Философия войны Керсновский Антон

Так делались карьеры

В эти области текла мысль и энергия русских людей.

Не удивительно, что даже в 1908 году собрание офицеров Генерального Штаба Н-го округа, руководимое самим Начальником Генерального Штаба ген. П-м представляло жалкую картину бедности знаний во всех областях военного дела, не исключая даже области своего полевого устава, а о новых тенденциях и приемах в деле применения средств войны и говорить нечего, (На этом занятии я впервые увидел генерала Алексеева — правую руку генерала П. Его считали почему-то «выдающимся» генералом. Но генерал этот не внес ни одной мысли в занятие; он попросту не произнес ни одного слова и на меня произвел удручающее впечатление).

Неудивительно также, что в том же году на занятиях кавалерийских начальников всего округа и командиров армейских корпусов генерал Брусилов одобрительно слушал доклад полковника Б. о том, что в будущей войне конная артиллерия будет «выскакивать из- за флангов кавалерии» или «в интервалы между ее частями» и т. д. И весь этот вздор и другой ему подобный говорился в течение 10-ти дней в присутствии громадной аудитории, после опыта русско-японской войны! И возражал только один человек, хотя сочувствовали ему многие: но никто не желал подвергать себя неприятностям столкновения с влиятельным командиром корпуса (Брусилов командовал тогда 14 арм. корпусом). Как характерно это для обрисовки русской военной жизни и навыков! Карьера прежде всего. А карьера делалась не знанием дела, не защитою своих убеждений, не очищением истории от лжи и преувеличений реляций, не осуждением старых приемов и выдвижением им на смену выводов отвлеченных из группы правдивых фактов… Карьера делалась — угодливостью, покорностью, непротивлением и даже просто молчанием… А поэтому и военное дело не изучалось серьезно, никто не углублялся в него; никто не разбирался в прошлом так, чтобы отделить вымыслы от правды и сделать эту правду поучительной для будущего.

Возьму для примера несколько военных операций из прошлого и для краткости отмечу лишь наиболее характерные черты.

Историки и военные учебники говорят, что в 391 году до P. X. Александр Македонский разбил персидского царя Дария на Гавгамельской равнине, у Арбел. Это несомненно правда, так как только победа над армией могла отдать в руки Александра царство Дария. Но на этом и кончается вся правда. Когда историк рассказывает — как совершалась эта победа — он безобразно искажает картину действительности, в чем нетрудно убедиться, приложив к прошлому масштаб реальной жизни. Историк говорит, что у Дария было сосредоточено под Арбелами 400 тыс. войск, из коих 50 тыс. конницы. Величайший военный гений мира, защищая свое существование под Лейпцигом в 1813 году, не имел более 150 тысяч войск, да и то не на 10-тиверстном фронте Гавгамельской равнины, а на 30–40-верстном фронте вокруг Лейпцига! Возьмите величайшие сражения последней эпохи — Кенигрец 1866 г., Гравелот 1870 г., Мукден 1904 т. и даже последнюю гигантскую войну — вы не найдете на 10-верстном фронте 200 тысяч! Но ведь средства сосредоточения, размещения, а главное, продовольствия ныне стоят несравненно выше, чем было прежде. Всякому военному известно, что малейшая приостановка подвоза продовольствия для корпуса в 40–60 тысяч, размещенного на фронте в 40–50 в., вызывает голодовку даже в наше время в населенной, культурной стране. Как же могли жить 400 т. людей с 100–150 тыс. лошадей, сосредоточенные на 10–20 верстном фронте???

Но еще острее стоит вопрос с их движениями, маневрами. Правда, историк не стесняется: он двигает армию Александра как угодно — и в этом да простит ему Бог, ибо численность греков он указал только в 40 тысяч; но как Дарий двигал свои войска — это трудно себе представить!

Между тем историк говорит, что Александр повернул свою армию направо и двинулся вдоль фронта персов, чтобы выиграть их фланг, но Дарий заметил этот маневр и… «повернул» свою армию налево.

Попробуйте в несколько часов изменить фронт 100-тысячной армии, не говорю 400- тысячной!

И в наше время, время телефонов, аэропланов, автомобилей, для одной только передачи распоряжения по всем частям потребуется немало часов. Правда, там было только 10 верст по фронту: но вспомните наши царские смотры после больших маневров. На участках в 10–16 верст были сосредоточены 100–80 тысяч войск, и каких забот и затруднений стоило такое сосредоточение, как трудно было выполнить даже то, что было намечено и предписано заранее. Вымысел о 400-тысячной армии на тесном фронте, да еще в некультурной стране, становится грубым. Также неправдоподобно упоминание о 50 тысячах конницы. 50 тысяч кавалерии, это — 17 кавалерийских дивизий полного состава по нашему времени, т. е. почти вся русская кавалерия до мировой войны! Но ведь Персия времен Дария не может сравниться с Россией 20 века.

А кто может представить себе 50 тысяч конницы, т. е. 11 кавалерийских дивизий, на 10-верстном фронте, да еще совместно с 350 тыс. пехоты?!

Я не в состоянии представить себе такого сосредоточения кавалерии… Я видел под Скерневицами на царском смотру 5 кавалерийских дивизий, но они никаких движений, кроме церемониального марша, не производили; когда же Великий Князь Николай Николаевич (тогда — Генерал-Инспектор русской кавалерии) попытался прорепетировать простой заезд плечом развернутым фронтом (вернее — боевым порядком) этих дивизий, и только с помощью офицерской линии (без войск), то из этого ничего не вышло: не хватило места и потребовалось много времени. Но ведь 5 дивизий — не 17!

С таким масштабом здравого смысла и честного, правдивого анализа военных событий можно пройти через все эпохи и очистить военные явления от облепившей их коры из лжи и преувеличений, т. е. сделать их такими, какими они были в действительности, проникнуть в их сущность, установить связь причин и следствий, — словом: сделать их поучительными для будущего.

Что поучительного даст, например, рассказ историка о Рымникской победе Суворова? У Суворова 7 тыс. войск, у Кобурга 14 тыс. (австрийцев), и с этой 23 тысячью Суворов разбивает наголову 100-тысячную турецкую армию, в том числе 50 тыс. конницы (опять 50 тысяч)! Все это пахнет татарином, при помощи которого русский богатырь разбил всю татарскую рать, приговаривая при этом: «а и крепок же татарин — не изломится, а и жиловат собака — не изорвется». Нам не это нужно; нам нужно поучение, показательный опыт, пример. А какое поучение можно извлечь из сказки о 100 тысячах людей и 50 тыс. лошадей, собранных на 4-хверстном фронте Рымникского поля сражения? Я не стану разбирать нелепой сказки об этом бое: достаточно сказать, что рассказ о действиях турецкой конницы просто карикатурен: 12 тысяч кавалерии «выскакивают» из-за леса, 20 тысяч конницы «выскакивают» из деревни и тому подобный вздор!… Но я подчеркиваю, что эти сказки не ограничиваются древними временами или русскими войнами. Они проникли в той или иной форме во всю военную историю, например, в Фридриховскую эпоху, откуда мы всегда черпали идеалы, особенно для кавалерии.

Происхождение этого сора истории, наращение лживой коры на исторической действительности вполне объяснимо: греческий историк, желая придать больше блеска победе Александра Македонского, прибавил ноль к цифре войск Дария; Суворовский адъютант, составлявший реляцию о сражении под Рымником, спросил Суворова: сколько показать турок убитыми и, получив ответ, — «пиши больше, что их жалеть!»— написал, что турок похоронено 10 000; ясно, что было их не менее 100 тысяч; а о коннице он, конечно, имел слабое представление. Фридриховские победы ослепили весь тогдашний мир, который вообразил, что формы и картинки? показываемые Фридрихом на плац-парадах, составляют секрет всех его побед!

Сор надо выместь, кору снять. Только тогда опыт прошлого может быть полезен для будущего.

Русская военная наука этого не делала и не пыталась сделать. Еще в 1912 году в книжке Ф.К. Гершельмана, довольно известного русского кавалерийского генерала, «Современная конница»— мы находим сказку о 500 тысячах конницы с каждой стороны в бою Аттилы с Аэцием на Каталаунской равнине!

Если летописцу Нестору можно простить сказание о том, будто «от скрипа татарских телег вокруг Киева не слышно было человеческого голоса в городе», то 1 миллиона конницы, собранной на Каталаунской равнине или 50 тыс. конницы на Рымникском поле, 40 тысяч конницы на Бородинском поле (по 20 тыс. с каждой стороны) — нельзя простить русской военной науке 20-го века. И не потому лишь, что все это — вздор, ложь: а главным образом потому, что наличие этой лжи, перенесение ее в выводы военной науки знаменует

?

Против них восставал Зейдлиц. поверхностное отношение к своему делу и бесполезность для будущего кровавого прошлого всего мира и нашей Родины в особенности.

О, это прошлое! Если бы мы знали его? Если бы знали его не по Иловайскому и другим «казенным» книжкам, а по-настоящему — осязая причины и следствия — мы не получили бы нынешнего позора и страданий! Если бы вместо изучения хронологии о вступлении на престол того-то или того-то, о победах и мирных договорах мы изучили бы историю борьбы в России неимущих с имущими, голодных с сытыми; если бы мы знали по- настоящему — что такое бунт Стеньки Разина, Емельяна Пугачева, восстание казаков против Польши в 1648 году, гайдамацкие набеги, — мы не вели бы себя так легкомысленно в течение целого века! Мы знали бы хорошо — почему и Разин, и Пугачев, и казацкие вожди находили себе сочувствие в народной массе — темной, бесправной, озлобленной и жестокой. Мы уменьшили бы темноту, бесправие, озлобленность и жестокость народную и сделали бы из народных масс своего друга или преданного сожителя, а не врага и завистника… И тогда не страшны были бы ни призывы Разина, Булавина, Пугачева, ни зажигательные речи мечтателей 20-го века. Если бы мы изучали добросовестно тяжкие победы Петра Великого (под Полтавой Петр с 63 тысячами едва не был разбит 13-ю тысячами шведов); блестящие успехи Суворова (конечно, без ненужных преувеличений); посредственные действия русских армий в 1812–14 годах и совершенно неудачные действия ее в 1854–56, в 1877–78, и в 1904– 5 годах, — то мы прониклись бы энергией и организационным упорством Петра; подвижностью, глазомером и решительностью Суворова: глубоким и твердым сознанием вреда, приносимого всем от интриг, карьеризма, профессионального невежества, отсутствия народного воспитания и преданности общему делу, т. е. всего того, что создало нам Аустерлицы, Фридланды, Плевны, Мукдены…

Прошлый опыт нужно изучать добросовестно, не для того только, чтобы знать, как применить орудия войны, но и для того, чтобы знать: как их готовить, как воспитать и учить людей, чем и как их снабжать, как пополнять снабжение, как эвакуировать все пришедшее в негодность, а главное — как влиять на людские массы.

