Самарская вольница. Степан Разин Буртовой Владимир

— Вот, Параня… Помнишь, я тебе сказывал о Лукерье, в кизылбашском городе?.. Это она меня спасла от позорной смерти!

Параня кинула на бывшую монашку еще более тревожный взгляд, на полных щеках загорелся румянец, но в знак благодарности за спасение мужа нашла в себе силы улыбнуться и отдать поклон отчаянной казачке. Лукерья ответила ей таким же глубоким поклоном. К Паране подошел Ибрагим, бережно взял под руку, зацокал языком в восхищении:

— Ах, Никита-а! Ах, кунак! Продай мне свою красавицу, а! Коня отдам, лодку отдам, саблю, ружье, все отдам…

— Кафтан отдашь, штаны, рубашку отдашь, как голый ходить станешь? — со смехом подхватил Никита и добавил: — Нет, кунак Ибрагим, Параню я за все сокровища шаха Аббаса не отдам!

Параня опустила глаза, благодарно улыбнулась Никите — по его рассказам признала и она кизылбашца Ибрагима, тихо сказала:

— Зови, Никитушка, друзей в дом гостевать. А я поспешу стол собрать на скорую руку.

Лукерья после недолгого колебания обратилась к ней:

— Дозволь, сестрица Параня, и я с тобой пойду? Столько лет не стояла у русской печки, по нашей стряпне истосковалась. А ведь умела когда-то готовить.

Параня с ласковой улыбкой на полных губах протянула ей руку, и они ушли.

Разбирая по домам казаков, многие посадские отходили от толпы в стороны, и в город походный атаман вошел в окружении не более полусотни своих самых близких сподвижников. В городовых воротах он вдруг вспомнил, взял Михаила Хомутова за локоть и спросил с явным беспокойством:

— Как же мы все забыли-то, а? Что стало с атамановым посланцем? С Игнатом Говорухиным? Ночью в чужой лодке пригнали ко мне двое казаков и сказали, что похватали их товарищей воеводские псы-доглядчики! Неужто сгубил их воевода? Тогда и ему не жить!

К Роману Тимофееву протиснулся Пронька Говорухин, назвался:

— Я брат Игнату. Только что бегал к кату Ефимке дознаваться, что стало с братом? А он речил, что подлый Ивашка Алфимов повелел закопать его живьем в землю!

У походного атамана потемнели голубые глаза, недобро зашевелились длинные усы, показывая, что и вспышка гнева недалека:

— Коль так, воевода, берегись!

Михаил Хомутов отыскал взглядом пушкаря Чуносова, спросил об Игнате Говорухине:

— Где Волкодав? Ты же говорил, будто видел его.

— Живой, живой, — начал было Ивашка Чуносов, но нетерпеливый Пронька схватил его за плечо и пытался было встряхнуть кряжистого пушкаря.

— Неужто жив братка? Где же он, сказывай!

— Перед самым сражением с рейтарами я как мог покормил его и укрыл надежно, вот вместе с пушкарем Ивашкой Маркеловым, — и Чуносов указал на пожилого, но крепкого еще пушкаря с маленькими хитрыми глазками под лохматыми сивыми бровями.

— Веди его сюда, Игната, — распорядился Роман Тимофеев. — Надобно о здоровии справиться…

— Да как его вести, атаманушка, коль он в земле! — в смущении развел руками Чуносов.

— Как это… в земле? — Атаман потянул к себе пушкаря крепкой рукой. — Неужто — захоронен? Так ты ж речил только что, будто покормил его! Ничего в толк не возьму!

— Живой, да на воле токмо голова торчит, — пояснил Ивашка Чуносов. — Так воевода-антихрист повелел его казнить мучительной смертью.

— Ну-у, воевода! Сам себе ты могилу вырыл! Только не по голову, а и с макушкой! — И к пушкарю со строгим наказом: — Веди нас и покажи, где Игнат!

Шумной толпой поспешно прошли через город, пересекли площадь, вошли в кремль, приблизились к суровой раскатной башне.

— Вот он, — сказал Чуносов и рукой указал на засыпанное свежекопаной землей место около угла башни, под срезами толстых серых бревен. Рядом в растерянности хлопал себя по бокам и топтался чернявый и длинный Пронька Говорухин, несвязно бормоча:

— Братуха, а братуха, где ты?..

Сколько ни оглядывались, видели огромный, ведра на три, опрокинутый чугун и ничего более.

— Пронька, берись с того боку, — попросил Ивашка Чуносов.

Вдвоем подняли, отнесли чуть в сторону чугун, и у всех вырвался невольный вскрик ужаса: на земле, казалось, лежала одна темноволосая голова, расстелив бороду перед собой. Глаза у головы были закрыты пожелтевшими уже веками.

