Танго железного сердца (сборник) Врочек Шимун

Выпуклые глаза, смотрящие на Баланова равнодушно и холодно, как глаза насекомого.

Одет человек был в серый костюм – плохо пошитый, чисто советский; с галстуком-слюнявчиком и красной искоркой ордена на лацкане. Стекло, закрывавшее ранее портрет, было разбито. Осколки, застрявшие в раме, окружали человека – как сверкающие зубы. Казалось, он сидит в чьей-то оскаленной пасти.

Баланов посмотрел на осколки, лежащие на полу. В них отражалась стена, выкрашенная голубой краской.

Вокруг стоял характерный гул множества голосов, звон посуды, стук ложек, клацанье челюстей. Пахло пригоревшей картошкой и почему-то сухофруктами – хотя Баланов уже сто лет не видел здесь на обед ни картошки, ни компота. Все вокруг было в голубоватом свечении – идущие мимо люди оставляли за собой размазанный шлейф. Движения казались чуть рваными, словно в плохой анимации. Баланов моргнул.

– Юрий Серафимович. Юрий Серафимович, вам плохо?

Перед ним стоял Коршун – самый обычный, вполне материальный. Ощущение мира вернулось. Баланов сглотнул. Больно. Ощущение такое, будто глотку прочистили металлическим ершиком. «Что со мной, черт возьми, происходит?»

Он посмотрел на лысину Коршуна.

– Мне хорошо. – Баланов выпрямился. – Кто на портрете, не знаете?

Кирилл Мефодьевич посмотрел с сомнением.

– Как же не знаю? – сказал он. – Олег Леонидович Красницкий. Здесь его все знают. Генеральный конструктор, создатель Центра. Уникальная личность, между прочим. И физик, и математик, и биохимик, и на флейте, говорят, игрец. Здание, в котором мы находимся, построено по его проекту, представляете? Человек Эпохи Возрождения!

– Знаете что, Кирилл Мефодьевич, – сказал Баланов неожиданно, – а приходите ко мне сегодня в гости. Где-то в районе ужина. Я вас чаем напою.

С минуту Коршун молчал, глядя на Баланова уставшими, недоверчивыми глазами.

– Я… – начал он. В горле у него булькнуло.

– Вы были правы, – сказал Баланов. – Я действительно кое-что привез.

Коршун справился с собой. В глазах появился знакомый огонек, лицо сразу помолодело. Он выглядел лет на пятнадцать бодрее.

– Я приду, Юрий Серафимович. Обязательно.

Баланов кивнул.

Он повернулся и увидел уборщика – черноволосого, вихрастого парня в синем халате. Парень сосредоточенно работал щеткой на длинной ручке, лицо его был угрюмым.

Баланов пригляделся и невольно вздрогнул.

Парень подметал вокруг разбитого стекла – очень тщательно, чтобы не коснуться осколков.

Округлый серый камешек, каких полно на берегу любой деревенской речки, засунут между грубо расклепанными медными пластинами. На камешке мелкие царапины – какие-то рисунки и буквы. Скорее всего, иврит, подумал незнающий языков Баланов. Алхимические заклинания. Или Каббала. Или цитаты из Некрономикона безумного араба Аль-Хазреда. Сейчас он бы ничему не удивился. Баланов подсветил фонариком – нет, не показалось. Весь «главный шкаф Е» был смонтирован вокруг этой непонятной фиговины, которую словно на коленке делали. Причем, кажется, кувалдой. Он придвинулся ближе, увидел на позеленевшей меди круглые вмятины и характерные мелкие бороздки.

Поправка, решил Баланов. Молотком и плоскогубцами.

«Уж не сам ли Красницкий постарался?»

В серой тетради эта фиговина обозначалась как «Генератор струны». Зачеркнуто. Сверху написано: «Струна – бред! Туннель или ворота, вот это что. Окно в космическую Европу. Аве, Петр!»

К фиговине шла целая система паяных дорожек и тонкий силовой провод в горчичного цвета оплетке.

Красота, подумал Баланов, теперь у меня есть «окно в Европу» на двести двадцать вольт и ноль шесть ампера.

Кирилл Мефодьевич покосился на голубого «бегемота», но ничего не сказал. Прошел в комнату, опустился в кресло. Осторожно, стараясь погасить жадный огонек в глазах, огляделся.

