Варшавский договор Идиатуллин Шамиль
– Там немножко не так все было. Если в двух словах: головным предприятием был ЧМЗ, Чулманский машиностроительный, а «Потребтехника» с боем отделилась от него лет пятнадцать. Неушев как раз ее создал из цехов, которые шлепали всякие проигрыватели и прочие, как уж это…
– Товары народного потребления. Интересно. Выделил и, я так понимаю, раскрутился. А большой завод куда делся?
– А большой завод сдох совсем, и его лет пять назад Неушев под крыло «Потребтехники» взял. Не добровольно, местные власти сильно попросили. Ну он и взял – на правах маленького завода.
– И я хэзэ его, зачем он согласился.
– Из цикла «Нельзя отказаться», Андрей Борисович. Ну, он взял ЧМЗ, помусолил, попробовал выбить госфинансирование по оборонной линии, потом с потенциальным противником что-то замутить – с евреями встречался, с амерами, с китайцами. Все без толку. Он тогда плюнул, выкинул все остатки в мобмощности, а ЧМЗ влил в «Потребтехнику». И вот когда эту процедуру завершил – довольно быстро и круто, говорят, завершил, невзирая на вопли, угрозы и затраты, – появилась ОМГ с идеей «А давай ты нам отдашь завод обратно».
– Теперь более-менее понятно и, в общем, логично. А наш интерес к мужчине Неушеву откуда растет, не разобрались?
– Никак нет, – помолчав, сказал Соболев. – Родственников нет. Две дочки остались, старшая разведенка с ребенком, с мужчинами, говорят, у ней нескладно всю жизнь, ну и с папашей в том числе. Другая студентка, без жениха даже. У Неушева два брата были и сестра, померли давно, он младший. Один брат под Питером жил, второй в Оренбурге, сестра в Узбекистане где-то, и связей вроде особых не было. Неушев мужик-то крутой во всех смыслах, даже родня сторонилась.
– Дети от первого брака, – предположил Егоров.
– Это первый и был. Они под сорок лет вместе жили.
– Ох ты как. Ладно, а внебрачные?
– Андрей Борисович, так это как узнать? Может, конечно. Но, говорят, он до последнего времени жену любил.
– До смерти практически, – сказал Егоров. – В Узбекистане, значит.
– Ну, там может быть, да. Или племянники там всякие, кузены. Ох. Там сейчас найти чего… Ну ладно, у старика Матвеева доступ во все архивы, в том числе конторы, так что мы попробуем, – мужественно пообещал Соболев.
– Сделайте милость. И зря вы на себя одного… хм, двоих всё замкнули, я же говорил, подключите Цехмайстренко или Балыгина.
– Да-да-да, – сказал Соболев почти без улыбки.
– Вот ведь. Хорошо. Что там за конвенция-то?
Больше Егоров не перебивал, а к завершению соболевской речи уткнулся в монитор, что-то быстро печатая и переставляя по разным частям экрана. Когда пауза провисла, он, не выныривая, заметил:
– Зря мотались, выходит.
Соболев поднял брови, подумал и улыбнулся, готовясь ответить сильно и развернуто. Егоров, сощурившись в экран, объяснил:
– По главному вопросу полный ноль. Заявку нашего конфидента не выполнили, выполнить в срок не сумеете, про него ничего не поняли, иных способов надавить нет.
– Но зато… – спокойно начал Соболев.
Егоров еще спокойней перебил:
– Зато мы выяснили, что руководство оборонного концерна владеет совсекретной информацией по Лесу, причем получает эту информацию чуть ли не в текущем режиме. И это умение упирается в некую конвенцию, про которую в курсе наше руководство. И что дальше?
– А дальше мы должны спросить руководство.
Егоров поморгал и сказал почти нараспев:
– То есть вы предлагаете выполнить приказ некоего пиджака – вот так, сразу, задрав хвост. Это с одной стороны. А с другой стороны вы предлагаете мне, непосредственному и почти любимому начальнику, подставиться по полной и обрезать себе свободу действий.
Соболев даже растерялся и глуповато спросил:
– Разве?
