Варшавский договор Идиатуллин Шамиль
Хлыщ дрался лучше, чем пас. Даже без одной руки – ее он так и держал небрежно у пояса. Зато остальными конечностями работал в темпе кукурузного комбайна.
Атаку Соболев заметил, но к столу не успел. Пришлось отступать по стенке в другую сторону. Соболев уклонился раз и другой, а третий почти – и белая волна боли, кольцом раскинувшаяся от ребер, сперла дыхание и помогла разом понять две вещи. Первая – хлыщ с ним играет. Вторая – игра закончится быстро и грустно.
Это было удачно – зачистить два объекта одним хлопком. Миша узнал лысого сразу и от радости чуть не испортил все удовольствие. Помятая рука помогла опомниться – и теперь можно было поработать со вкусом. Жаль, лысый чухнул – сообразительный, гондон, – и геройствовать в отмахе не собирался. Ладно, в догонялки тоже интересно играть. И отыгрываться – и за вчерашнее, и за Славку, и за Костю, и за октябрь, и за то, что приходится по этой арктической степи шарахаться вместо заслуженного отдыха. Зачулманали, блин.
В провинции всегда все через ухо, но Чулманск в этом плане был каким-то телевещанием в дециметровом диапазоне: здесь все происходило предельно нелепым образом, в куче непредсказуемых помех, одновременно и в противоположные стороны. Это здорово нервировало. Миша привык, что реальность реагирует на соприкосновения со «звездочкой», это нормально. Но здесь она реагировала на все подряд, что существенно затрудняло выработку тактики. Как сегодня, например: босс придумал вычурную трехходовую операцию проникновения, с двумя страховками и тремя путями отхода – а Миша спокойненько прошел по старому пропуску Филатова и совершенно на шару ткнулся носом в мишень – в самое яблочко. А теперь и в еще одно. И мало того, что этого никто не заметил, так еще, – судя по сигналам босса и звукам, доносившимся из коридора, – мог не заметить и впредь. Какая-то там бурная ментовская операция происходила, с топотом, щелканьем затворами и хищным сопением. Под это сопение мы и уйдем – если опять не вляпаемся.
Сбоку крикнули:
– Стоять!
Ну вот и вляпались. Неудачно-то как, подумал Миша и быстро ударил всерьез, на раз-два-три. Кулаком получилось вскользь, зато колено и локоть зашли хорошо, на встречку: лысый попытался увернуться, отлетел от стеночки и рухнул шкапчиком.
– Стреляю, – сказали от двери так, что Миша не медля вскинул левую руку повыше и, разворачиваясь, заговорил:
– Ну не стреляй уже, я все, тут с друганом закончил, он сам нарвался.
– На месте стой, лапы в гору. Обе.
Тон был уже не спусковым, так что Миша спокойно завершил разворот, объясняя – главное не умолкать, стрелять принято в договорившего, а не говорящего:
– Так я и стою, а насчет руки не могу, прости, брат, у меня…
Он все-таки замолчал. На пороге вместо ожидаемого спецназовца или хотя бы охранника в дешевеньком черненьком стоял какой-то комиссар-полярник: в корявой кожаной куртке на паршивый костюм – пролетарии такие на свадьбу покупают, а потом в гроб в них ложатся, если пуговка на пузе застегивается. У этого пока застегивалась, но видок был не героическим, типичная такая недовольная физия из-за стекла троллейбуса. И ствол у комиссара был не героическим – отчаянно табельный «макаров». Мент, что ли? Правда, держал его чувак не как мент, а как ковбой, у бедра. И направлял его в самую Мишину середку. Иствуд, блин.
Как жаль, что босс вчерашний трофей выбросил, сбацали бы сейчас «Макарену» на двоих. Ладно, я не Славка, меня в ногу не подстрелишь.
– Товарищ, вы кто? – спросил Миша снисходительно и чуть опустил руку. Самую малость, чтобы посмотреть реакцию.
Реакция ему не понравилась. Иствуд, не шелохнувшись, предупредил:
– Я не шучу, на поражение стреляю. Про перитонит слышал? Обе вверх, живо.
В ногу отсюда фиг попадешь, подумал Миша и объяснил, чуть подняв левую руку:
– Да я ж говорю, у меня тут повреждение, прищемил нечаянно…
– Вчера, что ли? – спросил Иствуд другим тоном. Совсем неприятным.
– Зачем вчера, – сказал Миша, соображая. – Вот сейчас, дверью, понимаешь. Ты из Москвы?
– Рыбак рыбака. Вчера на Химиков ты был?
– Каких Химиков? А не, точно не я. Так это ваши все-таки, по ходу. А я и… Слышь, а Мага тоже здесь? Он же у вас теперь. Ты его спроси, пока глупостей не натворил, мы с ним…
– Был ты там вчера, – удовлетворенно сказал Иствуд и чуть набычился, то ли всматриваясь, то ли целясь. – Ты, сука, думал, что офицера можно, скажем так, ногами херачить, и сойдет, прикроют, да? Ошибся, парень…
– Не было его там, – невнятно сказал лысый от плинтуса и с усилием вытолкнулся спиной на стенку. – Там дружки его были, Глухов и еще один. А он меня пас. Ты каэр, что ли?
Иствуд лицо удержал, но по тому, как он вернул голову в нормальное состояние, Миша понял, что и лысый попал в самое яблочко адамовой хрупкости.