На все эти вопросы в России не было точного и продуманного ответа. Русская Армия не знала в сущности — что такое она сама и для чего она существует. Формула — «для защиты Царя и Отечества от врагов внешних и внутренних» — слишком неопределенна и растяжима, а состав армии и ее порядки совершенно не соответствовали ее задачам даже в узком смысле вышесказанной формулы: такая армия не способна была защищать ни Царя, ни Отечество от каких бы то ни было врагов, что доказала блестяще и под Аустерлицем, и под Фридландом, и под Плевной, и в Крыму (1855–56) и в Маньчжурии и наконец в мировую войну 1914–16 г. и в дни «бескровной» революции! Короче говоря: в России не было не только правильной, но и вообще никакой военной доктрины.

Под «военной доктриной» я разумею: принципы для работы на войне, принципы (главные положения) для подготовки в мирное время всех средств и деятелей войны (всех ее факторов); ясное сознание, что армия существует для войны, как часть народного хозяйства, обеспечивающая Государству самостоятельное существование.

Военная доктрина должна явиться результатом глубокого знания военного дела вообще, а своего отечественного в особенности, но без скрывания недостатков прошлого, а наоборот — с твердым намерением отделаться, освободиться от этих недостатков. Прошлое должно быть изучено честно, с полным очищением его от лжи, реляций и прикрас казенных историков: чтобы совершенствоваться и побеждать — надо знать свои слабые стороны и стараться уменьшить их число и силу влияния на наш организм.

Выработанная таким образом «военная доктрина» данной армии должна быть катехизисом, обязательным для всех. На нем должны базироваться все уставы, наставления, учебники и пособия для подготовки войск. Отделу моральному должно быть предоставлено главное место, ибо воспитание войск и народа важнее для войны, чем обучение и материальная подготовка: можно знать все и быть хорошо снаряженным и — не хотеть жертвовать собою и даже не хотеть подвергать себя лишениям и тягостям, всегда сопряженным с добросовестным исполнением обязанностей на войне. А потому — обучая и живя, надо пользоваться каждой минутой для воспитания войск в духе добросовестности, смелости и преданности интересам общего дела.

Современные национальные (не наемные) войска должны состоять из работников общего дела, должны защищать — общие интересы. Это сознание должно быть цементом армии и в то же время — руководящим фактором для направления действий и отношений всех чинов, всех рангов армии. Все должны быть работниками одного дела. Разница лишь в ролях: один стоит у руля корабля, другой — на вахте, третий — у машины, четвертый — у топки и т. д. Но у всех должна быть общая цель, общие интересы, общий кодекс законов, общие взгляды на дело и общие одинаково усвоенные приемы при исполнении работ. Я не говорю, конечно, о деталях: они должны быть разнообразны до бесконечности, так как зависят от бесконечно разнообразной обстановки. Каждый работник, стремясь к выполнению поставленной ему частной задачи наилучшим образом, будет приспособлять свои знания и силы к условиям обстановки: ясно сознавая цель — всегда можно найти средства для ее осуществления…

Воспитывать надо не только словом, но и делом — каждым требованием, предъявленным подчиненному лицу, и каждым шагом самого начальника (примером). Всего этого в России не было.

Не было ясного сознания задач и назначения армии (о ходячей формуле я уже говорил); не было и общих интересов у ее работников; не было и должных отношений между ними, как между сотрудниками, связанными общими целями и общими законами. Был виден отчетливо офицер — барин и солдат — мужик, со всеми оттенками классового различия; но и среди офицеров ясно различались люди разной «кости». Не было мастеров и подмастерьев — работников одного дела, а искусственно соединенные привилегированные и непривилегированные люди.

Это — моральная сторона дела. А с материальной стороны, со стороны обучения были многочисленные, безыдейные и часто несогласованные уставы, инструкции, наставления, правила и другая объемистая литература, в которой трудно было разбираться и которую, впрочем, никто и не старался поглотить и усвоить, направляя свою энергию и силу на начальственные «коньки». Один любил помпезную «встречу» и красоту парадов, другой — чистоту в кухне, разновесы, мерные ведра, машинки для чистки картофеля, доски с «раскладкою», ящики для «порций» и т. п., третий увлекался «подготовкой учителей для молодых солдат», четвертый просто любил «посидеть в доброй компании»… И подчиненные знали все эти «коньки» и в соответствующем направлении «натаскивали» вверенные им войска.

Возьмите приказы о смотрах за старое время, и вы увидите все ничтожество предъявляемых войскам требований. Все вертятся вокруг формы и внешности и больше того — вокруг мелочей строя, а иногда (очень часто) — только парада, для коего существовал целый кодекс правил, на незнании коего «проваливались» многие почтенные и боевые офицеры! Интервалы, дистанции, равнение, салютовки, рапорты, форма одежды — занимают главное внимание начальства. Оно не старается научить подчиненных делу, передать им свои знания и опыт, изучить подчиненных, направить их на работу… Смотры в большинстве случаев были — «отбыванием номера» или «наезжанием протонов» для одной стороны и «очко-втиранием» для другой. Внешность доминировала во всем и везде. Главное забывалось в заботах о мелочах, форме и всякой «видимости».

Дело уходило далеко на задний план в погоне за карьерой, которая делалась связями, протекцией, знакомствами, угодливостью, формой и внешностью.

Если вы возьмете список старших начальников (от начальника дивизии и выше) в какой-нибудь период? то вы увидите все людей с большими связями или средствами (хотя бы растраченными уже) и преимущественно из привилегированных войсковых частей. Если же встретится вам исключение из этого общего правила, то проследите их службу, и вы увидите, что вся карьера этих «счастливцев» есть сплошное непротивление злу, угождение начальству или жестокая преданность мелочам и внешности.

При таких условиях, в такой атмосфере не было никакой возможности работать продуктивно: всякая энергия, всякое понимание грядущего возмездия разбивалась о существующие порядки и тенденции.

А критиковать их открыто дерзали очень и очень немногие, да и те, конечно, не были услышаны, вернее — голосу их не вняли…. Результаты ныне налицо.

Да, военного дела, понимаемого широко, с приложением к народному хозяйству и воспитанию всей нации, — в России не было. Не удивительно, что его не знал — ни стяжатель Ос….ий, занятый хозяйственными соображениями по увеличению своего состояния; ни «блестящий» О…в, ездок и коннозаводчик, опытный «парадер» и весьма слабый воспитатель и учитель подчиненных; ни скромный, честный, но мало способный Д.; ни все их «верхи», допускавшие явное втирание очков себе в глаза.

Не знали его и все те многочисленные представители военного мира, с которыми я встречался на службе и вне ее за долгую мою жизнь!

Чтобы ближе обрисовать эту фатальную область всеобщего незнания своего дела — я брошу беглый взгляд на прошлое, начиная с впечатлений, оставленных мне Академией Генерального Штаба.

Начну с персонала Академии.

Начальником Академии Генерального Штаба в мое время был генерал Г.А. Леер — военный мыслитель, аналитик, систематизатор и обобщитель. Ему многие обязаны серьезными знаниями и толчком к анализу военных явлений, преимущественно в области применения войск на театре войны, т. е. в стратегии. Но, к сожалению, генерал Леер был только теоретик, никогда не имевший случая применить проповедуемые им принципы на практике, а потому не чувствовавший, что все стратегические принципы — ничто без надлежащего морального состояния войск (без воли к победе), достигаемого воспитанием, общностью интересов или иными возбудительными причинами; а потому он и не сумел вызвать в слушателях ясного понимания и твердого убеждения, что всякие знания хороши, когда они прилагаются на практике для совершенствования своего дела (вообще — жизни) и что приложение стратегических и тактических принципов на войне требует соответствующей подготовки войск и прежде всего их воспитания в духе добросовестности, мужества и готовности жертвовать собою ради достижения общих целей! Прежде всего воспитание (или другой возбудитель духа, двигатель воли), а потом уже стратегия, тактика и проч… Так должны начинаться все военные лекции, дабы слушателям было понятно место излагаемого предмета в общей системе военного дела.

?

Такую статистику дважды я помещал в журнале «Разведчик».

Но лучший профессор Академии и ее начальник был только кабинетный человек, отвлеченный мыслитель в области одного лишь отдела военной науки. Что же сказать о других? Интересны как лекторы были: полковник Орлов, полковник Ридигер и полковник Золотарев. Но все они излагали теорию без указания на применимость ее в русской практике т. е. без критики существующих порядков в целях их улучшения. Об остальных не стоит и говорить.

Для офицеров слушателей Академия, вернее — окончание ее было мечтою, потому что это окончание Академии давало им лишний чин и патент на открытие дверей во все области служебной карьеры, конечно, при добропорядочном поведении носителя патента, т. е. при полной приспособляемости его к существующим порядкам.

Критика существующих порядков, стремление к улучшению их считались в Генеральном Штабе «бестактностью», неумением себя держать и т. п., кто дерзал критиковать и говорить мало приятную верхам правду, подвергались всяким гонениям, служебным обходам и даже исключению со службы.

Что же выносили из Академии ее слушатели, кроме служебных преимуществ?

В области воспитания — ничего, если не считать некоторой дозы «хлыщеватости» и высокомерия, особенно в обращении с серой «армейщиной». В области знаний — очень мало. Немного казенной истории, т. е. истории, не очищенной от нанесенного на нее слоя реляционной лжи и патриотических прикрас. Немало теоретических выводов и принципов по разным отделам военной науки, но принципов, не одухотворенных общею картиною военного дела, т. е. без указания их места в этом деле и условий, при которых они могут быть применены с пользой.