– Чаю? – предложил Баланов вежливо.

– Да, конечно. Спасибо.

Коршун откинулся в кресле, оставаясь внутренне напряженным. Внимательно смотрел, как хозяин выставляет на столик стеклянную вазу с печеньем. Внимательно отхлебывал из чашки, внимательно жевал печенье. И молчал.

Баланов нахмурился. Эту встречу он представлял совсем по-другому. Он припирает Коршуна к стене. Доказательств достаточно. Он сам видел многое из того, что посторонним знать не следует… Почему же сейчас при здравом размышлении от его аргументов ничего не осталось? Ни-че-го. Булыжник? Смешно. Машина Смерти? Еще смешнее. Только одно у него, Баланова, в запасе…

Он нарочито медленно достал из верхнего ящика тумбочки маленький предмет, завернутый в почтовый пергамент; размером не больше спичечного коробка – только овальный. Кирилл Мефодьевич заерзал, глаза его неотрывно следили за движениями Балановских рук.

Сейчас ты у меня запоешь, подумал Баланов.

Когда сверток лег перед Коршуном, тот даже отшатнулся.

– Это… – он сглотнул. – Это чье?

– Ваше, – сказал Баланов мягко и вкрадчиво, будто много лет служил в белогвардейской контрразведке. Ему даже понравилась новая роль. Жестокий и обаятельный штабс-капитан Баланов, коварная скользкая змея в белых перчатках.

– Мое? – голос у Коршуна сел. Затем Кирилл Мефодьевич вдруг поднял голову и посмотрел на Баланова в упор. Усмехнулся – и вовсе не так, как положено жертве. – Да, мое, – спокойно сказал он. – Спасибо.

Баланов опешил. Образ безжалостного и обаятельного штабс-капитана разваливался на глазах.

– И вы… вы не боитесь? – спросил он, уже понимая, что выглядит беспомощно и глупо.

Коршун обидно засмеялся. Потом увидел лицо Баланова и замолчал.

– Как вы думаете, что это? – сказал Коршун неожиданно тепло, без тени насмешки или вызова.

Баланов пожал плечами. Блестящий образ контрразведчика рассыпался, ему ничего не осталось, кроме как сохранять хорошую мину. Вот и поговорили, подумал Баланов. Вот тебе и наживка.

– Думаете, наркотики? – Коршун ждал ответа.

– Думаю, это не мое дело.

Кирилл Мефодьевич хмыкнул, принялся неторопливо разворачивать сверток. Баланов невольно вытянул шею. Ах ты, черт!

На ладони у Коршуна лежал маленький желтый приборчик, похожий на детские электронные часы. Закругленный корпус, большие розовые кнопки числом четыре, несколько маленьких. Чувствовалось, что приборчик не новый, царапины, потертая пластмасса. Так это же!.. Баланов почувствовал, что краснеет.

– Таких сейчас не делают, – сказал Коршун. – По крайней мере, у нас. Великолепная вещь.

Смешной. Маленький. Круглый. Та-ма-го-чи.

Давно Баланов не чувствовал себя таким идиотом.

– Был интересный опыт, – сказал Кирилл Мефодьевич, деликатно помешивая чай ложечкой. – Вот скажем, лягушка, если попытаться засунуть ее в кастрюлю с горячей водой – обязательно выскочит.

Баланов поднял брови. Забавные, однако, у Коршуна истории. Веселые очень, оптимистичные.

– Вполне ее понимаю, – сказал Баланов.

– Я тоже, как ни странно, – усмехнулся собеседник. Потом вдруг стал серьезным. – Еще как понимаю. А вот если посадить лягушку в холодную воду, а потом поставить кастрюлю на медленный огонь… Знаете, что будет? Лягушка и не заметит, как сварится.

– Серьезно? – сказал Баланов. – Был такой опыт? Не шутите? Забавно.

Коршун поднес кружку к губам, аккуратно отхлебнул; поставил кружку на блюдце; посмотрел на Баланова. Его лысина блестела от пота.

– Вот именно, Юрий Серафимович. Забавно. И страшно к тому же, если подумать… Хотите еще историю?

– Хочу. – Теперь Баланов смотрел на этого маленького смешного человечка совершенно иначе.