– Как понял? – помедлив, спросил Иствуд, тут же предупредив: – Спокойно лежи.
И даже стволом чуть в сторону лысого повел. Лысый слабо улыбнулся, разглядывая Иствуда сквозь сведенные веки.
– Да кто еще за мной из самой Москвы-то… Я типа двойной, что ли?
– Ты сказал.
– Ох, ребята. А я не верил, что вы на всю голову. То есть я сюда приехал в открытую, считай, и хожу, коры мочу, чтобы на потенциального отработать?
– Ты тут, малой, вообще работать права не имеешь. Тем более сотрудника с собой тащить.
Лысый тронул языком разбитую губу, сморщился и повторил задумчиво:
– Тем более сотрудника.
– С ней уже работают, можешь Зою не включать.
С ней, подумал Миша и вспомнил вчерашнюю бабу, так некстати занявшую ровно то такси, на котором можно было угнаться за лысым. Вот я дурканул. Вот я влез. Вот я попал. Что делать-то? А делать надо, пока мужчина стволом на лысого машет.
Лысый тем временем зашевелился, видимо, в волнении, и забурчал:
– Какое работают, отлезьте от барышни, она не при делах.
– Спокойно сиди, пока до тебя не дошли, – посоветовал Иствуд лысому, качая стволом в такт.
Миша прыгнул на стол.
Он рассчитал, что с первого прыжка уйдет на полметра с линии огня, второй прыжок будет в другую сторону, а третий – на Иствуда, что Иствуд отвлекся, что, скорее всего, заклинится на долю секунды и по-любому не попадет в быстро передвигающиеся ноги.
Иствуд выстрелил сразу, от пояса и в пояс, как в середку ростовой мишени. Звонко.
Мишу будто битой в бок снесли, хорошим бейсбольным ударом – и прямо в стол.
Погасили.
Он рухнул с выдохом, держа на весу руку, только что считавшуюся больной. Ни фига она не больной была по сравнению с боком, который, кажется, порвался весь и нараспашку, вспоротым мешком с гречкой. Обратно вдохнуть не получалось, и это было почти удобно: все, кроме бока и правой руки растеклось по столешнице и застыло вчерашним киселем.
Нет, все-таки не удобно. Грудь защемило. Миша осторожно, через сипящую щелочку, потянул воздух – так, чтобы он не выкачивался сквозь зажужжавшую дыру в боку, – и прошептал:
– Тварь, ты чего…
– Да ладно, – с оскорбительной бодростью сказала тварь. – Царапина, скажем так, почти, заживет через месяц. И сквозное явно. Слышь, коллега, там тебя не задело?
Миша не услышал, откликнулся ли как-нибудь лысый коллега твари. Он пытался понять, как может царапина так болеть – да еще и жужжать при этом.
– Ты на звонок отвечать не будешь, что ли? – поинтересовался Иствуд-тварь, подходя. Пистолет он убрал – не боится больше, гнида. Правильно, хоть и обидно. При чем тут звонок?
– Ну давай помогу, – сказал гнида и ловко, Миша едва охнуть успел, вытащил у него из кармана надрывающийся телефон. – Хм. Глянь-ка – таинственный незнакомец, по ходу, звонит. Просто номер, «Билайн», на семьдесят девять кончается. Отвечать, нет?
Миша смотрел перед собой. Он не помнил, на какие цифры кончался сегодняшний номер босса, как не помнил номеров собственных полевых симок, закупавшихся и выбрасывавшихся пачками. Все равно никто, кроме босса, звонить ему не мог. Возможность спама была формальной и маловероятной.
– Ну как знаешь, – сказал гнида, нажал на кнопку приема сигнала и поднес трубку к уху. Миша выждал секунду и гаркнул:
– Сто!
Туловище разрубилось гильотиной.
Иствуд вздрогнул и сунулся рукой, прямо с телефоном, в карман куртки, спохватился и, зажав пальцем микрофон, снова поднес ее к уху.
Миша, коротко и сипло вздохнув, рявкнул снова:
– Сто! Сто!
Лена приноровилась всматриваться сквозь сумрак в черный зев проходной под цифровыми часами. Часы говорили, что высокие гости почти выбрали двадцать минут, выделенных им от щедрот начальственных. Еще они, каждые полминуты притворяясь термометром, говорили, что солнце, которое все ближе, светит и греет. Воздух потеплел уже на два градуса и был не голубым, а серым. А рассвет уже все замет-не-е. А стужа перед рассветом была еще замет-не-е.
Лена похвалила себя за то, что не постеснялась надеть шерстяные колготки самого колхозного типа. И все равно было холодно, даже в автобусе, особенно ступням. Сволочь ты, торговый центр «Модельная обувь», продающий настоящий Gore Tech, устойчивый к любым морозам, а также изгибам пальцев и погоды. Не тех горе на самом деле, а этих, вернее, этой. Этой дуры, которая до тридцати пяти лет дожила, а все ведется на рассказы продавцов. Да еще продавщиц. Да еще рыжих.
Только валенки. Дресс-код не запрещает, климатическая зона вопиет, а мужики сиволапость принцессы либо перетерпят, либо могут идти в произвольном направлении. В котором, например, выстроились борцы с женским курением.
Кто про что, а Лена про затяжку.
