиум уже полтора года назад. Плохо же его врачи знали, упрямого мингрела! Но… Усталый от нечеловеческого напряжения последних лет организм мало-помалу всё-таки уже предавал железную волю стального Человека.

Поэтому человеку надо было успеть…

Человек поднял от бумаг свои усталые, больные глаза. На противоположной стене кабинета, в простой деревянной рамочке висел фотопортрет.

Хозяин и Ильич, сидят себе в Горках рядышком на лавочке, оба такие молодые, весёлые.

У Человека предательски задрожали губы.

Каким смертельным ужасом его тогда овеяло, когда Человек прочитал результаты вскрытия, где профессор Збарский неопровержимо доказал — это было отравление.

Да, вот так просто…

И тот, и другой…

Но в первом случае было всё понятно — простое милосердие Друга и Соратника.

А здесь! Ах, гады, гады…

Ничего. Сегодня, на Пленуме ЦК КПСС — всё решится. Наконец мы возьмём за жабры Игнатьева — ставленника «партийцев», этой ленинской гвардии, троцкистской сволочи… И всё выясним! Кто, когда, зачем.

Сволочи! Не хотят они заниматься исключительно лишь идеологией — как решил незадолго до смерти, на Девятнадцатом, ОН… Хотят они вечно «рулить» — ни за что не отвечая.

Не выйдет! Вся власть — Советам!

Эх, рук не хватает… Только вот Человек вернулся из Германии, где тамошние «партийцы» чуть было не заварили кровавую кашу… еле-еле разрулил!

Ничего… Сегодня всё решится!

А потом — пожить бы ему ещё чуть-чуть, поднатаскать Маленкова. Хороший парень. Опыта у него маловато — но это дело наживное. Пожить бы только ещё чуть-чуть…

Но времени у человека не было.

Уже не было.

Совсем.

С грохотом вылетели ворота, и в тихий маленький московский дворик влетел бронетранспортёр.

От него, стреляя очередями из АПС, спиной вперед бежал верный порученец Гоглидзе… Вот он споткнулся. Рухнул, перерезанный пополам автоматной очередью… Так живые не падают!

Человек кинулся к окну, чтобы помочь старому другу — и тут же немыслимая сила обрушилась ему на грудь… Безжалостно смяла, отбросила его в глубину комнаты. И наступила — Темнота.

Человек, весело дыша полной грудью, с удовольствием шёл по цветущему весеннему саду.

Шёл он долго и радостно, не уставая…

Шёл и день, и два… А может, и год, и два? Или гораздо больше? Кто знает. Потому что в этом прекрасном саду никогда не было ночи!

Поднимал с чёрной, жирной земли великолепные, невиданные яблоки («Яблоки? Весной?»), нюхал их, целовал, гладил нежно и опять клал их на плодородную, мягкую землю… Ни есть, ни пить человеку отчего-то совсем не хотелось.

Трогал ладонью пышные розы («Синие розы?»), нежно касаясь бархатистых лепестков, подносил их к лицу, вдыхая их чудесный аромат… И смеялся от счастья.

Человек всё шёл и шёл…

Пока совершенно неожиданно для себя не вышел к маленькому беленькому домику, где у стоящего под покрытой белой кипенью цветов яблоней («Цветы и яблоки одновременно?») за простым, грубо оструганным деревянным столом, со своей знаменитой трубочкой в крепких молодых зубах, на садовой лавочке сидел ОН… Такой же молодой, как на старой фотографии, висевшей там, на стене кабинета, далеко-далеко отсюда. Рядом со столом стояла крашенная в натуральную блондинку крепкозадая молодка и что-то Ему радостно щебетала. А Он только грустно улыбался, машинально слушая её детский лепет вполуха. Потом поднял голову, улыбнулся весело хорошему Человеку:

— Здравствуй, Лаврентий… Ну, как добрался?

— Это что же, выходит, я умер, что ли? — изумленно спросил Его Человек.

— Все мы умрём, да… — меланхолически отвечал ему собеседник. Потом чуть прищурил на Человека свои желтые, тигриные глаза, сказал ему строго:

— Но всё равно! Я тебя так рано нэ ждал.

— Почему? — довольно глупо спросил в ответ Человек и тут же устыдился своего вопроса. Хозяин лучше знает — причем про всё на свете. Рано, это значит — рано.