Академия не дала масштаба для оценки исторического материала. Она не научила разбираться в фактах прошлого с целью извлечь из них надлежащее поучение для будущего. Она не указала идеалов, к коим надо стремиться, в области подготовки войск и влияния на них, а область применения войск, в виде деяний великих полководцев излагалась слишком поверхностно, без выяснения всех главнейших условий этого применения. Она не показала — как далека русская действительность в прошлом и настоящем от идеалов и что надо сделать, чтобы приблизить ее к идеалам. Она не зажгла сердец своих учеников горячим желанием внести в русскую военную жизнь свет правды и энергию к совершенствованию. И как она могла зажечь это желание, когда сама не знала русской действительности — русского солдата, русского офицера, русского генерала, русской канцелярии, русской халатности и прочих милых качеств… А если и знала кое-что, то не помышляла говорить, помня, что за критику не похвалят.

Да и зачем критика, если — «велик Бог земли русской»; если — «ничего, да небось, все образуется»; если — «что русскому здорово, то — немцу смерть»; если можно жить спокойно и веселиться в ожидании «грома побед»?… Такова была общая психология, общее настроение русских верхов, даже после поражений на полях Маньчжурии.

А между тем Академия должна была дать следующее:

Усвоение военной доктрины. Изучение ее принципов и указаний, начиная с идеи существования армии, ее задач и принципов подготовки и кончая принципами применения войск на войне.

Офицер, окончивший Академию, должен быть проникнут чувством долга перед Родиной и сознанием, что военное дело требует от него полного напряжения всех сил и способностей, что главный инструмент, на коем должен уметь играть всякий начальник, есть душа человека, что за ошибки и промахи придется на войне платить человеческими жизнями.

Будем продолжать учиться, будем передавать свои знания другим, но прежде всего — будем хотеть отдать все наши силы тому делу, за которое взялись, коему себя посвятили! Отдать потому, что дело это — наше общее. Оно нужно для обеспечения спокойного труда русского народа, который содержит армию именно в этих целях. Критика обязательна; она открывает пути к улучшениям; она заставляет работать мысль в направлении совершенствования дела.

Так должна говорить всякая военная школа, а тем более Академия Генерального Штаба.

Она должна указывать идеалы, как в образцах военных операций (по всем отделам военного дела, а не только по стратегии и тактике), так и в типах людей, руководивших этими военными операциями и подготовлявшими все средства для них. Ученики Академии должны глубоко запечатлеть в себе эти идеалы и приобресть непреодолимое желание приблизиться к ним.

Анализ таких человеческих типов, как Великий Император французов, Густав Адольф, Тюрен, Фридрих Великий, Суворов, Великий Петр, — раскрыл бы тайну их успехов и дал бы ученикам Академии ключ как для подготовки орудий войны, так и для применения их на войне.

Даже беглый перечень свойств этих людей указывает на их идентичность, а следовательно, ясно говорит — куда должно быть направлено внимание и силы военного при соображении своего поведения и в чем именно следует подражать великим людям (хотя бы только «стремиться» подражать).

Подвижность и выносливость физическая, умственная и моральная давала всем великим полководцам возможность везде быть, всюду поспевать, все видеть и все знать. Простота личной жизни, нетребовательность в пище, одежде; ограниченность в потребности отдыха (сна), отсутствие ритуала в деловых сношениях — давали в их распоряжение значительное число часов для продуктивной работы. Этими часами они и пользовались, не только для чтения бумаг и приема докладов (кабинетная работа), но для знакомства с действительным положением вещей и для поверки исполнения отданных распоряжений и для личного влияния на подчиненных, и для влияния на ход событий в решительные моменты.

Возьмите, например, Императора Наполеона I-го в период Аустерлицкой, Иенской и даже Бородинской операций. Когда все спят — Император (не просто — генерал) бодрствует! Только что поднимается солнце над горизонтом (Аустерлиц, Бородино), а он объехал уже всю позицию! А между тем еще вчера он был на этой позиции поздно ночью, поверяя службу передовых частей и знакомясь с настроением войск (переходил от костра к костру)! Под Иеной (1806 г.) Император выезжает (не в коляске, а верхом на коне) вечером на перекресток дорог и под сильным дождем руководит лично выходом войск на указанные им участки позиции! Только поздно ночью он возвращается в избу, спит на соломе, а в 4 часа утра он вновь среди войск!

Помилуйте, говорят мне на это, — тогда были совсем другие условия войны и боя: тогда армия в 100 тысяч занимала по фронту 10–12 верст, а ныне она занимает 60–120 верст. На это отвечаю: для ударов (для прорывов) и ныне армии не занимают больших фронтов; но если принять во внимание всю обстановку нынешнего боя, то Императора Наполеона можно приравнять в его операциях хотя бы к нынешнему командиру корпуса? Но за три года мировой войны, побыв на всех участках русско-германского фронта, я не видел ни одного командира корпуса, который проделал хоть раз то, что делал Император французов много раз.

Так же поступали и другие великие полководцы и просто хорошие генералы («les grands capitaines»).

У нас любили хвастать Петром Великим, Суворовым и Скобелевым. Но как обидно должно быть великим людям — когда произносят их имя, не изучая существа их дел и не следуя их примеру?!

Суворовскими афоризмами пестрели стены казарм — для вящего умиления начальства. Но никто даже не пытался вникнуть в сущность поведения этого Великого Полководца, в его систему воспитания войск, обучения их, влияния на них и пользования ими на войне!

Если Суворов не имел таких блестящих операций и в таком масштабе, как Наполеон, то только потому, что не имел его «возможностей», работал и жил в иных условиях, но в деле воспитания войск и воздействия на них Суворов не уступает нисколько Великому Императору французов. Он знал солдатскую жизнь не понаслышке и не по наблюдениям издали; он знал ее по личному опыту, а потому — умел держать себя с солдатом, завоевывая его при каждом своем появлении; знал, что солдату нужно, как он реагирует на все явления жизни. Суворов знал русского солдата и душою был близок ему. Солдат был предан своему вождю и верил ему, верил в его заботливость о подчиненных, верил в его знания, предусмотрительность и искусство. А потому солдат «суворовский» творил чудеса, и если погибал, то — с верой, что гибнет не напрасно!

В жизни и на службе Суворов был прост до крайности; он ненавидел бездушный формализм и в частности — пошлый конек всей русской военной власти — форму обмундирования, с ее несметными тонкостями и нелепым педантизмом, считавшимся признаком выправки и дисциплины! Он весь был в духе и сердце (стремление, желание, воля). Все знания его были четные, т. е. извлеченные из действительных событий, и соответствовали действительной жизни, а не лживым преданиям и сказкам о ней. Вся наука его сводилась к трем словам: «быстрота, глазомер и натиск». Но сколько надо работать над собою и над своими подчиненными, чтобы развить в себе и в них «глазомер», т. е. умение видеть и понимать виденное (разбираться в обстановке и верно оценивать ее факторы)! Сколько энергии и упорства нужно, чтобы передать другим свою решительность и быстроту во всем или чтобы приучить подчиненных к стремительному и настойчивому проведению раз принятого решения?!

Военный, понимавший обстановку, способный быстро находить решение и настойчиво проводить его в жизнь, готов к войне. Если при этом он умеет подготовить орудие войны и понимает назначение армии — он верный страж Государства, охранитель его существования и развития.

Если бы русские верхи изучали бы только одного Суворова, если бы Академия и вообще школа вложила бы в сердца своих питомцев искреннее восхищение перед деятельностью только своих великих людей — Петра, Суворова и Скобелева — и горячее желание им подражать — мировая война не дала бы массовых отрицательных образцов на верхах русской военной власти; мы не имели бы такой бездны поражений на Германском фронте; мы были бы в Берлине уже в 1914 году и мы не имели бы никакой революции!.. Это мое глубокое убеждение… Но вернемся к Академии.

Кроме идеала полководца и высокого начальника Академия должна была бы показать и тип среднего начальника — командира полка, командира батальона, и тип меньшего начальника — командира роты и взвода, и тип унтер-офицера и солдата. А параллельно с этим исследовать и показать с надлежащими пояснениями всю действительную жизнь русской армии и направления, в коих должно идти ее совершенствование. Суть ведь в том, чтобы подготовить своей армии успех в будущем. А этого можно достигнуть только при правильном знании действительного положения вещей и сопоставлени его с идеалом. Академия должна была внедрить в сознание своих слушателей, что залог успеха на войне, центр всей науки «побеждать» — находится в сердцах солдат (подчиненных). Путь к сердцу солдата очень прост, но требует отказа от эгоизма и эпикурейских замашек, ибо отнимает и время и силы и энергию, уводя все это в сторону забот о подчиненных, в сторону строгого наблюдения за собой и самоусовершенствования во всех отраслях военного дела. Тщательною и постоянною заботливостью о подчиненных приобретается их преданность и даже любовь. Особенно это верно в отношении солдат. А знанием своего дела начальник импонирует подчиненному, приобретает его уважение, веру в себя и даже восхищение перед собой. Это опять-таки особенно верно относительно солдата. Но если первое (заботливость) может дать полные результаты и в мирное и в военное время, то второе — вера в начальника — особенно возрастает на войне, когда подчиненные воочию убеждаются в мужестве, искусстве и предусмотрительности начальника… Я не собираюсь излагать здесь системы воспитания и воздействия на подчиненных, особенно на солдат; однако не могу не подчеркнуть, что заботливость должна выражаться во всем обиходе жизни и службы. Не одна только кухня, одежда, казарма и лазарет должны занимать начальника. Надо позаботиться о полезных развлечениях, об обучении грамоте, о письмах к родным солдата; надо пользоваться всяким случаем, чтобы расспросить солдата о его житье дома, побеседовать с ним, как беседует отец с сыном; передать ему все необходимое понимание службы и ее требования. Начальник должен настойчиво проводить мысль, что на службе ничего не исходит от усмотрения, произвола начальника, а все диктуется законом и явными интересами дела; что все — работники одного дела и только закон возложил на некоторых работников, имеющих особенную подготовку, — особенные обязанности и права. Все требования службы и все свои действия начальник должен объяснять подчиненным, дабы все на службе было всем понятно и логично и чтобы дело не расходилось со словом. Заботливость свою он должен простирать на все, начиная от тщательного оберегания полкового имени, во всем — в знании дела, в мобилизационной готовности, в поведении офицеров и солдат, и кончая — заботами о сбережении сил солдат, также во всем: в нарядах на службу, в занятиях, в работах… Во всем ничего лишнего, ничего ненужного. Но там, где идет полезная, необходимая для дела работа, там надо требовать полного напряжения сил и физических и умственных и моральных, дабы всякая задача исполнялась наилучшим образом, всеми доступными средствами и приемами.