До завершения срока, выделенного московским гостям, оставалась одна сигарета. По хорошему-то две, но давайте не будем наглеть, а лучше проведем эту сигарету так, чтобы не было мучительно и больно, когда Ильдарик вернет в автобус своих сплошь некурящих марсиан.
В эфире была тишина – крики про выстрел, который вроде бы донесся из глубин АБК, Ильдарик, переговорив с Газизовым, умело подавил. Мало ли что в здании могло хлопнуть в рамках карт-бланша, выписанного москвичам. Они дверь взорвали, чего теперь выстрелы считать. Пусть хлопают, разбираются со встречными хлопками и затирают следы, пока время есть.
Лена уронила рацию в карман, нашарила сигареты, дотянулась до рычага, вышла в зашипевшую дверь и огляделась, щурясь от схватившей за лицо стужи. Загнанные в ворота штабные автобусы слепо отсвечивали черными стеклами, зато административно-бытовой корпус «Потребтехники» сиял всеми-превсеми окнами. Под ним густо лежала неровная голубая тень. В тени несколькими кучками размазались вдоль фасада остатки марсиан Ильдарика, особо сбугрившиеся вокруг проходной. Тоже, поди, секунды считали – ну и прислушивались к ходу первой группы, которой пришлось войти досрочно на пятках анонимных москвичей, по приказу московского же гостя.
Вокруг было тихо и спокойно – все, кто мог, на работу уже пришли, опоздавших на «Потребтехнике» не водилось с ельцинских времен, а случайная машина досюда не долетела бы, как частая птица до средины Днепра. Выверни кто из города в район первой промплощадки по какой лунатической надобности, дальше Орловского кольца не проехал бы – там стоял кордон ДПС, подкрепленный блокировавшим дорогу ментовским «КамАЗом». А со стороны второй промплощадки никто не ездил с тех пор, как накрылся окончательно завод промпластмасс.
Лена закурила и, пряча сигареты с зажигалкой, попыталась сообразить, что изменилось в картине застывшего напоследок мира. Насколько различали ошалевшие от вспышки глаза, марсиане с мест не двигались, окна полыхали безупречным тройным оскалом, и вокруг ничего не шевелилось и не издавало никаких…
Издавало. Серая «Chevrolet Нива», приткнувшаяся к самому краю парковки, рокотала, выплевывая быстро растворяющиеся, но уже заметные в почти выбеленном воздухе клочья дыма. А ведь к ней никто не подходил. Дистанционный прогрев движка, может, неуверенно подумала Лена, вглядываясь. И увидела, что за индевелыми стеклами мелькнул бесспорный силуэт, а водительская дверь приоткрылась, и в щели что-то мелькнуло. Раз, другой. Третий. Водитель вышвыривал не окурки, а мелкий мусор. Очень что-то напоминающий.
Последняя дощечка зарылась в далекий сугроб, сверкнув кнопками – и Лена сообразила, что это телефон, лицевая панель дешевой мобилы, а до того были батарея, крышка и симка. Водитель поговорил, осерчал, демонтировал, раскидал и теперь отчаливает.
«Нива», сверкнув белым, сдала назад, вперед-вправо и снова назад, объезжая комкастый снежный отвал, и Лена поняла, что водитель сейчас, так и не зажигая даже габаритов, выедет на дорогу и скроется. А она останется гадать, кто это был, зачем таился в холодном салоне больше получаса и зачем так проворно уходит от возможной засечки и слежки. И от Лены, которая, конечно, не должна засекать и следить, но ловить и сажать вот таких шибко уходчивых должна по жизни. Особенно когда они смываются с места крупных событий, где паслись втихую.
Лена вытащила рацию и сказала:
– Четыре-три, слышишь меня? Четыре-три, это один-семь. Прием.
– Слышу, норма. Новости?
– Дим, тут «Нива» нарисовалась вдруг, «Шурале», сейчас к вам собирается. Ты ее тормозни, ага? Серая, чумазенькая, госномер Кирилл два-семь…
– Так. Дальше?
– Сейчас, – сказала Лена, замерев.
«Нива» замерла, так и не объехав сугроб. Водительская дверь снова приоткрылась, и уже в другую щель выползла черная перчатка, потыкалась в зеркало и снова убралась. Водитель пытался разглядеть, что творится у него за обледенелой кормой.
– Два-семь-девять Харитон-Харитон, – быстро сказала Лена.
«Нива» взревела и, раскидывая снежные салюты, грузным бараном скакнула сквозь сугроб, развернулась почти на месте, врубила фары – и помчалась на ослепшую Лену.
– Дим, он на меня едет! – крикнула Лена жалобно, уронила рацию, отступая не знай куда и судорожно нашаривая пистолет, больно повалилась поясницей и голенями на ступеньки автобуса. Фары полыхали ярко и цепеняще. Лена судорожно, на спине, проскочила в салон, поднялась и со второго раза дернула рычаг.
Дверь с шипением захлопнулась. «Нива» прорычала мимо и, сбавив тон, улетела в сторону пластзавода.
Лена перестала выдергивать запутавшийся в складках пуховика пистолет, дернула рычаг и бросилась наружу, нашаривая в снегу рацию.