— Игна-ат! Да что же с тобой этот изверг сотворил! — невольно вырвалось у атамана, и он руки сцепил на груди, хрустнув толстыми сплетенными пальцами. Рядом с головой брата упал на землю и распластался Пронька. Осторожно тронул закрытые глаза, словно желая проверить — жив ли Игнат, заторопился:

— Братуха, ты живой? Слышь, это я, Пронька!.. Матушка вся извелась, не ведая, где ты, отчего утром в дом не воротился…

Игнат открыл глаза и снова зажмурил, попытался, видно было, сделать глубокий вдох, да земля не дала. Снова моргнул воспаленными веками, вскинул пристальный и недоверчивый взгляд на голову брата, которая так же будто лежала на земле, бородой к нему, прошептал чуть слышно:

— И тебя, Проша, воевода… прикопал?

— Да нет, братка, нет же! И тебя сейчас откопаем! Нету больше воеводы в городе, вот, перед тобой атаман Роман Тимофеев сам стоит, и казаки, и стрельцы…

Игнат пришел в себя, посмотрел на брата, на частокол ног вокруг его головы, с трудом, но уже погромче сказал:

— А я уже думал, что там! Голоса ваши слышу, а думаю, что ангелы с бесами спорят, куда меня втащить. Когда началось сражение, пуля вдруг о чугунок звякнула, у самого носа в землю клюнула, малость не в шею впилась… Тяжко в родимой мать-земле… Непривычно из нее торчать… словно репа перезрелая.

Походный атаман склонился к своему посланцу, как ребенок, погладил по голове, утешил:

— Потерпи малость, друже. — И обратился к стрельцам: — Принесите лопаты, скорее же.

Через минуту в три лопаты бережно начали со всех сторон откапывать Игната. Он, не в силах перебороть нервную дрожь в голосе, пытался шутить, косясь на сверкающие лопаты перед глазами и на комья земли, которые отбрасывали стрельцы подальше:

— Как навалили пушкари тяжкий чугун поверх моей головы… тут я и сказал себе: вот, Игнат, и терем-теремок тебе сотворили! Ежели побьют пушкарей в драке, никому и в голову не придет шевельнуть такую тяжесть… тут тебе и погибель! Хорошо еще, вороны глаза не выклюют, а бродячие собаки альбо крысы носа не отъедят!

— Ничего, Игнатка, слава Господу, что жив остался, — утешал Роман Тимофеев. — Изопьет из этой же чаши свою долю и лихой самарский воевода! — А у самого желваки на скулах взбугрились. — А тебя стрельцы с братом Пронькой спроводят в баню, отмоют, к женке сведут… Тутошние старухи, которые травами врачевать могут, подправят тело. Опосля предстанешь перед Степаном Тимофеевичем, ему все обскажешь о воеводе, он и воздаст Алфимову.

— Ну-ка, брат Игнашка, давай мы тебя, будто репку, как сказывал сам, тянуть почнем, — негромко проговорил Ивашка Чуносов, когда обкопали достаточно и пошла земля не так крепко утоптанная ярыжками. Вместе с Пронькой они взяли его под руки поудобнее. — Напряги ноги, чтоб жилы не потянуло. Вот та-ак! Долго жить будешь, брат посадский староста, коль с того свету счастливо воротился. Мы тебя и до бани доведем помаленьку…

Весь в земле, в изодранном исподнем белье, измученный Волкодав потащился с помощью брата и пушкаря из кремля, кто-то успел подогнать телегу с ворохом сена, кинули рядно, Игната положили на сено и повезли к берегу реки Самары, где среди густо слепившихся посадских бань была у него и своя.

— С воеводой говорить будешь, Роман? — спросил Михаил Хомутов, поглядывая, как стрельцы дружно заваливали глубокую яму, из которой только что торчал Говорухин. — Допытать бы его… о душегубстве как следует.

— Пущай с ним атаман Степан Тимофеевич беседует! — отмахнулся от такого занятия походный атаман. — Мне с обеда гнать струги дальше, к Белому Яру, а опосля к Синбирску. Надобно разведать о тамошних силах, не прибыл ли воевода Урусов из-под Казани, как о том в Саратове слух был среди стрельцов. Не зря же и воевода Милославский от себя спосылал стрельцов о нас дознаваться. Думается мне, сильные царевы рати ждут Степана Тимофеевича, в том числе и московские полки. Будет крепкая драка, брат Михаил, потому и надо хорошенько пообедать, — шутливо закончил этот серьезный разговор атаман.

— Позвал бы я тебя, Роман, с твоими есаулами к себе, да… пуст мой дом… Покудова был я в Саратове, кто-то руку на мою Анницу поднял… Убили ее кинжалом, вурдалаки.

Есть у меня догадка, кто это сотворил, да надо знать наверняка.