Уважение и доверие приобретается знанием своего дела. Хорошо, если начальник, обучающий солдат, все может не только рассказать, но и показать сам. Необходим пример, пример и пример — в обучении и в воспитании. Вот почему офицеры не должны позволять себе в присутствии солдат, а начальники в присутствии подчиненных того, что запрещено законом или вообще — что предосудительно и некрасиво, например, пьянство, оргии; бесшабашные кутежи, брань, ссоры и т. п., что, увы, было весьма распространено в России. Начальник — от мала до велика — должен крепко держать в руках вверенную ему часть. Он должен знать все, что касается его части. Все должно идти от него и через него. Все повинуется ему и равняется по нем. Но он и за все ответствен. Так должна учить военная школа, особенно Академия Генерального Штаба, своих учеников.

Мало учить: не учить, а — внушать, внедрять в сознание и волю, чтобы все идеалы, указанные ученикам, слились с их существом и светили бы им всю жизнь как путеводная звезда. Ничего этого в действительности не было.

Офицер, окончивший Академию, уносил с собою весьма легковесный багаж знаний теории военного дела, легкую практику в съемке и слабое представление о движении войск на карте, как на шахматной доске, т. е. без вопросов снабжения и без всех тормозов и осложнений тыла и действительной обстановки военной жизни.

По окончании Академии я избрал местом своего служения Н-й военный округ, как находящийся на важнейшем фронте и как округ, пользовавшийся репутацией «боевого» округа.

Действительность опять не оправдала моих надежд. В качестве «причисленного» к Генеральному Штабу, я был назначен исполнять обязанности старшего адъютанта в Штабе одной из кавалерийских дивизий.

В штабе этой дивизии велась обычная, «текущая» канцелярская переписка, вялая, больше похожая на отбывание номера. Начальник Штаба — милый, воспитанный и галантный офицер — службой себя не утруждал, а на жизнь смотрел с точки зрения: «не волнуйтесь — все образуется». Это был типичный офицер Генерального Штаба из лучших, т. е. незаносчивых, но в то же время умевший всегда держать себя с большим достоинством. Но дело, военное дело в существе его, в глубинах своих, интересовало его мало.

Вновь прибывшего подчиненного он не взял в «обучение», не только в области кавалерии, но и в области канцелярского дела. Пришлось, как и другим новичкам в Генеральном Штабе (как большинству), нащупывать пути деятельности самому. Я подчеркиваю это обстоятельство, ибо считаю, что не только начальник, но и всякий старший обязан учить и направлять новичков службы и вообще своих подчиненных, должен делиться с ними своими знаниями и опытом, должен приобщать их к своим идеалам, к своим понятиям о службе и о всей совокупности военного дела.

Это ведь так естественно: когда человек занят серьезно и искренно каким-нибудь делом, думает постоянно о нем — он делится своими мыслями с окружающими. Как же не поделиться начальнику с подчиненным мыслями о том деле, служить коему они оба призваны «не за страх, а за совесть»? Но за долгую мою службу я не встретил большого числа начальников, которые считали своим долгом учить каждого прибывающего к ним офицера и делиться с ним всеми своими знаниями и опытом, начиная от распорядков в канцелярской работе, краткого писания бумаг и четкой подписи и кончая основами воспитания войск и применения их на войне.

Первое мое «полевое» занятие как офицера Генерального Штаба в кавалерии было — расстановка «линейных» для резервного порядка дивизии перед началом учения. Представьте себе кавалерийскую дивизию, которая становится в резервный порядок по «линейным»! Мало того, лицо, носившее громкий титул «помощника командующего войсками по заведованию кавалерией», утверждало, что расстановка линейных — важное занятие и что от правильности первоначальной постановки дивизии в резервный порядок зависит все дальнейшее учение. Хороши взгляды старого кавалерийского генерала с репутацией «выдающегося» кавалериста!

Правда, впоследствии взгляды эти сильно эволюционировали в сторону подвижности и гибкости строя. Но по существу они остались все же линейными, фигурными и мало пригодными для современной войны. Кавалерия, перешедшая с 1895 года в руки Великого Князя Николая Николаевича, в течение 10 лет проделывала то, чего она не может делать в современной войне и вряд ли делала это и прежде, если не принимать Фридриховских «плацевых» упражнений, коими он развлекал иностранцев, за боевую действительность. Но критика в военном мире не процветала, а тем более критика действий Великого Князя. А потому кавалерия бросилась в 1895 году ревностно изучать требования Великого Князя — Генерал-Инспектора кавалерии. На смотры его посылались делегаты, кои привозили в свои части: чертежи перестроений с командными словами, разные сноровки, а также особенности Великокняжеских требований. Уже летом 1895 года по рукам ходили и были нарасхват в кавалерии листки и целые тетради с чертежами «немых» учений полка, бригады и дивизии. Начальники всех рангов изучали с трепетом эти чертежи, команды и сноровки, чтобы «потрафить» грозному Инспектору. А Великий Князь действительно держал себя сурово и неприступно, как человек не от мира сего, как полубог, но и как единственный носитель каких-то кавалерийских истин и откровений.

Впоследствии для меня было ясно (особенно после Англо-Бурской войны), что наша кавалерия идет ложным путем, увлекаясь плацевыми картинками, совершенно неприменимыми в современном бою. Но тогда я заразился общим трепетом, тем более понятным, что мне, как артиллеристу, кавалерийское дело было известно только по книжкам. Помню, с какою неуверенностью я выехал на первое учение кавалерийской дивизии, как священнодействовал, расставляя «линейных», с каким волнением ждал начальства и начала учения. Мне хотелось проверить мои теоретические познания и поучиться приложению теории на практике. Это было тем более легко на первых порах, что по своей должности адъютанта Штаба дивизии я был скорее простым наблюдателем учения. Но каково же было мое удивление, когда я скоро заметил, что при всем моем невежестве в кавалерийском деле вообще и в дивизионном учении в частности из всех присутствующих на учении чинов я — самый знающий!

Не помню — порадовало ли меня тогда это открытие; но хорошо помню, что я хотел учиться, а не учить других.

Как сейчас вижу себя, штабс-капитана конной артиллерии, причисленного к Генеральному Штабу, в центре группы начальников объясняющим перестроения резервного порядка.

Вспоминаю это не с гордостью, а с горечью, тем более что такое явление, такая необходимость преследовала меня без перерыва всю службу? Почти 25 лет, из года в год, изо дня в день я наблюдал невежество верхов! И какое невежество? Не только то, о котором я говорил выше, т. е. отсутствие военной доктрины и широкого понимания сути военного дела, но даже невежество узкое «уставное»!

Одной простой, бесхитростной добросовестности было достаточно, чтобы овладеть делом, сделаться хозяином и господином положения.

И так во всех случаях, на всех должностях!…

Мне скажут: «ну вот, и хорошо: значит добросовестный и деловой человек мог и вершить все дела и улучшать их во всех случаях?»

О нет, это далеко не так. Старшие (начальники) подчинялись младшим, как пассажиры подчиняются шоферу автомобиля — пока он везет их по избранному пути к намеченной цели. Подчинялись ради своих удобств и благополучия, видя, что дело идет хорошо и что они избавлены от той работы, которая требует иногда значительной энергии и беспокойств. Но критика верхов и вообще все то, что могло вносить неудобства жизни и тем более риск для карьеры, не допускались.

«Хотите ломать себе шею — ломайте сами, но меня не вмешивайте: наше дело — исполнять приказанное».

Так обыкновенно говорил начальник тому ретивому подчиненному, который подстрекал его на протест, возражение, доклад о существенных потребностях войск! Подчинение, вернее — отдача себя в руки младших, наблюдалось в русской армии очень часто. Стоило младшему быть ретивее к делу, как он тотчас же «седлал» своего вялого, ленивого, эпикурействующего или легкомысленного начальника. Явление это приписывалось особенно офицерам Генерального Штаба. Но это не совсем верно: такое явление было везде, где начальник хуже подчиненного знал свое дело и положение вещей во вверенной ему части. Так брали своих начальников «в руки» господа заведующие хозяйством в полках, адъютанты, делопроизводители и другие шустрые и деловитые люди. Особенно часто это бывало с командирами — «гастролерами», т. е. теми, кои командовали полками короткое время или были очень молоды и неопытны в жизни и службе (офицеры Гвардии и Генерального Штаба), или просто были ленивы, или легкомысленны и не занимались, как следует, служебными делами. Так или иначе, но это явление было очень распространено в русской армии и свидетельствует о начальническом неведении даже в узкой сфере своих прямых обязанностей…

После Манчжурской войны многие обрушились на офицеров Генерального Штаба, как на «мозг» Армии. Я же решительно стал защищать их и в печати, и на специальных докладах в Штабе Н-го военного округа.

Я говорил, что Генеральный Штаб есть кость от кости, плоть от плоти всей русской Армии; что для улучшения Генерального Штаба надо изменить в корне все условия жизни и службы Армии и позаботиться об улучшении качеств строевых начальников, кои должны быть учителями и руководителями подчиненных им офицеров Генерального Штаба, а не их учениками и «пешками» в их руках.