Подобрала она ее секунд через пять – для того, чтобы со слабым криком уронить. Потому что к этому моменту завершился предстартовый прогрев изделия СПАЗ-4, со вчерашнего дня дожидавшегося первого испытания в составе комплекса активного подавления. Еремеев подключил СПАЗ, едва программист Муртазин прибежал в цех, крича про автоматчиков, которые ворвались в АБК и взорвали пиропатроном железную дверь к основной площадке. Еремеев убедился, что дирекция не отвечает на звонки, объявил по цеху режим чрезвычайных испытаний, велел вырубать и изолировать все оборудование, проверил тонкую настройку СПАЗ, убедился, что все работники сгрудились по отведенным площадкам, и пять минут беззвучно и односложно молился матерному богу, чтобы он позволил успеть. Бог позволил. СПАЗ мигнул и зажег две одинаковых цепочки голубых искр.
Еремеев, сипло крикнув «Все на изолятор!», вывел ползунок на максимум.
И все, способные держать оружие и воспользовавшиеся этой способностью здесь и сейчас, повалились наземь быстро и почти без воплей.
Глава 3
Чулманск. Адам Дарски и другие
Адам лежал носом в ковролин. Ковролин был приятно серым, похвально новым и ужасно вонючим – до рези в голове. Дико хотелось оглядеться и понять, почему все так резко замолчали и что так множественно обрушилось, едва погас свет. Но когда Адам поднял голову в прошлый раз, чтобы объяснить, наконец, что он здесь человек случайный, ничего не понимающий и вообще американец, рейнджер в черном и с маской, закрывающей лицо, больно пнул в бок и сказал высоким голосом что-то, чего Адам не понял, но уточнять не стал. Он уткнулся лбом в шершавую синтетическую вонь, грустно размышляя над тем, каким идиотом надо быть, чтобы повестись на уговоры Жаркова, а также собственный авантюризм, и сперва тысячу и одну ночь, сгущенную в пятьсот раз, одурело ползать по диким московским красотам и ручным красоткам, отбиваясь от дружеских невинных расспросов и уговоров Жаркова полученными от мастера ремарками, а потом, вместо того, чтобы заживлять истертые выпуклости и обожженные полости, переться в дикую снежную степь, уставленную чудовищными панельными многоэтажками. За которыми, как выяснилось, прячутся черные автоматчики. Захотелось глупому уродцу увидеть настоящую Россию – там, где она уже почти и не Россия. А еще больше захотелось помянутому уродцу, честно говоря, лично изучить уровень и возможности «Потребтехники», а то и, не сходя с места, договориться с ней о сотрудничестве. Украсить перспективы родной фирмы, параметры армейского контракта и свою репутацию в целом. Особенно в глазах мастера. Который поймет, что зря сдерживает порывы любимого подмастерья, и особенно зря запрещает ему проводить разведку боем восточнее родины предков.
Оказалось, не зря. Оказалось, не сходя с места – это довольно унизительно, временами болезненно и очень страшно. И оказалось, что договариваться невозможно чисто физически. Всех, с кем имело смысл это делать, черные автоматчики увели. Втолкнули из приемной Адама и охранника Жаркова, скрутили и выволокли самого Жаркова вместе с охранником, а с ними нервного директора. С теми, кто остался, говорить смысла не было – языки разные, да и пинают больно. К тому же неудобно такому выгнутому разговаривать: Адаму захлестнули пластиковыми наручниками лодыжки и запястья за спиной, сцепив эти петли.
А мастера надо слушаться. Сто раз доказывалось. Теперь вот сто первый. Буду мастеру в лицо заглядывать, ботинки чистить и в туалет по его команде ходить. Выйти бы отсюда.
Ужас прорвался все-таки сквозь пленку трепа, которой Адам старательно оборачивал мысли и чувства. Прорвался и всадил холодные грязные когти. Адама затрясло, он с силой, до красных кругов, уперся лбом в синтетический ворс, выдохнул и подумал: какого черта. Вскинул голову так, что остро вступило в шею, и попробовал посмотреть через левое плечо. Там была опрокинутая тумбочка, дальше стол, и из-за стола что-то неровно высовывалось. Нога в ботинке с толстой рифленой подошвой. В глубоком узоре словно змейка притаилась. С улицы человек пришел, влага с рабочей части подошвы стерлась вонючим ковролином, а глубже снег только растаять успел – и теперь влага блестела под точечными светильниками. Неподвижно блестела: нога не шевелилась.
Адам поморгал и неловко развернул голову, чтобы заглянуть через правое плечо. Рассмотреть ничего не удалось: грудой лежали стулья, сквозь ножки зияла приоткрытая дверь в приемную, в которой что-то редко и тихо шуршало. И тут Адам почуял шевеление совсем рядом, в стороне, от которой с таким трудом отвернулся.
Ужас схватил, как мгновенный клей. Ни развернуться, чтобы поглядеть, ни уронить голову. Адам лежал лодочкой со свернутым бушпритом, и слушал сквозь острое неудобство в шее, как с затылка к нему кто-то подходит. Мягко и чуть неровно. Перед этим прикрыв какую-то дверь. Которой там, за столом директора, не было.
Да какого, собственно, снова подумал Адам и решительно, хоть и чуть неуклюже, развернул лицо в сторону движения. Но там никого не было, и двери не было, – только мебель и мебельно неподвижные подошвы. А голос донесся от адамовых каблуков – не голос, сиплый шепот. Короткая фраза на русском. Адам понял только «Спокойно» и утратил последние ошметки спокойствия. К тому же взыграл застарелый ковбойский синдром – так захотелось не находиться к исходящему парфюмом незнакомцу затылком, аж в заду засвербило и икры свело. Но перевернуться было почти невозможно, а заглянуть себе за лопатки Адам сумел бы, лишь временно перевоплотившись в жирафа. Но это умение он официально утратил в начальной школе, когда был изгнан из театрального кружка за недисциплинированность и смешливость.