— Ты ведь большевик? — задал риторический вопрос мужчина средних лет в сером полувоенном кителе и мягких сапожках. — А ми, болшевики, нэ можем умерэть просто так, раньше, чем исполним свой партийный долг перед Советским Народом!.. Так что давай, дарогой, возвращайся…

— А потом…

— А потом снова приходы… Вина красного с тобой выпьем, да…

— Как скажешь, но… Можно мне задать один вопрос? — стеснительно опустил глаза Человек.

— Хоть два, — усмехнулся в усы старший из собеседников.

— Слушай, Отец, мы ведь с Тобой такие — э-э-э, вовсе не святые… А почему тогда мы сейчас не в аду?

На этот раз Он сердито нахмурился, задумчиво пососал свою знаменитую трубочку («Как хорошо, что я её Ему в гроб догадался-таки положить», — мысленно порадовался за Него Человек), и ответил, с глубокой печалью и гневом:

— Вот, Лаврентий, пасматри на меня — сижу это я здэсь… яблоки чищу… вино пью… трубку куру… Мэрилин Монро от смертной тоски поёбиваю… ЭТО ЧТО ЖЕ, ПО-ТВОЕМУ, РАЙ?!

И потом Он в сердцах весьма крепко выразился — так, как обычно любил богохульствовать Его отец, грузинский сапожник Виссарион, в очередной раз проклявши немилосердно жестокого Верховного Судию…

Человек открыл глаза…

Шёл дождь, мелкий и холодный.

Мимо маленькой, подмосковной («Откуда знаю?») платформы Коренёво пролетела, не останавливаясь, последняя электричка… Какая-то странная, неизвестной ему конструкции, с округлой, обтекаемой оконечностью головного вагона.

Рядом, на мокрой лавочке, лежала мокрая газета…

Человек достал из кармана мокрого пиджака пенсне, надел — и, близоруко щурясь, прочитал: «Правда. Орган Центрального Комитета КПСС. 18 августа 1991 года».

19 августа 1991 года. Ноль часов восемнадцать минут. Посёлок Коренево Люберецкого района Московской области

«Вот сволочи, а? До чего обнаглели!»

Товарищ Берия прекрасно, в один момент, просчитал ситуацию…

Это делается так.

Берётся подлинный номер газеты — например, той же «Правды», электрографически копируется, и часть статей заменяется отпечатанным тем же шрифтом и тем же кеглем вражеским материалом… Видал он в Отечественную подобные издания!

Тогда этим занимался «Абвер-аусланд»… Но сейчас — кто? «Интеллидженс»? «Управление специальных операций»?

Но какие наглецы! Прямо вот взяли и на лавочке оставили… А утром какой-нибудь работяга, не проснувшийся ещё, возьмёт, в электричке прочитает. Да ещё и в цех с собой принесёт!

Хорошо, если там профорг или парторг хорошие…

А ведь так и проскочит вражья пропаганда!

Потому что ничем, кроме вражеской агитации, этот номер быть не мог.

Две КПСС, скажите на милость, а? Вторая причём — на какой-то странной «Демократической платформе».

Да для России-матушки, по его личному мнению, и одной-то, честно говоря, многовато!

Шлёпая в темноте по лужам («Холодно, а? Чёрт возьми! Холодно, а! Да ведь я и впрямь живой! Холодно, холодно!! Какая радость… И жрать так хочется, будто полвека не шамал…»), Берия спустился с засыпающей платформы. Впереди и справа вроде бы тянулось шоссе.

Аккуратно свернув вражескую газетёнку («Эх, жалко, помну, улика ведь! Ничего, Володарский[3] расправит!») и сунув её в карман, Лаврентий Павлович, скользя в темноте по суглинку, пробирался меж высоких деревянных заборов, за которыми упоительно лаяли («Живые!») дворняги.

По деревянным мокрым ступенькам короткой лестнички спустился к мокро блестевшему асфальту.

У бетонной коробки — судя по всему, автобусной остановки («Богато живут! Это хорошо… в наше время павильоны деревянные были») стояла легковушка неизвестной ему марки («Не „Победа“… не ЗиС… не МЗМА… трофейная, что ли?»), из открытой дверцы которой что-то бумкало и блекотало — неужели мелодия?

Ну и вкусы.

В чёрной тени, которую обильно отбрасывал навес, закрывая какой-то мёртвый, ртутно-сизый свет уличного фонаря, кто-то с сопением возился.