Роман Тимофеев взял Хомутова за оба плеча, повернул лицом к себе. Его ласковые голубые глаза с участием глянули в лицо сотника, он тихо сказал, словно тяжелобольному человеку:

— Прости, друже, что сразу не смекнул о твоем горе… Видел, что не в себе ты. Кругом радость, а у тебя будто душу вынули. Шепнул мне Митька Самара, что висел ты у воеводы на дыбе, думал, и печаль от той боли… Ужо будет воеводе от атамана и село и вотчина, чтоб его вело и корчило! Всякому петуху свой час в суп прыгать!

— Верно говоришь, атаман, — подал голос сбоку Митька Самара. — Всколыхнул Бог народ, напоит народ воевод!

— Так и будет, други! А тебе скажу, Миша, — горюй! Не стану говорить зряшние слова, чтоб не тужил, дескать! Разве можно по женке не тужить? Токмо не уходи одиноко в угол, тараканы и те кучкой держатся. На людях зеленая тоска стократ бессильнее… А касаемо обеда… — Атаман огляделся вокруг, глаза его заискрились. Он провел пальцами по пушистым усам в отлет, сказал с хитринкой: — Да вот давний наш знакомец Никита-а ежели пригласит, то у него и отобедаем! У меня на струге не так давно под Дербенем пиво пил, теперь нас угостит!

Никита с поклоном пригласил атамана и его есаулов к себе. Роман Тимофеев повернулся к прочим казакам, которых разбирали по домам горожане, уведомил:

— Ну, братики, три часа вам на еду и на роздых! С тутошними девицами познакомитесь чуток попозже, когда всех бояр побьем и со сватами сызнова на Самару приедем! Вот тогда и свадьбы гулять будем, а нынче некогда! И чтоб у меня без баловства. А через три часа чтоб всем сидеть в стругах. Ступайте! — И сотнику Хомутову: — Миша, идем и ты с нами, позрим, чего там Никитова Параня да Луша наготовили к обеду.

Михаил с печалью отказался от приглашения:

— Я еще с похода дома не был… Там теща одна, в слезах. Вы идите, гуляйте, братцы, а мне Богу помолиться надо, по убиенной моей Аннице…

Роман Тимофеев понял его, еще раз обнял за плечи, сказал душевно:

— Хорошо, Миша, побудь дома. А на берег приходи, нас в поход проводить. Договорились?

Михаил Хомутов молча поклонился друзьям и тяжело побрел к осиротевшему дому.

Заглянув на кухню, Никита поразился: на сковородках шкворчало мясо, приправленное луком, допревал в открытой печи большой чугун с кашей, а Параня и Лукерья, обнявшись, сидят на лавке бок о бок и концами цветастых платков заплаканные глаза вытирают.

— Вы что это, Параня, в слезах-то?..

Параня проворно вскочила на ноги, смущенно улыбнулась, Луша, вскинув черные брови, как всегда придав красивому лицу насмешливое выражение, лукаво подмигнула и со встречным спросом:

— О-о, прилетел уже к родному гнездышку голубок синеглазый, заворкова-ал!

— Все слетелись, Луша, и голубки и соколы, рты пораскрывали, есть просят, — ответил Никита, краснея от прямого, озорного взгляда теперешней казачки. — Вам подсобить?

— Иди-иди, Никитушка, к дружкам… Мы тут маленько повздыхали. Сей миг стол накроем. — Параня заспешила, глянула на сковородку. — Ну, Луша, давай докончим свои кухонные дела…

После обеда женки ушли с порожней посудой, сытые казаки поковыляли к стругам, Ромашка Тимофеев, слегка порозовев от выпитого пива, тронул Никиту за локоть, удержал за столом. Отведя светло-голубые глаза в сторону, словно ему говорить было невмочь, негромко произнес:

— Беда прямо с Лукерьей получается, брат Никита, беда, да и только. Видишь, глаза у нее малость заплаканные? И отчего бы, ты думаешь?

Никита посмотрел с тревогой в напряженное лицо походного атамана, забеспокоился:

— Неужто казаки девку обижают? Одна ведь…

— Ну-у, к такой не всяк и подойти посмеет. — Ромашка хохотнул, вспомнив недавно бывшее. — В Царицыне один неказистый карюзлик[125] лапнул было Лукерью пониже спины… Так она саблей в один миг снесла с него шапку и клок волос с маковки! Охальник не стал дожидаться второго замаха, как семь чертей его с горы сдули…

— Так что же за беда с Лушей? — не понимал Никита. — Средь своих, не у кизылбашцев, хоть и там не в плену у тезика жила…

— Луша теперь за себя постоять может, и саблей рубит, как заправский казак, и глаз верный, сам учил из пистоля стрелять! — И неожиданно выговорил то, что смущало или мучило походного атамана: — По тебе тоскует Луша, вот что за беда, брат Никита.

Никита так и упал на лавку, растерянно улыбнулся, похожий на ослопом оглушенного здоровяка, руками развел в крайней степени смущения и недоумения:

— Да что же это? Ведь и видел ее только хворый, пальцем не смел тронуть. Она с озорным, бывало, смехом, а меня от болезни коленки не держат… А как малость оклемался, ее тезик к дому воротился, глаз с меня не спускал. Да и верен я Паране, видит Бог! От греха, должно, и увез меня тезик, обещая Луше доставить в Астрахань к воеводе… Что же делать-то, брат Роман?

Роман, прислушиваясь к глухим женским голосам на кухне, добавил еще к сказанному:

— Как вверх по Волге пошли, так они с Ибрагимом только о тебе и говорили да гадали, дома ты, да каков теперь ты, да не встанешь ли со своими стрельцами супротив них на сражение… Что же делать, Никита? — в свою очередь спросил Роман и опустил глаза на толстые пальцы, сцепленные в огромный кулачище.

Никита, чувствуя, что и у него запылали от волнения щеки, беспомощно пожал плечами:

— Право, не знаю… Не мусульманин же я, двух женок в доме держать. А нештто я Параню с детишками брошу одних?

Роман, соглашаясь, от себя добавил:

— Таких, как твоя Параня, Никита, на земле не много, их не бросают… Тебе одному скажу по совести: люба мне Луша! Ох и люба! Да она ко мне — ровно к старшему брату. И к Ибрагимке тако же, средь казаков его «братцем черноусым» кличет. А все за то, что тебя из неволи тако же, как и сама, единожды вызволил. Теперь вот думаю, брать ли ее с собой под Синбирск? И кто знает, как поход вообще сложится. Не зря у казаков говорят, что ни моря без воды, ни войны без крови не бывает… Страшусь за нее, Никита. В сече мало ли что может случиться, не за всякой пулей доглядеть успеешь!.. Сгибнет молодая девка, без пользы снесут рейтары голову. Не для драки же она на землю явилась! — И посмотрел Никите в глаза, словно от того зависела судьба его самого и Луши. — А может, в Самаре оставить Лушу, у твоего дома? Пущай покудова побудет, а? — Роман снова посмотрел на задумавшегося Никиту. — Когда все закончится, утихнет свара противобоярская, кто уцелеет, то съедемся сюда, сядем в кружок да потолкуем о дальнейшем житье-бытье… Как мыслишь, брат Никита?

Никита в полной растерянности вскинул глаза на иконостас, перекрестился:

— И я бы так рассудил, Роман. Но пущай сами решают, она да Параня. А ты Луше скажи, что в поход ей под Синбирск идти негоже… А может, об этом они на кухне уже говорили до нашего прихода… Обе в слезах сидели на лавке. Может, что и порешили, да я не спрашивал, — вздохнул Никита, поглядывая на закрытую кухонную дверь.

— А-а-а, — протяжно выговорил Роман, беспомощно уронив ладони на колени. — Может быть… Луше скажу все ж, чтоб тут осталась. А тебе поведал, чтоб ты знал… И остерегал бы ее от дурной чьей руки. Свою-то первую женку я не уберег… Из хвалынского похода воротились мы, а ее хворь унесла. Сказали шабры, будто поскользнулась на льду Груня, разбилась до смерти… Так и померла, меня все к себе кликала… проститься, знать, хотела. Потому и понятно мне горе сотника Хомутова, свое не отболело еще… Ну, обнимемся, брат, всяко может случиться, не на пир к синбирскому воеводе званы, мало ли что… можем и не встретиться более.

— Идем, Роман, провожу тебя до Волги. Да к встрече Степана Тимофеевича готовиться будем.

На берегу казаки уже разместились по своим стругам, подняли мачты, поставили паруса, благо задул попутный ветер.

— Ну, с Богом! — вместе со всеми вослед легким судам крикнул сотник Михаил Хомутов, взмахнул шапкой, и, словно по его взмаху, на звонницах вновь дружно и празднично заблаговестили.

— Прощай, кунак Никита-а! — в последний раз Ибрагим обнял Кузнецова, прижал к груди. — Ждем вас с большим атаманом! Ай-да-а! — И уже почти по колена в воде, догнал и влез к своим казакам.

Никита искал глазами на головном струге с прапором легкую фигурку в черном кафтане и в малиновых шароварах, но уже было трудно кого-то вообще различить.

«Должно быть, постеснялась при всех попрощаться, — решил Никита и вздохнул, не зная, какое решение приняла Лукерья. — Мы с Романом стояли, а она от нас неприметно на струг с другими казаками поднялась… Сохрани ее, Господь… Не женское это дело, а вот поди ты, ввязалась, отчаянная голова! Должно, нравом удалась в своего родителя, бывшего храброго ратника и воеводу князя Данилу».