Незнакомец, кажется, отошел и завозился с шуршанием и толчками, не столько слышными, сколько передающимися по полу. Раздевается, что ли, с ужасом подумал Адам, напрягся и сказал, с трудом подбирая русские слова:
– Пожалуйста. Я американский турист. Поможьте.
Голос вышел сдавленным и писклявым. Я же его провоцирую, понял Адам, велел себе заткнуться, попытался обратиться головой к шуму и ткнулся в ковролин, кажется, ссадив полноса. Да что ж я как букашка перевернутая, посетовал Адам, заводясь, и дернулся, чтобы порвать хлипкие пластиковые петли – раз и другой. Хребет вскрикнул, а кожа, кажется, рассеклась до костей. Адам выругался и, перекрикивая прилив в ушах, рявкнул уже по-английски:
– Освободите меня, кто-нибудь!
Щелкнуло. Плечи перестало выворачивать, ступни сорвались с крючка и рухнули на пол. Незнакомец разрезал петлю, прихватившую руки Адама к ногам. И на том спасибо – если, конечно, чувак не себе таким образом рабочее пространство открывает.
Адам завозил онемевшими ногами, переворачиваясь. Рука в перчатке коснулась его, и сиплый шепот что-то велел. Без угрозы, но твердо. Адам дернул плечом, сбрасывая чужую руку, и попытался продемонстрировать собеседнику руки-ноги – мол, их-то тоже освободи. Шептун тем же тоном сказал: лежи спокойно, сейчас тебя освобожу. На чистом английском сказал – и Адаму показалось, что очень знакомо. Видимо, от ужаса показалось.
Он замер, соображая. А незнакомец мягко и все-таки неровно – хромает, что ли? – отошел от него и вышел в приемную.
Бандит рухнул на стол внезапно и как-то основательно. Людмила Петровна заподозрила подвох, но быстро убедилась, что бандит не двигается, на толчки не реагирует и дышит еле-еле. Она в несколько приемов спихнула его со стола, боязливо полюбовалась тем, как мягко и плотно, будто тесто, бандит улегся в проход между столом и шкафом. Поколебалась, но стащила маску с прорезями. Внимательно рассмотрела лицо – нестрашное, даже, несмотря на бессознательную вялость, почти симпатичное, и совершенно незнакомое. А она-то подозревала, что свои балуются – за Неушева мстят, младшую Неушеву поддерживают или наоборот, свергают – да мало ли поводов у дураков.
Людмила Петровна хотела сфотографировать налетчика на всякий случай, но телефон повредился во всей это чехарде – слепо пялился серым экраном и отказывался включаться. А стационарный телефон бандит, похоже, повредил, падая. Ни в полицию, ни в администрацию, ни на охрану позвонить не удавалось: гудка не было совершенно.
Людмила Петровна ощупала и подергала все торчащие из аппарата провода и полезла под стол проверить, не там ли вылетел штекер. Свет так и не зажигался, зато голубое окно наконец стало белесым, и действовать приходилось не совсем вслепую. Но едва Людмила Петровна добралась пальцами до телефонной розетки, подстольные сумерки сменились мраком. Щель между панелью стола и полом перекрыли чьи-то ботинки. Людмила Петровна, едва не стесав голову, рванулась ввысь, на ходу успокаивая себя тем, что ботиночки вроде не армейские, как у остальных бандитов.
Зря успокаивала: перед столом стоял натуральный бандит, в бронежилете, куртке и главное – в шерстяной шапке-маске на всю голову.
Людмила Петровна схватилась за прическу, то ли от ужаса, то ли чтобы поправить, и неожиданно для себя выпалила:
– Я его не трогала, он сам упал.
Бандит кивнул и сказал неожиданно мягко и негромко:
– Людмила Петровна, а Сергея Ивановича куда увели?
Проодеколонен он был насквозь. Знакомо как-то.
Людмила Петровна покрепче взялась за голову и сказала:
– Я не знаю! Не знаю!
Хотела сказать еще разок и громче, но бандит снова кивнул, уперся перчатками в стол, заставив ее откинуться на спинку кресла, и напористо сообщил, сверля блестками черных глаз в прорезях маски:
– Людмила Петровна, в кабинете американец лежит, связанный. Это скандал, вы понимаете. Вы его освободите, напоите кофе или чем покрепче – есть ведь? Хорошо. Тут все равно заняться нечем, связи нет и не будет никакой. Идите, пожалуйста.
Людмила Петровна, засуетившись, открыла и закрыла шкафчик, открыла тумбочку и вытащила бутылку из коллекции, в которую Неушев не глядя сгружал все дары, и которую Шестаков, так же не глядя, велел выкинуть. Обойти лежащего бандита не получилось, а перепрыгнуть через него не позволяли юбка, возраст и, в общем-то, все остальное. Людмила Петровна нерешительно посмотрела на стоящего бандита. Он подхватил лежащего товарища за одежду и ловко, в одно движение, оттащил в середку приемной. Людмила Петровна быстро проскочила мимо, открыла дверь в кабинет и тут же прикрыла ее.
– Там еще эти лежат, в масках. А если очнутся – ну или вот этот… Мне что делать?
– Десять минут еще точно не очнутся, а там и милиция в себя придет. Она тут валяется, на первом этаже. Вот пусть между собой и разбираются.
Людмила Петровна открыла рот, чтобы спросить, а что случилось-то такого, из-за чего вырубился свет и все попадали, почему не попадала сама Людмила Петровна и этот вежливый бандит, кто он такой вообще, и куда все-таки делся симпатичный израильтянин, вошедший в кабинет с утра. Но бандит изысканно указал ей перчаткой на кабинет. Людмила Петровна быстро сказала:
– Они когда Сергея Ивановича уводили, с москвичом, говорили про юротдел, это в другом конце коридора.
И юркнула в кабинет, к бубнящему что-то американцу.
– Пал Викторыч, а может, по башкам им надаем сейчас, пока они дохленькие? – предложил Масютин, обшаривая мужика в маске.
Еремеев, отдыхиваясь, махнул рукой – не надо, мол. Срабатывание СПАЗа гарантированно вырубало всех, находившихся в контакте со сплавами железа, минут на двадцать – а человека с гранатометом могло ввести в кому или убить. Но это уже не мы виноваты, а древний народ, который объяснил, от чего погибнет взявший меч. В таких условиях бить контуженых по башке было совершенно необязательно. Масютин и сам это прекрасно знал. Но пар выпустить очень хотелось, кто ж спорит. Пар ой как накопиться успел: и за месяц, и за сегодняшнее дурное утро.
Утро было невероятно дурным: сперва ждали высокое начальство, потом высокое начальство с иностранными гостями, далее высокое начальство велело ждать, не расслабляясь, затем из АБК пошли сигналы о каком-то маски-шоу: то ли полицейской операции, как в кино, то ли рейдерском захвате, как в телевизоре. Наконец прибежал программист Муртазин.
Когда в цехах погас свет и наступила непривычная тишина, Еремеев с ужасом подумал: а если это ошибка или путаница какая-то. Вдруг нет ни захвата, ни стрельбы. Просто кто-то что-то не так понял или решил разыграть кого-то. А я шарахнул секретным оружием по живым людям и мощностям родного завода. Мощности-то ладно, они были штатно запаркованы и защищены от воздействия, но в АБК-то сегодня никто схему не отработал. Одних компьютеров и оргтехники, поди, на несколько миллионов сгорело.
Эта мысль колотилась в голове и даже легких Еремеева, пока он вместе с тройкой ребят поздоровее, оскальзываясь, бежал через двор в АБК. Остальным он велел быть на рабочих местах и охранять цех, а заодно СПАЗ. И отпустило Еремеева не скоро. Даже не при виде мужика в маске, черной форме без опознавательных знаков и с автоматом, скорчившегося у вертушки, через которую работяги шли в цех. Отпустило тогда, когда нормального человека, наоборот, должно было прихватить. Когда Еремеев вышел на лестницу, красиво заваленную взводом полицейского спецназа. Видать, стояли ребятки, ждали команды – а дождались импульса в центральную нервную. И удивиться не успели.
На третьем этаже валялся опять не спецназовец, а такой же, как у вертушки, мужик в маске и анонимной униформе. С таким же вычурным автоматом. Слава богу, из такой же оружейной стали.
– Они живы? – спросили сзади, и едва угомонившееся сердце Еремеева снова оборвалось и затрещало из холодных кишок, а Масютин без затей замахнулся черенком, выдранным из дворницкой лопаты.
– Тихо, – сказал Еремеев, потому что голос все-таки был женским, и повернулся.
К ним подошла молодая и довольно пригожая женщина в черном удлиненном пуховике. Лицо у нее было строгим и немного испуганным, что добавляло пригожести. А руки в карманах добавляли то ли простецкости, то ли, наоборот, загадочности.
– Вы здесь работаете, так? – спросила она напористо. – Это что, короткое замыкание какое-то было?
– Длинное, – сказал Масютин и небрежно оперся о черенок, как шевалье о клинок. – Мать, ты сама кто и откуда?
– Новикова, следственный комитет, – ответила она, даже не пытаясь вытащить руки из кармана или каким-то иным способом показать удостоверение, погоны или какую-нибудь бляху на груди. Груди хватило бы, подумал Еремеев и немного даже испугался за себя. В связи с тем, особенно, что сразу понял: не врет девушка. И Масютин это понял, потому что присмирел и палку убрал за спину. А девушка приободрилась, попав в родную стихию, в которой можно допрашивать и строить всяких посторонних мужиков.
– Это ваши? – спросила Новикова, дернув подбородком.
Масютин быстро оглянулся и кивнул. Пробежавшие по коридору Яманаев и Лодыгин возвращались на голоса.
– Вы представьтесь, пожалуйста, – сказала Новикова Еремееву.
– Еремеев Павел Викторович, начальник КБ, и. о. главного инженера. Это ваши вояки, что ли?
– Не совсем, – сказала Новикова. – Можете кратко сказать, что случилось?
Еремеев развел руками, посмотрел в обе стороны и начал:
– Ну, я бы сказал, рейдерский захват, причем не первый…
– Это я в курсе, – оборвала Новикова. – Вы скажите, вы из какого-то оружия выстрелили, или что? Просто для понимания.
– Просто для понимания: была приведена в действие наша разработка. Штатно. Остальное – извините, секретная информация.