– Вторая история. – Коршун отхлебнул, подавился, закашлялся. Брызги полетели ему на грудь вместе с кусочками печенья. Он начал убирать их рукой. – Извините!

– Ничего, – сказал Баланов.

– Так вот, – сказал Коршун, закончив отряхиваться, – был я однажды, лет сто назад, на детской площадке. Хорошее было время… Солнце, зелень, дети. Кто-то кого-то лопаткой бьет, там мамаша кричит, рядом в догонялки носятся с воплями, чуть с ног тебя не сбивают. Хорошо, в общем.

Он посерьезнел.

– Вы слушаете, Юрий Серафимович? Представьте, маленькая девочка, шапочка на завязках. Маленькая еще, только недавно ходить научилась. Синяя джинсовая куртка и красные башмачки. И вот она в первый раз сама взбирается на горку… Знаете, есть такие сложные сооружения из труб, там площадка наверху из досок, сверху крыша железная, одна горка, другая… Вот такая горка.

Кроха опирается на ступеньки, пыхтит, ей тяжело в одежде – ее хорошо укутали, чтобы не простудилась, не дай бог. Родители, они такие, вы поймете…

Залазит наверх. Стоит гордая. Крохе подвластно пространство, она как раз освоила третье измерение. Это особое чувство… так что некоторое время она этим чувством наслаждается. А потом кроха идет дальше.

Деревянный настил, железные трубы, синяя, оранжевая, зеленая краска, вытертая сотнями и сотнями детских рук – а дальше настил разобран, нескольких досок не хватает. А маленькая девочка, ей года полтора, шагает и шагает вперед. И наступает момент, когда она заносит свой красный башмачок над бездной. – В глазах Кирилла Мефодьевича была чернота. – Она не понимает.

Баланов помолчал.

– Все?

– Все, – сказал Коршун. – Такая история без конца.

– Или с плохим концом?

Кирилл Мефодьевич покачал головой, беспомощно развел руками.

– Не знаю. Это вам решать.

– И какой же вывод? – спросил Баланов. – Девочка – это мы, человечество? Я правильно понимаю? – он помедлил. – Или лягушка?

– А вы как думаете?

Баланов помолчал. Во рту почему-то ощущался кислый металлический привкус. Вода здесь, что ли, такая?

– Лягушка, – сказал Баланов, наконец. – Хотя…

Коршун тяжело вздохнул.

– А я вот надеюсь, что девочка. Дети – они ведь учатся, правда? – он посмотрел на Баланова с надеждой. Потом вдруг помрачнел. – Человечество, увы, лишено инстинкта самосохранения, Юрий Серафимович. То есть, по отдельности мы все орлы – а вот вместе! Животное какое-то. Лягушка. Даже если ребенок! – Коршун помотал головой. – Ничего хорошего. Ни-чег-го… К сожалению, Юрий Серафимович, мы как маленькие дети – в какую только хрень, извините за прямоту, руки не сунем… А потом эта хрень, снова извиняюсь, нас жрет с потрохами!

…Уже в дверях Баланов не выдержал. Ну не коллекционер же Коршун этих дурацких тамагочи! Коллег Баланов чувствовал за версту, а тут… Черт его знает.

– Все-таки, – Баланов помялся. Ему было откровенно неловко. – Зачем вам… это? Ну, тамагочи?

С минуту Кирилл Мефодьевич молчал.

– Вы не знаете, что такое одиночество, Юрий Серафимович, – сказал Коршун серьезно. – Счастливый вы человек. Спокойной ночи.

Когда за гостем закрылась дверь, Баланов вернулся в комнату. Потянулся к часам – одиннадцать, время спать… остановился в недоумении.

На прикроватной тумбочке, розовым пятном выделяясь на фоне белой кружевной салфетки, лежал брелок с обнаженной моделью. Тот самый, потерянный два дня назад. Баланов покачал головой. Неужто Коршун принес? Бред какой-то. Устал я, подумал Баланов. Подошел и сел на кровать. Потянулся к брелку, убрал руку. Нет, хватит на сегодня вопросов. Спать, спать. Баланов положил голову на подушку, раскинул руки. На веки навалилась темная подушечная тяжесть.