Никита подошел к Михаилу Хомутову, встал рядом, молча глазами провожали легкие под парусами струги. Михаил тихо сказал:

— Интересно, велика ли сила у стрелецкого головы Афанасия Козинского на Белом Яру? Что-то он с нами не хаживал ни к Астрахани, ни к Саратову! Как крот в норе отсиживается.

— Все они, воеводы да головы стрелецкие, на один манер сляпаны — лихоимничать в свою корысть да стрельцов под себя кабалить сверх всякой меры, — поддержал Никита. Еще постояли, пока струги не отплыли версты на три. Самаряне начали расходиться по домам — натворили дел в родном городе, надо посидеть теперь, поразмыслить, чтоб поутру начать новую, как им казалось, жизнь.

— Пошли и мы по домам, — забывшись, привычно сказал было Михаил Хомутов и тут же сменился в лице: дом его пуст! Даже Аннушкина родительница не соглашается жить с ним в доме, страшась места, где ее дочь погибла такой страшной смертью, собралась и ушла в старый дом на слободу к меньшому сыну.

Никита заметил тоску во взгляде друга, обнял его за плечи, повел с собой.

— Идем, Миша, посидим у меня, пива попьем. Мой старшой шустряк Стенька, покудова мы управлялись с рейтарами, собрался и под обрывом у Вознесенской слободы полную кошелку раков наловил! Здоровые раки, черт побери! Параня свеженьких из чугуна вынет!

— Пошли, Никита… Теперь я, как кукушонок бездомный. К себе ночевать идти страшно… Теща ушла, а я в забытьи да в слезах, чего там от тебя таиться, лег было в кровать, лишь сапоги снял, а так и не раздевался даже, рубашку после пытошной и то не сменил… Так, знаешь ли, лежу с закрытыми глазами, а мне все чудится, будто шаги Аннушкины по горнице, легкие такие. Раз очнулся от полусонного забытья да как крикну: «Анница, ты куда пошла?» Сел на кровать, а волосы — веришь ли? — на голове зашевелились! Чую, шаги еще в сенцах и там затихли, будто дверь тихонько при этом скрипнула…

Михаил Хомутов провел пальцами по лицу, словно бы сгоняя с себя страшное наваждение.

— Знать, Миша, то ее душа к тебе приходила проститься, покудова ты дремал… Посмотрела и ушла, — с уверенностью высказал свое предположение Никита, и у самого, похоже, волосы под шапкой шевельнулись от услышанного. — Видела, что ты по ней тоскуешь, верность блюдешь, теперь дом в покое оставит… Может, пока у нас пожить, денек-другой, а?

— Нешто я успокоюсь, покудова того изверга не отыщу и не воздам ему… — выдавил из себя Михаил, грузно выбираясь из приречного песка на слободскую дорогу, тоже пыльную, но по ней идти все же гораздо легче.

— Надежно убивец схоронился, — посочувствовал Никита. — Где теперь его сыщешь?

— Вещает мое сердце, друже Никита, — с какой-то упрямой уверенностью продолжил Михаил, сам непроизвольно отвечая на сочувственные поклоны встречных посадских, которые долгими взглядами провожали его и Никиту по улице, — что воеводы Алфимова рук это дело… Хоть на огне жги меня, а дорублюсь, как тот упрямый топор, до истины — его рук дело! Упреждала меня Анница, что прелюбодей ходу не дает, и я остерегал его крепко, перед саратовским походом, чтоб не лез со своими медовыми речами… Еще и Яшка Брылев при том разговоре был!

Никита, пораженный услышанным, сочувственно посмотрел на Михаила, у которого за эту ночь щеки из румяных стали бледно-зелеными, в сомнении покачал головой:

— Неужто осмелился? Даже после предупреждения не угомониться, это кем надо быть? Хотя…

— Может, не сам влез, может, кого подговорил за большие деньги да послал за Анницей к себе привести, не словами, так силой… А она за кинжал ухватилась, начала отбиваться да еще и заголосила!

Никита вспомнил, что татей, как рассказывал Ивашка Чуносов, на подворье действительно было двое. И он согласился с Михаилом, добавил в изрядном смятении:

— Ивашка Чуносов сказывал, что без малого всех самарян перещупали, а никого, пулей стрелянного, не сыскали. Должно, убивец и его подручный в ту же ночь сошли с Самары… Ну, брат, вот и дом наш, идем в горницу.

Никита толкнул рукою дверь в переднюю и встал у порога. Михаил, ткнувшись ему в спину, с недоумением спросил:

— Ты чего застрял? Мне ступить некуда!

Посреди передней в сарафане с узорами, с красиво прибранными под повойник волосами, с дорогими бусами на загорелой тонкой шее стояла и улыбалась… Луша.

— Молодец, послушала совета атамана… — Никита, глянув в настороженные глаза Парани, которая стояла за спиной Луши, улыбнулся женке, шагнул вперед, пропуская сотника. — Параня, а я второго гостя тебе привел!.. Проходи, Миша, давай кафтан повешу.

Михаил вскинул взгляд на смуглолицую, с большими синими глазами красавицу, которая улыбалась Никите и его товарищу так просто, будто родным, сказал тоже обыденно, словно видел ее здесь не первый раз:

— Умаялись, поди, с гостями, а? Покоя от нас нет, ходим да ходим… Возьми, кума Параня, метлу да помети нас за порог!

Параня руками всплеснула от таких слов, подхватила малых девчушек — хватит за столом сидеть, марш в свою горницу! — вернулась со словами:

— Как же я вас всех погоню-то? — с ударением на «вас всех» проговорила она. — Вот у Луши вовсе никакого дома нету! Куда ей голову-то приклонить? Да и ты, Миша, один… нету моей подруженьки Аннушки… — а в глазах непрошеные слезы выступили. Параня, собрав всю силу воли, сдержалась, не расплакалась навзрыд, только тяжко всхлипнула раз-другой. — Негоже и тебе, кум, одному дома сычом сидеть, гостюй у нас, коль хочешь.

— Что-нибудь придумаем, Параня! — весело и как-то невпопад сказал Никита, потирая руки, попросил в горницу подать пива, сварить в крутой соли утренних раков, а ежели сыщется еще и сушеная рыбка, то и дивно будет.

Разделись, перед маленьким зеркальцем, привезенным Никитой из кизылбашского похода, вмазанным в печи, пригладили волосы, прошли в прибранную после недавнего обеда горницу, куда из-за перегородки доносились приглушенные детские голоса — Стенька «воевал» с меньшими сестричками. Параня внесла им пиво в облитом кувшине, две кружки, сушеные рыбины.

— Раков я кинула в кипяток, скоро будут готовы, из чугуна сами раков выловите! Вы пируйте, а мы с Лушей на часок-другой сбегаем в одну избу, покалякаем… Дела у нас!

— Ишь ты-ы, у них дела-а! Нет, чтобы около мужа посидеть, за кумом поухаживать. — И полушутя-полусерьезно постращал: — Только помните, молодухи, как наставляют мудрые старцы: винца пролитого не подклевать, чести утерянной не воротить!

Параня лукаво погрозила пальцем.

— Никита-а, кунак! — передразнивая Ибрагима, нараспев ответила Параня. — Не примеряй свой кафтан на чужие плечи, может и по швам затрещать!

Никита смутился от намека, глянул на беззаботно смеющуюся Лукерью — и она смекнула, в чей огород камешек брошен, — счел за благо далее с женкой не препираться.

— Ну идите, коль надумали. Не обидел бы кто, ныне в Самаре куда как неспокойно.

— Луша не с пустыми руками идет, хотя и в сарафане, — примирительно сообщила Параня и оставила в горнице мужчин одних.

Сидели долго, неспешно говорили о былой стрелецкой жизни, прикидывали на завтрашний день, гадали, чем может обернуться великое возмущение казаков, стрельцов да черного люда супротив ненавистного боярства.

— Вона, еще до астраханского похода слыхал я как-то от нашего протопопа Григория, а он человек книжный, что и в аглицком королевстве не так давно, лет с двадцать тому, тако же народное возмущение было, — вспомнил Михаил Хомутов, потягивая прохладное пиво. — Тамо так же простой атаман дотянулся-таки саблей до королевской головы и срубил. Кажись, того короля, как и нашего маэра покойного, Карлом называли… Ну, а наш Степан Тимофеевич куда умнее того аглицкого атамана! Он не супротив великого государя! Пущай тот себе царствует! Но лихоимцев-бояр надобно окоротить! И с Москвы согнать, воевод с городов повыбить! А вместо воевод избрать по казацкому примеру атаманов. Так и в прелестном письме от Степана Тимофеевича писано… Жаль Мишу Пастухова, убил его подлый Циттель! Добрый был бы на Самаре атаман, эх! Пьем, Никита, в упокой его души. И тех, кто сгиб от рейтар…

— Помню о прелестном письме, Миша, Игнат Говорухин читал нам его… Завтра в соборной церкви прочтем всенародно. — Никита глянул за окно, передернул в удивлении бровями. — Гляди-ка! Уже и к вечерне отзвонили, а наших женок что-то не видно? Загуляли у кого-то в гостях. Может, у твоей соседки Парани Чуносовой сидят? Малость посидим, да и выйти навстречу надо бы…

— Пойду и я к себе в стылую избу. Как ни то, пива набравшись, сосну. — Михаил печально улыбнулся. — Все ж в кровати, а не у воеводы на дыбе, хотя там куда как тепло и людно! Бр-р, до сих пор все жилы в плечах ноют. Должно, и сабли в руках толком не удержу, случись какой драке быть этими днями… Теперь бы в баньку, отпариться, да сил нет топить. — И он тяжело, малость охмелев от вылитого, встал из-за стола.