В апреле 1896 года я был переведен в Генеральный Штаб и назначен старшим адъютантом штаба одной из кавалерийских дивизий, стоявших близ австрийской границы. Здесь я прослужил 5 лет, настойчиво отказываясь от иных должностей: я желал овладеть делом, на которое стал, и хорошо изучить все местные условия, дабы быть действительно полезным для тех войск и начальников, при которых служил и которые мне доверяли вполне. Частые переводы, перемены мест, столь практиковавшиеся в Генеральном Штабе, не дают возможности хорошо ознакомиться с положением вещей на каждом месте службы и способствуют дилетантизму на службе. Кроме того, штаб дивизии и есть ближайший к войскам штаб, а я хотел быть ближе к войскам. Наконец, служба в провинции и близ границы более приближает работу войск к вероятной будущей их работе на войне. Я не раскаивался, что отказался от Севастополя, Варшавы и тем более от Главноштабского табурета. Сидя 5 лет на одной должности, постоянно посещая полки дивизии, я хорошо познакомился не только с областью строевого дела в кавалерии, но и с бытом войск, их нравами, хозяйством и всеми особенностями службы армейского офицера и солдата. Мало-помалу я сделался хозяином положения в дивизии, не только в канцелярии штаба, но и в поле на смотрах, на учениях дивизии и на смотрах — экзаменах моего начальства перед лицом грозного Генерал-Инспектора кавалерии.

Если бы я писал сейчас личные воспоминания, я должен был бы рассказать целый ряд курьезных фактов, как, например, в поле, на первом же смотру Великого Князя в 1896 году — дивизией командовал (в прямом смысле слова) не Генерал-Лейтенант Н., а капитан Генерального Штаба! То же было и на маневрах, предшествовавших этому смотру и протекших весьма удачно для Генерала Н.

Радоваться такому явлению не приходится. Я вспоминаю часто Генерала Н., и всегда с чувством нежной любви, как брата, как друга, как сына, но не как учителя в ратном деле.

Это был «поэт любви», человек, благоговевший перед женщиной: рыцарь по воспитанию и увлекающийся юноша по натуре. Я мог бы рассказать о нем много хорошего как о человеке общества, компанейском офицере, добром сослуживце и удивительно скромном начальнике, устранявшем от себя все похвалы за успехи на смотрах и маневрах. Но с точки зрения оценки военных знаний и способностей русского командного элемента, как двигательного центра того организма, который именуется Армией и который составляет не забаву «верхов», а — страховую часть народного хозяйства — с этой точки зрения ни генерал Н., ни кто-либо другой из встреченных мною на службе начальников не были типами положительными, образцовыми в военном смысле, хотя среди них были люди с большими достоинствами.

Возьму на выдержку несколько примеров.

Генерал Гурчин — командир 19-го армейского корпуса в 90-х годах прошлого века, а потом Командующий войсками Виленского военного округа. Человек скромный и нетребовательный в личной жизни (качество весьма важное для военного вообще, а для начальника в особенности): фанатически преданный службе, высоко честный и свободный от всяких жизненных интересов кроме службы, вне ее. Холост, без увлечений, без тормозящих службу привязанностей и обязательств. Казалось, налицо много данных для создания большого генерала. А между тем — узость взглядов вообще, служебная мелочность, рутинерство и, конечно, незнание существа военного дела — сводили «на нет» все достоинства этого человека. Всматриваясь в него, вы отчетливо видели усердного, старательного субалтерна 60-х годов, потом — заведующего ротной школой, заведующего оружием в полку, начальника учебной команды и наконец образцового (по тогдашним понятиям) командира роты. Вот что запечатлелось главным образом в этом почтенном человеке и жалком военачальнике. Он был очень требователен и сух с подчиненными; редко смеялся, мало говорил. Но требовательность его не шла дальше уставных мелочей и сноровок солдатского и хозяйственного обихода. Изучить его вдоль и поперек было не трудно, и в полках твердо знали требования командира корпуса: в казармах батальные картины, суворовские изречения, таблицы нарядов на службу и т. п.; в кухне — раскладка, доска для записи продуктов, вложенных в котел, разновесы, мерное ведро, машинка для чистки картофеля, ящик для мясных «порций» и т. д.; в конюшне — таблица перековки, список лошадей по взводам… Хорошо знал командир корпуса «наставление для обучения стрельбе», и так как в кавалерии это было слабое место, то командир корпуса был грозою особенно для конницы. Полевой устав ему не давался совсем. Он вовсе не знал полевого устава: потому ли, что не знал вообще поля и жизни или потому, что Полевой устав был издан в 80-х годах, т. е. тогда, когда генерал был уже не молод, — но в уставе этом он путался, смешивая службу по нем со службой по Гарнизонному уставу (часовой, караул)… Прослужив под начальством этого генерала 4 года, я научился у этого почтенного человека только одному — как варится солдатская каша «на пару и всухую»! Зато я не раз видел его беспомощность в поле и даже неумение читать карту! О его преемнике — генерале Крюкове можно было бы и не вспоминать. Это была совершеннейшая карикатура на большого начальника — и по внешнему виду и по внутреннему содержанию. Если бы все мы не переживали сейчас невиданной еще миром трагедии — я рассказал бы много забавного про этого носителя большой военной власти, знавшего церковную службу гораздо лучше, чем военное дело. Но сейчас тяжко вспоминать все то, что в целом подготовляло всегда неготовность русской армии, а тем более — карикатуры и смешные положения!

Вспоминаю еще одного командира корпуса, генерала X. Это был, как и Гурчин, честный, простой и скромный в личной жизни человек: вдовец, живший одиноко и, следовательно, имевший возможность отдавать всего себя службе, что он и делал. Он не был сух и суров, как Гурчин, наоборот, генерал X. был общителен, ласков и словоохотлив; службе был предан вполне. Но он вырос и состарился в артиллерии. Он знал хорошо только свою артиллерию, т. е. ту, которую знал в молодости на Турецкой войне 1877–78 года и в расцвете лет, командуя батареей в Л. Гв. 1-й артиллерийской бригаде. Когда по поручению Командующего войсками Н-го военного округа он, как артиллерист, делал годовые смотры всей артиллерии, собранной на Н-м полигоне, генерал X. неизменно брал «себе в помощь» полковника Генерального Штаба (бывшего артиллериста), который являлся буквально нянькой и руководителем генерала даже в техническом, артиллерийском отношении! Этот же офицер Генерального Штаба сопровождал командира корпуса, когда последний назначался «посредником» на большие маневры. Я знаю командира корпуса, который просил своего подчиненного писать приказы о смотрах, на которых этот подчиненный не присутствовал, значит — по слабым заметкам о смотрах! Но и этого мало: командир корпуса просил того же подчиненного написать «аттестации» четырем начальникам дивизий корпуса и начальнику своего корпусного штаба! Можете ли вы представить положение начальника штаба одной из дивизий, пишущего аттестации своему непосредственному начальнику по просьбе их общего начальника?! А ведь это не анекдот. Да и суть не в нем, а в той несостоятельности «верхов», которая постоянно торчала в той или иной форме из всех углов русской жизни… К группе «посредников», собравшихся в Белостоке перед Царскими маневрами (кажется, в 1897 году), подвели великолепного коня, поседланного английским седлом, и в хороших скаковых «кондициях»— принадлежащего известному тогда в кавалерии генералу С.

Генерал вышел из группы посредников; легкой походкой подошел к коню, осмотрел его и седловку; без стремян вскочил в седло и, заметив неровность стремян, спрыгнул на землю, поправил стремена и вновь прыжком сел в седло… Все это продолжалось не более одной минуты.

Сидевший тут же Начальник Штаба Варшавского военного округа, генерал Пузыревский, не любивший «придворных» людей со связями и всякими прерогативами, иронически заметил, по отъезде ген. С: «другому всю жизнь надо работать и много работать, чтобы показать себя; а тут в полминуты человек показал себя без остатка». Этот случай, как анекдот, был рассказан одним полковником Генерального Штаба за обедом у Плоцкого губернатора — молодого, энергичного и многообещавшего тогда Д.Б. Нейгарда.

А ваш полковник — человек большого либерализма, — заметил Плоцкий губернатор группе офицеров, бывших у него в гостях.

Так непривычна была для уха «правящих сфер» критика «верхов», хотя бы и в шутливой форме.

А между тем без критики нельзя было вывести жизнь и работу армии из тупика невежества, из деятельности вне определенной военной доктрины, из непонимания действительности, жизни на «авось», работы «как-нибудь»…

Были, конечно, и исключения в лучшую сторону: Пузыревский, Драгомиров (М.И.), Самсонов, Мартынов, Клембовский, Новицкий (В.Ф.), Свечин (А.А.) и другие. Но об исключениях в лучшую сторону теперь не для чего вспоминать, так как самые блестящие из них не смогли дать русской военной жизни иного направления и оградить ее от катастрофы. Вероятно, для 160-тимиллионного народа все эти исключения были недостаточны, тем более, что и из них только очень и очень немногие выступали открыто и определенно против дурных порядков в Армии, а тем более во всей Стране! Самодержавные «верхи» не допускали критики и, в то же время, сами были невежественны, неумны и недальновидны, не были настоящими хозяевами в своем деле.

Старшие начальники, даже из Генерального Штаба, находились, в подавляющем большинстве случаев, в руках начальников своих штабов, как большинство командиров полков в руках полковых адъютантов или заведующих хозяйством. Происходило это по той самой причине — почему большинство помещиков находилось в руках своих «управляющих» и большинство губернаторов — в руках у «советников» или чиновников для поручений или у дельных «вицов».

Лень, всероссийская лень и разгильдяйство, как иные говорят — «широта натуры», — были тому истинными причинами… Управляющий, адъютант, заведующий хозяйством, чиновник для поручений, советник тоже были не прочь поваляться на боку, поиграть в картишки, выпить лишнюю рюмочку; но они чувствовали, что для их собственной пользы, для права и в будущем на картишки и рюмочку и проч. необходимо и в канцелярии посидеть, и в архиве порыться, и в цейхгауз заглянуть и к нужному человеку сбегать и т. д.; вот они и беспокоили так или иначе свою собственную персону. А лица повыше, да еще с обеспеченной карьерой, в этом уже не нуждаются: где им бегать по казармам, конюшням, полям и лесам? Хорошо, если бумаги читают внимательно, да смотровой и строевой уставы знают! Вот почему они предпочитали доверять и вверяться разным «дельцам», в том числе и офицерам Генерального Штаба, особенно в «оперативных» делах и в поле, на маневрах. Офицеры Генерального Штаба, пока не отяжелевали сами, проявляли всегда много усердия и работоспособности, конечно, в тех направлениях, в каких шла вся военная деятельность, лишенная доктрины и правды жизни. Принадлежа, по своим умственным способностям и теоретической подготовке, не к худшим, а к лучшим элементам русского офицерства, офицеры Генерального Штаба быстро «климатизировались» на разных должностях и делались господами положения в сфере компетенции своего начальства, а потому «ворочали» делами и своими шефами. Но сами они были плоть от плоти русского офицерства, русского дворянства, русского чиновничества и русской военной системы. Ни школа, ни войсковая часть, ни Академия не заложила в них жгучего, неодолимого желания совершенствовать военную службу и дело исканием истины и правды жизни. Школа сказала, что в Российском Государстве «все обстоит благополучно», что Царь — земной бог; что все, от него исходящее, есть совершенство и критике не подлежит ††, что Россия — первая держава в мире, что она всегда и всех побеждала… Церковь добавила, что «несть власти; иже не от Бога суть»… Воинская часть все это подтвердила, а Академия — припечатала.