Берия, деликатно отвернувшись, собирался пройти мимо («Ну и нравы у потомков…»), но…

Из-под навеса до него донёсся тоненький, совсем девичий, полузадушенный голосок:

— Дяденька, помогите…

Резко затормозив, Лаврентий Павлович крутанулся к остановке, близоруко прищурился.

В распахнутой на волосатой груди рубахе, из-под которой виднелся громадный, как бы и не поповский наперсный крест, ему навстречу шагнул азербайджанец. Вот только не надо меня спрашивать, как Берия это определил.

Вы же не спутаете одногорбого верблюда с двугорбым, правильно?

— Ара, ти кюда шёл? — раздался наглый, развязанный голос азербайджанца.

— Да вот, в Москву хотел бы добраться. Не подбросите? — включил дурака Лаврентий Павлович, бочком подбираясь поближе к пока еще живой тушке хулигана.

— Я тибя сичас вверх пидброшю и на свой хюй насожу…

— А зачем хамить-то? Сказал бы просто — нет! — укоризненно покачал головой не любящий хамов Берия.

Второй азербайджанец, удерживающий в углу остановки девушку («Слушай, какую там девушку? Совсем ребёнок..»), недовольно заметил:

— Ара, давай уже замочи скорей рюсски козлина, а то эта рюсски пилять миня кусаить…

— К сожалению, ребятки, я не русский!

— Чиво?!

— Мингрел я… — и, резко выбросив вперед левую руку, Лаврентий Павлович одновременно сделал полушаг вперёд, перенося всю тяжесть тела на левую же ногу… Открытая ладонь Берии с поджатыми пальцами снизу вверх врезалась в нос первому кавказцу, а потом Лаврентий Павлович резко развернул корпус, и его правая рука воткнулась согнутыми в клюв пальцами в солнечное сплетение преступника. Кавказец хрюкнул и послушно согнулся, и тогда Берия нежно взял его за мохнатые уши и с хрустом насадил переносицей на своё колено.

Товарищ несчастного калеки бросил девушку, выхватил нож…

Лаврентий Павлович укоризненно посмотрел на него и, как говаривала его жена Нателла,[4] «сделал в глазах февраль»…

Второй кавказец завизжал от ужаса, бросил на землю нож и, рухнув на колени, пополз в угол остановки, прикидываясь ветошью…

Лаврентий Павлович с трудом отдышался («Эх, жизня наша кабинетная! Надо мне больше двигаться…») и наставительно сказал барышне, старательно прикрывающей свои прелести обрывками блузки:

— Ну что же вы так поздно гуляете? Где тут у вас милиция?

19 августа 1991 года. Ноль часов сорок восемь минут. Поселок Коренёво Люберецкого района Московской области, улица Лорха, дом 17

— Какая милиция, о чём вы говорите? — женщина, которую Лаврентий Павлович сначала принял за бойкую старушку, после того как она сняла уродующий её платок, оказалась — вполне ещё ничего.

Вот только лицо у неё было смертельно уставшее, изработанное…

«Испитое», — подумал Берия.[5]

— Ведь это же братья Гаспаряны («Вот дела, азербайджанца от армянина не отличил!»), беженцы из Баку («Значит, не совсем ошибся!»).

Они после Сумгаита к нам целой ордой перебрались… А их старший — сейчас в милиции участковым!

— Участковый? — Берия грозно нахмурился. — Гнать в шею надо такого участкового! Не может работник Органов иметь такой мутной родни!

— Ага, погонишь его! Мы-то, местные, всё видим. Они и все ларьки местные под себя подобрали, и рыночек. Все платят им дань! А что делать?

— Жаловаться! В МУР!

— Так ведь жаловались. Когда мы под мостом через Пехорку нашли целую машину варёной колбасы… и что? Приехали, покрутились… а потом наш главный жалобщик сгорел, вместе с домом…

— А в… МГБ?

— Это КГБ, что ли? А… — и женщина безнадёжно махнула рукой. — Ой, дура я старая, что же это я вас всё в сенях-то… Дочка, ты переоделась?

Из комнаты выглянула давешняя барышня. После того как она смыла со своего круглого личика пару килограммов белил и румян, то стала выглядеть совсем юно…

— Да, мамочка… Дяденька Лаврентий, заходите, пожалуйста…

Берия осторожно шагнул за порог.

Комната носила все черты уютной, чистенькой бедности.

— Присядьте, пожалуйста, вот за стол, ничего, что на кухне?.. Сейчас я вам картошечки, огурчиков… Да вы не волнуйтесь, у нас всё свое, не покупное!

Берия вдруг почувствовал, как его желудок громко забурчал, требуя любой еды — хоть чёрного хлебушка!

— А может, вам рюмочку?

Из цветного стекла, пузатенького графинчика потекла в гранёный стаканчик мутная, но весьма ароматная, пахнущая хлебом струйка.

— Гоните? — вздохнул печально Берия.

— Да господь с вами — зачем её, проклятую, гнать, она сама из аппарата течёт… А только как Мишка Меченый свой проклятый сухой закон ввёл — нам без этого никак нельзя! Хоть огород вскопать, хоть крышу починить — плата ведь одна. Пол-литра.

Берия недоумённо вздёрнул брови («Сухой закон? Они там что, совсем одурели?»)

— Да, и всё сейчас по проклятым талонам… и мыло, и сахар, и водка… А что, у вас разве не так?

Вот ведь гадство… А ведь как Он гордился тем, что мы — первые в Европе — отменили карточки… Значит, опять? Что же произошло? Война?

Цепкий взгляд Берии обежал комнату. На тумбочке, под телеприёмником («Неужели? И такой огромный экран!») лежала стопка растрёпанных журналов:

— А можно мне…

— Да смотрите, не жалко…

— Это, дяденька, всё старые — пояснила дочь хозяйки, — «Огонёк»! Но там и интересные статьи есть — например, про то, как Берия первоклассниц насиловал…

Лаврентий Павлович просто на несколько секунд онемел:

— Как это… как это насиловал?!

— Да так! Ездил по улице на машине, и как ему девочка понравится, так он её схватит, в машину сунет, и насилует, насилует… всех насиловал! И актрис, и студенток, и школьниц… Вы разве не читали?

Берия в смятении только покрутил головой:

— И где же он их…

— Да везде, дома или на работе!

Лаврентий Павлович тут так явственно представил реакцию своей любимой и горячо его любящей грузинской жены — если бы он как-нибудь разок привёз бы домой для половых утех схваченную им на улице студентку — и даже вспотел. От ужаса.[6]

Или вот ещё лучше — на работе… Прямо во время перерыва в совещании!

Тут в приёмной сидят Курчатов, Келдыш, Королёв — а он… Прямо на столе для заседаний, отодвинув в сторону чертежи Р-7! Н-да. Ну и бурная же у кого-то фантазия. Узнаем у кого — дайте только срок.

— Нет, девочка, не читал! И вообще — если бы Первый Заместитель Председателя Совета Министров снимал студенток прямо на улице — то товарищу Пронину пришлось бы вызывать конную милицию для обеспечения должного общественного порядка! Потому что они — эти студентки — всю проезжую часть тогда бы перегородили! Чтобы их только заметили!

— Ну, хватит, дочка, не болтай… давайте, Лаврентий?

— Павлович… Павлов! Павлов Лаврентий Павлович…

— Как премьер-министр, да? Давайте, Лаврентий Павлович, я вам в комнате постелю… Потому как в Москву вы до шести утра не попадёте… Да и что вам сейчас там делать? Метро-то закрыто, автобусы уже не ходят…

…Спустя четыре часа Берия снял пенсне и устало потёр переносицу.

Разложенные в четыре аккуратные стопочки — по датам, изданиям, и степени агрессивности, очень быстро — по диагонали, но досконально прочитанные им журналы и газеты были… Нет, они не были ужасны.

Привыкший чётко анализировать материал, Берия сразу уловил тенденцию…

Значит, так: отдельные перегибы и нарушения — перегибы, граничащие с преступлениями — преступления отдельных лиц — преступления системы. — И, наконец, ТАК ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ!

Это была прекрасно разработанная и удачно срежиссированная пропагандистская кампания.

Но кем разработанная? Кто был главный кукловод?

Это требовалось установить… Но это потом.

Итак.

Задача — выжить.

Первое.

Вскрыть «консервы».

Ближайшие из них.

Пункт «Один». Подмосковье. Село Кузьминки. Объект «Томка», маяк — старый дуб справа от моста через Кузьминские пруды, треугольник вершиной вниз.

Пункт «Два». Москва. Метро «Сталинская». Стадион имени Сталина, маяк — лыжная база, ромб на входных дверях.

Пункт «Три». Москва. Ростокино. Ростокинский переезд. Маяк — Мытищинский акведук, у пересечения им реки Яуза, овал на второй опоре…

Второе.

Войти в Систему… ну, это чуть потом.

