Заметки о русском (сборник) Лихачев Дмитрий

В современной архитектуре утомительно отсутствие значимости. Значимость придается ей временем, событиями, которые связаны с тем или иным архитектурным сооружением, людскими судьбами, внесенными литературными темами и т. д. Но значимость вносится и самим строителем. Мы должны «узнавать» назначение здания по его архитектурным формам. Мы должны сразу видеть, что перед нами вокзал, а не больница, не гостиница, не школа, не жилой дом. Назначение здания должно быть выделено в нем. Но, помимо назначения здания, мы должны ясно ощущать вход, подъезд, лестничную клетку. Вместе с тем фасад не должен быть однообразным. Однообразие окон (особенно «ленточных») утомляет не менее, чем однообразие улицы, дороги (на отчетливо прямых магистралях водители засыпают). Районы должны быть разные, разнообразные, разноэтажные.

Проектировать надо фасад не с отдаленной и серединной точки зрения, а с точки зрения прохожего, идущего по тротуару или переходящего улицу. Макеты тоже не годятся, они дают «вертолетный» взгляд на будущие строения. И особенно важны первые, цокольные этажи, мимо которых мы проходим и которые видим «в упор» и чаще всего сбоку. Первые этажи улицы воспринимаются с комнатной точки зрения, они должны быть чистыми, прибранными и… интересными (витрины с чистыми стеклами и интересной экспозицией; подъезды с лакированными и полированными дверями, дорогими ручками, за которые можно «поздороваться» с домом, и пр.).

Архитектура первых этажей находится сейчас в полном небрежении. Ее не понимают архитекторы. И это связано с другим непониманием – непониманием значения в архитектуре деталей. Все, что не умещается на генеральном общем плане здания, которое чертежник видит с уровня среднего этажа, – все это современному зодчему кажется неважным. А между тем на дом смотрит прежде всего прохожий, и на своем уровне – уровне своих глаз. Он может пройти мимо дома, даже не взглянув на второй, третий и следующие этажи. Но прохожий видит витрины магазинов, входные двери, подъезды и пр. Эркеры очень украшают вид на дома сбоку, с тротуаров.

В начале 20-х годов был объявлен в Петрограде сбор меди. Медную посуду сдавали в обязательном порядке. Комбеды или управхозы, домхозы (не помню – кто тогда был) снимали изящные медные ручки с парадных подъездов и заменяли их деревянными палками с какими-то прикреплениями из белого металла. Они и до сих пор стоят на большинстве старых ленинградских домов. Входные двери, которые полагалось полировать, и перила лестниц стали красить масляной краской, иногда грубой – половой. Это сразу изменило вид первых этажей. А в блокаду вылетело во время обстрелов большинство зеркальных витрин в магазинах. А какие были до войны в Ленинграде «Елисеев», «Александр» и многие другие магазины, которыми славился когда-то Невский.

Принято называть современные дома «коробками». Это неправильно – они чемоданы; старинного скучного фасона, все одинаковые. Около них есть и краны, чтобы их поднимать и переставлять на другое место – переставлять, заставлять, расставлять, выставлять, просто «влять». Понятно и так. Большие носильщики – архитекторы. Они в любой город готовы перенести их. Только надо «привязать к местности»: это так, кажется, называется на языке этих «чудо-носильщиков».

Высунешься на вокзале из тамбура вагона и крикнешь: «Эй, носильщик, вези мой чемодан в чемодан вашего города». – «В какой?» – «Да в любой – они все одинаковые». А чемоданы входят в них, как куклы в матрешку, только без всякой экономии места.

А то построят для библиотеки в самом центре Москвы огромный книжный шкаф. И он стоит на улице – точно хозяева переезжают. Но шкаф разваливается, потому что улица не место для мебели.

«А это что? Крытый рынок?» – «Нет, это Курский вокзал». – «Тот самый, на который приезжал в Москву Лев Толстой, Тургенев, Бунин? Вся русская литература?» – «Нет, тот сломали». – «А почему построили такой скучный?» – «Да, знаете, некому теперь из писателей приезжать: писатели изволят прибывать в Москву самолетами и больше из-за границы».

Каждый наш исторический город обладает своим индивидуальным лицом, красив по-своему. Но красоту нужно разгадывать. Она не дается прямо в руки.

Наши предки, меньше, чем мы, занятые техникой, больше уделяли внимания красоте, понимали ее с «полуслова» и сохраняли столетиями.

Два города в Древней Руси стали центрами ее культуры – Киев и Новгород. Новгород, оказавшийся в XIX веке в стороне от железной дороги, больше сохранился. Отчетливо сохранились и следы его красоты. Это единственный город в Европе, в котором до сих пор существует земляной вал, по которому когда-то шли деревянные укрепления с каменными башнями. И какой вид открывается с этого вала. На некотором расстоянии от Новгорода шло кольцо церквей, частично сохранившееся до сих пор. Позади Красного (т. е. «красивого») поля было видно шествие белых строений: Рюриково городище, Нередица, Кириллов монастырь, Андрей на Ситке, Ковалево, Волотово, Хутынь. Именно «шествие», обращенное алтарями на восток, они как бы двигались навстречу солнцу. В самом городе выделялся златоглавый Софийский собор, выше которого не строилась ни одна церковь. Выше строились церкви только за пределами города – Георгиевский собор Юрьева монастыря, Антониев монастырь и Хутынь на горушке. Планировка также была продумана, и, согласно «закону градскому», нельзя было загораживать вид на озеро и на Волхов. Согласно былине о Садко в древнейшей ее версии Кирши Данилова, Садко выходит из Кремля и кланяется Ильмень-озеру, передавая ему привет от Волги.

Можно было бы долго рассказывать о том, как продуманно с художественной точки зрения строились древнерусские города. До сих пор следы этой продуманности видны в Новгороде-Северском, в Путивле, в Ярославле, во Владимире. В отличие от Новгорода, они строились на высоком берегу реки, и прямо из центра города открывался вид на заливные луга. Это была ландшафтная связь с природой. А как строились монастыри или небольшие городки типа Плёса на Волге!

И вот к чему я клоню. Нынешние градостроители, прежде чем заниматься составлением генеральных планов развития исторических городов, обязаны прожить в этих городах достаточно долго, изучить их историю, их эстетическую сторону. В исторических городах должны быть созданы художественные советы из художников, педагогов, музейных работников, местной общественности. Задача этих советов – изучать художественные особенности своих городов, выпускать труды, публиковать статьи в местной прессе. Пусть эти работы будут казаться в какой-то своей части субъективными: уверен, что ошибок и расхождений в оценке красоты своих городов будет меньше, чем у составителей «генеральных планов».

Задача таких художественных советов состоит не столько в сохранении отдельных зданий, сколько в сохранении облика городов. Ведь здания, построенные в разные времена, очень часто хорошо сочетаются друг с другом. Есть стили «социальные» и «антисоциальные». Допустим, здание в эклектическом стиле может отлично сочетаться с храмом XVII или XVI века. Эклектика (стиль, выборочно бравший, выбиравший, отсюда и название стиля) «социальна» по своей природе, то есть она сочетается со зданиями других эпох. То же можно сказать о скромных зданиях XIX и XVIII веков. Они составляют средостение между пышными церквами XVI и XVII веков и строениями современного интернационального, денационализированного стиля второй половины XX века. Но все это должны оценить художественные советы, чтобы сохранить не только красоту отдельных строений, но весь район или весь город как единое самостоятельное художественное целое.

Сразу после Великой Отечественной войны, в 50–60-х годах, я часто выступал в печати со статьями в защиту исторической красоты Новгорода. И с гордостью должен сказать, что хотя в те времена аргументировать в пользу сохранения городов было трудно (обычное возражение – «людям негде жить» – сильно действовало), тем не менее под влиянием моих статей удалось сохранить земляной вал, по которому проектировали провести объездную дорогу, сохранить от застройки Красное поле и район между Новгородом и Аркажами. Строительство удалось направить по шоссе в сторону Ленинграда, где порча города была бы менее заметна. Удалось добиться переноса моста ниже по течению Волхова, сохранив Кремль с его бесценными музеями от превращения его в проходной двор. И т. д.

Но вот новая угроза нависла над Новгородом. Вот письмо местных жителей Новгорода в защиту их родного города от некомпетентного вмешательства ленинградских проектировщиков. Если бы только их письмо дошло до новгородского руководства. Если бы только художественные советы были созданы в других наших чудных русских городах. Если бы художественные советы, охрана памятников были выведены из подчинения главным архитекторам и были бы подлинными и независимыми органами общественности.

В защиту древнего Новгорода!

Средства массовой информации – газеты, журналы, телевидение и радиовещание – в условиях гласности и демократизации нашего общества почти ежедневно сообщают о крайне неблагополучном состоянии, в котором находятся памятники национального прошлого. При этом все чаще речь заходит уже не об отдельных памятниках, а о целых городах и районах. Особенно тревожное положение сложилось в Новгороде. Два года назад Новгороду исполнилось 1125 лет. Но торжественная дата никак не соответствует виду как самого города, так и памятников новгородской архитектуры, живописи и природы. Более того, есть все основания думать, что мы стоим на пороге дальнейшей порчи города, сохраняющихся в нем произведений искусства, изумительных по красоте пригородных пейзажей.

Недавняя публикация в газете «Известия» очерка «Судьба Ясной Поляны» показала, какой непоправимый ущерб усадьбе Льва Толстого нанес неподалеку от нее расположенный Щекинский химкомбинат. Но мало кто знает, что в двенадцати километрах от Новгорода, а по существу на окраине города, находится такое же химическое предприятие, как и завод в Щекине. И предполагается дальнейшее наращивание мощностей новгородского комбината, причем держатся упорные слухи, что производство капролактама, закрытое наконец в Щекине, компенсируется увеличением его производства в Новгороде. Выбрасываемые новгородским химкомбинатом агрессивные газы и образующиеся в атмосфере кислотные соединения оказывают отрицательное воздействие на естественные камни, растворы и кирпичную кладку памятников архитектуры, меняют колорит всемирно известных новгородских фресковых росписей, вызывают коррозию металлических предметов в музее. Не за горами, по-видимому, и порча бронзового памятника «Тысячелетие России» в Новгородском кремле. Загрязняются воздушный и водный бассейны в городе и пригородах, в частности Ильменское озеро. По данным главного санитарного врача Ленинградской области, новгородское объединение «Азот» оказывает отрицательное влияние на качество воды даже в Ладожском озере (газета «Правда» от 11 ноября 1986 года).

Разработанный и находящийся теперь в стадии утверждения генеральный план развития Новгорода до 2005 года предусматривает не сокращение, а расширение промышленных районов, которые уже сейчас в процентном соотношении равны жилым зонам и зонам отдыха и туризма. Непродуманное, недальновидное планирование хозяйственной деятельности в Новгороде оказывает разрушительное воздействие на все виды исторических ценностей древнейшего русского города, которые по праву входят в сокровищницу отечественной и мировой культуры. Центральный совет Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры признал увеличивающуюся производственную деятельность различных министерств и ведомств в Новгороде, в частности объединения «Азот» Министерства по производству минеральных удобрений, прямым нарушением статей 53 и 54 Закона РСФСР «Об охране и использовании памятников истории и культуры». Жители Новгорода в сентябре 1986 года обратились в Совет министров СССР с письмом, призывающим прекратить всякую хозяйственную деятельность, которая наносит ущерб городу-памятнику. Только путем решительных государственных постановлений, обязательных для всех учреждений, министерств и ведомств, Новгород может быть спасен для будущих поколений.

Недавнее обсуждение упомянутого плана в Министерстве культуры РСФСР показало поразительное равнодушие официальных властей города к судьбе его исторического облика. Да и сами планировщики скорее приспосабливают историческое ядро Новгорода к новому городу, а не новый, растущий город к древнему, что было бы здесь естественно так же, как это делается, скажем, в Суздале. Преданы забвению основные положения первого послевоенного генерального плана, разработанного академиком А. В. Щусевым в 1945 году. Научная общественность, представители которой были приглашены на обсуждение в Министерство культуры РСФСР, высказались, в частности, против постройки железобетонного пешеходного моста через Волхов в центральной части города. Строительство этого моста, проект которого выполнен в Ленинграде, ведется полным ходом, и председатель Новгородского горисполкома решительно заявил, что он будет сдан в эксплуатацию 7 ноября 1987 года. Речь идет о крупном инженерном сооружении, которое в осуществленном виде не может не испортить всей панорамы Новгорода.

Исторический центр Новгорода разделен на две равные половины рекой Волхов: на левом берегу находится кремль с Софийским собором XI века, на правом – Торговая сторона с вечевой площадью и соборами XII–XVI веков. Деление города, впрочем, относительное, условное, поскольку с древнейших времен обе его половины соединялись мостом. Первое летописное известие о Великом мосте через Волхов относится к 1138 году, когда он был поставлен взамен обветшавшего старого, из чего нетрудно сделать вывод, что мост существовал и в XI столетии. И какой мост! Это была едва ли не самая оживленная улица города. Мост неоднократно горел, его сносили полая вода и ледоходы. Его множество раз разбирали во время социальных распрей Торговой стороны с Софийской стороной. Здесь собирались вечевые собрания, происходили публичные казни и дипломатические встречи. Без всякого преувеличения можно сказать, что история Великого моста – это история самого Великого Новгорода. Вот почему проектировать и строить новый мост через Волхов следовало бы с величайшей осторожностью, с оглядкой на прошлое, предусматривая по возможности наиболее полное соответствие его форм старому мосту. Ведь речь идет, по существу, о реконструкции одного из древнейших исторических памятников Новгорода!

Деревянный мост через Волхов просуществовал вплоть до начала XIX века, когда городу понадобилась более удобная транспортная магистраль, которая функционировала бы независимо от разливов реки и напиравших со стороны Ильменского озера льдов. Так в 1820-х годах возник первый полукаменный-полудеревянный мост, повторявший своими очертаниями все ранее бывшие мосты. Маломощный, он продержался около восьмидесяти лет, пока петербургские инженеры не возвели в 1902 году куда более монументальное сооружение, железные фермы которого поднялись почти до куполов поблизости стоящего Софийского собора. Знаток истории города, горячий защитник его старины А. И. Анисимов оценил это творение нового века как «полуазиатское-полуевропейское чудовище», испоганившее самое сердце древнего Новгорода. В годы Второй мировой войны мост был взорван, а в 1954 году новый транспортный мост был разумно поставлен в стороне от Кремля. Не обладая никакими архитектурными достоинствами, он исправно несет свою нелегкую службу до сих пор. Но городу нужен еще один, пешеходный мост. Требуется он и постоянно нарастающему туристическому потоку. Так возникла мысль о восстановлении старого моста, который напрямую соединил бы кремль и Ярославово дворище на Торговой стороне. Можно было бы приветствовать это решение, если бы новый мост строился горизонтальным на уровне тех каменных устоев, которые сохранялись по обоим берегам Волхова от моста XIX и XX веков. Ссылаясь, однако, на то, что Волхов при большой воде судоходен и по нему плавают мелкие суда местного назначения и один весьма скромных размеров пароходик, соединяющий центр города с близлежащим Юрьевым монастырем, проектировщики предложили выстроить дугообразный железный мост. Проверочные построения, основанные на теодолитных съемках, выполненных Центральным научно-исследовательским институтом градостроительства и Московским архитектурным институтом, показывают, что стрела его подъема почти равна высоте древних стен Кремля. Конкурс на постройку нового моста не проводился. Предложение построить низкий горизонтальный разводной мост, исходившее от лиц, заинтересованных в сохранении исторического облика города, было отклонено на том основании, что разводные мосты нигде, кроме Ленинграда, теперь не строят, а если сооружать его в Новгороде, он будет стоить дорого. Как будто не дорог сам Новгород! Не подумали даже о том, что, например, в Голландии разводные мосты – простейшее явление, и они пропускают суда по обычному дорожному светофору. Споры о новом мосте продолжались много лет, но ни разу он не сделался предметом широкого обсуждения. В конечном счете Центральный совет Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, от которого еще в какой-то мере зависело, какой именно мост будет сооружен в центре Новгорода, проголосовал за осуществление ленинградского проекта – совершенно иного, но не менее примитивного, чем его предшественник 1902 года. Устои и одна пролетная арка нового моста уже заготовлены. Но еще есть время отказаться от этой непоправимой потом затеи. Ведь приостановлено же строительство гиганта-мемориала на Поклонной горе в Москве! Пора ставить заслон самодеятельности местных руководителей, для которых Новгород всего лишь город, каких у нас сотни, а не один из древнейших городов России, требующий к себе особо бережного отношения. Новгород не только достояние русского народа. Мы несем ответственность за сохранение его облика и его памятников перед всем образованным человечеством.

Подлинным бедствием для Новгорода является прогрессирующая утрата исторических ландшафтов в черте самого города и в его ближайших окрестностях. Московское шоссе к востоку от древних городских валов еще в 1950-х годах перерезало низменную местность мощной насыпной дамбой, на которой совсем недавно возникла автозаправочная станция. При строительстве дороги был засыпан исторический Федоровский ручей, память о котором осталась лишь в названии церкви Феодора Стратилата «на ручью». Обочины московского шоссе застраиваются неказистыми хозяйственными зданиями. А ведь еще на нашей памяти отсюда открывался изумительный по красоте вид в сторону церкви Рождества на поле, Волотова и Ковалева – с бесконечными стожками собранного сена на заливных лугах. В пригородной деревне Волотово, одном из самых поэтических мест под Новгородом, где до войны стояла и, несомненно, будет восстановлена церковь XIV века, вовсю разрастается новое городское кладбище, а напротив расположенная церковь Спаса на Ковалеве для удобства туристов соединена с московским шоссе насыпной дамбой.

Еще более удручающим является пренебрежение местных властей к единственному в своем роде историческому ландшафту к югу от города, где находятся Юрьев монастырь, Перынь, Спас-Нередица, Благовещение на Городище и Липна. До 1916 года вид в сторону Ильменского озера сохранялся точно таким, каким он был сотни лет назад. Начавшееся без согласования с местными деятелями культуры строительство поблизости от Нередицы железной дороги вызвало в 1916 и 1917 годах многомесячную полемику в газетах и журналах. Вся передовая печать выступила тогда в защиту Новгорода от посягательства проектировщиков, за отмену южного варианта и за перенос новостроящегося железнодорожного полотна к северу от города. Но Совет министров царской России утвердил уже осуществлявшийся проект с оговоркой, что после окончания войны новгородский участок дороги Нарва – Валдай будет изменен на северный вариант. В условиях поражения России в Первой мировой войне и начавшейся затем революции дорога не была закончена, но памятником этого преступного проекта являются монументальные железобетонные опоры для железнодорожного моста и песчаная насыпь в непосредственной близости от Нередицы. Дамба пересекла речку Нередицу и низину на противоположном берегу Волхова, что вызвало стремительное заболачивание местности и последующую порчу нередицких фресок XII века. Казалось бы, исторический опыт должен был подсказать самое бережное отношение города к окружающим его природным ландшафтам и к его южным окрестностям, в частности, где все находится в естественном равновесии и не терпит грубого вмешательства человека. Но нет! У подножия одной из опор построена безликая водокачка, а к ней протянута железнодорожная ветка. На западном берегу Волхова, напротив церкви Петра и Павла XII века, возникли производственные постройки, а на восточном берегу – скучнейшая туристическая гостиница. Недавно в печати промелькнуло сообщение, что возможен проект возобновления железнодорожного полотна и строительство моста на существующих опорах около Нередицы. В таком случае Новгород навсегда лишится остатков своей былой славы города-памятника: его исторический центр будет наглухо изолирован от окрестностей и будет существовать в кольце железобетонных мостов и дамб. Необходимо тщательно изучить гидрологическую обстановку в городе и пригородах, строить не дамбы, а эстакады, чтобы не нарушать сложившееся равновесие водного бассейна. Пока не поздно, следует разобрать опоры 1916 года, снести полуразмытую насыпь около Нередицы, восстановить русло речки Нередицы, демонтировать водокачку, убрать свалки и хозяйственные постройки на западном берегу Волхова, запретить всякое строительство к югу от Ярославова дворища на Торговой стороне и к югу и юго-западу от кремля на Софийской стороне (где предполагается новый микрорайон с 5– и 9-этажными панельными домами). Иными словами, сделать все возможное для сохранения историко-художественного ландшафта в южной оконечности города. Сделать это необходимо, иначе, как было заявлено Новгородским обществом любителей древностей еще в 1916 году, «Русская земля лишится одного из самых замечательных видов своих, с которыми могут сравниться только виды с набережной Невы на Зимний дворец, Петропавловскую крепость и Биржу, виды из Замоскворечья на Москву-реку с Кремлем и храмом Василия Блаженного и на Днепр от памятника св. Владимиру в Киеве, то есть такие исключительные по своей цельности сочетания природы и культуры, которые характеризуют собою целые эпохи в истории народа и которые надлежит оберегать как самые дорогие национальные памятники».