– Счастливый я человек, – сказал Баланов в потолок. Звучало глупо, словно говорит пьяный. Внезапно Баланов поднял голову, вспомнив важное; повернулся к тумбочке, стоящей с другой стороны кровати. «Бегемот» смотрел на него ровными рядами черно-белых клавиш – невозмутимо, как голубой будда. Баланов невесело улыбнулся.

– И тебе спокойной ночи, монстр.

Вскочив с кровати, Баланов понял, что сейчас начнется. Льющийся из-под двери свет медленно вползал в комнату, облизывая темно-желтым языком шершавый бетон, карабкаясь по стенам, проталкивая себя все дальше и дальше. Запах у света был подозрительно знакомый, сладковато-терпкий, отдаленно напоминающий хурму, но оставлял во рту неприятный металлический привкус. Баланов поставил ногу в растекшуюся по полу лужицу и почувствовал, как стопу, а потом и щиколотку окутывает нечто теплое, склизкое, похожее на утреннюю кашу, которую с невероятным аппетитом уплетали в столовой жующие физиономии. Да и запах теперь оставлял в голове четкие, знакомые образы – покрытые голубым пластиком исцарапанные столы, круглые шершавые колонны, деревянные скамейки, сидящая напротив Маша, странный ожог на руке, картина в массивной золотой раме и мрачное лицо главного конструктора.

Неожиданно, далеко за спиной, за толстыми бетонными перекрытиями и металлическими дверями словно обрушилось что-то огромное, утробно зарокотало, покатилось клокочущей волной по бесконечным коридорам, перемалывая забранные решетками плафоны, пожарные датчики и щиты; ударило по ушам, свалило на колени, отшвырнуло с чудовищной силой в сторону, нещадно скручивая и сминая. Баланов смотрел на пролетающие мимо обломки столов, колючие щепки и с паническим страхом ожидал момента, когда затрещат кости, вопьются изнутри острыми своими концами – а они все не трещали, выдерживая немыслимые, с трудом представимые нагрузки, как будто их подменили обрезками садового шланга или вовсе изъяли, предвосхищая новый виток эволюции.

Закончилось все так же внезапно, как началось. Рокот сперва превратился в хрип, а потом и вовсе исчез, будто выдернули из розетки работавший на полную мощность пылесос. Медленно оседала бетонная пыль, открывая взору абсолютно не изменившуюся столовую. Лишь картина в золотистой раме почему-то лежала на полу – лицевой стороной вниз, – избавляя от тяжелого, неуютного взгляда конструктора. А высоко на стене, где она некогда занимала почетное место, зияла круглая дыра с неровными обгрызенными краями и обломками арматурных прутьев. Свисавшие с обломков лохмотья пыли слегка трепетали, обнаруживая сквозняк.

Баланов опустил глаза и вздрогнул, невольно отступая на шаг. Портрет уже не покоился на холодном полу, а парил в дюжине сантиметров над ним, с каждой секундой поднимаясь все выше. Между волокон холста сочилась густая бесцветная жидкость, заполняя собой подрамник. И тут картина накренилась, выплескивая на ноги скопившийся кисель; выпуская на свет невероятных размеров насекомое – гигантского муравья, доходящего Баланову до пояса.

Насекомое шевельнуло усиками, оглянулось и посмотрело на Баланова огромными фасеточными глазами. Угольно-черное тело качнулось из стороны в сторону, рискуя завалить набок своего владельца, однако цепкие лапы удивительно ловко нашли опору, подогнулись и выбросили муравья вперед. Преодолев одним прыжком расстояние до стены, насекомое с легкостью уцепилось за нее и, все еще продолжая смотреть назад, пронзительно запищало; рванулось к дыре.

Баланов хотел было схватить муравья за задние лапы, но неуклюже повалился навзничь, поскользнувшись на растекшейся слизи. Он пытался встать, опирался на локти, поворачивался на бок и тут же переваливался обратно на спину. Тело в какой-то момент стало громоздким, неудобным, всякая попытка подняться заканчивалась падением в скользкую лужу. Только спустя долгие минуты мучений неимоверным, почти титаническим усилием удалось перевернуться и опереться на гудящие лапы. А, перевернувшись, Баланов начал торопливо карабкаться по стене.