— Эх, куриная моя голова: — Никита в огорчении хлопнул себя ладонью по лбу. — Что же я сам-то не докумекал о бане! Ведь и вправду, мы-то с похода отмылись, а ты… Куда проще-то! Стоит баня рядом с избой, дрова наготовлены, — и Никита полез из-за стола, засуетился. — Один час, Миша, давай еще посидим, я мигом растоплю баню, тут дел на минуту…

— Да нет, кум, стемнело. Покудова разгорится да прогреется… Завтра уж сам протоплю, — уставшим голосом отговорил Михаил друга. — Отмоюсь заодно и от саратовского похода, и от воеводской пытошной… У всех воевод так ведется, — с трудом, морща лицо из-за боли в плечах, проговорил Михаил, одеваясь с помощью Никиты, — на деле человек прав, а на дыбе виноватым окажется! Ох, стонут мои жилочки! Особенно в правом плече, — не стерпел Михаил, опуская руку вниз. — Повисит так человек день-два, и любой грех на невинную душу возьмет. Эх, дела-а!

— Твоя правда, Миша. — Одев сотника, Никита проворно и сам оделся. — И так бывает, что грех с орех, а ядро с ведро! Как воевода удумает, так то ядро и раздует! И ложится человек головой на плаху… Ну, коль прозевали мы ныне с баней, то хотя бы провожу тебя до дома. И вправду темновато уже на улице, а народец всякий у нас. Где ни то да может вывернуться затаившийся ворог из детей боярских, не все, может статься, поштучно перебраны стрельцами и под запор посажены…

Никита, затянув поверх кафтана кушак, взял ружье, проверил пистоль, повязал саблю. Наказав старшему Стеньке запереться в доме и никого не пускать, вышел во двор. Сквозь редкие облака светила едва поднявшаяся луна, по улицам в одиночку и группами бродили горожане, посадские, все еще никак не пришедшие в себя после утренних событий. По трое проезжали караульные стрельцы — это от пятидесятника Аникея Хомуцкого наряжены, как они договорились еще заранее, в следующую ночь будут в карауле стрельцы от Алексея Торшилова. Так-то спокойнее и городу и горожанам.

Вдруг Михаил ухватил Никиту за руку и встал, напуганный или пораженный до крайности.

— Позри, что это, а? — Голос от волнения подсел до еле слышного, так что Никита приблизил к нему свою голову, ружье снял со спины, вглядевшись в подзаборные заросли.

— Где это?

— Да не по улице, а в моем доме! Видишь, свет в кухонном окне! Видишь? Или я с ума начал сходить…

— Неужто влез кто? — Никита взвел курок ружья, крадучись подошел к забору. — Может, теща по какому пустяку воротилась? — высказал догадку Никита, осторожно тронул рукой калитку. Калитка была прикрыта, но изнутри не на запоре. Вошли во двор, обходя крыльцо, прокрались к окну — сквозь щели меж досок ставни свет виден, а кто на кухне, не разглядеть.

— Идем, Миша… На вот, на всякий случай от греха мой пистоль, заряжен.

Поднялись на крыльцо, стараясь ступать на носки, открыли дверь в сенцы. Михаил по-хозяйски впотьмах на ощупь нашел ручку, рванул дверь на себя. Никита вскочил в переднюю с ружьем на изготовку… и чуть не выбранился вгорячах:

— Ах, чтоб вас… леший тако же в чащобе напугал! Вот так пешкеш[126] нам с Мишей! Вы что здесь засели, а?

В избе все было вымыто, вычищено, прибрано. Пахло свежими щами, овсяной кашей с салом, за сияющим самоваром сидели Параня и Луша. Ойкнув при появлении Никиты с ружьем, женщины прыснули озорным смехом.

— Ой-ой! — откинулась Параня на лавку. — Богатыри-аники! Ухватили в плен баб, теперь от великого государя гадают себе награду получить!

Смущенные, мужчины прикрыли за собой дверь, Никита поставил ружье в угол. Михаил отдал ему пистоль, спустив потихоньку курок, начал было снимать кафтан с помощью Никиты.

— Везет нам, Миша, — посмеялся Никита, оглядываясь на стол, где в миске горкой высился желтый мед. — От пива да к чаю с медом…

— Нет, нет, не раздевайтесь! — строго остановила их Параня, перестав смеяться.