Сохранение исторических ландшафтов – одна из задач всеобщего, всенародного дела охраны памятников. И одна из наиболее осуществимых, поскольку для этого требуется только одно: оградить подобные ландшафты от бездумной, близорукой застройки. В преддверии исполняющегося в 1988 году тысячелетия русской культуры мы уже потеряли вид на Днепр в центральной части Киева. Медленно и неуклонно теряется замечательная первозданность Ферапонтова, давн требующего создания здесь обширного архитектурно-художественного и природного заповедника. Нельзя допустить и окончательной порчи новгородских ландшафтов. Сохранение подобных исторических зон – не прихоть чудаков, желающих приостановить ход истории, а настоятельная необходимость, наша национальная задача. Выдающийся педагог К. Д. Ушинский высказал в свое время очень простую и правильную мысль: «Я вынес, – говорил он, – из впечатлений моей жизни глубокое убеждение, что прекрасный ландшафт имеет такое огромное воспитательное влияние на развитие молодой души, с которым трудно соперничать влиянию педагога». А другой великий русский человек, Петр Ильич Чайковский, сказал так: «Восторги от созерцания природы выше, чем от искусства». Природа беззащитна, и уродовать ее так же безнравственно и преступно, как избивать ребенка или старика. Если в нас еще сохраняется совесть и чувство национального достоинства, если мы не на словах, а на деле любим свою Родину, нужно принимать немедленные меры против тех, кто уничтожает лучшее из созданий нашего мира – природу и один из самых величественных памятников отечественной и мировой культуры – Великий Новгород.

На этом кончается длинное письмо новгородцев, написанное в 1987 году. Хотя оно длинное и написано не сегодня, о нем не следует забывать. Многие проблемы остались теми же или будут вновь и вновь возникать со сменой руководителей. Соблазн забывать ошибки и повторять их вновь и вновь в почти неизмененном виде всегда очень велик. У ошибок тоже есть «традиция». Есть свои «традиции» и у простого невежества.

«Мне пришлось говорить на Ярославщине со многими руководителями местных отделов культуры. Однако искренней заинтересованности в судьбе обременительного, хотя и славного наследства, которое досталось Ярославщине от прошлого, я не встретил почти ни у кого.

Товарищ из областного отдела культуры жалобно сказал:

– К глубокому сожалению, время сохранило на Ярославщине очень мало памятников гражданской архитектуры…

Можно очень многое возразить этому товарищу. Можно отослать его к популярным изданиям по истории древнего ярославского искусства, где он почерпнет несколько азбучных истин. Но еще уместнее припомнить в связи с этим блестящее высказывание покойного польского юмориста о том, что людям, не имеющим отношения к искусству, лучше не иметь к нему отношения. Однако этот товарищ имеет. И самое непосредственное. И другие, ему подобные, тоже имеют. Один из них вынашивает идею о том, чтобы снести как можно больше ярославских памятников, а потом все средства бросить на какой-нибудь один. Другой с облегчением сказал мне, что Рыбинское море затопило, к счастью, очень много церквей: „И так у нас в области больше, чем в других областях. Стыдно перед товарищами“. Третий сказал раздумчиво, когда мы проезжали с ним в автобусе мимо церкви в селе Крест:

– Эту мы скоро снесем. И построим тут небоскреб, восьмиэтажный дом.

Здесь добавлю только, что церковь эта в десятке километров от Ярославля, кругом полно пустырей, и кому там нужен первый ярославский небоскреб, да еще на месте старинного храма, – это уж и совсем понять невозможно.

В начале прошлого века… Бетанкур предложил разобрать Ростовский кремль и построить из этого кирпича гостиный двор в Ростове. Последняя книжка о Ростове, как и прежние издания, заслуженно клеймя этого человека с нерусской фамилией, замечает, что он „не оценил национальной красоты ансамбля“. Наверняка не оценил. Однако потом было много других людей с исконно русскими фамилиями, которые разбирали древние угличские и переславские храмы… Эти люди, не понимавшие ни искусства, ни традиций, громили древние здания в Ростове, Великом Устюге, Ярославле. Они всегда ссылались на насущные задачи, на текущий момент и потребности настоящего, иногда даже будущего. Это их имел в виду Пушкин, говоря: „Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим“» (Из книги Б. М. Носика «По Руси Ярославской». – М., 1968, с. 116–117).

Знаменитый финский архитектор Сааринен жил в детстве в Гатчине. Его отец был там пастором в финской кирке. Великолепная гатчинская архитектура, может быть, воспитала его?

Дело не только в том, что Александровская колонна на Дворцовой площади – самый большой монолитный монумент в мире: не перестаю удивляться ее красоте – красоте пропорций ее самой и соотношению размеров статуи, постамента, колонны и площади и т. д. Монферран – великий архитектор.

Интересна идея колонны. Мне кажется (не знаю, писал ли уже об этом кто-нибудь раньше), что памятник Александру противостоит памятнику Наполеону – Вандомской колонне в Париже. Но там Наполеон поставлен на чужую колонну, статуя Наполеона в соотношении с колонной мала, и вряд ли стоило на такую «негазглядимую» высоту ставить натуралистическое изображение Наполеона. Монферран умно поставил на Александровской колонне лишь символ Александра, понятный для своего времени.

Удивительно, что Монферран, воздвигший такой великолепный памятник Александру, был в юности короткое время (но все же…) солдатом в армии Наполеона (не то в Италии, не то в Испании).

Кстати, раз речь зашла о Вандомской колонне, то для размышлений совсем другого порядка интересно было бы вспомнить о стихах какого-то англичанина, написанных на постаменте после свержения Наполеона:

(«Тиран, поднятый на эту ходулю! Если бы пролитая тобою кровь могла устоять здесь, ты мог бы пить ее, не наклоняясь»). Большинство бы сказало – «ты бы в ней захлебнулся», но безвестный англичанин написал лучше – «мог бы пить ее, не наклоняясь» – куда более сильный образ. Наполеон действительно любил кровь, восхищался (считал «великолепным») полем сражения «под Можайском» (Бородинское), усеянным убитыми и умирающими. И Наполеон не склонял головы («мог бы пить ее, не наклоняясь»).

Самое трудное для архитекторов – создать площадь. В мире не так уж много хороших площадей. Какие я знаю? Конечно, Дворцовая площадь в Ленинграде. Конечно, площадь на Капитолии с конной статуей Марка Аврелия. Конечно, площадь Навонна с фонтанами в том же Риме. Судя по всем снимкам, площадь Святого Марка в Венеции (я там не был). Но самая поразительная площадь, которую я знаю, – это Соборная площадь в Московском Кремле. Она удивительна. Все здания стоят как бы отдельно и совершенно свободно, но человек чувствует себя в замкнутом пространстве. Пространство замкнуто, но вместе с тем и раскрыто – главным образом в сторону Москвы-реки. На Москву-реку через площадь смотрит умиротворенным и торжественным взглядом и Успенский собор – главный властитель площади, хотя далеко не самый большой и высокий.

А ведь здания площадей все разновременные, но, очевидно, у архитекторов было самое драгоценное для архитекторов чувство – чувство ансамбля. И еще одно свойство было у архитекторов – умение понять, как ощутит себя человек среди зданий. Последнее в Соборной площади Московского Кремля удивительно. Человек на этой площади не принижен, он возвышен и окружен историей. Повсюду здания обращены к нему. Ни одно здание не отвернулось от человека, не пропускает его мимо себя. Торжественность площади не надменна. Русская история, с которой связана площадь, не подавляет человека, а включает его в себя, делает пришедшего на площадь участником истории. Он становится как бы даже выше ростом.

Архитектура сейчас онемела, не имеет своего языка. Вокзал может быть выстроен как крытый рынок, крытый рынок как цирк, дворец как один из корпусов завода Форда и т. д. А вот что писал в XVIII веке М. Е. Головин: «Выбор ордена зависит от намерения, с коим здание сооружается. Тосканской орден служит для городских ворот, арсеналов и проч. Дорической орден пригоден наипаче для храмов и церквей. Ионической посвящен миролюбию и правосудию и употребляется при судебных зданиях, увеселительных домах, внутри покоев и извне строения. Коринфской орден служит украшением дворцов, словом, там, где красота и вликолепие предпочитаются твердости и простоте. Наконец, римской орден украшает здания, богатство изъявляющие» (цит. по книге: Н. А. Евсина. Архитектурная теория в России второй половины XVIII – начала XIX века. М., 1985, с. 43). А что говорить о знаковой системе цветов, деревьев, скульптур, павильонов, планировки садов? – здесь мы совершенно неграмотны. Попытка моя намекнуть на существование и такой стороны в книге «Поэзия садов» среди садовых реставраторов успеха не имела.

Графиня Шуазель-Гуфье в своих «Воспоминаниях об императоре Александре I и императоре Наполеоне I» восхищенно описывает Петербург при первом своем знакомстве с ним. Вот несколько удачных фраз из ее описания. Подъезжая к Петербургу: «Окрестности Парижа, за исключением королевских резиденций, не имеют того великолепия, как окрестности Петербурга, где между тем все создано искусством». Действительно, кольцо пригородов Петербурга основано одновременно с городом. Это единственная в мире столица, так строившаяся. Описывая Неву, «ее сапфировые волны», большую часть года покрытые судами с разноцветными флагами всех народов, она замечает: «Нева составляет красоту Петербурга, его славу, богатство и ужас». И далее: «Вечером этот красивый и пустынный город, при полусвете, не похожем ни на дневной, ни на лунный <были уже белые ночи> и дающем всем предметам какое-то волшебное освещение, казался мне настоящею панорамой».

М. П. Погодин где-то сказал: «Город есть книга, в коей всякая улица занимает страницу. Будем прибавлять новые листы, но не станем вырывать старых».

Ошибки архитекторам прощать нельзя. Новое здание МХАТа строил архитектор Кубасов.

26.11.86

Понятие реставрации следует соединить с понятием integrity – нетронутость, цельность. «Нетронутость» истории, всей жизни объекта реставрации (по возможности) должна быть правилом реставрации. Если жизнь тронула объект (именно жизнь, а не случайность), то и это следует оставить.

Реставраторы часто задаются вопросом: «на какое время реставрировать» то или иное здание? Например, такой вопрос стоял перед Меншиковским дворцом в Ленинграде в 70-е годы. И сами искусственно создали проблему – Меншиковский дворец или размещавшийся там впоследствии Кадетский корпус? Но и то и другое ценно во многих отношениях, а единого времени и тут найти нельзя: Меншиков постоянно перестраивал и так и не достроил свой дворец, а Кадетский корпус существовал до самой Октябрьской революции, и с ним связано много событий, театральная жизнь, музыкальная жизнь; он описан у Лескова. В нем учились многие выдающиеся полководцы. Надо было найти способ не утратить памяти ни об одном из значительных периодов в жизни этих зданий, а также его связи с городом (при Меншикове дворец не был окружен зданиями, как сейчас).

Почему, спрашивается, нельзя разрушить какой-нибудь дом-коробку из силикатного кирпича или панелей (точное слово «панель», обозначающее и тротуар, и материал стены дома; тут и там «истоптанность»), а ничего не стоит получить разрешение Общества охраны памятников культуры и истории на разрушение в миллион раз более ценного исторического здания?

А вообще-то, у меня такое впечатление, что общество существует главным образом для того, чтобы выдавать разрешения на снос «в виде исключения» или «закрывать глаза». Я бы изобразил символ общества в виде человеческого лица с завязанными глазами.

Кстати, общество бахвалится огромными суммами, истраченными на реставрацию, но из этих сумм следовало бы вычесть деньги, пошедшие на ремонт и благоустройство начальственных кабинетов, начальственных зданий и… на установку лесов вокруг разрушающихся исторических строений (самое легкое и выгодное дело; и общественное мнение успокоено: меры приняты).

Архитектурные мечтания. Сидя в летнем плетеном кресле на башне Пушкинского Дома (именно одну из этих башен имел в виду Пушкин, когда в «Медном всаднике» написал «дворцов и башен» – башен тогда было только две – Кунсткамеры и нашей Таможни, отведенной потом под Пушкинский Дом), я думал часто: каким мог бы быть красивым Ленинград, – и сочинял в воображении свои «градостроительные» проекты. Это «сочинительство» время от времени нарушалось звуком «мессершмиттов». Помню: один из них пролетел настолько низко, что я успел даже увидеть фигуру летчика. «Кто вам теперь целует пальцы?..»

И вот грандиозный проект, пришедший мне в голову. Снести все безобразные склады на Ватном острове напротив, кроме, разумеется, самого Тучкова буяна, который можно великолепно приспособить под дворец спорта, – лучше всего под дворец водного спорта. «Почистить» от лишних зданий Петровский остров и, в частности, от бедного еще тогда стадиона. Тогда будет создана превосходная цепь парков для больших воскресных прогулок ленинградцев. У Финляндского вокзала зеленые массивы Военно-медицинской академии, затем через мост зеленый парк мимо китайских шидз и дворца Николая Николаевича, Кронверкский парк с двойным охватом – одним по задней стороне Петропавловской крепости мимо Артиллерийского музея (эта часть моего проекта осуществлена, и даже лучше, чем мне мечталось), другим – по Кронверкскому проспекту (теперь этот проспект, кажется, официально называется «проспектом Максима Горького»; ох уж это мне обилие Горького! – вызывает одно раздражение). Потом со сносом трех-четырех доходных домов зеленый переход против Биржевого моста («Моста строителей»). Затем снова парк на Ватном острове, парк Петровского острова, парк Крестовского острова и парки Каменного и Елагина островов с выходом на Стрелку, чтобы вечерами смотреть закаты, гулять белыми ночами. А начавшееся к тому времени строительство Крестовского стадиона – да ведь это великолепно! Все ложилось в мою схему большого прогулочного парка, доступного без утомительного транспорта всем ленинградцам. Детали: велосипедные дорожки, различные зоологические садики, выставочные помещения, вольеры, спортивные площадки! Все было хорошо: город приобретал фантастическую красоту.

Более спорными и более дорогими были мои проекты преобразования и выявления красоты южного берега Невы. С некоторыми деталями я не мог справиться в воображении. Надо было сносить надстройки над старыми домами и дворцами конца 20-х – начала 30-х годов. Но уже тогда мечталась мне прогулочная зона Невского проспекта с разными (не удовлетворявшими меня полностью) выносами уличного движения.

Как-то в 70-е годы я встретился с бывшим главным архитектором Ленинграда Барановым: оказывается, и у него были уже такие проекты. Значит, проект был органичным для Ленинграда!

Как было бы легко и дешево осуществить хотя бы мой проект большой парковой зоны. Каждый ленинградец мог бы совершать большие пешеходные (самые полезные для здоровья) прогулки из любой части города к морю – на Стрелку, любоваться закатом. Мог бы идти туда зимой на лыжах, не пользуясь никакими выматывающими силы и нервы видами транспорта. Можно было бы даже проложить велосипедные и пешеходные проходы под тремя-четырьмя трассами (у трех-четырех мостов – в зависимости от деталей проекта).

И теперь еще я думаю: а почему не строить новые города по схеме круга с внедряющимся в центр длинным прогулочным парком, ведущим обратной стороной к реке, морю, озеру или, еще лучше, в лес и луга? Не пользоваться транспортом для того, чтобы доезжать до прогулочной зоны, а просто доходить и продолжать прогулку.

За мою жизнь Петербург – Ленинград вырос раза в четыре. И не к лучшему. Жизнь становится все неудобнее. А Москва, а Киев и т. д.

Должен быть создан новый тип населенных местностей, где жить было бы удобно и с доступом во все культурные центры: в лучшие библиотеки, в лучшие театры, в лучшие концертные залы. Один из проектов такой населенной местности давно мечтается мне в часы отдыха от основной работы.

Москволенинград.

Москва и Ленинград соединены между собой идеальной линией: прямой железной дорогой, которую можно как угодно превращать в скоростную магистраль. Проходит эта магистраль по пустынным местам: леса, леса, поля, болота, опять леса, мелкие населенные пункты. Только старая Тверь стоит на этой трассе, да поблизости – Вышний Волочёк.

По этой трассе строятся, как мне кажется, линейные города. Длинные, с легким доступом в леса и поля, с сохранением всех памятников культуры (особенно это касается района Селигера, Вышнего Волочка, Клина и пр.). Из такого города на день можно съездить по магистрали в Москву или Ленинград – посмотреть музеи того и другого города, побывать на интересных постановках тут и там. По этой «культурной магистрали» строятся только те учреждения, которые имеют отношение к библиотекам, к музеям, к театрам. Для заводов, фабрик, шахт – строится другая магистраль городов, где-нибудь поближе к промышленному сырью. Или несколько промышленных магистралей.

Хорошо это или плохо, если учреждения культуры будут все связаны между собой скоростной трассой различных типов, способов передвижения (автомобиль, однорельсовая дорога, электричка скоростного типа и пр. – я говорю примерно)?

Ленинград и Москва сохраняют свои названия, а в целом их соединение носит название Москволенинград.

Фантазия? Может быть…

Самое страшное для меня в современном градостроительстве – это одинаковые, поставленные «забором» дома – «точечные», высотные или спичечными коробками. Этим как бы подчеркивается отрицание индивидуальности у здания: «все одинаковые, и довольствуйтесь этим». Апофеоз этих «заборов» – печально знаменитая «вставная челюсть Москвы». Как это не додумаются еще соединить эти столбы между собой какими-нибудь горизонтальными перекладинами типа колючей проволоки? На худой конец, можно по ним пропустить линию электропередач. Ряды одинаковых серых домов без малейших признаков их отличий друг от друга. Это кошмар, которого и во сне не увидишь, но увидишь почти в каждом «растущем» городе.

Какой бы термин придумать для этой «системы» современной архитектурной практики – «простолбить» улицу, «зазаборить» ее, «зазубрить» город? А самое явление это назвать от слова «обнесение» улицы домами-столбами – «обноской». «Обноски» во всех городах…

Придумать прозвище для этого явления было бы хорошо. Слово – величайшая сила. Вот прозвали москвичи Новый Арбат «вставной челюстью Москвы», и никуда уже от этого не денешься. Так и будет это клеймо на архитекторах, его создателях: «протезисты» Москвы.

Самые бесчеловечные стройки обычно огромные – те, что воздвигаются во имя человека – абстрактного человека. Самые губительные для природы проекты те, что стремятся в грандиозных размерах «улучшить природу». Только то, что строится для конкретного человека и для небольшой конкретной местности, идет им на пользу. Абстракции по большей части ужасны, особенно грандиозные, то есть не «стелющиеся» по местности, а искажающие местность, высотные, поворачивающие реки и т. д.

В ряде исторических древнерусских городов явно стремление новых градостроителей заслонить современными домами старые церкви. Таковы «градостроительные лицемерия» в Пскове, где «спрятана» церковь Сергия с Залужья, в Горьком (Нижнем), где застройка по гребню горы стремится заслонить церкви, в Астрахани, где совершенно очевидна попытка заслонить вид с Волги на древний кремль и его изумительный Успенский собор с помощью гостиницы «Лотос» и других «коробок».

Однако эффект достигается этим совершенно обратный: древняя красота оказывается противопоставленной современному безобразию (безобразности), и вместо того чтобы заставить жителей и посетителей городов забыть о старой красоте, они вызывают сильнейшую по ней ностальгию. Даже разрушенные здания все же стоят призраками красоты перед нашими современниками, все более интересующимися прошлым. Их изображения смотрят на нас в историях искусства, со старых картин, с открыток. Они остались в памяти старых людей.

Коран: «Обязательно посади дерево, – даже если завтра придет конец света».

Жить в нравственном отношении надо так, как если бы ты должен был умереть сегодня, а работать так, как если бы ты был бессмертен.

Предсказания и предвидения в науке и пророчества не так далеки друг от друга: и те и другие – не суть утверждения неизбежности, а прогнозы на данный момент и в данных условиях. Неизбежность всегда разрушительна для морали. Человек способен в той или иной мере изменять будущее – хотя бы свое.

Когда святого Гонзаго, римского семинариста, спросили во время его игры в мяч со своими сверстниками, что бы он делал, если бы ему сказали твердо, что сейчас наступит конец мира, – он сказал: «Продолжал бы играть в мяч». Но это, конечно, в случае полной неизбежности. А настоящий ответ его перед своею совестью, когда он что-то мог изменить, был другой, – он был дан его смертью: он скончался 23 лет, ухаживая за чумными больными.

Счастье может быть только боевое – только завоеванное нами. Вечного, постоянного счастья не бывает. Нельзя быть счастливым, когда есть страдающие. Но можно быть счастливым чем-то, что сейчас добыто, получено.

Диктор телевидения в одной из передач останавливал людей на улице и спрашивал: в чем, по-вашему, состоит счастье? В ответ миллионы людей слушали детский лепет. Что-то вроде того: «Счастье – это когда дома достаток и на службе хорошо» или «Счастье – это когда мои девочки подрастут красивыми, здоровыми и хорошо выйдут замуж». Это все мещанство. И даже когда большие люди твердили: «Это гармония между чем-то и чем-то» – недалеко ушли.

Счастливым можно быть только короткий промежуток времени чем-то достигнутым, а после начинаются новые заботы, ибо, повторяю, нет счастья ни для кого, пока есть несчастие рядом.

Мне восемьдесят лет. Как к этому относиться? Респектабельный возраст!

Жизнь была бы неполна, если бы в ней совсем не было печали и горя. Жестоко так думать, но это так.

Можно ли выскочить из своей эпохи в своем мировоззрении? Конечно – нет. Всякая попытка вернуться в какое-либо столетие или перескочить далеко вперед – в будущее – невозможна. Человек живет в своей эпохе, в свои годы, и только в свои. Но это не означает, что он должен слепо следовать за эпохой, за господствующим мировоззрением. Человек обладает свободной волей и обязан выбирать, обязан создавать новое. Он – творческое существо. Если он перестает быть творческим существом и быть устремленным в будущее (свое и своей страны), он перестает быть Человеком. В жизни надо уметь парить над эпохой и в эпохе, выбирая те воздушные течения, которые идут снизу вверх, или, в какие-то моменты, скользить по воздуху, не падая.

Утешают: переселение душ! Но какое может быть утешение, когда душа переселяется одна, в чужую семью, в другой быт, а с детства ничего не помнит из прежней жизни (если бы даже могла) и кричит только: «Уа, уа!!»

Вызывают духов, занимаясь столоверчением. Покойники, даже самые знаменитейшие и архигениальные, говорят вызвавшим их людям вполне на их уровне: ничего интересного, невероятного, никаких гениальных советов, наставлений, указаний, кроме банальнейших.

А вместе с тем что-то же должно остаться?

Закон сохранения энергии касается же энергии душевной и духовной. Но эта энергия все же недолго имеет личностную форму. Сперва (более года) Вера мне снилась и утешала меня, но теперь – нет. Энергия ее растворилась, и там, где была Вера (дочь), я ощущаю пустоту… Девять дней, сорок дней, год – и все. Не могут же люди, жившие миллион лет назад, продолжать существовать загробно и сейчас? Это непредставимо. «Места не хватит», даже не изобретая для них расселения по Вселенной: способ, предложенный Н. Федоровым.

Если человек ни о ком и ни о чем не заботится, его жизнь тоже «бездуховна». Ему нужно страдать от чего-то, о чем-то думать. Даже в любви должна быть доля неудовлетворенности («не все сделал, что мог»).

Жизнь человека – это не отдельные события, связывающиеся в незакономерную последовательность, а своего рода организм, «биографическое целое». Поступки и события – только звенья цепи, имеющей свою форму, свою одухотворенность и свою индивидуальность. Существует индивидуальность – как человек, и есть индивидуальность – как его жизнь. Последняя зависит от первой, но обе законченные цельности. И человек должен это знать, а не жаловаться («не повезло в жизни»).

Пастух, которому 110 лет, но который никогда или редко сходил со своих гор, прожил короткую жизнь.

«Разве нет у вас вечности для отдыха…»

«Et in Arkadia ego» («И в Аркадии я»). Смысл этого широко известного, но и неясного по происхождению изречения толковался различно. В эпоху рококо считали, что «я» (ego) – это смерть. Смерть заявляет о своем присутствии даже в счастливой Аркадии. В садах рококо при всей их «счастливой сущности» очень часто бывали могильные памятники или памятники, посвященные умершим – друзьям, родным. Такие памятники есть, например, в Павловском парке. В имении «Узком» под Москвой на одной из картин, изображающей сад, написан саркофаг с такой же надписью. Человек в самые счастливые моменты своей жизни должен был не забывать о своей смертности. В Этнографическом музее в Будапеште мне рассказывали, что женщина в первый же день своего замужества должна была делать первые стежки на своем саване. Этот саван делался красным. Через двадцать пять лет он должен был быть готов, и женщина начинала вышивать синий саван. Еще через двадцать пять лет она готовила себе белый саван. «Народное искусство не только красиво, – оно мудро», – сказала мне сотрудница музея.

Атанас Далчев с необыкновенной мудрой примиренностью относился к смерти. Вот одно наблюдение над старостью как переходом в небытие: «Достигнув известного возраста, начинаешь понимать, что жизнь, в сущности, непрерывная утрата. Теряешь не только зубы, волосы, блеск глаз, но и все силы и богатства души: способности, привязанности, воспоминания, чувства и даже желания. Один за другими падают, перерубленные, тросы, прикреплявшие дух к земле, и, почти освобожденный, он трепещет от собственной легкости». И еще: «Со смертью наших близких постепенно умираем и мы».

А вот на ту же тему замечательное стихотворение Атанаса Далчева «Вечер» в переводе Марии Петровых:

Я встретил А. Далчева в 1973 году стариком на углу Русского бульвара и улицы Раковского – в самом шумном месте Софии. Нас познакомил П. Н. Динеков. Я не помню, какими словами мы обменялись, но живо помню только то ощущение покоя и тишины, которым вопреки шуму софийских вечерних улиц был окружен Атанас Далчев… А на следующий год, 1974-й, он прислал мне свою книжечку «Избранное».

Мне приснилось, что я сочиняю рассказ

Пожилой, изможденный мужчина стоит на грязной лестнице и кричит в форточку:

«Ира, Ира!

Храни мои деньги. Только сшей себе пальто. Лучше не модное, чтобы долго носить. Нейтральное! Чтобы перешивать можно было. Сшей обязательно. И добротное. А остальные деньги храни. Мне они нужны будут. Нам! Ты меня слышишь?

Я буду о тебе думать. Здесь не стареют. Так говорят. Мы будем хорошо жить. Я почти привык. Это не так страшно.

Храни тебя Господь!»

Всё…

14. III.68

Человек-художник

И был день один.

Однажды.

На улице шел дождь.

Пришел человек с работы и сказал: «Жена (он всегда называл жену женой), не грей обед. Дай чаю!»

Лег на диван, не снимая сапог.

И умер.

Когда кончилась суматоха, жена взяла в руку остывший стакан чаю, поразилась, что стакан такой холодный, и тут только заплакала, поняла. И с этой минуты горе ее стало расти.

Старость – это тоска. Так важно в старости понимание другими – твоего стариковства.

Общаться со стариками нелегко. Это ясно. Но общаться нужно, и нужно делать это общение легким и простым.

Старость делает людей ворчливее, болтливее (вспомните поговорку: «Погода к осени дождливей, а люди к старости болтливей»). Нелегко для молодых переносить и глухоту старых. Старые люди недослышат, невпопад ответят, переспрашивают. Надо, разговаривая с ними, повышать голос, чтобы старики расслышали. А повышая голос, невольно начинаешь раздражаться (наши чувства чаще зависят от нашего поведения, чем поведение от чувств).

Старый человек часто обижается (повышенная обидчивость – свойство старых людей). Одним словом – трудно не только быть старым, но и трудно быть со старыми.

И тем не менее молодые должны понимать: все мы будем старыми. И еще должны помнить: опыт старых ох как может пригодиться. И опыт, и знания, и мудрость, и юмор, и рассказы о былом, и нравоучения.

Вспомним пушкинскую Арину Родионовну. Молодой может сказать: «Но моя бабушка совсем не Арина Родионовна!» А я убежден в обратном: всякая бабушка, если ее внуки захотят, может быть Ариной Родионовной. Не для всякого Арина Родионовна стала бы такой, какой ее сделал для себя Пушкин.

У Арины Родионовны были признаки старости: например, она засыпала во время работы. Вспомните:

Что значит слово «медлят»? Она не всегда медлила, а «поминутно», время от времени, то есть так, как это бывает с время от времени засыпающими стариками. И Пушкин умел находить в старческих слабостях Арины Родионовны милые черты: прелесть и поэтичность.

Обратите внимание, с какой любовью и заботой Пушкин пишет о старческих чертах своей няни:

Стихи остались неоконченными.

Арина Родионовна стала для всех нас близкой именно потому, что рядом с ней был Пушкин. Не было бы Пушкина – осталась бы она в короткой памяти окружавших ее болтливой, поминутно задремывающей и озабоченной старухой.

Но Пушкин нашел в ней лучшие черты, преобразил ее. Муза Пушкина была доброй. Люди, общаясь, создают друг друга. Одни люди умеют разбудить в окружающих лучшие их черты. Другие этого не умеют и сами становятся неприятны, докучны, раздражительны, тоскливо скучны.

Старики не только ворчливы, но и добры, не только болтливы, но и отличные рассказчики, не только глуховаты, но обладают хорошим слухом на старые песни.

В каждом почти человеке совмещаются разные черты. Конечно, одни черты преобладают, другие – скрыты, задавлены. Надо уметь разбудить в людях их лучшие качества и не замечать мелкие недостатки. Спешите установить с людьми добрые отношения. Почти всегда добрые отношения устанавливаются с первых слов. Потом – труднее.

Старые деревья служат предметом усиленного ухода и почитания в Прибалтике, на Кавказе, на Балканах…

В Черногории двухтысячелетние оливковые деревья – поразительные по красоте (около г. Будвы). В Болгарии распространяются изображения «одного старого дерева», растущего около местечка… забыл какого. Год его «рождения» – 16… Тоже забыл, – ясно помню, XVII века. А у нас в селе Коломенском деревья (дубы) имеют по 500 лет и не пользуются должным почитанием и вниманием. Гибнут. Может быть, это явление вообще типичное для нас, русских, когда старикам не уступают место в транспорте?

Какой контраст с Кавказом! Мы путешествовали в 87-м году по Волге на теплоходе, на котором было много пассажиров-грузин с детьми. Грузинский мальчик лет 13, которого все на теплоходе считали большим шалуном, на каждой пристани выходил одним из первых и помогал у трапа выйти нам с женой и другим пожилым людям!

Один канадец рассказывал мне, что у них старые деревья, именно старые, получают медали, и эти медали прикрепляются к ним. Есть деревья-рекордсмены: самые старые в своей местности, самые высокие, самые толстые в стволе. В Эстонии, в Латвии все старые деревья на учете.

В языческие времена на Руси существовало поклонение старым деревьям и были священные рощи. Около Новгорода до сих пор существует «священная роща» в урочище Перынь (от «Перун» – тут стоял его идол). Но сохранность рощи никого не волнует, и самовозобновление сосен прекратилось. Устроили какой-то дом отдыха, а может быть, туристический центр (не помню), и корни сосен вытаптываются, земля вкруг сосен уплотняется, и никого это не беспокоит.

Почему в некоторых местностях старики живут до 100 лет и больше? На Кавказе, в Абхазии, в Болгарии! Ищут ответы то в горном воздухе, то в привычном образе жизни, то в болгарской простокваше и пр., и пр. А дело, мне кажется, проще: живут старики дольше там, где их уважают, где они себя чувствуют лучше, где, как им кажется, больше приносят пользу своими советами.