– Ну сами смотрите. Если мужчина Жарков не гонит – а мы с вами не думаем, что он гонит, так? – то действительно есть некая высокая конвенция, способная регулировать наши действия. Я хэзэ его, кого с кем и про что, но мужчина Жарков считает, что наше начальство про конвенцию знает, что оно непременно заставит нас его выполнять, и что после этого мы от мужчины Жаркова отступимся навсегда. И, я так понимаю, не только от мужчины Жаркова, но и от Чулманска в целом, а может, и еще от чего. Понимаете, да?
Соболев длинно вздохнул. Чего тут было не понять. Устал он от этих игр. Еще вступить толком не успел, и даже нюхнуть, а уже устал.
Егоров продолжал:
– То есть руки-ноги нам начальство свяжет, а результат-то требовать не перестанет. И мы должны будем результат показать. А выйти на него можно сугубо через Чулманск. Я правильно понимаю, что в Штаты или там в Норвегию вы ехать не намерены?
Тут Егоров поднял руку и сделал длинный жест навстречу тяжелому взгляду Соболева. Видимо, это должно было означать извинение за очередной приступ юмора. Впрочем, Егоров тут же принялся барабанить по клавиатуре, так что, может, разминал кисть.
Соболев решил счесть жест извинением.
– Андрей Борисович, ну ерунда какая-то. Мы же объясним, что при таких вводных результата не будет – и все дела. В Чулманске все глазки прячут и показывают на Москву. Значит, надо организовать давление из Москвы, иначе без толку.
Егоров молча отнял правую руку от клавиатуры, чтобы продемонстрировать большой палец, и вернулся к выбиванию неритмичной дроби.
– Они же первые заинтересованы, – неуверенно предположил Соболев.
Егоров кивнул, не отвлекаясь.
– Да и в конце концов, – сказал Соболев решительно, – это вопрос национальных интересов. Андрей Борисович, это же не про стратегическое равновесие и прочее бла-бла-бла история, это про нашу репутацию и наши позиции – у арабов там, индусов, в Латинской, да во всем мире. Это же сюжет «Осажденный город», а он определяет сегодня. Кто может, во-первых, лучше выдержать осаду, во-вторых, отбить самые современные, э-э, катапульты, включая спецназ и беспилотники, тот и будет рулить. И какие на фиг базы, виноват, это чисто политическая и коммерческая штука, называется «Выжить». Кто «Морриган» продает, тот и решает. Так что мало ли у кого там какие конвенции. Пусть хоть у главного. Мы присягу не главному давали, а стране. И в интересах страны…
– Вот! – воскликнул Егоров, с треском отодвигая подпрыгнувшую клавиатуру. – Вот чего мне не хватало. Давайте, напомните мне, кому мы чего давали и чем должны Родину любить.
Соболев замолчал. Он мог напомнить и поучить, но время было неподходящим. Егоров вышел из себя – и не по его, Соболева, вине. Соболев явно последним в цепочке выступил, мышкой у репки. Вы-ывели начальство.
Выдержка у Егорова была все-таки чудовищная. Он посмотрел в сторону, побарабанил еще немного – теперь по столу и ритмично, – и сказал:
– Все, отбой. Сейчас по домам, с утра все узнаю тихохонько, там и придумаем, как быть.
С утра он не пришел. Пришел к одиннадцати, веселый и злой, очевидно, от Тракеева, – от Аксючица он просто злой возвращался, – и прямо в кабинет к Соболеву. Бросил пальто на стул, не иначе, пародируя вчерашний рисунок поведения Леонида, и сказал:
– Короче, так. Конвенция есть, дурная, нас с вами не касается, для начальства важнее Конституции с уставом караульной службы. Если в двух словах: есть зона ответственности наша и не наша. Оборонпром – не наша. Наше начальство лезть туда не может, и подчиненным должно не велеть. Это из паршивого. Из нормального: как я и говорил, конвенция – не нашего ума дело, соответственно, мы не обязаны знать, что чего-то нарушаем. И пока не знаем, можем нарушать дальше.
– Незнание закона… – напомнил Соболев.
– А это не закон и даже не понятие. Пока меня под роспись не ознакомят, в даль пусть идут, я хэзэ его, что за бирюлечки у них.
– Но Жарков же просил передать начальству…
– А если бы он просил вас квартиру на него переписать? А? Ну и все.
– То есть давления из Москвы не будет? – уточнил на всякий случай Соболев.
– Ни микропаскаля, или в чем там оно измеряется. Ни давления, ни освобождения, ни намека, – заверил Егоров.
– Почему?
– Потому что он убийца.
– Никаких переговоров с террористами, убийцами и примкнувшим к ним, э, неопределенным кругом подозреваемых? – серьезно спросил Соболев.
– Ну, например.
– Вас понял. А товарищу из игровой приставки что сказать? Чтобы шел обратно в небытие?
Егоров широко улыбался и почти пропел:
– А про это я ничего не знаю.
Соболев похлопал глазками. Егоров продолжил человеческим тоном:
– То есть совсем ничего. Ни про этого товарища, ни про ваши отношения, ни про ваши действия. Как уже предпринятые, так и те, что собираетесь предпринять. У вас характер работы позволяет обходиться без постоянных отчетов. А я как раз на этой неделе и, вот удивительное совпадение, аж до шестого декабря страшно занят и не имею возможности призвать вас к отчету. Но к шестому мне нужно все – отчет, справка и полная компетенция.
Егоров поднял пальто, как бы показывая, что этап страшной занятости уже затикал. Соболев все-таки уточнил задумчиво:
– В целом я уяснил, но хотелось бы понять, за какие рамки выходить нельзя в принципе.
Егоров пожал плечами и перебросил пальто с руки на руку.
– Предложение такое: работаем дальше, не нарываясь. То есть мужчина Жарков нас впечатлил, ему теперь на глаза не попадаемся. Работаем по профилю, как бойцы невидимого.
– Прямо бойцы?
– А это по обстоятельствам. Но так, чтобы контру10 не всполошить. Активность она может близко к сердцу принять, боюсь-боюсь.
Да я и сам боюсь, аж понос, чуть не сказал Соболев. С контрразведкой он имел дело два раза, оба раза исчерпывающе описывались поговоркой про пидараса и саднили в подкорке, как чирей подмышкой.
– Цехмайстренко будет на подхвате и на контроле, – добавил Егоров, поворачиваясь к двери.
– Андрей Борисович! – взвыл Соболев. – Ну за что?
Егоров привалился спиной к двери и осведомился почти самым невинным тоном:
– Что-то не так?
– Издеваться-то, – буркнул Соболев. – Ну давайте я один, у меня ж характер работы и все такое. Ну или пусть, я не знаю, Першко или Балыгин…
– Цехмайстренко.
– Блин. Виноват. Ну это работа, что ли, будет? Ладно. Спасибо.
Егоров кивнул, дожидаясь, не побрыкается ли зам еще на какую тему. Но зам знал, что процесс брыкания утомителен и бессмысленен. К тому же начальник, в отличие от зама, никогда не был запаленным агентом. Уже поэтому к его рекомендациям имело смысл прислушиваться. Раз нам так легче, будем считать приказ рекомендацией.
Соболев, вздохнув, кротко спросил:
– То есть я сегодня выезжаю?
– Куда?
– В Чулманск.
– А я знаю? – искренне удивился Егоров. – Я вообще хэзэ, как говорится. Но шестого – помните, да?
Соболев шмыгнул носом.
Егоров взялся за ручку двери и сказал:
– Удачи, Леонид Александрович.
Глава 6
Москва. Валерий Глухов
– Чего хотел? – спросил Валерий, едва поздоровавшись.
– Сейчас, – сказал Эдик, оглядываясь на подскочившего официанта. – Ты заказал уже? Нет? Я пожру, с твоего разрешения, с утра с этими запутками маковой соломки во рту…
Валерий кивнул. Эдик третий день пропахивал отчетность и аналитику по еще двум бывшим производителям спецтехники. Их владельцы заметно насторожились, так что требовались новые подходы к новым брешам – прямо сейчас. Валерий подозревал, что до следующей недели Эдика не увидит. Звонок его удивил.
Эдик, натурально, выглядел беглецом из диетического санатория: в глазах краснота, под глазами зелень, костюм набок, волосы прилизаны, как у затюканного воспитанника доброй мачехи. Он быстро потребовал салат с мудреным названием, отбивную от шефа и много кофе. Валерий ограничился пуэром, дождался убытия халдея и ожидающе посмотрел на Эдика. Тот сказал:
– Я, короче, не сильно пока испуганный, но возможна проблема. Из Чулманска следак звонил.
– Так. И что?
– Да пока, по ходу, ничего. Вопросы всякие задавал – чего приезжал, чего уехал, чего нашел, можно ли отчет посмотреть. Стандартный набор, хоть и странно, что спохватились. И еще он спросил, знаком ли я с Большаковой.
– С кем? – удивился Валерий и вспомнил: – А. Да, любопытно. А ты сказал: нет, что вы, как смели такое?
– Типа того, – без огонька согласился Эдик, кивнул официанту и принялся быстро сметать принесенный салат. На внятности речи это почти не сказалось: – Я усек, что он не просто так спрашивает. Сходу не вспомню, говорю. Он говорит: ну, с ней трагический инцидент произошел месяц назад. Я говорю – беда какая. Но не помню, говорю, наверное, все-таки незнаком. А вы, говорю, инцидент и расследуете? Нет, говорит, я по экономическим преступлениям, потому, типа, вам и звоню. А инцидент, говорит, громким был, вот я и решил, что вы можете что-то подсказать. Если знакомы, конечно. Я говорю: да с чего вы взяли, типа. А он такой: вы меня совсем не помните, что ли? Да, спасибо.
Он кивнул официанту, поменявшему тарелки, отсек край отбивной и тихонько замычал, пережевывая. Похоже, имелось в виду, что Валерий Николаевич будет нетерпеливо ерзать и задавать разные вопросы.
Валерий Николаевич плеснул себе пуэр и приступил к смакованию. Он был совершенно свободен – пусть не до пятницы, но до завтра. Эдик это понял, крупно глотнул, крупно хлебнул и продолжил наконец:
– Я же, говорит, Артем. Я, говорит, с Большаковой вместе в Сочи приехал. Уехали, правда, порознь. Вспоминаете, говорит?
Эдик невесело засмеялся, глядя на Валерия. Тот аккуратно поставил чашку на блюдце и сухо сказал:
– М-да. Ромео-алкаш. Но так же не бывает.
Эдик пожал плечами, не отрывая от него взгляда. Валерий раздраженно признал:
– Мой косяк. Не мой, Славкин, но принимаю, осознаю. Недоглядели, недодумали.
– Недоделали. Большакова жива.
– До сих пор? – удивился Валерий. – Крепкая барышня. Там же череп всмятку. Прям совсем жива?
– Я так понял, больше овощ, но все равно, – пробубнил Эдик, не снижая значительности взгляда. Жевал он так яростно, что кончик носа гулял кругами.
Валерий пожал плечами.
– Ну, контрольный в ситуацию не слишком вписывался. Перезарядка ружжа тем более – а у него карабин на два патрона. Месяц прошел, значит, из овоща вряд ли выйдет.
– А если?
– А если – тоже ровно. Нечего ей рассказывать, там все на опа вышло, они ни увидеть, ни понять… Короче, кушай спокойно. Дальше что?
Эдик кивнул, допил очередную чашку и снова вгрызся в мясо и беседу:
– Дальше думать надо. Исправлять, нет.
– Понять бы еще, что именно. Сам-то этот… Артем… Что сказал? То есть он реально следак, сложил два и два, вышел на тебя – или что? Объясни толком, пожалуйста.
Эдик пробурчал, не поднимая головы:
– Да я в непонятках. Следак реальный, из местного СК. Я справки не наводил, сразу к тебе, но есть ощущение, что на пустом месте он понты не нарезал бы. Навряд ли у него что-то четко бьется – так, морду мою где-то увидел, вспомнил, решил покопаться, а что дальше делать, не придумал. Спрашивает, не собираюсь ли я куда уезжать, смогу ли подъехать в Чулманск. Я говорю – вот уж не знаю. А если я, говорит, подъеду для беседы? Я говорю – да какое, мне во Владимирскую область завтра ехать. Это правда, кстати. И, короче… Блин. Вот на таких мелочах вечно…
– Чего вечно?
– Сыпемся.
– Хорош сепетить, – отрезал Валерий. – Когда мы сыпались? К тому же – ну сложил два и два, ну и что. Где ты, где Большакова, а где дедушка Минетыч. Ты лучше вот что скажи: есть смысл начальству этого Артема звякнуть, или наоборот?
Эдик уронил бренькнувшие вилку с ножом на пустую тарелку, вытер блестящий рот и набуровил новую чашку кофе. Лицо у него ожило, даже зеленые подглазья стали по-весеннему свежими. Он поднес чашку ко рту и торопливо сказал перед тем, как отхлебнуть:
– Наоборот, в бутылку полезет – и тэ дэ.
– И что? – пренебрежительно спросил Валерий, но тут же согласился: – Ну да. Шум по-любому лишний. Давай так: отправим-ка мы туда Костика.
Эдик поднял брови. Валерий сказал:
– Ну что. Во-первых, он там формально-то незасвеченный. И зажил, говорит, вполне. Потом, пусть человек учится тонкой работе. Не все ж ему… Ладно.
– Шум лишний, – все-таки не выдержав, пробормотал Эдик.
– Костик-то как раз нешумный, – напомнил Валерий.
Оба усмехнулись. Валерий назидательно сказал:
– Сто раз говорил: врагов за спиной не оставляем.
– Так то врагов.
Валерий допил пуэр, складывая мысли в слова, и веско сообщил:
– Враг – не тот, с кем ты собираешься воевать. Враг – тот, с кем ты уже воюешь, и особенно – тот, кого ты победил и забыл. Ты забыл, а он помнит.
Эдик вяло изобразил аплодисменты. Валерий махнул официанту и закончил:
– Костя к тебе подъедет, ты расскажешь все в подробностях, он сегодня и тронется. Завтра-послезавтра будет все понятно. Там и решим, что делать.
Формально Валерий не ошибся ни в чем.
Часть третья. Сестра – хозяйка
28—29 ноября
Глава 1
Чулманск. Гульшат Неушева
Кот сдурел.
Сдурел, наверное, давно. Сперва Гульшат его не слышала – дверь была двойной и в обеих частях довольно толстой. Потом не обращала внимания, потому что второй месяц не обращала внимания вообще ни на что. Подруги пытались исправить это недели полторы, прорезавшийся вдруг Ренатик, тварь смазливая, продержался чуть дольше. Игнорировать Айгуль было сложнее. Она приходила каждый день, ругала сестру, заставляла есть, лезть в душ и переодеваться – даже на улицу пыталась вытолкать. Гульшат не сопротивлялась, просто плакала. И Айгуль отступала. Иногда ругалась, иногда садилась плакать рядом, чаще всё вместе – но потом вскакивала и говорила, что времени сейчас нет, а завтра вот вернусь и займусь тобой как следует, ишь, устроила здесь половодье. Завтра все начиналось сначала.
Сегодня до начала было еще полдня – Гульшат на часы не смотрела, но смутно ощущала, что день в самом разгаре. Кот, видимо, тоже. Он скребся в дверь и орал уже год. Ну, не год, но полчаса минимум. Будто в двери рыбная кость застряла, любимая и последняя. Кот орал как «Формула-1», скрещенная с недорезанным бараном. Недорезанных баранов Гульшат не видела и не слышала, но которую минуту пыталась себе представить. Желательно в образе кота.
Представлять такое было непросто, но тонуть в слезах дальше не получалось – этот дурак отвлекал. Гульшат даже заподозрила, что не животное голосит, а хитрые бандиты пытаются выманить хозяйку из квартиры. Мама такими в детстве пугала.
Мысль о маме опять накрыла Гульшат горьким сопливым потоком, от которого все больно сморщилось почти до неживого состояния. Гульшат выжила, открыла новую коробку салфеток, вытерла саднящее лицо и пошла смотреть, что там за бандиты такие. Думала даже нож взять, но это было совсем глупо. Цепочку все-таки накинула.
Зря. За дверью были не бандиты, а кот. Маленький, но наглый. Он сразу попытался юркнуть в щель. Гульшат остановила его тапком и сделала щель узкой. Наглец, не жалея шерсти и уха, продавил голову насколько смог, сдавленно мявкнул, отдернулся, сел и заорал. Не так, как раньше – жалобно.
Не разжалобишь, зло подумала Гульшат. Не то чтобы она не любила кошек – восторгов по их поводу не понимала. Ну, кошки. Бывают прикольные, бывают драные. На колготках от них шерсть, на руках царапины, в подъездах пахнет.
От этого не пахло. Миленький был котеночек – мелкий, в серо-черную полоску, как поперечный бурундук, отчаянно пушистый и несчастный. И глаза довольно крупные – черные-пречерные. Он смотрел на Гульшат, как котяра из «Шрека», но вроде не придуриваясь, а всерьез.
– Чего надо, балбес? – спросила, крепясь, Гульшат, чуть приоткрыла дверь, держа тапок наготове, и попробовала рассмотреть, что именно зверь драл с таким усердием.
У двери не было ни рыбы, ни самки, ни кошачьих нот. Был половичок, почти нетронутый. Зато дверь была тронутой. Процарапать пупырчатую пленку, затягивавшую сталь, животное не смогло, но блеску в углу поубавило. Без перекуров скреблось.
– Квартиру перепутал, дурак? – поинтересовалась Гульшат.
Котенок поднял голову и мяукнул длинно и почти беззвучно.
Понятно, что кокетничал, пытаясь разжалобить. Но талантливо ведь.
А талант следовало поощрять.
Гульшат подумала и прикрыла на секунду дверь, чтобы скинуть цепочку. Котенок заорал уже вполне в голос, хорошо поставленный. Гульшат чуть не усмехнулась, распахнула дверь – вскочивший было гость замолчал и присел, – и предложила:
– Ну входи.
Кот сидел, внимательно рассматривая Гульшат. Входить он не собирался.
– А чего орал тогда? – спросила Гульшат.
Кот беззвучно зевнул.
Гульшат сделала вид, что закрывает дверь. Кот настороженно приподнялся и разверз пасть.
– Ну давай, давай, – пригласила Гульшат, снова распахивая всё настежь.
Кот сел.
Гульшат вздохнула и побрела на кухню. Кажется, в холодильнике оставалось молоко.
Молока все-таки не было. Был пакет непросроченного катыка – Айгуль за этим следила строго. Гульшат рассудила, что если коты любят молоко, то кисломолочные продукты должны как минимум терпеть, и принялась искать подходящую плошку, чтобы разогреть катык и подманить им животное. А то заболеет, орать не сможет – из профессии погонят.
Тут Гульшат вздрогнула и чуть не выронила посуду, потому что животное уже терлось о ее ногу. На звон и бряканье прискакало, не иначе.
– Вот ты жук, – укоризненно сказала она, убрала ногу, но котофей описывал восьмерки вокруг с такой скоростью, что голова закружилась от ряби. Гульшат вздохнула, выдавила полпакета в плошку, осторожно перемещаясь и бормоча «Ну погоди, не ори», поставила катык в микроволновку и полминуты морщилась под гуденье печки и отчаянные вопли вымогателя, который уже примеривался когтями к махровым носкам. Гульшат стало смешно, впервые за последний месяц, и тут же стыдно – нашла когда смеяться.
Она буркнула:
– Жри, бандит.
Стукнула плошкой об пол. И тут же кто-то сказал по-татарски:
– Мыраубай, ты где?
Вкрадчиво сказал, но внятно. Рядом.
Дверь не закрыла, дура, подумала Гульшат, чего-то сильно испугавшись. Аж руки затряслись. Кот, не отвлекаясь, лакал катык – громко, как собака.
– Мыраубай, – донеслось снова, уже громче.
Неужели в квартиру зашел, подумала Гульшат замороженно, нашаривая что-нибудь тяжелое. Нашарилась совершенно нетяжелая стальная кастрюлька, в которой Айгуль вчера делала кашу. Должны были еще ножи рядышком стоять, но Айгуль их, видать, спрятала зачем-то.
Гульшат одеревенелой ногой подпихнула кота в бок, чтобы он сам вышел на голос и все незваные гости убрались подальше. Кошак, даже не подняв головы, перешел на другую сторону миски.
– Мыраубай, иди сюда, – снова позвал голос от двери.
Он, кажется, не приближался. И звучал не слишком страшно. К тому же Гульшат с трудом представляла себе маньяка или насильника, подзывающего кошку на татарском языке. Вот пенсионера, колхозника или, например, библиотекаря – запросто.
Она прерывисто вздохнула и, не выпуская кастрюльки, решительно вышла в прихожую. Там никого не было. Зато с лестничной площадки донеслось:
– Песи-песи-песи.
Акустика играет, с облегчением поняла Гульшат и сказала на смеси русского и татарского:
– Это ваш кот, наверное, ко мне забежал. Вы заходите, пожалуйста.
– Извините, ради бога, вот вас беспокою, – сказал дяденька по-русски, вдвигаясь мелким шарканьем.
По-русски он говорил с заметным акцентом и выглядел в самом деле крайне безобидно: зализанные пегие волосы, круглый нос с мелким синим узором, темные дряблые щечки в стороны, одет как клоун – в клетчатую безразмерную фланельку, разношенные трикошки, заправленные в темные носки, и слишком мелкие фетровые тапки.
Типичный, в общем, пенсионер, хотя по возрасту еще не подходил – вряд ли старше пятидесяти. Но, может, инвалид, например, по зрению – очень уж беспомощно он щурил глаза, которые не вмещались за толстенными стеклами.
Дяденька робко улыбнулся Гульшат, ненадолго став старее и симпатичней – морщины брызнули к вискам и ушам, – потупился и позвал:
– Мыраубай, бандит такой, иди быстро уже!
По-русски позвал, из вежливости. Произношение Гульшат его не впечатлило. Гульшат стало обидно, и она громко велела по-татарски:
– Мураубай, быстро к хозяину иди.
На кухне слабо заскрежетало: кот возил миску по полу. Хозяин немножко подождал со склоненной головой и пожаловался:
– Не слушается. Маленький еще, глупый совсем.
Гульшат кивнула, сдерживаясь. Опять накатило. Она кивнула в ответ на робкие жесты дяденьки и отвернулась, не слушая, как он дошаркивает до кухни и как там вдруг что-то громыхает и взревывает. Она полагала, что дедочку придется выковыривать придурочного питомца из катыка минут пять, так что будет время и прореветься, и утереться. И сильно вздрогнула, услышав за плечом:
– Дочка, что случилось?
Гульшат умом еще выбирала между «Какая вам разница» и «Какая я тебе дочка», а все вокруг ума уже выло, рыдало и тряслось, уткнувшись носом в фланелевую подмышку и немного – в тонкие ерзающие ребра под пушистой шерстью. Слово «дочка» переломило смеситель – хлынуло сильно и сразу. Фланелевая подмышка пахла не потом и не старческими болезнями, а лавандовой добавкой к стиральному порошку, вокруг стало тепло и покойно, и по этому покою удобно лились слезы-сопли вперемешку со словами. Гульшат рассказала все: и про маму, которая умерла, и про папку, который ее убил, говорят, и девицу эту с завода почти убил, говорят, которая его любовницей была, говорят, как будто у папки могла быть любовница. И про то, что бред это полный, никто не верит, и Гульшат первая – а против сказать ничего невозможно, ни ей, ни Айгуль, ни следакам этим чокнутым, которые ходят, и ходят, и ходят, и спрашивают. А мамы нет. А папка в тюрьме. И смысла нет никакого ни в чем.
Она долго так ревела, ныла и хлюпала, как ведро, оставленное под ливнем на ветру. Опроставшись, словно ведро как раз, обнаружила, что сидит на кухне, почему-то уже в махровом халате поверх домашнего костюма, и прихлебывает из кружки крепкий сладкий чай с лимоном. А дяденька сидит напротив, подталкивая к Гульшат тарелку с печеньями и не обращая внимания на котенка, атакующего носом и когтями то левое, то правое его плечо. А Гульшат рассказывает и рассказывает, сморкаясь в очередную салфетку.
Про то, как все всегда было хорошо, даже когда завод почти вставал, а папу начинали таскать то в прокуратуру, то в администрацию, то по каким-то судам, и он был белый и молчаливый, но все равно нежный с ними и с мамой – и однажды даже сказал ей: «Я живу, пока ты жива». Про то, как осенью что-то поменялось, незаметно: вроде все хорошо, а глаза отводишь – и со всех сторон шепот: у Неушева проблемы и любовница, Неушева вразнос пошла, на заводе бардак. Но ведь не было никакой любовницы, и разноса никакого не было, и завод новых людей принимал, зарплату поднимал и производство увеличивал. Гульшат, правда, тогда на все это не обращала внимания, это ей Айгуль рассказала – она всегда была старшей-умной-серьезной. Тогда Гульшат взяла папу с мамой за шкирятник и строго допросила: вы что, старые, с ума спрыгнули на старости-то? А старые посмеялись и велели дочке глупости не слушать, а заканчивать универ да поскорее замуж выходить.
И Айгуль тоже, говорит, посмеялась.
А через неделю случилось. Ну что-что случилось…
Гульшат снова сорвалась в безнадежно долгое рыдание, но нет – выскочила быстро, и так же размеренно, хоть и сипло продолжила.
Да какой секрет, весь город знает. Всех на загородной базе в Боровицком нашли. Маму м… м… мама, мамочка, и девка эта из отдела кадров, которая никто и ни при чем, мы про нее не слышали ни разу – врут все, и она почти мертвая. А папа без сознания, с ружьем, и пьяный, говорят, в дупель. А он и не пил почти. Ну как почти, выпивал, но чтобы допьяна – не было такого. Я всем говорила, пять раз, и следователю этому, который приходил, вопросы идиотские задавал – про завещание, про аудитора какого-то, но в особенности про девку эту. Как же, говорит, вы не слышали про связь отца с Большаковой, если все остальные слышали – и смотрит, главное, как на врага, как будто я вру тут ему. А я не вру, не вру, это все остальные врут, с ума сошли, какая Большакова, папа сроду бы…
Она вскинула мокрые глаза на сидевшего напротив дяденьку, про которого, честно говоря, уже все подробности позабыла – откуда взялся, почему сидит на ее кухне и слушает, и для чего наглый кот грызет ему складки рубашки. И чуть чаем не облилась. Гульшат вдруг показалось, что это не чужой дядька, а папка ее сидит напротив, стащив толстые очки, и смотрит на нее больными глазами – как смотрел, когда думал, что Гульшат от пневмонии вырубилась, а она сквозь ресницы подглядывала, хоть все и плыло по жаркому кругу. Гульшат торопливо проморгалась и поняла, что ошиблась: у поспешно нацепившего очки дядьки лицо было совсем не папкино – ну, может, чуть-чуть, рот там, брови, но остальное-то другое. С ума я сошла уже от рева, подумала Гульшат тоскливо. И выражение лица совсем не папкино. Папка или строгий, или веселый, или – когда задумается – смешной, губы выпятит, как обезьянка, и смотрит куда-то на носки себе. А этот сморщенный весь и жалкий.
Гульшат высморкалась, откашлялась и хрипло спросила:
– А вас как зовут?
– Мидхат, Мидхат-абый меня звать, дочка. Я в гости приехал, на день всего, на третьем этаже вот родня… Мусор выносить пошел, а кот, балбес, в дверь. Ну вот я и…
– А, вы у Гавриловых, – догадалась Гульшат. – Там же никто больше не въехал, кажется.
Дядька кивнул, ойкнул и бережно отцепил от себя кота, который вгрызся всерьез.
Читать бесплатно другие книги:
