Моя родина – Азербайджан Байбаков Николай

Академическая программа была не столь обширной, как ныне, зато очень насыщена практикой на производственной базе. Часто сразу после лекций мы вместе с преподавателями отправлялись на промысел и там, на месте, могли конкретно изучить то, о чем нам говорилось на лекциях, увидеть своими глазами, пощупать руками детали.

В этом заключалась, безусловно, главная особенность вузовского обучения тех лет: мы знали, что нас, будущих инженеров, ждали на промыслах, и мы, еще учась в институте, знали где, с кем и как будем работать.

Хотя в моих анкетах всегда значилось, что инженером Ленинского промысла я числюсь с 1 января 1932 г… на самом деле уже с середины 1931 г. я выполнял работу инженера на промысле; только потом, получив диплом, был оформлен на службу официально. Вот так жизнь торопила нас, все мое поколение, всю страну.

Моя студенческая юность совпала с началом первой пятилетки. Тогда в основном завершилось техническое перевооружение нефтяной промышленности – первой из всех отраслей народного хозяйства, для которой десятки предприятий страны сумели изготовить новейшее по мировым стандартам нефтепромысловое оборудование.

Газета «Бакинский рабочий» (где С. Есенин печатал свои стихи) писала в 1927 г.: «Станки и бурильные инструменты, изготовляемые на советских заводах, не уступают по качеству заграничным. Сормовские станки, коломенский насос – любимцы каждого бурового мастера».

Динамика технического прогресса на бакинских промыслах просто ошеломляла: только в 1928 г. в Азнефть с заводов России и Украины поступило бурового оборудования на 4,1 млн руб., а тогда это была немалая сумма. На следующий год сумма заказов на различное оборудование для Баку составила уже свыше 50 млн руб. Огромные капиталовложения в нефтяное машиностроение поступали и из самого Азербайджана, усиленными темпами строились здесь новые электростанции, а старые расширялись и реконструировались.

На промыслах Баку не хватало рабочих кадров и высококвалифицированных специалистов; их готовили в вузах Москвы и Ленинграда. Благодаря такой всенародной поддержке бакинские нефтяники выполнили задание первой пятилетки за два с половиной года. Тогда же был превзойден показатель добычи нефти 1901 г. – самый высокий за весь период промышленной разработки бакинских месторождений.

Следом началось бурное освоение подкирмакинской нефтяной свиты в районе Балаханы. Оно сулило огромные перспективы и ставило мой родной Ленинский промысел в число ведущих.

В такое удивительное время всеобщего энтузиазма сбылась моя мечта – я стал инженером на этом промысле.

Не все, разумеется, шло гладко и хорошо. Новые подкирмакинские скважины преподнесли сюрприз – стали быстро обводняться. Причина была понятна: над нефтяным пластом находился мощный водяной пласт, из которого под высоким давлением из-за ненадежной цементировки обсадной колонны проникала в этот пласт вода. Все вроде бы просто. Но что делать? Как и чем закупорить водяной пласт? Цементом под высоким давлением? Эта мысль показалась мне сначала бредовой. Но постепенно она стала все больше и больше обрастать реалиями, выстраиваться в технологическую систему.

Так пришел ко мне первый, самый памятный и дорогой для меня успех в жизни: проект, разработанный мной, молодым инженером, был принят и внедрен как новый метод борьбы с обводнением скважин. Он дал хорошие результаты, и с тех пор все наши нефтяники называли его «методом Байбакова».

Это окрылило меня, творчество увлекло. Вторая моя разработка – метод беструбной эксплуатации нефтяных скважин, при котором вместо остродефицитных в те годы насосно-компрессорных труб для подъема нефти на поверхность использовались обсадные колонны. Метод этот, конечно, не блистал совершенством, но сыграл своевременно свою роль: множество скважин, простаивавших из-за нехватки насосно-компрессорных труб, было пущено в работу, что помогало выполнять планы.

Ни эти, ни другие разработки и рационализаторские предложения тогда не были официально зарегистрированы. Дело в том, что в те времена нам, специалистам промыслов Азербайджана, было запрещено получать вознаграждения за разработки и внедрение в производство новой техники и технологий. Запрет исходил от первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана Багирова, который в выступлении на Пленуме в Баку обвинил нас, специалистов, в том, что вместо благодарности государству, давшему нам бесплатное образование, мы «обдираем» его, получая деньги за разработку технических новшеств. После такого обвинения мы стали отказываться, по существу, и от авторства вообще.

Многие предлагаемые нами новшества предварительно не были оформлены юридически. Но я считаю, что подлинное авторство всегда должно иметь свой юридический паспорт. Иначе что же получилось? Иностранные нефтяные компании тщательно следили за всеми техническими новшествами у нас и часто оформляли их как свои собственные. Так «метод Байбакова» стал в США «методом Скотта», и все вроде бы законно, ибо американец – его юридический автор. А в действительности получилось настоящее «скотство».