Оказавшись в дыре, он ощутил слабое дуновение, жадно вдохнул, стараясь уловить тоненькую струйку свежего воздуха – запаха травы и земли, – чтобы восстановить в памяти картинки из давно позабытого внешнего мира; отрывисто выдохнул, как перед стопкой водки, и побежал.

Нора постепенно расширялась – стены раздвигались, потолок уходил вверх, обрастая пожарными датчиками и тускло светящимися лампами. Темно-желтые капли света срывались с плафонов и растворялись в воздухе сверкающей пылью.

«Надо отсюда выбираться, – подумал Баланов, – выход где-то там». «Там-м… там-м…», – подхватило эхо одинокую мысль, унося все дальше и дальше, стесывая о шершавый пол.

Лампа над головой разлетелась вдребезги, раскурочив металлическую решетку. Взорвалась вторая, третья лампы, погружая оставшийся позади коридор во тьму. Он бежал изо всех сил, щелкая от злости массивными челюстями.

В лапах запутался пожарный шланг – длинная полотняная змея с оторванной головой, обвивающая щиколотки или то, что теперь их заменяло. Хотелось остановиться, растянуть захватившую лапу петлю, но времени не было совершенно, как, впрочем, и рук.

И тогда Баланов увидел первое бегущее перед ним насекомое, затем еще, еще, и еще. Они бежали слитной молчаливой толпой, совершенно несвойственной муравьям. Давили друг друга, топтали изувеченные тела – в слепом страхе перед надвигающейся темнотой.

В коридор стекались все новые и новые существа – выламывая двери, прогрызая бетонные стены, выныривая из коридоров. В этот момент Центр показался Баланову гигантским бетонным муравейником со строгими норками лабораторий, паутиной ходов, преданностью единой цели. И цель была настолько единой, что сам Баланов, повинуясь инстинкту толпы, поддаваясь всеобщей панике и безумию, с трудом заметил возникшее на пути препятствие.

Посреди коридора стояла Маша. Невысокая, удивительно хрупкая, с большими сияющими глазами. Муравьиными глазами. Страшными фасеточными глазами, отчего-то полными слез.

Уродливый шрам на ее руке внезапно ожил, стал расползаться, охватывая плечо, шею, лицо, пожирая здоровые ткани, как неизвестный тропический паразит уничтожает заблудшего в его владения неудачника.

Маша протянула трясущиеся руки, шагнула к Баланову, растягивая губы в безобразной улыбке. «Утро? – удивленно спросила она. – Какое, к чертовой матери, утро?». И усмехнулась собственной шутке.

В этот момент последняя оставшаяся лампа разлетелась, брызнула темно-желтыми осколками, погружая коридор во тьму.

А потом обрушилось что-то огромное, утробно зарокотало, покатилось клокочущей волной по бесконечным коридорам, перемалывая забранные решетками плафоны, пожарные датчики и щиты…

А потом он проснулся.

Дверь в хранилище была на редкость массивной – тяжеленный кусок металла, сваренный из нескольких листов, круглая ручка-штурвал по центру. Стандартные трафаретные буквы красного цвета объявляли: «Центральное хранилище. Посторонним вход воспрещен!».

«Ну что ж, – подумал Баланов, – надо осваиваться. А то – не кури, не прокалывай, не бей. Начну-ка я новую жизнь», – и крутанул металлическое колесо.

Внутри что-то задребезжало, мелко затрясся штурвал, оставляя неприятный зуд в руках. Застрекотали поворачиваемые шестеренки. Дверь слегка отпружинила, соскакивая со штырей и, лениво скрипнув, приоткрылась. Вернее, подалась на полтора сантиметра вперед, опираясь на плохо смазанные петли.

– Сюда не так часто захотят, – говорила Маша, пока Баланов боролся с замком. – Один раз в день и то – ранним утром. Продукты для кухни забирают или так, для порядка.

– Хорош порядок – такие бандуры вешать, – прокряхтел Баланов, открывая дверь. – Уф, ее ведь надо будет еще и закрыть.

– Я помогу, – Маша улыбнулась и нырнула в темноту.

Раздался щелчок, вспыхнуло десятка два ламп, освещая средних размеров помещение, заставленное ящиками и коробками. Напротив входа стоял огромный чан с мостками по всему периметру. Справа, вдоль стены, к мосткам вела металлическая лестница, под которой виднелись сваленные горой мешки. В мешках, судя по рассыпавшимся грязным плодам, хранилась не то картошка, не то свекла – определить издалека не удавалось.