— Да что так? — деланно возмутился было Никита. — Вы за чай, а мы вас во дворе охраняй, да?

Не слушая его воркотню, Параня прошла в угол, вытащила большую плетеную корзину — Никита признал свою вещь: с ней они ходят в баню, смутная догадка мелькнула в голове, женка тут же ее подтвердила, сказав:

— Вот, Никита, тебе свежее исподнее, а это, Миша, тебе. Твое белье… еще Аннушкой стиранное… И марш оба в баню! Давно протоплена и ждет вас! — И чтобы скрыть смущение, особенно перед хозяином дома, за самовольство, добавила: — Давно вас ждем! Ишь, засиделись за пивом.

Никита с Михаилом переглянулись, вспомнили свои недавние сетования по поводу бани и, не сговариваясь, засмеялись.

— Эко их прорвало, зубоскалов! — сдвинула тонкие брови Параня. — День-деньской бегали, махали саблями, порохом провоняли. Марш баниться, оба!

Мужчины подчинились с великой охотой, а когда часа через полтора вернулись, отдохнувшие и свежие, с румяными лицами, Параня живо подхватила под руку Никиту, который вновь было посунулся к столу с самоваром.

— Ой, загостились мы, однако! Дома детишки, поди, в рев ударились — пропала матушка с родителем! Идем, идем, Никитушка.

Кузнецовы за порог, а Михаил, в кафтане и с узелком грязного белья, застыл у порога, с удивлением поднял глаза на молодую красивую Лушу — она стояла у накрытого стола, где все было готово к чаепитию после бани, стояла такая хрупкая и, казалось, беззащитная, будто ребенок среди высоченных сосен в диком лесу, заблудившись и не зная, в какую сторону сделать первый и, быть может, роковой шаг, и только глаза, широко раскрытые, да легкий румянец выдавали растерянное состояние ее души.

Пересилив волнение, Луша поднесла руки к груди и глянула на Михаила с мольбой в глазах, синих и чуть продолговатых:

— Можно, Михась, я у тебя буду жить? Дозволь… Мне ведь и вправду на большой Руси негде голову притулить… оттого, что отдали меня, малосмышленую, в монастырь по смерти родителей. И покатилась моя жизнь… Докатилась даже до кизылбашской Решты. Но я не обасурманилась, Михась, не думай! Я перед Господом чиста душой и телом. Как мой бывший тезик ни понуждал принять его веру и стать женой, я не уступила… А коль сыщешь ты, Михась, потом себе девицу по нраву, приведешь ее к дому, я сама уйду, для меня двери монастыря всегда открыты… покаюсь перед игуменьей, простит заблудшую свою бывшую монашку.

На глазах Луши выступили горькие, светлые слезы, жар ударил Михаилу в голову — от стыда ли перед памятью об Аннице, перед людьми, которые могут подумать о них с Лушей невесть что, перед собой ли, или еще от чего… В смятении он уронил узелок к ногам, хотел было сказать что-то важное, нужное себе и этой девушке в защиту от самих себя, от людей, но Луша подошла к нему, сквозь распахнутый кафтан прислонила руку к груди и, через рубаху ощутив теплое после бани тело молодого еще сотника, упредила его:

— Знаю, Михась, все знаю про святую Аннушку… И я ее полюбила, хотя воочию не видела, а только со слов сестрицы Парани… Я буду жить около тебя как твоя младшая сестрица. Буду готовить, стирать, лечить твои раны, обихаживать тебя и твой дом, я умею это… Пойми, Михась, и мое сердце не пустое, и в нем живет мил дружок.

Михаил удивленно поднял глаза, хотел спросить, отчего же она не с ним, но Луша печально покачала головой, смахнула пальцем со щеки слезу, улыбнулась, словно извиняясь.

— Позволь и мне, Михась, хоть видеться с ним, коль не суждено нам жить вместе… Нет сил мне его вот так, найдя, и вдруг сразу сызнова потерять, не наглядевшись досыта. Смутное подозрение шевельнулось в душе Михаила: Лукерья явно говорила о ком-то из их общих знакомцев, невольно вспомнилось смущение Никиты при встрече с Лушей и настороженность Парани, но бремя пережитого горя придавило едва зародившуюся догадку, и он решил, что придет час и все само собой скажется.

По-детски беспомощно улыбнувшись, Михаил бережно выпростал руки из кафтана, прошел к столу и тепло, по-хозяйски радушно пригласил молодую казачку:

— Садись… сестричка, наливай чашки, будем пить да дела наши обсуждать.

Луша присела напротив Михаила, застенчиво-счастливая улыбка тронула красивые губы, и она потянулась к посуде…