Сейчас же — надо спать. Ровно сто двадцать минут.

Спать, сказал себе Берия.

И он дисциплинированно уснул.

19 августа 1991 года, шесть часов пятьдесят две минуты. Третий моторный вагон электропоезда номер 2212 «Куровская — Москва». Перегон между платформой «Ухтомская» и платформой «Ждановская». Платформу «Косино» электропоезд проследует без остановки

За треснувшим стеклом окошка проплывал мокрый, неброский подмосковный пейзаж.

Из поднятой вверх длинной, в деревянной раме, форточки слетали вниз капли и приятно холодили лицо.

Берия задумчиво стоял, придерживаясь одной рукой за металлический полукруглый поручень на изогнутой деревянной спинке сиденья.

(«Вагон утреннего поезда — и так переполнен! Это не дело. Значит, люди не заняты на производстве в области, раз в Москву едут на работу… Впрочем, сегодня, кажется, выходной?[7] Значит, едут торговать на столичный рынок — вон у бабулек какие корзинки… Всё равно, это не дело! Что, в Подмосковье колхозных рынков нет? Надо в этом разобраться…»)

Для Берии мелочей не было.

Снова и снова он перебирал в памяти прочитанное в мерзких журналах…

«Надо же… Значит, меня двадцать шестого, а? Спустя десять дней после моей смерти…как это звучит.

Просто роман.

Хорошо, что хоть не десять лет спустя.

А Никитка-то, Свинтус, оказывается, герой… А? За руку он меня схватил. Это Никитка-то? Который меня до усрачки боялся?

И где? В самом Кремле.

И генералы — в кабинет с пистолетами ворвались…а? Да со времён Хозяина НИКТО, хоть ты дважды маршал, не мог войти в „Корпус“ с оружием! Все разоружались… и я тоже, в первую голову!

И они меня потом вывели в приёмную… а? Да у нас даже туалеты прикреплёнными контролировались — а вдруг закреплённому там станет плохо?

А потом меня закатали в ковёр и вывезли, надо же?

И часовой у ворот не потребовал накладную из Управления Делами? А вдруг этот ковер — бесценный хорасан? Да насрать часовому, что маршал Булганин ковёр везёт! Ему, солдату, под трибунал потом идти, а не маршалу Булганину!

Да даже если ковер и с накладной… что, так-таки никто и не потребовал его развернуть? А вдруг там внутри завернут крест с колокольни Ивана Великого?

Нет, тот товарищ, кто этот сценарий писал, — ЗНАЛ своё дело… Таких ярких маячков для будущих читателей понаставил! Чтобы любой, кто знает, КАК на самом деле обстоят дела, — всё сразу бы понял…

Но вот ковёр, ковёр… Наверное, ковёр всё-таки был.

У меня в кабинете на стене висел подходящий. Ребята из Туркмении на мой юбилей подарили. Наверное, в него меня… то есть… слушай, Лаврик, будь честен… Мой труп и завернули. Привезли куда-то, это дело показали Маленкову… Тот не стал поднимать бучу. Мол, меня уж всё равно не вернёшь, а державе позор. Десять дней потом делили власть. Дураки. И сволочи. Но прежде всего — какие они дураки!

Кстати, о дураках. Съездить надо потом в Красково.

И найти участкового Гаспаряна, дада шени!»

Я уже говорил, что для Берии мелочей не было? Зашипев тормозами, электричка стала под крытым навесом платформы. Народ схватил свои корзины и ломанулся к выходу.

Берия смешался с толпой. На противоположной стороне перрона, за горящими красными стёклышками турникетами, стоял синий поезд метро… Очень удобно, не мог не одобрить разумную вещь Лаврентий Павлович.

Люди подходили к турникетам, бросали в прорезь жёлтенькие жетоны… Где их покупают? Впрочем, денег у Берии всё равно с собой не было. Некоторые пассажиры шли к круглым стеклянным будочкам, в проходе что-то показывая. Верно, проездные билеты… Значит, нам туда.

Поймав внутри себя теплую волну, идущую от пяток, Лаврентий Павлович пропустил её вверх, невидимую, распушил над головой и мысленно облёк своё тело в незримый человеческому глазу кокон… Когда он, мило улыбаясь, проходил перронный контроль, ни у кого из стоящих в стеклянных будочках женщин в синей форме и мысли не возникло спросить у него проездной билет. Вероятно, Берию просто никто и не увидел.[8]