– Теперь хранилище не такое, как раньше, – продолжала Маша. – Опустело с тех пор, как сломалась Машина. Продукты без нее взять неоткуда, разве что в Илимск ехать. А кто этим будет заниматься? Насколько я знаю, в гараже всего пара грузовиков на ходу и такая же пара водителей. Поэтому лучше тебе поспешить с ремонтом. Месяц мы продержимся, но потом…

– Урежете порции, – Баланов задумался. – Скажем, в два раза. Пара месяцев для меня – идеальный срок.

– В два раза?! Знаешь, что хищники иногда делают с себе подобными? С голодухи? – она скривила губы. – Если ты хоть раз смотрел передачи о дикой природе, то поймешь, о чем я.

– Неужели все так плохо?

– Просто отвратительно. Единственный плюс соседства с Мусоркой – исключительное взаимопонимание. Отсюда – слаженная работа,

Баланов нахмурился.

– Сегодня утром ты говорила о добываемом в Мусорке… существе, – его передернуло от одного только воспоминания. – Не зря меня воротило от этой подозрительной каши. Так называемый «продукт» тоже здесь?

– Конечно, сейчас я тебе покажу, – Маша взяла Баланова за руку и повела вверх по лестнице. Под ногами загремели металлические ступени, плохо подогнанный деревянный настил с темно-коричневыми пятнами сучков.

Они прошли до середины одного из мостков, и Баланов, перевесившись через поручень, заглянул в чан. Внизу плескалась знакомая киселеобразная жидкость – только не было ни картины, ни муравья, ни ночного кошмара.

– Господи, – Баланов опустился на колени и, просунув руку через прутья, попробовал дотянуться до поверхности существа. Не хватило каких-нибудь двух сантиметров. – Что же вы с ним сделали?

– Зря ты его жалеешь, – с неожиданной жестокостью проговорила Маша. – Их мир переваривает нас, почему же мы должны оставить в покое его?

– Зачем было туда лезть?! – разозлился Баланов. – Кто вас просил?! Эта несчастная слизь?! Или, быть может, ученые, превратившиеся черт знает во что?! Ваша дрянь почти добралась до Илимска и скоро устроит там второй муравейник, но теперь уже под открытым небом!

– Как до Илимска? – не поверила Маша.

– А вот так! Ты не видела, что там творится. Дикие природные аномалии, карантин. С меня взяли подписку о невыезде на целых пять лет! Называется, приехал поработать!

– Вот и работайте! – раздалось из-за спины.

Баланов резко обернулся, узнав голос. Перед ним, в сопровождении двух лаборантов, стоял начлаб.

– Юрий Серафимович, – сухим тоном сказал он, – не припомните, для чего я вас нанимал?

– Чужой мир – он нас с тысяча девятьсот шестьдесят второго года неторопливо так, обстоятельно переваривает, – сказал Кирилл Мефодьевич. Он сидел на краю кровати, брезгливо подобрав ноги, и недовольно морщил нос. Запах тут стоял, конечно, жуткий. Баланов равнодушно отвернулся. Ему было плевать. Он уже несколько дней не выходил из комнаты, не вставал с кровати, кроме как в туалет; не брился и не ел; только пил воду из-под крана, лежал и смотрел в плохо побеленный, потрескавшийся, далекий потолок. Там ему виделось небо.

Иногда Баланов поворачивался и разговаривал с голубым бегемотом, называя его «дружище монстр». Иногда брал брелок и говорил Маше, какие у нее красивые коленки; ах, черт возьми, я опять так устал на работе; чертова Машина Смерти; я хочу тебя видеть; Маша, Маша, куда ты ушла? Я люблю тебя, Маша. Скажи, я правильно поступаю?

Маша молчала. Маша не могла ответить.

– Центр спроектирован, как гигантский муравейник – это вы, наверное, заметили, Юра, – рассказывал Коршун. – Ходы сообщения, хранилища, жилые помещения для рабочих муравьев и муравьев-солдат. Уже тогда нас обрабатывали…

Абрамов молча застыл посреди комнаты огромной неподвижной колонной. После смерти Маши он осунулся и пожелтел, высох. Казалось, даже гордый нос ученого стал меньше – как лайнер у вечной пристани, съеденный коррозией.

Коршун и Абрамов уже несколько дней приходили вместе. Баланов не знал, зачем – вернее, не хотел знать.

– Мы ничего не можем сделать. Открыли струну…

– Окно в космическую Европу, – с издевкой произнес Баланов. Он сам не знал, что его так зацепило в словах Коршуна. Баланов даже повернулся на своем топчане. Кирилл Мефодьевич поднял голову, заговорил живее и энергичнее – словно пробился нефтяной фонтан, и теперь бурильщики подставляли радостные лица черному золоту.

– Знаете, Юра, это напоминает кристаллическую решетку – под действием силы притяжения молекулы выстраиваются в определенном порядке. Вот смотрите. Молекула состоит из…

– Где Маша? – спросил Баланов сипло. Фонтан заткнулся.

Баланов поднялся, преодолевая сопротивление расслабленного тела. Тело привыкло лежать и хотело это делать. Тело вошло во вкус. Баланов застонал, чувствуя, как застоявшаяся кровь лениво разбегается по венам и артериям. Зудела щетина. Он в раздражении поскреб подбородок – ногти отросли, как у гориллы. Болело все. Скрип суставов, кажется, слышен даже в зале Машины Смерти.

Кристаллическая решетка, подумал Баланов. Нас притяжением ставит на место. Вот так, люди, вот так Земля. Чужой мир, в который мы вляпались, как в дерьмо, кушает нас, тварь. Такое вот активное дерьмецо. Обхватывает жертву и медленно начинает переваривать. Знакомьтесь, это я. Пропитывает желудочным соком.

Баланов потянулся. Коршун смотрел на него с надеждой.

– Юра, миленький, наконец-то…

– Ну, обманули они наши инстинкты – но разум нам на что-то дан?! – хрипло сказал Баланов. – Или приставка сапиенс – это и есть приставка, одно хомо осталось – жрущее, пьющее и…

– Трахающееся! – произнес незнакомый голос.

Баланов поперхнулся. Он не сразу понял, что это заговорила молчаливая статуя.

– Их надо трррахнуть! – произнес Абрамов скрипучим голосом, похожим на голос какой-то диковинной птицы. В глазах ученого разгорался мрачный темный огонь.

– Надо, – согласился Баланов. – Вот только умоюсь, и…

Где-то рядом заплакал ребенок. Баланов с ученым повернулись, как по команде.

– Что за херня? – спросил Абрамов вполне нормально, без маньячных ноток. Баланов невольно улыбнулся. Блин, губы тоже отвыкли.

– Сейчас, маленький, сейчас, – суетился Коршун. – Папа уже здесь, папа тебя покормит… Извините! – сказал он Баланову. Отошел в сторону, склонился над игрушкой. Тамагочи сначала жалобно попискивал, потом заорал. Коршун выругался про себя, начал жать на кнопки.

– Надо их трахнуть, – сказал Абрамов. – Сообщить властям.

– А вы знаете, как? – скептически спросил Баланов. – Думаете, меня отсюда выпустят? Думаете, вас…

Тамагочи громко, сыто заурчал.

Они невольно повернулись в сторону звука.

Коршун поднял голову, вытер пот со лба; посмотрел на заговорщиков, как человек, сделавший трудное, тяжелое, но очень важное дело – и улыбнулся.

– Игоряша кушает, – сказал он.

Баланов с ученым переглянулись.

– Машина Смерти, – заговорил Абрамов, словно возвращаясь к прерванному разговору. – Без нее они беспомощны, – он помолчал, покачал головой. – Нет, надо уничтожить все гнездо. Понимаете, Юра? Но я не знаю…

– Я знаю, – сказал Баланов. – Они хотят, чтобы я починил Машину. Я им ее починю.

Проводив гостей (за дверью стояли неподвижные фигуры – Баланов узнал Яника-Ярика, хмурого и молчаливого, и кого-то еще из тех, кого видел в столовой), он вернулся и сел на кровать. Ожесточенно поскреб заросший подбородок. Надо бы помыться и вычистить грязь из-под ногтей. Надеть чистое. Побриться. Потом. Все потом. Сначала принять решение.