Теряли от этого не столько каждый из нас лично, сколько страна, ее авторитет. Вот что значит самодурство высокопоставленного лица. И дело здесь не в премиях, а в моральном уроне для страны, идущей новым для мира путем. Лично я в те свои бакинские годы не чувствовал себя ни в чем ущемленным или обделенным, душа была полна гордости за то, что я нужен коллективу, что товарищи верят мне, уважают и ценят мое мнение, мои предложения. Отношения с рабочими у меня сложились добросердечные, а порой и братские: они видели во мне своего парня и гордились тем, что я, парень из их среды, вообще свой, стал инженером. Да мне и в голову не могло прийти, что есть какая-то разница между ними и мной. Почти все они – вчерашние крестьяне, бывшие батраки, люди малограмотные, а то и вовсе неграмотные; были среди них и такие трудяги, что не имели никакой рабочей профессии. Считалось, что это не беда. На промысле всегда находилась незамысловатая работа, доступная для каждого. Освоил такую работу – приступи к более сложной. И вот, учась в деле, бывшие батраки становились буровыми мастерами. Так воплощался в жизнь знаменитый лозунг: «Догнать и перегнать!».

Жизнь моя была ясна и пряма. И все-таки появилась в ней тревожная тень. Она вдруг надвинулась на меня зловещим словом «вредительство».

За «вредительство» в одночасье сняли с работы и отдали иод суд управляющего трестом «Лениннефть» А. И. Крылова. Та же судьба постигла и многих других известных мне дельных руководителей. На их место приходили новые люди, но и они быстро попадали под подозрение при первых же неурядицах на производстве.

Верные друзья под большим секретом осторожно сообщили мне, что я, тогда уже заведующий промыслом, тоже «подозреваюсь». За что? Почему? Факты, дескать, налицо. За то, что прикрывал «вредителей». К несчастью, случились на промысле у меня две аварии: из-за негодности подъемного оборудования в скважины упали насосно-компрессорные трубы. Неужели кто-то мог подумать, что это произошло по злому умыслу? Выходит, что мог. Не зря слушок такой пополз среди людей. Начальство подозрительно косится. Верное знамение времени – известно, чем в таком случае кончается. А если вдруг еще раз произойдет что-то на производстве? Лучше исчезнуть из поля зрения, уехать куда-нибудь, пусть забудут о тебе, и тучи сами собой рассеятся.

Так говорили мне мои друзья. Они посоветовали не брать очередной отсрочки от призыва в Красную Армию (ее давали специалистам, не прошедшим в институте военной подготовки, но работающим на руководящих должностях). И 1935–1936 гг. я проходил красноармейскую службу на Дальнем Востоке. Нелегко здесь пришлось нам, южанам, в сорокаградусные морозы. Но службу в армии я и поныне вспоминаю как один из лучших периодов моей жизни. Армия помогла мне физически закалиться, выработать выдержку и выносливость, которые мне потом очень пригодились. Я служил в Особом 184-м артиллерийском полку рядовым красноармейцем, а затем получил звание командира. Артиллерия полка базировалась на конской тяге, и мы, как заправские конюхи, ухаживали за лошадьми, старательно чистили их скребницами, засыпали в кормушки сено и овес, купали в местной речонке. На каждую пушку приходилось шесть лошадей. Лошади были терпеливые и доверчивые, и мы привязались к ним всем сердцем, отчего тяжелая наша служба – воинские учения, ночные дозоры, походы через тайгу в 30–40-градусные морозы – казалась нам легче.

Уже под конец моей службы, когда я был в офицерском звании, за мной закрепили строевого коня по кличке Каштанка. Конь был высокий и стройный, и я, выучившись верховой езде, любил погарцевать на нем, и, что греха таить, покрасоваться, ибо и конь мой, как я заметил, любил показать себя, как говорится, и видом, и ходом. И до сих пор в моем домашнем кабинете висит на стене фотография Каштанки, на котором сижу я. Вот ведь какие тяжелые годы прожил, много перевидал, а своего коня помню, как свою молодость.

Обстановка в дальневосточном приграничье была тревожная – впереди ожидали страну бои за озеро Хасан. Словом, как поется в песне: «На границе тучи ходят хмуро».

Вот тогда, в те напряженные дни, во время походов по тайге я полюбил этот замечательный край с его соснами, птицами и зверями, впервые увидел знаменитых уссурийских тигров. Надо сказать, что нас в армии постоянно просвещали на тот счет, чтобы мы, защитники страны, знали лучше свою родину.

Время пролетело быстро. В январе 1937 г. я вернулся в родной Баку и начал работать заведующим промыслом, правда недолго: в августе того же года меня перевели на должность главного инженера треста «Лениннефть». Не прошло и года, как я был назначен управляющим этим трестом. Конечно, нужно помнить, что шел 1937 г. с его арестами и перетасовкой кадров на крутых поворотах судьбы.

И вот внезапно снова перемена в моей жизни – я должен покинуть обжитые края, расстаться с родными, с коллективом, который стал для меня второй семьей. Почему? С чего все началось? Судя по всему, с моего выступления в марте 1938 г. на Всесоюзном совещании нефтяников, где речь шла о путях увеличения добычи нефти в стране и в том числе в ее восточных районах. Это совещание проводил нарком топливной промышленности Л. М. Каганович, выступивший с большим докладом. Я, как управляющий трестом, рассказал об опыте работы своего коллектива, о борьбе с обводнением скважин, внедрении новой техники, что значительно увеличило добычу нефти.

Честно и прямо, не кривя душой, сказал я и о недостатках в работе, о недочетах, тормозящих развитие нашего треста. Чувствовалось, что зал слушает меня внимательно, понимающе и сочувственно.

Слушал и нарком Л. М. Каганович, упершись заинтересованным взглядом в меня, порой что-то записывая на листе бумаги. Как потом я узнал, мое выступление понравилось ему прямотой поставленных вопросов, поэтому он и обратил на меня внимание.

Через два месяца после совещания меня вызвал к себе М. Д. Багиров, угостил чаем и тут же без обиняков сообщил, что приказом наркома топливной промышленности Кагановича я назначен начальником недавно созданного объединения «Востокнефтедобыча» в Куйбышеве. А от себя добавил несколько малозначащих фраз, и мы попрощались. Надо ли говорить, сколь неожиданным, как снег на голову, явилось для меня это назначение. И все-таки, слегка опомнившись, я поймал себя на мысли: а ведь проблема новых нефтяных районов на Востоке давно притягивала меня, ведь не зря же я пристально следил за упорными спорами об их перспективности. Значит, судьба – на ловца и зверь бежит, как говорится.

И вот я в Куйбышеве на должности начальника объединения, призванного выполнить решение XVIII съезда партии о создании стратегического нефтедобывающего района между Волгой и Уралом – иначе говоря. Второго Баку, в который были включены новорожденные тресты «Башнефть», «Сызраньнефть» и «Эмбанефть». Наиболее работоспособный коллектив сложился сначала в Башкирии. Да это и понятно – большинство опытных буровиков прибыло сюда из Баку и Грозного. Они и пробурили здесь первые скважины и получили первые фонтаны нефти Второго Баку. Они обучали вчерашних башкирских крестьян совершенно новым для них профессиям, по-братски делясь с ними своими знаниями и навыками. Позднее их опыт оказался незаменимым при открытии и освоении крупных нефтяных месторождений на огромных пространствах между Волгой и Уралом.

В 1938 г. объединение «Востоконефтедобыча» добыло около

4 млн т нефти. Тогда еще не знали о существовании мощных девонских нефтяных пластов, открытие которых через несколько лет коренным образом изменило ситуацию в этом районе, таком важном для хозяйства и обороны государства. Значит, в пристальном внимании руководства страны к Второму Баку проявилась, я бы сказал, важнейшая государственная интуиция, во многом определившая судьбу державы в годы великих испытаний.

Волей судьбы я проработал в Востокнефтедобыче всего лишь около года. В 1939 г. в Наркомате топливной промышленности было образовано Главное управление по добыче нефти в восточных районах страны. И это было вполне разумно, так как при сильной централизации управления экономикой все важнейшие вопросы и, конечно, Второго Баку решались в Москве. И я был назначен начальником этого Главка. И опять ненадолго: в 1940 г. меня утвердили заместителем наркома топливной промышленности под «железным» началом Кагановича, с которым судьба, таким образом, тесно связала меня. Теперь я встречался с ним и на коллегиях, и на деловых совещаниях, и у него в кабинете, доводилось и лично беседовать с ним.

«Железный нарком» был фигурой во всех смыслах внушительной. Его известность, влияние и власть удивляли многих своей огромностью и могли приводить простых смертных в трепет и страх. Мы все знали, как близко он тогда стоял к Сталину. Нельзя сказать, что с фигурой такого государственного масштаба работать было легко и просто. Во времена тяжелейших физических перегрузок поражала его неистощимая работоспособность, но это было скорее всего проявление физической энергии и выносливости типичного руководителя силового стиля. Ему ничего не стоило грубо и часто ни за что обругать, обидеть и оскорбить подчиненного. А необузданная вспыльчивость зачастую вредила и делу. Мог он, толком не разобравшись, под влиянием «минуты» подмахнуть приказ о снятии с должности лично ему не угодившего в чем-то, но дельного работника. Хозяйственным управленцам наркомата нередко приходилось менять толстые стекла на его письменном столе, потому что он их разбивал вдребезги, яростно швыряя на стол трубку после неприятного разговора. А иногда до того раскалялся, что грозил карами и тюрьмой за невыполнение его, наркомовских, указаний. Я догадывался, что это не пустые угрозы, что он вполне способен выполнить их. Люди из его аппарата вдруг без всяких причин исчезали и больше нигде не появлялись. Доходило дело и до рукоприкладства.

Вспомнился мне один из таких случаев. На меня, как на заместителя наркома, возложили немалый груз определенных обязанностей, но приходилось еще каждый день вертеться в адском кругу неожиданно возникающих и всегда неотложных дел, нужно было везде успеть, исправить недочеты, помочь и техникой, и людьми, часто в авральном (слово того времени) порядке. Вообще везде успеть, все суметь. Помню, по вине ответственных работников Наркомата путей сообщения была дважды подряд сорвана подача цистерн для вывоза нефти из Ишимбая, что привело к остановке промыслов. В этой тяжелой ситуации я вынужден был обратиться к Кагановичу, чтобы при его содействии выйти из почти безнадежного положения. Признаюсь – не без тревоги шел я к нему, зная его вспыльчивость и буйный нрав.

– Лазарь Моисеевич, опять сорвали отправку нефти из Ишимбая, не подали цистерны, остановили промыслы.

Каганович вспыхнул и тяжело поднялся из-за стола. Сообщение мое было явно неприятнейшее.

– А ты разговаривал с Арутюновым? Ты там был? – резко спросил он.

– Я не был, но по телефону говорил. И с другими товарищами говорил. Но должных мер не приняли.

Глаза Кагановича гневно сверкнули. Чувствовалось, что он все больше накаляется.

– Черт бы вас побрал! – разъяренно закричал он, выходя из-за стола. – Это бюрократизм – говорить только по телефону! Надо съездить туда! Или вызвать сюда! Я, что ли, за всех вас должен работать?!

Голос звенел на предельных нотах, губы нервно дрожали, пальцы сжались в кулаки. В ярости нарком схватил меня за грудки – в этот момент он действительно был страшен и неуправляем – и с бешеной силой отбросил от себя. Я, скорее всего, упал бы, но успел ухватиться за край тяжелого стола.

– Немедленно поезжай в наркомат. И чтоб цистерны были!..

Тут же яростно схватил трубку, на чем свет стоит распек по телефону своего заместителя по Наркомату путей сообщения Арутюнова и со всего маху хватил трубкой о стол – брызнули осколки разбитого в очередной раз стекла.

С тяжелым сердцем я вышел из его кабинета. Много раз я задумывался над этим эпизодом, он и поныне волнует меня. Как я должен был тогда поступить? Каким способом поставить его на место? Ведь я был грубо оскорблен. С точки зрения общепринятых человеческих правил, понятий о чести и достоинстве следовало тоже схватить его за грудки. Но нелепо и глупо так отвечать человеку, явно вышедшему из себя, да к тому же наркому. Или же, допустим, набраться решительности и доложить о его выходке в ЦК. Ну и что? Начнется свара, разбирательство, вражда. Стыдно и негоже. Не было у меня ни желания, ни возможности для адекватного ответа. Суть в том, что я никогда не поддавался личным обидам там, где речь шла о государственном деле. И был убежден, что грубость наркома вредит не мне, а прежде всего делу. И поскольку в то время я был бессилен справиться с ней, то пришлось проявить выдержку и с еще большим тщанием и напряжением сил служить делу, не допустить, чтобы оно пострадало. Такими уж мы были, таким было наше время – прямое и беспощадное к слабостям.

Моя работа в наркомате больше всего, может быть, осложнялась тем, что Каганович не очень хорошо знал нефтяное дело, поверхностно оценивал его проблемы, нередко игнорировал профессиональное мнение специалистов. А ведь эта работа требовала много сил и нервов. Громадные физические и психологические перегрузки выработали в нас, руководителях, особый, беспощадный к себе стиль работы. Если наркомы работали в «сталинском режиме», то есть по ночам, то их заместители фактически и дневали, и ночевали в наркоматах. Иногда я не спал по двое суток подряд. Обычно в 4–5 часов утра Поскребышев, заведующий Секретариатом ЦК ВКП(б), звонил по телефону членам Политбюро и сообщал, что Сталин ушел отдыхать. Только после этого расходились по домам Берия, Маленков, Молотов и другие члены Политбюро.

Каганович, следуя этому режиму работы, по обыкновению ночью собирал нас и давал задания подготовить к утру ту или иную справку или записку по интересующему его вопросу. Он уезжал, а мы весь остаток ночи спешили составить эту справку или докладную и тут же, уже ранним утром, включались в свою повседневную работу, и к 11 часам, к приезду Кагановича, требуемые им бумаги лежали на его столе. Бывало, читает он их, а по выражению лица видно, что смысл читаемого до него не доходит. Иногда, поморщившись, не сдержав себя, он швырял эти бумаги в корзину и давал нам новое торопливое указание.

Разумеется, с самой большой тщательностью и старанием готовили мы материалы для правительственных решений и лично для Сталина, который требовал самой полной информации о состоянии дел в нефтяной промышленности.

Впервые мне довелось встретиться со Сталиным в 1940 г. на совещании в Кремле, где обсуждались неотложные вопросы нашей отрасли. Мне было поручено сделать сообщение об обеспечении народного хозяйства и армии горючим в связи с нарастанием опасности войны. Надо ли говорить, как я волновался в приемной Сталина, ожидая вызова на заседание! Смогу ли взять себя в руки, не растеряться на этом высоком собрании под председательством Первого секретаря? Но вот я вошел в большой кабинет, где царила обстановка вовсе не торжественная, а вполне деловая и спокойная, и сразу почувствовал, как напряженность моя спала. Я перевел дух, кто-то показал мне место, где я должен присесть, и, уже успокоившись, старался сосредоточиться на содержании записки, которую держал в руках. В ней была сжато изложена суть проблем ускоренного развития промыслов за Волгой, особенно в Башкирии – ведущем районе Второго Баку. Работая в Москве, я не забывал об ишимбайских делах, всех начинаниях башкирских нефтяников и всемерно старался им помочь (может быть, поэтому мне впоследствии было присвоено звание почетного гражданина города Ишимбай).

Еще раз внутренне уверив себя, что хорошо знаю порученные мне вопросы, я огляделся и увидел Сталина. Да, это он, знакомый облик, знакомый полувоенный френч человека, которого я знал по портретам. «Все нормально, обыкновенно!» – совсем успокоился я. И тут мне предоставили слово. Голос мой зазвучал спокойно и уверенно: видимо, мне передалась атмосфера деловитости и доверительности этого кабинета.

Сталин, держа свою знаменитую трубку чуть-чуть вбок от себя, неторопливо и мягко ступая по ковру, прохаживался по кабинету, слушал внимательно, не перебив ни разу. А когда я смолк, он остановился, словно что-то решая про себя, и после небольшой паузы начал глухим и негромким голосом задавать вопросы.

– Какое конкретное оборудование вам нужно?

Я отвечал уже совсем спокойно, вдаваясь в такие детали, о которых, готовясь к сообщению, не собирался говорить. Сталин выслушал и опять спросил:

– Какие организационные усовершенствования намерены ввести? Что более всего сдерживает скорейший успех дела?

Я подробно перечислил все наши дела и задумки, сказал и о «тормозах».

И опять Сталин, сделав несколько шагов по кабинету, не откладывая дела на потом, принял соответствующие решения.

Эта конкретность и переход сразу от слов к делу окрылили меня и обрадовали.

Проблемы развития нефтяной отрасли не раз рассматривались на совещаниях у Сталина и более широко – с привлечением руководителей нефтяных комбинатов и трестов. И мне стал понятен подход Сталина к принятию ответственных решений, основанный на изучении как можно большего круга фактов и мнений, чтобы из многочисленных, казалось бы, второстепенных звеньев извлечь главное звено, решающее.

Сталин был дотошен, вникал во все мелочи, умел выявлять то, что истинно думают его собеседники, не терпел общих и громких фраз. Чтобы говорить с ним, нужно было отлично знать свой предмет, быть предельно конкретным и иметь собственное определенное мнение. Своими вопросами он как бы подталкивал к тому, чтобы собеседник сам во всей полноте раскрывал суть вопроса.

– А как вы смотрите, товарищ Байбаков (Сталин делал ударение на втором слоге), на дальнейшие перспективы развития Второго Баку? Что вам еще может потребоваться?

Он проницательно приглядывался к людям, к тому, кто как себя держит, как отвечает на вопросы. Чувствовалось, что все это его интересовало, и люди раскрывались перед ним именно через их заинтересованность делом.

Не всегда при обсуждении спорных вопросов Сталин высказывал свою точку зрения, но мы, участники кремлевских совещаний, утверждались в мнении: Сталин в любом сложном деле знает, что предпринять. Никогда не принимал он пустых или расплывчатых директив, а с особой тщательностью продумывал и определял все пути к безусловному, верному решению и его выполнению. Только тогда, когда окончательно убеждался, что нужное решение найдено и оно реально выполнимо, Сталин твердо подытоживал:

– Итак, я утверждаю.

Не скрываю того, что я был в числе тех, кто учился у Сталина, считая, что его ясный и решительный стиль должен быть присущ руководителям любого ранга. Где бы я ни работал и при Сталине, и после него, следуя его примеру, всегда в меру своих сил старался внимательно выслушать каждого, с кем работал, искать истину в сопоставлении различных мнений, добиваться искренности и прямоты каждого личного мнения, но прежде всего искать доступные, реальные пути выполнения поставленных задач.

В 1940 г. Наркомат топливной промышленности был разделен на два наркомата: один ведал нефтью, другой – углем. Наркомом нефтяной промышленности стал И. Седин, до этого работавший секретарем Ивановского обкома партии, я был назначен его первым заместителем.

В октябре того же года, когда Седин доложил по телефону Сталину о том, что его задание выполнено – за сутки добыто 100 тыс. т нефти – Сталин поздравил нефтяников с победой, а в декабре пригласил к себе на беседу руководителей наркомата, нефтекомбинатов и трестов в свой кабинет в 17 часов.

С информацией о текущем положении дел в нашей отрасли выступил я. На этот раз Сталин, внимательно слушая, расхаживал по кабинету и по ходу дела задавал вопросы, не перебивая, а уместно, как бы в продолжение моего сообщения, как бы ведя со мной диалог. Сталин очень интересовался ходом строительства нефтеперерабатывающего завода в Башкирии – первого на востоке страны, записывал наименования материалов и оборудования, недостающих для пуска завода, и тут же давал указания Берии и Вознесенскому – заместителям председателя Совнаркома.

Многие выступающие жаловались на качество труб и поставляемого оборудования. Особенно остро шел разговор о срыве поставок утяжеленных бурильных труб, способных повысить скорость бурения скважин. Когда Сталин обратился к наркому Седину по этому поводу, тот сильно растерялся, почему-то встал навытяжку, руки по швам, но ничего вразумительного не мог сказать. Да и понятно: он никогда не был нефтяником и на пост наркома был назначен совсем недавно, по рекомендации Маленкова. Чем больше Седин говорил, тем больше путался, сбивался. И бессильно замолчал. Наступило неловкое молчание. Сталин чуть-чуть покачал головой и деликатно ждал продолжения.

Пришлось мне, как первому заместителю наркома, подробно объяснять причины, вызывающие большое количество аварий при бурении скважин. В частности, я посетовал на Наркомчермет, который срывал поставку качественных бурильных труб. Сталин тут же подошел к столу и позвонил наркому черной металлургии И. Ф. Тевосяну:

– Вы не очень заняты?.. Тогда прошу прибыть ко мне. Да, немедленно.

Буквально через считанные минуты явился Тевосян. Сталин кивком головы указал ему на свободное место за столом и, выждав паузу, сказал:

– На вас жалуются нефтяники, – и, указывая погасшей трубкой в мою сторону, добавил: – Товарищ Байбаков, уточните, пожалуйста, о чем идет речь.

Дело известное: человек, на которого жалуются, обычно сразу же начинает обороняться и немедленно переходит в атаку. Так поступил и Тевосян. Возникла перепалка. Сталин не перебивал и молча ходил по кабинету, слушал и взвешивал все наши доводы и контрдоводы; порой останавливался перед каждым из нас, пристально всматривался в лицо, щурился и, наконец, недовольно поморщился и негромко проговорил:

– Ладно, вы поспорьте, а мы послушаем.

Мы оба сразу взглянули на Сталина и замолчали. А Сталин, иронично улыбнувшись в усы, глядел на нас и ждал. В кабинете стало тихо.

– Трубы, о которых идет речь, – первым прервал молчание Тевосян, но уже ровным, спокойным голосом, – получают при бурении скважин слишком большую нагрузку и лопаются. Пробовали изготавливать даже из орудийной стали – все равно не выдерживают.

– Что же будем делать? – спросил Сталин.

– Будем осваивать, – мрачно и неопределенно ответил Тевосян.

Сталин строго посмотрел на него, но тут же, мягко усмехнувшись, с иронией произнес:

– Не получается ли у вас, товарищ Тевосян, как у того старичка, который женился на очень молодой, мучил ее и сам маялся? Лучше скажите, что нужно, чтобы изготовлять эти трубы качественными?

Тевосян немного помолчал, что-то обдумывая, а потом попросил выделить 300 т молибдена.

– А что вы скажете, товарищ Вознесенский? – Сталин повернулся в сторону председателя Госплана, но H. A. Вознесенский твердо стоял на страже остродефицитных, редких материалов.

– Молибден весь распределен по наркоматам. Имеется лишь НЗ – неприкосновенный запас, – сухо ответил он.

Решение насущного вопроса явно заходило в тупик. Я почувствовал, что мне нужно вмешаться в разговор, и сказал:

– Каждая поломка труб вызывает аварию, устранение которой обходится в десятки тысяч рублей, а иногда такая авария приводит вообще к ликвидации бурящейся скважины.

Этот довод показался Сталину убедительным, и он опять обратился к Вознесенскому с мягкой улыбкой, видимо, щадя его самолюбие и зная твердый, принципиальный характер Вознесенского.

– Товарищ Вознесенский, а для чего создается НЗ? – спросил Сталин и сам ответил:

– Для того создается, чтобы все-таки есть, питаться, когда есть больше нечего. Не так ли? Давайте выделим 300 т молибдена, а вас очень попросим восстановить это количество в НЗ.

Помолчав, Сталин посмотрел на озабоченного этим разговором непроницаемого Молотова:

– Вячеслав Михайлович, проголосуем?

Молотов согласился. Дело было решено.

… О том, что Сталин всесторонне готовился к подобным совещаниям, говорит множество фактов. Мне помнится, например, как во время выступления начальника Краснодарского нефтекомбината С. С. Апряткина Сталин спросил его, каковы общие запасы нефти в Краснодарском крае. Апряткин назвал цифры – 160 млн т. Сталин попросил его «расшифровать» эти запасы по категориям.

Начальник комбината не помнил точных данных. Сталин изучающе посмотрел на него и укоризненно произнес:

– Хороший хозяин, товарищ Апряткин, должен точно знать свои запасы по их категориям.

Все мы были удивлены конкретной осведомленностью Сталина. А начальник комбината сидел красный от стыда. Это был урок и ему, и всем нам.

Помню, как однажды случился такой казус: вставший для выступления начальник Грознефти Кочергов словно окаменел и от волнения не мог вымолвить ни слова, пока Сталин не вывел его из шока, успокаивающе произнеся:

– Не волнуйтесь, товарищ Кочергов, мы все здесь свои люди.

Это было на том памятном для меня приеме.

В тот вечер, когда мы возвращались из Кремля в наркомат, управляющий трестом «Ворошиловнефть» Христофор Мосесович Сааков заметил мне:

– Всех я слушал внимательно. И ведь, пожалуй, только вы один вели себя совсем спокойно. Так уверенно, ничуть не теряясь, как у себя дома, отвечали на вопросы Сталина.

Мне было тогда 29 лет, и, конечно, услышать такое о себе, что ни говори, приятно.

Как же относился ко мне Сталин? То, что я действительно легко освоился в общении с ним, отвечал на его вопросы четко и точно, отстаивая интересы своего дела, – заслуга, прежде всего, хозяина кремлевского кабинета, создавшего на совещании доверительно-деловитую атмосферу. И еще: просто я сумел взять себя в руки, скрыть свое внутреннее волнение. Видимо, Сталин это заметил и запомнил.

Как же относился Сталин к специалистам? Ему нравились знающие свое дело люди, особенно «новая волна» специалистов, пришедших на производство в советское время, воспитанники нового строя, которых он мог по справедливости считать и своими питомцами. И нас он слушал, как мне кажется, с особым чувством – это нам, тогда молодым людям из рабфаков и институтов, предстояло обживать будущее. Вот почему, заметив чье-нибудь дарование, присматривался к нему – каков человек: если трус – не годится, если дерзновенный – нужен. И таких он всячески поддерживал, выдвигал на руководящие посты, ведь не зря знаменитые «сталинские наркомы» – это в основном 30–35-летние люди с неизрасходованной энергией и верой, что будущее будет построено именно ими.

Он понимал, что специалисты новой формации открыты новым техническим и научным идеям, в чем не раз убеждался на многочисленных совещаниях, всегда деловых и конкретных. Участвуя в них, мы проходили выучку, как руководить своим хозяйством, как находить главные тенденции в производстве, как их осуществлять. И здесь Сталин требовал от людей смелости и принципиальности.

Конечно, общаться с ним было непросто и нелегко – работать приходилось в зоне повышенной ответственности. Сталин от каждого требовал глубокого знания дела, конкретности. Он проникал в самую суть исследуемой проблемы, обладая при этом какой-то мистической (не побоюсь этого слова) способностью чувствовать и находить наиболее слабые и уязвимые места в позиции собеседника. Было очень трудно понимать, что ты почти безоружен перед его вескими доводами. Мы знали, какую огромную власть он держит в руках, но сколько власти, столько и тяжелой ноши. И мы все – от Сталина до простого шахтера – несли эту ношу, трудную и высокую, каждый по своим силам.

Личная жизнь

Жизнь теперешних руководителей высокого ранга намного разнообразнее, чем была в наше время, и к тому же несравненно более на виду. Благодаря вездесущему телевидению народ может видеть своих государственных мужей на теннисных кортах, на футбольном поле, в речной проруби, а то и просто в майке в кругу семьи. И все это, чувствуется, с их согласия. С удовольствием они еще совсем недавно демонстрировали свое физическое здоровье и бодрость, плясали среди толпы. Вообще саморекламировались, как это делают лидеры на Западе.

Ну а как это воспринимает наш народ? Думаю, плохо, невесело воспринимает, глядя на лидеров.

Совсем в иной нравственной атмосфере складывалась и проходила личная жизнь руководителей моего поколения. А чаще всего, особенно перед войной и в войну, на личную жизнь времени не хватало вообще. Мы вроде бы и не жили этой удобной частной жизнью. Были поглощены работой, в «сплошной лихорадке буден», как писал Владимир Маяковский.

Так было и со мной в годы работы первым заместителем наркома нефтяной промышленности СССР, которые можно было бы назвать «наркомовские дни и ночи», период конца второй пятилетки и начала предвоенной третьей. Страна спешно и упорно готовилась к неизбежной схватке с фашизмом, и военный аспект был определяющим в развитии нашей отрасли. Это мы обсуждали на строго закрытых совещаниях у Сталина, где вещи назывались своими именами. Никто из нас не питал ни малейших иллюзий на тот счет, что с фашизмом, мол, можно поладить, ужиться, избежать войны.

«Война не за горами!» – эта фраза была для нас почти обиходной.

Сегодняшние фальсификаторы и клеветники тщатся извратить смысл и задачи политики Советского Союза тех лет, доказать геополитический сговор Сталина и Гитлера, тот факт, что, мол, коммунизм и фашизм – почти одно и то же. Это клевета и на всех нас, и на историю страны. Достаточно одного сравнения: Гитлер – это превосходство одной нации, немецкой, над всеми народами мира, Сталин – это интернациональное братство людей. Мы всей своей сущностью ненавидели фашизм. Направляемые волей Сталина, мы изо всех сил работали на оборону страны. В начале третьей пятилетки нефтяная промышленность достигла наивысших, мировых показателей, обеспечив тем самым «в войне моторов» наше превосходство.

Что я мог в те дни накануне войны сказать о своей личной жизни? Пожалуй, только «Моя личная жизнь – работа и еще раз – работа». Даже в кино пойти было некогда. Круг личных друзей сузился до тех, с кем я работал, но и нам некогда было встретиться за накрытым столом. Мы не выделялись среди других ничем, даже одеждой.

Ну а как складывались отношения с радостями жизни молодой? Например, с выпивкой? Признаюсь, всего один раз в те годы затащил меня в ресторан хваткий начальник хозуправления наркомата – отметить в дружеском кругу свой день рождения. Пили сухое вино, конечно соблюдая меру. А на утро позвонил мне лично Берия (тогда первый заместитель Председателя Совнаркома) и без обиняков, запросто, «по-отечески» вкрадчиво спросил:

– Байбаков, где ты был вчера?

– Как где? Я был на работе.

– А после работы? – спросил уже не без ехидцы тот же «отеческий» голос.

– Был в «Национале» на дне рождения моего товарища.

– Что за бардак! Нам только и не хватало, чтобы наркомы и их замы шлялись вечерами по ресторанам!

– Но что особенного я себе позволил! – ответил я.

– Чтобы этого больше не было! – В голосе зазвенел металл. – Такой порядок. Все.

С тех пор я ни разу не бывал в ресторане. Не ходил, впрочем, в бытность моей работы с Кагановичем ни в кино, ни в театр. Отдыхать доводилось только урывками, чтобы хоть чуть отдышаться, выспаться. Выходных и отпусков тоже не было. Все рабочие дни были расписаны буквально по минутам, но все равно времени не хватало. День сливался с ночью.

В один из таких сумасшедших дней Каганович вдруг обратился к управляющему делами наркомата, показав рукой на меня, в своем обычном казенном тоне, без намека на шутку или улыбку:

– Вот у нас молодой человек: ему уже стукнуло двадцать девять, а он до сих пор не женат.

– Лазарь Моисеевич, – решил я вставить свое слово, – но вы же не даете мне даже вечером отдохнуть.

– Ладно, – сказал Каганович, окинув меня цепким взглядом и, обращаясь к управляющему делами, добавил: – Байбаков чтобы в субботу вечером не работал.

А у меня на примете уже давно была одна симпатичная девушка. Встречались мы с ней второпях, мельком, я и сам не знал толком, всерьез ли она нравится мне. Не было времени разобраться. Но в первый же свободный субботний вечер после полученного мной «благословения» Кагановича я встретился с ней, решив познакомиться с ее родителями. Перед этим, согласно заведенному в наркомате порядку, я сообщил секретарю, куда ухожу, и назвал номер телефона.

Родители этой девушки приняли меня радушно, как долгожданного гостя. Даже стол накрыли. Только стали мы усаживаться, как вдруг телефонный звонок. Предполагаемая теща, снявшая трубку, испуганно обратилась ко мне:

– Вас вызывают срочно, Николай Константинович.

Звонил секретарь из наркомата:

– Товарищ Каганович просит вас немедленно приехать.

И начались дни такой запарки, что мне было не до свиданий. Как-то незаметно эта девушка отошла на второй план, забылась. Мне некогда было сожалеть или горевать и даже вспоминать о несостоявшемся сватовстве.

Видно, так и оставаться бы мне холостяком, если бы не нашлась невеста совсем рядом, здесь же, под крышей наркомата. Все было настолько обыкновенным и в то же время очень характерным для судеб таких людей, как я, что и ныне, по прошествии такого времени – более полувека, кажется чрезвычайно удивительным…

Однажды в комнату отдыха, где я в то время обедал, вошла девушка – новый работник наркомата. Окончив инженерноэкономический институт, она работала референтом заместителя наркома по строительству. Принесла на подпись срочный документ. На вид ей было всего лет двадцать, аккуратная, строгая, но очень миловидная, с умными живыми глазами. Чем-то она меня сразу тронула, и я тут же выяснил, что зовут ее Клавой. И вдруг совершенно неожиданно для себя предложил первое, что пришло в голову, – глупее, как говорится, не придумаешь:

– Садитесь, Клава, обедать со мной.

– Нет, нет, что вы! – вспыхнула она.

– Ну, если не хотите обедать, – уже осмелев, сказал я, – тогда вечером приглашаю вас в кино. Пойдете, а?

Она согласилась. И мы стали встречаться.

Как-то узнав об этом, Каганович приказал управляющему делами достать для меня два билета в театр. После спектакля – была не была! – я пригласил Клаву в ресторан, заказал кахетинского вина и, решившись, сказал ей:

– Вот что, Клава. Нет у меня времени на ухаживания. Совсем нет. И если я тебе нравлюсь, то вот моя рука. А если нет – прогони меня сейчас же.

– Можно подумать? – тихо спросила она.

– Можно. Даю тебе полчаса подумать.

Не помню, что я думал и чувствовал, говоря так, но говорил не в шутку, а вполне серьезно. Я знал, что такого удобного случая для того, чтобы объясниться с Клавой, может, долго не будет. И еще я знал, кому я даю такой срок на обдумывание, видел по ее глазам, по всему ее милому, доверчивому облику, Клава – свой, надежный человек, она понимает, в каком сверхжестком режиме времени я живу, у нас общие мысли и заботы.

На другой день мы с Клавой расписались в загсе, а на следующее воскресенье к пяти часам вечера решили созвать на свадьбу родных и друзей.

Но воскресенье, как я уже говорил, ничем для меня не отличалось от будней: с утра я был в наркомате, уверенный, что к пяти часам вечера освобожусь. Однако во второй половине дня Каганович вызвал меня на совещание. Вот уже и пять часов, гости конечно же собрались на даче нашего наркомата в Томилино, ждут меня, жениха. Как быть? Что предпринять? Надо ли говорить, что я сидел на том совещании как на горящих углях! Но ведь обсуждали-то проблемы насущные, от решения которых зависело многое в работе, те, в которых я был кровно заинтересован, и без меня, моих ответов, моих проектов совещание во многом лишалось смысла. Никак не мог я уйти, отпроситься с совещания даже по самой уважительной причине!

Вот пробило шесть часов, а совещание продолжалось. Управляющий делами решился напомнить Кагановичу:

– Лазарь Моисеевич, Байбаков сегодня женится, у него сегодня свадьба. Надо бы его отпустить.

– Да? – рассеянно произнес Каганович. – Хорошо. Мы это сделаем. – Он кивнул и тут же продолжил разговор о деле.

Совещание закончилось в семь часов и только к восьми часам я добрался до дачи. Гости притомились, устали, но за стол без жениха не садились. Наконец, свадебное застолье началось. Нас поздравили, подняли бокалы, крикнули: «Горько!». Я выпил рюмку водки, и сразу же, чего со мной никогда не было ни прежде, ни потом, у меня вдруг зашумело в голове и все поплыло перед глазами:

– Клава, мне плохо… Не могу… Пойду лягу…

– Коля, неудобно, свадьба у нас, гости! – испуганно шепнула она.

– Ты хочешь, чтобы меня пьяным в стельку увидели?

В дальнейшей жизни, долгой и разной, столько раз приходилось мне бывать на свадьбах, кричать с рюмкой в руке «Горько!» друзьям и родным, а вот о своей свадьбе и вспомнить нечего. И вспоминается только разве как урок: многие годы, будучи уже и наркомом, избегал я лишней рюмки.

С Клавдией Андреевной, моей дорогой женой и другом, мы прожили вместе сорок три года, как сорок три дня, душа в душу и сердце в сердце, в согласии и любви. Она родила мне дочку и сына. А в те молодые, незабвенные дни супружества нам молодым, полным сил и надежд, будущее казалось ясным, без единого облачка. Именно такой, безоблачной, полной надежд и свершений я хотел бы видеть жизнь своих родных, близких и друзей в России и Азербайджане, и именно таким – светлым и радостным я хотел бы видеть будущее отношений между нашими братскими народами.