– Они живы хоть?
Еремеев пожал плечами.
– Ну вы же видите. Очнутся минут через пятнадцать.
Новикова поморщилась и уточнила:
– А у вас право есть на такое, как это, штатное приведение в действие?
– Есть у нас все, – сказал из-за плеча Яманаев. – А у вас право есть с автоматами по заводу бегать?
– Я без автомата, и вообще, – сухо сказала Новикова и осторожно выпростала руки из карманов.
Масютин охнул, кто-то свистнул, а Еремеев, растерявшись, просипел:
– Ну, это еще повезло – на периферии были, и металл изолирован – телефон, что ли?
Новикова прострелила его непременно синими – в полутьме коридора не понять, но какими еще, – глазами и хотела сказать что неласковое. Но ей самой сказали: «Позвольте» и осторожно, но прочно взяли за запястье.
Мужик в униформе охранника и с заводской нашивкой на груди быстро исследовал ладонь Новиковой и сообщил:
– Ну, ожог, сильный, но более-менее чистый. Пластмасса потекла, так? Надо спиртом обработать и повязку, тоже спиртовую. Пойдемте, я знаю, где есть.
Новикова оглянулась почему-то на Еремеева. Еремеев открыл рот, но охранник сказал:
– Ребят, там в юротделе Шестаков и номенклатура из Москвы связанные, и с ними еще эти вот с автоматами, три штуки. Очнутся – нехорошо получится. Вы бы поспешили.
Масютин, что-то прошипев, гулко ткнул палкой в пол и рванул в сторону юротдела так, что Еремеев на всякий случай решил не завидовать ни Шестакову, ни рейдерам. Яманаев с Лодыгиным, переглянувшись, затопали следом.
Еремеев снова открыл рот, но обнаружил, что Новикова об руку с охранником уже удаляется в крыло приемной. Хороша парочка – хромоножка да сухоручка. Еремеев опомнился, нагнал их и как бы между прочим поинтересовался:
– А вы откуда, собственно?
Мужик прервал увлекательный рассказ о наружном применении хорошо очищенной водки и легко объяснил:
– Да я после ночной отсыпаюсь, в себя прихожу – стук, крики, р-раз – свет погас. Ну я туда, сюда – все лежат, вот, на вас выбежал.
Акцент у него тоже был легким – легче, чем, допустим, у Яманаева. Зато парфюмом он злоупотреблял тяжко.
– А оружие где? – спросил Еремеев.
– Да какое у нас оружие, – сказал мужик, широко улыбнувшись и хлопнул локтем по висевшей на плече сумке. – Журнал проходок наше оружие. Вот, товарищ следователь, сюда проходите, пожалуйста.
Новикова хмыкнула, толкнула дверь, перешагнула через какое-то черное тряпье и очередного захватчика, лежавшего мордой в пол поперек приемной, присела на стул возле пустующего стола секретарши и неловко, левой рукой, расстегнула пуховик. Под пуховиком оказались синий свитер, черная юбка и толстые колготки. А также грудь и коленки – такие, что сквозь любой слой шерсти насквозь прожгут.
Еремеев, почти не замешкавшись, отвел глаза, тоже перешагнул кучу одежды, прислушался и спросил охранника, деловито открывавшего директорские шкафчики:
– Шестаков в юротделе, а кто в кабинете-то, я не понял?
Из кабинета доносилось невнятное кудахтанье на два голоса, женский и мужской.
Мужик, не оборачиваясь, пожал плечами и тут же восстал с двумя бутылками наперевес, брякнул их на стол и прицельно заозирался. Новикова смотрела на него с интересом, держа наизготовку ладошку с неровными алыми полосами.
– Проверю тогда, – буркнул Еремеев и, бросив короткую дробь по косяку, заглянул в кабинет.
Там царила картина из цикла «Гостям рады». На полу, оперевшись спиной о директорский стол, сидел мордастый парень нерусского вида – ну и нетатарского, радикально не местного, – держал в одной руке бутылку с марочным армянским коньяком, в другой – граненый стакан, заполненный явно тем же коньяком, прихлебывал по очереди из обоих сосудов, вздыхал и мычал что-то совершенно непонятное, но ужасно жалобное. А рядом с ним, уперевшись ладонями в коленки, как Снегурочка перед детсадовцем, стояла Людмила Петровна, нараспев бормотала что-то почти понятное и время от времени, рискуя равновесием, поднимала ладошки, чтобы поддержать трясущуюся руку парня или не дать ему шарахнуться встрепанной башкой об угол столешницы.
Ни на торчащие из разных углов бессознательные ноги в грубых берцах, ни на обалдевшего Еремеева парочка никакого внимания не обращала.
Зрелище было чарующим.
Еремеев с трудом сообразил, что надо бы попробовать узнать суть и смысл происходящего. Он убил на это кучу времени, но поглощенная взаимопониманием парочка оказалась неготовой к членораздельному отвлечению на внешние раздражители.
Еремеев плюнул, рассудив, что бандюки в кабинете уже обезоружены, так что первые полчаса после восставания из полумертвых заметного вреда от них не ожидается. И вернулся в приемную.