Ни средняя школа, ни Академия не раскрыли истинного прошлого России — с его внутренними раздорами, отсутствием народного воспитания (конечно, с примером сверху), с борьбою за власть еще в удельный период и так во все последующие; с приниженным, бесправным и весьма покорным силе народом-земледельцем, а не воином; с вечной борьбой наверху — между князьями и дружинниками, между царями и боярами; между одними боярами и другими; между одними интеллигентами-буржуями и другими такими же интеллигентами-буржуями.

Никто не говорил будущим деятелям Армии правды о военных успехах России (больше над чукчами, юкагирами, мордвою, финнами и татарами, турками и персами, да развалившимися поляками!). Никто не освещал истинных причин ее великих поражений под Мои друзья, читая мои статьи и слушая речи, говорили всегда: «Сломаешь себе шею». Помню, с какими сомнениями и колебаниями принес мне на просмотр невинную статейку для «Разведчика» подполковник А.М. Крымов, впоследствии игравший роль в событиях у Петрограда, спровоцированных Керенским в 1917 году (наступление на Петроград).

Аустерлицем, Фридландом? 1812 году?? в целом ряде последовавших войн или слабых успехов даже над таким противником, как Турки, в 1877–1878году???.

Если бы все недостатки народной и армейской организации в прошлом и настоящем были бы сконцентрированы и выпукло изображены, а с другой стороны показаны были бы последствия этих недостатков: народные бунты и все волнения после неудачных войн (Разин, Пугачев, Казацкие выступления в Малороссии против Польши и Москвы, социалистическое движение, находившее благодатную почву в народной массе голодной, бесправной и темной), — то ум будущих работников Армии ясно сознавал бы действительность, а сердце их горело бы неодолимым желанием изменить все к лучшему, приблизить к идеалам.

Всего этого в действительности не было. Офицер Генерального Штаба выходил из Академии с многообещающей вывеской, вроде того, как это делается у магазинов, предполагаемых к открытию, но еще закрытых по случаю происходящих внутри работ… А в действительности внутри и работ никаких не было, а просто была наброшена разная мелочь, незаконченные предметы и бутафория… Выйдя с таким багажом на широкий жизненный путь с обеспеченной карьерой, у начала которой было написано: «все обстоит благополучно» и «происшествий никаких не случилось», офицер Генерального Штаба получал как бы подорожную: «Иди смело и делай то, что делали твои предшественники: никаких новшеств и либеральной критики. Видишь — какую они создали Россию, солнце в ней не заходит! Это тебе доказательство, что от тебя ничего больше не требуется, как следовать их примеру. Критикой не занимайся: это — вольнодумство модников или глупое „самооплевывание“. Бери жизнь, как она создана отцами и дедами, и легко найдешь в ней хорошее и обеспеченное для себя место». И офицер Генерального Штаба шел в жизнь, созданную отцами, и продолжал вести себя по примеру отцов, не считаясь с ростом русского народа, его законными потребностями; не видел необходимости в радикальном изменении порядков жизни и службы; не предвидел будущего и тех неописуемых мук, коими будут расплачиваться дети за грехи отцов!

Были, конечно, такие люди, которым нельзя в полной мере сделать такого упрека. Но, повторяю: их было мало и большинство из них предпочитало молчание (в их числе и генерал

?

Поражение под Фридландом было так велико, что когда на Военном Совете Император Александр поставил вопрос: продолжать ли войну или просить мира, то брат его Константин высказал мнение, что продолжение войны было бы равносильно уничтожению Армии. «Если Ваше Величество дадите каждому солдату по пистолету и прикажете выстрелить в себя — результаты будут те же, что и при дальнейшей борьбе с противником».

??

Плевна есть удивительный образчик бездарности верхов и общей неготовности Армии.

???

1812 год — есть целый ряд поражений русского оружия, не исключая и Бородина. Алексеев — впоследствии фактически Верховный Главнокомандующий русскими армиями, если только его можно причислить к группе лиц, понимавших действительность, в чем, впрочем, я сильно сомневаюсь). Еще меньше было число — дерзавших делать литературные или иные выступления, критикуя существующие порядки. Да и эти выступления делались весьма осторожно, стараясь не навлечь на себя гнев верхов. Им многие сочувствовали, но сами молчали. Однако, большинство приспособлялось к существовавшим порядкам и старалось угождать начальству, заботясь прежде всего о своей карьере. При всем том, они были мозгом армии, но мозгом, не управлявшим движениями рук и ног военного организма, а покорно повиновавшимся общему необдуманному и фатальному движению… движению русского великана на глиняных ногах!

Из галереи офицеров русского Генерального Штаба я ограничусь краткой характеристикой лишь лучших типов или тех, на долю коих выпала заметная доля в русской трагедии.

Генерал А. К. Пузыревский — начальник штаба Варшавского военного округа в 90-х годах прошлого столетия — высокообразованный и талантливый военный историк, критик, интересный лектор и остроумный собеседник. Как военный критик, искал истины военного дела в духе и воспитании; но, как и другие искатели правды, не умел или не мог обратить слова в жизнь. Чутье было, попытки были, но не больше. Впрочем, надо сказать, что его весьма не любили на верхах и потому не давали «хода»: должность Помощника Командующего войсками округа дана была ему перед смертью.

Генерал М.И. Драгомиров настолько известен, что о нем распространяться не приходится. Тоже — большая эрудиция, красноречие и вытекавшая из этого самоуверенность. То же чутье настоящего дыхания жизни; то же понимание значения духовного элемента на войне и воспитания в мирное и военное время. Но наряду с этим — совершенно ненужное добавление: какая-то оригинальность речи и обращения с людьми, затемнявшая сущность дела и придававшая несерьезный оттенок серьезным делам. Кроме того, генерал Драгомиров, видимо, не вполне разбирался в людях: сам он сознался, что «проглядел Р.И. Кондратенко» — героя Порт-Артура, а мы знаем, что он, именно он выдвинул (тащил за собою) Сухомлинова, начального героя мировой войны! О людях прежде всего судят по делам их. Генерал Драгомиров оставил после себя много хороших слов, но будучи Начальником Академии Генерального Штаба, он не поставил эту Академию на практическую полезную для России ногу и не создал военной доктрины, в которой так нуждалась наша Армия. Занимая высокий пост, не провел в войска правильных идей воспитания, хотя и улучшил обучение в своем округе. Критикуя русские порядки, он не трогал существа дела и не требовал (как мог это делать) коренного изменения всех условий жизни и службы Армии. Поэтому, в конце концов, невзирая на все его достоинства, он не дал русской Армии того, чего она вправе была от него ждать.

На генерале Поливанове я остановлюсь дольше потому, что некоторые считают его «либералом» и «кадетом». Я отрицаю и то и другое.

Это просто был — приспособляющийся человек. Я знал полковника Поливанова в бытность мою в Академии (1893–95 года). Это был тщательно одетый, тщательно причесанный и даже «прилизанный» лысеющий человек, с осторожной, бесшумной походкой и мягкими, закругленными движениями. На лице его была гримаса, гармонирующая со всею его несколько натянутой фигурой, напоминавшей beaumond`ного «пшюта». Звука голоса его я тогда не слышал: лекций он не читал, речей не говорил. Но впоследствии я убедился, что и голос его был тихий, осторожный и вкрадчивый, как и фигура. Ничего открытого, смелого, энергичного в ней не было. Не было и в его деятельности ничего, что характеризовало бы борца или, по крайней мере, смелого и правдивого критика дурных сторон русской военной и тем более общей жизни. После Маньчжурской войны, когда неготовность русской армии обнаружилась с исключительной ясностью, я пытался расширить свою критику и хотел поместить несколько статей в официальной военной газете «Русский Инвалид», редактором которой в то время был Поливанов. Статьи касались: привилегий гвардии, бесправия армейского офицера; недопустимости непрерывного увлечения формою одежды, необходимости учесть опыт войны и изменить уставы, подготовить и изучить свой тыл — как ближайший (обозы), так и дальнейший — базу. Через генерала Паренсова (довольно известный военный писатель) я получил отказ Главного Редактора, с добавлением: «из пушки, да по воробьям!» Если мои статьи генерал Поливанов случайно, конечно, уподобил выстрелам из пушки, то вопросы, ими затронутые, никак нельзя считать «воробьями»… Я понял, что генерал Поливанов такой же «непротивленец», как и большинство, и вовсе не желает рисковать своею удобною и хорошо оплаченною должностью. Если впоследствии генерал Поливанов присоединился к мнению людей, желавших реформ, то это делает ему честь, но не меняет его прошлого — полного непротивленства и даже «преклонения» перед верхами. В последнем меня убедил следующий маленький факт:

В 1906 году я приехал на несколько дней в Петербург. В те дни я был уже объектом многих репрессий сверху. Мои статьи во многих газетах (я писал, где только печатали) сильно раздражали Петроградских «заправил». Мне передавали, что мои статьи называют «неприличными» (еще бы! скандал в благородном семействе) и что надо мною собирается серьезная гроза.

Мне ставили в вину не только содержание статей и их форму (она была простая и прямо вела читателя к сути дела), но и то обстоятельство, что все статьи, без всяких исключений, были подписаны полной фамилией и чином.

Короче говоря: я был уже в серьезной опале. В первый же день по приезде я встретил на улице ротмистра А.Д. Далматова — молодого офицера, служившего тогда в офицерской кавалерийской школе. Офицер этот в ту пору ничем не был известен, кроме фотографии, которой владел весьма хорошо. В 1904 году он снимал мои опыты по переправам кавалерии через реки, и отсюда пошло наше знакомство. Разговаривая с ним на улице, я узнал, что теперь он часто бывает во дворце, где фотографировал Государыню и Наследника Престола. Вдруг мой собеседник начал усиленно кланяться кому-то через мое плечо. Я быстро повернулся и увидел расплывшееся в сладкую улыбку лицо генерала Поливанова, кланяющегося крайне приветливо моему собеседнику. При моем повороте лицо Поливанова быстро изменило свое приветливое выражение на сухое и надменно-холодное…

— Что это за дружба с Поливановым? — спросил я Далматова.

Да он тоже часто бывает в Царском Селе и я там его встречаю.

«Так недурно! — подумал я, — генерал Генерального Штаба сух с полковником своей корпорации или просто с полковником русской Армии, ибо этот полковник в „опале“, но он изысканно любезен с молодым офицером-фотографом, имеющим доступ в Царский дворец!» Выступления генерала Поливанова в Государственной Думе не имели и следа протеста существовавшим в России порядкам. Он только не плевал в лицо Государственной Думе, как это делали другие, и не отказывался отвечать на ее вопросы. Это-то обстоятельство и было принято: одною стороною — как либерализм, а другою — как подвиг и достоинство.

Помню еще, как в 1905 году я встретился с Поливановым у Паренсова. Речь шла о подготовке Армии и о будущих назначениях. Долго я не вмешивался в разговор старших, наконец не выдержал и стал горячо доказывать необходимость различать главное от второстепенного, а потому — вред увлечений внешностью, всеми излюбленными у нас парадами, неумеренной выправкой, муштрой, формами обмундирования, картинками на смотрах и учениях…

Я говорил, что воинская красота, выправка и вся внешность должны быть не целью, а следствием всех занятий, всех требований службы, всего уклада жизни; но что сами по себе занятия и все требования должны иметь строго практическое значение; они должны прежде всего воспитывать военного, развивая в нем необходимые качества — мужество, стойкость, находчивость, решимость, самоотверженность, добросовестность и сознание общности дела, и давать знания, применимые в будущей войне. «Внешность, — говорил я, — есть последнее, а не первое дело. Можно быть очень красивым и выправленным и позорно не знать своего дела. Красоту и выправку я не отрицаю, но только до тех пор, пока они не идут в ущерб главному: нужен сначала прочный фундамент и хорошие стены, а потом уже краски и картины… У нас же, как у кухарок и горняшек: на голове шляпка с цветами, лентами и перьями, в руках пестрый зонтик, а белье грязное и ноги немытые…» Поливанов сделал кислую гримасу и с подъемом в голосе изрек: «Когда генерал Дрентельн? смотрел войска, он требовал, чтобы штыки были выравнены и не шевелились. В такой части все будет хорошо!»

Да, — ответил я, — штыки не колыхались, винтовки звенели на приемах, а Севастополь сдали в 1856 году, Плевну имели. Маньчжурскую войну с треском проиграли, хотя и прежде и теперь исповедуем неизменно все атрибуты выправки и муштры, без должного внимания к существу военного дела.

На этом наш разговор закончился, ибо мои собеседники вовсе не хотели «нервить» себя такими разговорами: они были скорее «молчальниками» и «непротивленцами», на худой конец — любили «побрюзжать» для пищеварения, а вовсе не отстаивать с пеною у рта или вообще горячо какие-либо убеждения.

По-моему, генерал Поливанов не был находкой на министерском посту. А потому, когда в 1911 г. А. И. Гучков — тогда председатель Государственной Думы спросил меня: как я смотрю на комбинацию: Сухомлинов — Поливанов, то я резко ответил: «Гнать обоих, и чем скорей, тем лучше!»

Я с вами не согласен, — возразил Гучков, — эта комбинация очень хороша: Сухомлинов умеет обращаться с «сферами», а Поливанов — дельный работник. Но когда тот же А.И. Гучков встретил меня в августе 1914 года в Остроленке, то первые его слова были: «Вы были правы!»… Как всегда, — ответил я, — ибо принадлежу к числу людей, не обманывающих ни себя, ни других.

О генерале Сухомлинове много говорить не приходится. Я повторю то, что сказал об этом генерале, кажется, в 1916 году, В.Л. Бурцеву.

На вопрос Бурцева: «Изменник ли Сухомлинов?» я ответил:

— Он так легкомыслен, что ему не надо быть изменником.

Его предшественника генерала Куропаткина в легкомыслии обвинить нельзя. Но его нельзя признать дальновидным и самоотверженным государственным деятелем. Он слишком много думал о себе, о своей славе, которую предвкушал; о своем имени, которому недоставало графского титула! Ведь были же в России графы: Никитины, Евдокимовы, Коновницыны и Витте — почему не быть и графам Куропаткиным? С деловой точки зрения он был слишком заурядный российский офицер Генерального Штаба, да еще и «армеец», без знания иностранных языков и без придворного лоска! Карьеру сделал благодаря участию в боевых делах действительно большого русского генерала М.Д. Скобелева. «К звезде народного героя свое он имя припаял», — говорят стихи, рассказывающие о русских генералах в Маньчжурской войне.

?

Он считал бывшего Командующего войсками Киевского военного округа непререкаемым авторитетом, ибо то

были могучие впечатления его молодости.

Несколько иным является наш первый Начальник Штаба, Генерального преобразованного по образцу Германского «Большого Генерального Штаба», — генерал Ф.Ф. Палицын. Образованный, начитанный, владеющий несколькими языками, искусный дипломат и серьезный работник, однако, пошедший не по своей дороге. Аллах понес его в кавалерию, которую он знал лишь издали да по книгам. Благодаря своему такту Ф.Ф. Палицын сделался правой рукой Генерал-Инспектора кавалерии, Великого Князя Николая Николаевича, и вместе с последним в течение 10 лет малопроизводительно упражнялся над кавалерией. Великий Князь, суровый и необщительный, нагонял панику на кавалерийские верхи и низы, а Ф.Ф. сглаживал его шероховатости, успокаивал всех и писал приказы: о разрядах лошадиных тел, о разбитии на плацах линий с дистанциями для регулирования аллюров и выработки глазомера для перехода из одного аллюра в другой при атаках и о проч. мелочах, кои исчезали, как дым, даже на маневрах мирного времени!

Справедливость требует сказать, что начитанность, здравый смысл и таланты дипломата генерала Палицына были главным багажом инспекции кавалерии и что наряду с потерею драгоценного времени на неприменимые в современном бою «трехлинейные боевые порядки» и другие «картинки» кавалерия за эти 10 лет сделала значительные шаги в области своей подвижности, техники и обучения разных команд.

Генерал Рененкампф — с хорошим военным глазом и чутьем, но малоразвитой и мало образованный человек, хотя и академик; а главное, человек с весьма шаткой моралью. Грубые инстинкты и искажение правды находили частое применение в его деятельности. В твердых и умных руках он мог бы быть полезным. Но, как старший начальник, подавал дурные примеры и, кроме того, любил кутежи и неумеренное применение алкоголя на глазах у подчиненных.

Генерал Рузский — неглупый, довольно образованный, но очень слабый здоровьем человек. Вероятно, это обстоятельство мешало его знакомству с жизнью и выполнению тех функций начальника, на которых я уже неоднократно останавливался в этом труде. Кажется, в 1910 или 1911 году ему предложили переработать Полевой устав. Он пожелал побеседовать с одним полковником. Таким образом, полковник имел возможность убедиться в приверженности генерала Рузского к уставным формам и мелочам и в его нежелании перейти к идейному и принципиальному Уставу, указывающему цель всяких действий, а затем уже приемы и нормы, конечно, в ограниченном числе, ибо «способы действий» и все расстояния между частями войск вполне зависят от их задач и всей совокупности обстановки, которая разнообразна, как жизнь.

Генерал Янушкевич — случайно занял пост начальника Генерального Штаба, а затем — автоматически — пост Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего. Это был милый, скромный человек, всю службу Генерального Штаба проведший в канцелярии. Ему, конечно, следовало бы отказаться от должностей, несоответствующих его силам к опыту. Но честолюбие заедает иногда и скромных, чадолюбивых, упитанных и благодушных канцеляристов.

Генерал Беляев — назначенный военным министром по настоянию Императрицы Александры Федоровны, был просто — кретин, какие редко встречаются на свете. И как всегда кретины в больших чинах прячут свое ничтожество в «форме», так и этот был мелочным канцеляристом.

К числу таких чистейшей воды канцеляристов, хотя и не упитанных, принадлежал и генерал М.В. Алексеев, коему суждено было сыграть такую большую роль в печальные годы России. Но о нем, как и о генерале Самсонове, я буду говорить дальше. Теперь же прекращаю характеристики отдельных лиц, ибо в жизни большой страны сущность не в качествах отдельных немногих личностей, а — во всей системе. Систему же создают верхи Государства, его Свойства же достаточно «власти». «властей» охарактеризованы мною.

Незнание своего дела, даже попросту — профессиональное невежество было главным их качеством, а к нему уже прилагались: недобросовестность (материальная и моральная), любовь к комфорту (эпикурейство), недальновидность и самомнение — не основанное на действительных фактах.

Все это создавало разлагающую атмосферу службы и всей жизни. И неудивительно, что вопросы: кого же взять вместо генерала Алексеева — не находили общих, дружных ответов.

Не было возможности выдвинуться и получить решительную известность и популярность: все более или менее приличное было придавлено или брезгливо ушло в себя, сократилось, а на поверхности плавали: «живые трупы», «сумасшедшие муллы», «Алешки желтоглазые»? и лица с другими кличками, указывающими на пренебрежительное к ним отношение со стороны подчиненных. Такие люди, как Корнилов и Марков, были почти неизвестны в мирное время; только исключительное стечение обстоятельств выдвинуло их. Были, конечно, и кроме них и честные люди и образованные военные: Самсонов, Гурко, Каледин, Краснов, Миллер, Головин, Келчевский, Стогов, Юзефович, Морозов и другие. Были способные люди, но слишком — карьеристы, типа Черемисова, Клембовского, Гутора, Крымова… Как не быть положительным типам в такой большой Армии, как русская? Будь бы надлежащая атмосфера, возможность — она создала бы целую плеяду великих людей и больших генералов. Но такой обстановки, такой атмосферы не было — ни в мире, ни тем более на войне??. К тому же, общество русское стояло далеко от Армии и не знало лучших ее представителей, а потому не могло в критическую минуту выдвинуть их своим «мнением». Наоборот, общество было загипнотизировано властью, ее «сообщениями» и вместе с нею повторяло имена военных посредственностей и даже жестоких бездарностей, а временами и чистопробных пакостников, как например генерал Л….ъ, портрет коего был напечатан в газете (чуть ли не в «Новом Времени») с соответствующей такому случаю надписью о героизме, доблести и талантах этого вовсе не доблестного генерала, а лишь наглого лгуна и жестокого эгоиста — эпикурейца. Таких примеров было очень много, и все они идут из одного источника системы, отсутствия умной, дальновидной и сильной руки наверху.

Середина русского командного элемента — командиры полков — были люди самые заурядные, думавшие прежде всего и больше всего: как бы угодить начальству. При этом: если это были «армейцы», то они считали карьеру свою сделанной и дрожали над своим благополучием; если же это — гвардейцы или офицеры Генерального Штаба, то они усердно занимались соображениями о дальнейшем служебном движении, учитывая открывающиеся вакансии и внимательно следя за своими сверстниками. Заботы об истинной, боевой подготовке войск были столь же редки, сколь часты были заботы о «внешности», о парадах и о приеме начальства. Впрочем, заниматься действительной боевой подготовкой войск было даже невозможно: надо было выполнять буквы уставных мелочей и готовить войска к смотрам начальства. В справедливости моих слов проще всего убедиться по так наз. «большим маневрам». Казалось бы, что этим дорогим и редким упражнениям надо было пользоваться вовсю и всем от велика до мала и обратно. Каждый начальник должен был священнодействовать на больших маневрах, не в целях приобретения бескровных лавров, а в целях обучения вверенной ему части и себя: здесь надо суммировать все зимнее и летнее обучение, все элементы военных занятий и показать применение их в обстановке близкой к боевой; причем, одно из первых условий для этого: все должны добросовестно учитывать отсутствующий на маневрах огонь, потери и затруднения в тыловой организации (обсуждая их, считаясь с ними). В действительности на маневрах никто не учился и не учил, а все гонялись лишь за бескровными победами — ради карьеры. Это — для верхов. А середина — или томительно отбывала номер, или — занималась выпивкой и закуской. Низы — месили грязь или варились в собственном соку!.. Игнорирование огня, переодевание на разведке, торопливость, таскание за собою нового обмундирования для переодевания перед появлением большого начальства и проч. несуразности отдаляли дорогое и серьезное занятие гораздо дальше от действительной боевой обстановки, чем оно должно быть. Польза для дела выходила малая, потому что серьезно мало кто думал о деле.

?

Был такой командир корпуса.

??

«Наполеоны» родятся, а война их только выдвигает, но лишь тогда, когда вся обстановка жизни способствует выдвижению талантов, а не только серой посредственности или ловких интриганов.

Младшие чины Армии в своем большинстве отбывали томительные для них номера, отлынивая от службы при первой возможности. Всегдашним оправданием при этом было: «на получаемые мною 100 рублей я достаточно послужил; можно и отдохнуть!» Один из моих начальников в дни молодости — милейший и добрейший Р…. говорил: «Брось дела; дело не медведь — в лес не убежит, а закуска остынет… А какую закуску сегодня приготовила жена: раки, грибы, свежая осетрина, биточки в томате»… Как тут не соблазниться — ведь это пахнет Чеховской «Сиреной», да еще зимой, когда так приятно, придя с холоду, пропустить одну другую рюмку «смирновки» или «английской горькой» под грибки в сметане или под горячую кулебяку. Только русские знают притягательную силу закусочного и обеденного стола, потому что… только они употребляли столько времени на знакомство с этими атрибутами праздной и беззаботной жизни!.. Помню, как в дни строевых цензов или посещения полков начальством трудно было «соблюсти себя» и встать «целым» из-за стола! Если вас не «накачают», то накормят так — что вы еле двигаетесь. Гостеприимство и тороватость — дело хорошее, если оно не идет в ущерб общему делу, если не уходит при этом невозвратно безжалостное время.

Помню, бывало, нет конца обеденному сидению: все проговорили, все прокричали, все пропели, все испробовали — больше ничего не лезет в голову: а они все сидят, все пьют, все угощают. Как будто напиться до невменяемости так почетно, так обязательно и так приятно!

И так — сегодня, так завтра, так каждый день!

Некий богач, корнет М…в, умудрился в г. Ковеле прожить таким образом в один год больше миллиона рублей. Конечно, это он сделал не в одиночку. Но вы подумайте: в уездном захолустье в 1890-х годах прожить миллион рублей!

А наряду с этим на службе отбывались номера.

Даже выражение «гонять смену» соответствует понятию отбывания номера. Солдат не учили верховой езде, а «гоняли смену». Отганивали смены, отстаивали пешие занятия, отсиживали тактические занятия, а затем — выпивка и закуска, а иногда и большие кутежи с некрасивыми номерами и очень часто — на глазах солдат.

Офицер, отбыв служебный номер при солдате или с солдатами, т. е. занявшись кратко службой, жил дальше своей жизнью, совершенно несходною с жизнью солдата. И здесь уж солдат являлся как бы слугою офицера.

Классовое деление клало резкую грань между нами, невзирая на попытки некоторых офицеров подойти к солдату, сблизиться с ним. И в этом еще полбеды и даже нет никакой беды; но лишь при условии, что офицер перед лицом своего дела — «без сучка и задоринки»; если он мастер военного дела, если он непререкаемый авторитет для солдата, который к тому же видит в офицере отеческую заботливость, ровное деловое обращение и неизменно надлежащий (образцовый) пример во всем.

Но вот тут-то и слабое место. Авторитетом и тем более восхищением солдат пользовались далеко не многие офицеры. Большинство являлось перед глаза солдата со всеми человеческими слабостями и несовершенством и даже с малыми познаниями в кругу своих прямых обязанностей. Офицерская масса, как и командная, была вяла, бездельна, не предприимчива, мало идейна, придавлена и мало сведуща в военном деле. Бесцветно протекала жизнь русского армейского офицера между выпивками, картами и отбываниями номеров, да смотрами, на коих: «должностные» наперегонки старались надуть начальство и удостоиться особенной его похвалы.

Впереди у офицера была единственная освещающая его служебный путь звезда: должность уездного воинского начальника с подполковничьим чином в награду за 30–35 лет службы! Только немногие счастливцы умудрялись достичь в среднем возрасте чина полковника и должности командира полка, и еще более редкие шли дальше по иерархической лестнице. Даже в своде военных Постановлений, в книге VII-й были неодолимые условия для карьеры армейского офицера: одна из статей говорила, что армейский подполковник имеет право на производство в полковники только в том случае — когда он состоит уже «кандидатом» на полк, а другая — что кандидатом на полк можно зачислять только полковников?. Вот тут и изворачивайся, как знаешь! Немудрено, что и в полковники и в «кандидаты» на полк проходили не многие… Вообще жизнь армейского офицера не была привлекательна и, что особенно скверно, не была ограждена от произвола начальства. Отсюда проистекало: неуверенность армейского офицера в завтрашнем дне, низкопоклонство, ухаживание не только за начальниками, но даже за их адъютантами. Речи начальства выслушивались с подобострастием, анекдоты с восхищением, смех подхватывался; начальство и всю его свиту ублажали всеми способами, причем в этом принимали участие все, даже полковые дамы! Но больше всего, все-таки, любили — пыль экипажа удаляющегося начальства.

Незавидная доля была у рядового русского офицерства. А потому многие опускались совсем и обращались в жестоких пьяниц и забулдыг. Конечно, все это не способствовало знанию своего дела и авторитетности в солдатской среде.

Гвардейский офицер жил много лучше, пользуясь лучшими стоянками, имея зачастую свои средства, а главное — веря в свои неотъемлемые права на карьеру.

Итак: в низах военной иерархии — неуверенность в себе, блуждание между трех сосен; в середине — держание за свое положение, а иногда и извлечение «профита» из этого положения; вверху заботы о карьере и имени до «графа» включительно, а также старательное угождение «придворным сферам»; последние заняты интригами в орбите Солнца, стараясь безраздельно овладеть его лучами! Все думали о себе… Что и доказали наглядно в дни испытания, когда надлежало показать свою преданность Солнцу и доказать, что слово их не расходится с делом.

Войну проиграли: от своих дурных привычек вовремя не отказались; на новый путь (конституционный) вовремя не стали (поддерживали упорство своего Монарха, а в момент шатания Престола бросили своего «возлюбленного и обожаемого Монарха» на произвол горестной, но вполне заслуженной его судьбы, а себе уготовили такие испытания, коим нет названия!)

Если вы скажете, что я нарисовал слишком мрачную картину русских военных порядков, русской военной действительности до войны 1914 года, то я отвечу вам: Только при наличии таких порядков и могло случиться то, что случилось….

?

Впоследствии, после поданной мною записки и напечатанной статьи, эта нелепость исчезла. Но держалась она долго, не вызывая протестов. Держалась, как держались и сказки о былых действиях войск. Никто не замечал, потому что критика не дозволялась, без нее покойнее жить.

Те отрицательные явления, которые наблюдались в Маньчжурской войне, а потом и в мировой, могли быть только последствием великого организационного нестроения, великого карьеризма и глубоко вкоренившейся привычки служить не общему делу, а людям, стоящим наверху.

Только при массовом царстве невежества и рабства могло скопиться наверху военной иерархии столько бездарностей и непротивленцев (молчальников), столько маленьких людей — устроителей мещанского счастья — в серединах, и столько молчаливых- страстотерпцев — в низах!

Только при таких порядках — война, начатая при исключительно благоприятных условиях для России (участие Англии и Японии, удачное сопротивление Франции и даже участие Италии на нашей стороне) — была нами проиграна уже в 1914 году, а также в каждый из последующих годов… А это дало нам и революцию, и развал Армии, и позор России, и нынешние страдания честных людей всего мира!