Там творилась какая-то ерунда. Рука Новиковой уже была перебинтована чем-то похожим на располосованную мужскую сорочку, не исключено, что из директорских запасов. Новикова держала руку на весу, но внимания на нее не обращала, а во все глаза смотрела на вещающего охранника. Который, покосившись на Еремеева, деловитым докторским тоном закончил не докторскую речь:
– Ну, диск посмотрите, сами все поймете – только сегодня же. На диске – всё. И у вас доступ к мейлу Терлеева есть ведь? Почту его тоже проверьте, Елена Николаевна, там интересно. Все, удачи.
– Откуда вы знаете, как меня…
– Ну Артем же, – терпеливо будто не в первый раз, сказал мужик, улыбнулся и вышел.
– Что это? – спросил Еремеев, глядя на плоский футлярчик в руке у Новиковой.
Она перевела взгляд на футлярчик и, поспешно упихивая его в карман, сказала:
– Э, Павел… А вы с этим сотрудником знакомы или?..
Еремеев понял, что она просто не запомнила его отчество, но все равно обрадовался такому обращению и собрался было сказать что-нибудь остроумное про круг лиц, с которым предпочитает знакомиться. Но тут ребята с шумом, спотыканием и опрокидыванием мебели заволокли в приемную Шестакова и сухопарого джентльмена, сохранившего остатки лоска на отдельных фрагментах поверхности. Видимо, ту самую номенклатуру. Где уж охранник слово такое нашел.
Выглядели оба плохо, зато были живыми.
Вылетевшая из кабинета Людмила Петровна завертелась и заохала, опрокидывая всё и всех. Выползший следом иностранец присел на стул, пьяненько улыбаясь. Новикова, взыграв действительно синим глазом, вскочила и принялась командовать, ругаться и немножко допрашивать. А Еремеев, выглянув в окно, увидел всполохи подлетающих к воротам синеглазок, подумал, да и пошел обратно в КБ, к СПАЗу и народу. Здесь ему делать было нечего.
И никто на третьем этаже в ближайший час не вспомнил ни про мужика в форме охранника, ни про Гульшат с Захаровым, ни про фээсбешников.
Глава 4
Чулманск. Леонид Соболев, Марат Маликов
– А если они умерли? – спросила Неушева плаксиво.
Простреленный хлыщ зло хахакнул и тут же замолчал, шевеля выпендрежными подошвами – больно стало. А Соболев рассудительно объяснил Неушевой и себе:
– Да живы, что вы, в самом деле. У того пульс, я же слушал, а Юрий Петрович – ну, сейчас мы его…
На того Неушевой было плевать, а вот за Захарова она переживала, как за родного. Теребила его, водрузила голову себе на колени и разве что искусственное дыхание делать не пыталась.
Под окнами шумело и клокотало – к выбывшим бойцам подоспела помощь. Которая бывает необходимой и несвоевременной. Соболев потрогал шею каэра, решил, что чем позже тот придет в себя, тем лучше. Осторожно, накинув шарф, поднял пистолет и подсунул его под спину любимому коллеге – так, чтобы контакта не было, но чтобы контрик, оклемавшись, даже перепугаться потере табельного оружия не успел. И пошел к Захарову.
Захаров выглядел и впрямь не очень хорошо. Лицо у него было серым и осунувшимся, а дыхание дробным, как разговор в бричке.
Соболев не без труда опустился на корточки – все-таки хлыщ что-то ему не порвал, так отбил, – вгляделся в лицо Захарова, судорожно вспоминая правила реанимации вырубленных пенсионеров. Ничего определенного не вспоминалось.
– Так. А давайте-ка мы сейчас водички ему дадим, – сказал он, чтобы сказать что-нибудь, и уверенно подхватил Захарова за затылок, неожиданно горячий под мяконькой сединой. – Девушка, вы из чайника нацедите, пожалуйста. А, света нет. Ну тогда зачерпнуть…
– Стоп-стоп-стоп, – сказали сзади, и Соболев вздрогнул.
Рядом, тесня его, опустился на колени мужик в черной форме. Он отвел руки Соболева, подсунул ладонь под седину, не глядя отодвинул Неушеву, которая с готовностью отползла на пяточках, и начал что-то делать с Захаровым. Соболев несколько секунд оторопело пытался понять, что творится, по шевелению обтянутой черным сукном спины, с трудом поднялся. И сумел разобрать, что мужик, проворно перевернув пенсионера на живот, оттянул ему веко, губу, подержал руку на шее, и вдруг сильно потер Захарову уши – счищая, как кожуру с арахиса.
Неушева ойкнула, а Соболев дернулся спасать старика. Но старик зашипел сквозь зубы и повел руками. Мужик одобрительно буркнул и сделал что-то возле головы Захарова – ладно не возле ушей. Отвел ладони в стороны, и Захаров сел, точно прихваченный к ладоням лесками.
– Юрий Петрович! – взвизгнула Неушева, бросаясь на дедушку и без малого ломая ему шею неуклюжим объятием. Мужик поспешно отодвинулся, встал и, отряхивая штанины, неровно отошел в сторону. Запах парфюмерного салона остался.
Захарова относительно прочно сидел на полу, озираясь с потрясенным видом, которому сильно способствовало щебетанье Неушевой. Как содержание, так и плотная пронизывающая форма. На словах «А этот гад вас ударил и за мной погнался с ножом» хлыщ на столе снова зашевелился и невнятно, но смачно выступил в столешницу. Соболев опять ощутил пару тяжких вязких комков в районе печени и посоветовал:
Читать бесплатно другие книги:
