Изгнанник Петровичева Лариса
– Милая Софья, – задумчиво и мягко проговорил Шани, – у тебя все будет хорошо. Слушайся меня, делай все, что я скажу, и через полгода ты уедешь отсюда и будешь жить в своем доме. Поселим тебя в небольшом, но культурном городке, ты станешь собирать яблоки в собственном саду, а потом выйдешь замуж за доброго и хорошего человека. А я, старый грешник, стану кружником ваших детей, если мы с тобой к тому времени не рассоримся по моей милости.
Вот тут Софью прорвало: она опустила голову на руки и разрыдалась. Тяжелая ладонь инквизитора легла ей на макушку и ласково погладила несколько раз – так когда-то давно, в другом мире и другой жизни, плачущую Софью успокаивали родители.
– Что я должна сделать? – проговорила Софья, захлебываясь в слезах. Видение иной, хорошей жизни было таким желанным и почти невыносимым. – Шани, что я должна сделать?
– Не бойся, девочка, – донеслось до нее. – Всего лишь войти в высший свет. Я помогу.
Следующие две седмицы пролетели быстро, насыщенные самыми разными, но не слишком примечательными событиями.
За быстрое завершение расследования смерти покойного государя Луш наградил декана инквизиции роскошным особняком на площади Звезд, с полной обстановкой и прислугой. Несколько дней ушло на переезд; Софье выделили собственную комнату, в два раза превосходившую размерами ее прежнюю спаленку в приюте Яравны. Это не дом, говорила себе Софья, бродя по комнате и то рассматривая красивую изящную мебель тонкой восточной работы, то выглядывая из окна на площадь, где чинно гулял народ, мастера открывали ставни на витринах многочисленных модных магазинов, а глашатаи зазывали зрителей в центральный столичный театр на очередное представление. Это не дом, повторяла Софья, это только шаг на пути к дому – и все равно чувствовала себя невероятно счастливой.
Прислуга оказалась чрезвычайно вежливой и почтительной, но Софья не могла не заметить их слишком пристальных для прислуги взглядов. Вечером она осторожно поделилась с Шани своими опасениями, стараясь, чтобы ее не услышали. На декана снова напала тоскливая хандра, которую он запивал крепкими винами, на сей раз не маскируясь. Вольготно устроившись в широком кожаном кресле и с хозяйской небрежностью положив ноги на инкрустированный дальневосточным перламутром столик для посуды, Шани мрачно выслушал Софью и сообщил:
– А, это они все записывают и доносят.
– Доносят?! – изумилась Софья. – Кому? И зачем?
– Государю доносят, – сказал Шани и полез в секретер за очередной бутылкой спиртного. – Ему, видишь ли, очень любопытно знать о том, как у меня обстоят дела.
Что ж, пусть так. Софья сделала правильные выводы и в присутствии домоправителя и двух горничных держала язык за зубами, так что доносить им было особо не о чем – во всяком случае, по ее поводу.
Спустя три дня на площади перед дворцом был сожжен злокозненный колдун и еретик, бывший лейб-лекарник Машу. На казни присутствовал государь собственной персоной вместе с семьей, Шани, сидевший в скромном, подобающем его положению отдалении от владыческих мест, сделал вид, что не заметил пристальных взглядов правящей фамилии. Несмотря на большие ожидания, захватывающего зрелища мук цареубийцы никто не увидел: доктор Машу получил в последней кружке воды порцию яда, который Шани смешал собственноручно, и умер, едва только его привязали к позорному столбу. Луш пробормотал что-то про инквизиторские штучки и вместе с женой покинул место казни, не дожидаясь полного сожжения тела. А Шани спокойно досидел до конца, проследил за тем, чтобы пепел и головешки тщательно собрали, чтобы развеять над полем самоубийц и нечистых покойников, а затем вернулся домой, где напился до полного изумления, переколотил всю посуду и разогнал прислугу пинками под зад. Сжавшись комочком в углу своей комнаты, Софья с ужасом вслушивалась в звуки снизу, вспоминая, что в приюте Яравны, если гости принимались бить фарфор хозяйки и гонять горничных, то следующим номером программы было уже обрывание юбок у всех, кто имел несчастье попасться под хмельную руку. Однако ничего страшного не случилось. Декан заснул на диванчике в гостиной, а по городу поползли сочувственные разговоры о том, как его высочество горюет о потере родителя.
На следующий день они покинули столицу.
Официально было объявлено о том, что декан инквизиции отправляется на богомолье в Шаавхази с одновременной проверкой состояния дел в подотчетных ему северных землях. В действительности же Шани и Софья отправились совсем в другую сторону.
– Красиво, правда?
Софья всю жизнь провела в столице и никогда не видела Залесья. Сейчас, когда их лошади стояли на вершине зеленого холма, девушка смотрела по сторонам и не могла насмотреться – кругом, насколько видел глаз, тянулись леса. Их гребни всех оттенков зеленого выглядели горбатыми спинами невиданных сказочных животных; когда налетал ветер, и деревья приходили в движение, то казалось, что животные ворочаются во сне или волны набегают на берег маленького острова, и уходят, и возвращаются снова. Воздух пах не столичным дымом и гарью – он был пропитан запахами травы и хвои, цветов и воды: Софья словно впервые в жизни поняла, что значит дышать. Чуть поодаль холм обрывался – словно утес выдавался в море, и контраст травы и светлого грунта выглядел так, словно с холма сняли кожу, но это было не страшно, а красиво. И на всем, буквально на всем лежал отпечаток того благородного и трогательного очарования, которым обладает лишь природа северных неласковых земель: красоты быстротечной, но незабываемой.
– Потрясающе, – промолвила Софья еле слышно. – Я не знала, что так бывает.
Шани понимающе улыбнулся и повел поводьями, разворачивая лошадь обратно на тропу.
– Добро пожаловать в Залесье, – сказал он. – Любопытное место.
Залесье, самый крупный и самый глухой регион страны, действительно имело двойственную славу. Насколько хороша была здешняя природа, настолько странные вершились тут дела испокон веков. Из Залесья происходили многие аальхарнские подвижники и великие святые – а также и самые злостные колдуны и еретики. Шани не верил в колдовство: его знаний хватало, чтобы объяснять чародейство довольно-таки обыденным знанием людской психологии и лекарственных растений, однако в Залесье он всегда чувствовал, что в мире есть нечто большее, чем физика и медицина. После истории с Кругом Заступника и предсказанием смерти Хельги он почти что поверил в существование тех загадочных вещей, с которыми боролся по долгу службы.
Тропинка, по которой они ехали, становилась все уже, а лес все глуше. Стройные стволы сосен постепенно оставались позади, сменяясь мрачным ельником. Здесь, несмотря на яркий, почти летний день, царил сонный полумрак, и Софье чудилось, что деревья пристально и неотрывно следят за двумя всадниками, пока не делая им ничего дурного, но и добра тоже не обещая. Ориентируясь по ему лишь известным приметам, Шани свернул на едва заметную стежку в траве, которая то пропадала среди зарослей острой осоки, то появлялась вновь. Воздух здесь уже не был таким ароматным и свежим, как на вершине холма: тяжелый, спертый, он словно сжимал грудь влажными лапами.
– Смотри-ка, – внезапно сказал Шани и, протянув руку, указал на один из стволов. – Гогуль!
Софья увидела растрепанную соломенную куклу-скрученку, старательно привязанную к дереву. Это была самая обычная сельская самодельная кукла, только почему-то при взгляде на нее Софью пробрало холодом. То ли оттого, что из соломенного тельца торчал кривой ржавый гвоздь, то ли потому, что круглое безглазое лицо было измазано чем-то, подозрительно похожим на кровь. Софья поежилась и спросила:
– Это и есть гогуль?
– Он самый, – ответил Шани. Он рассматривал куклу без страха и с искренним любопытством исследователя. – Встречается такое по деревням. Поверье гласит, что гогуль, обмазанный человеческой кровью, способен удержать ведьму в пределах отведенного ей места и не выпустить ее к людям. Да, давненько я гогулей не видел. А этот, смотри-ка, свеженький. Красавец какой, надо же…
Софья зажмурилась и отвернулась. В животе ворочался отвратительный липкий ком не страха даже – панического ужаса. Отдышавшись, Софья отважилась открыть глаза и тотчас же увидела еще один гогуль, запачканный кровью посильнее первого.
– Вон там, – пролепетала она. – Гогуль.
Шани посмотрел туда, куда указывала дрожащая рука Софьи, и пренебрежительно хмыкнул.
– Не бойся. Он тебя не укусит. Если ты не ведьма, конечно. А ведьм ему положено кушать. Сырыми и без соли…
Подозрение в ведьмовстве оскорбило Софью до глубины души. Она нахмурилась и промолчала, хотя с языка так и рвался достойный и хлесткий ответ. Но с Шани станется бросить ее в лесу, и как тогда она выберется к людям в одиночку?
Соломенные куклы попадались и дальше: расположенные вдоль тропы, они словно стояли на карауле, не пропуская лесную ведьму к людям. Окровавленные головы смотрели вслед всадникам, и Софья всем существом ощущала их слепые тяжелые взгляды. Спустя час пути живой лес потихоньку стал умирать: всадникам все чаще и чаще попадались иссохшие деревья. Чья-то злая сила искривила их стволы и выпила соки: теперь коряги тянули ветви к тропинке, будто пугали и грозили. Гогулей стало еще больше: видимо, жители лесного поселка потратили немало времени и сил, чтобы отвадить ведьму от своих домов: страх, который она им внушала, был сильнее страха перед мертвым лесом.
– Зачем мы туда едем? – робко спросила Софья.
– К ведьме, – коротко ответил Шани. – У меня к ней есть разговор.
– Неужели вы разговариваете с ведьмами? – выпалила Софья. – Я думала, что вы их сразу же посылаете на костер.
Шани усмехнулся.
– На костер – это обязательно, но, вообще, я люблю поговорить, – он остановил свою рыжую лошадку, которая, в отличие от Софьи, не была обеспокоена присутствием чародейства, и спрыгнул на землю.
Софья последовала его примеру. Привязав лошадей к одному из деревьев, Шани прикинул, куда идти, и уверенно направился в самую чащобу, напролом через кусты. Подхватив подол дорожного платья, Софья последовала за ним.
Когда колючие ветви и сухие сучья почти полностью изодрали ее чулки, наградив уймой кровоточащих царапин, то лес неожиданно кончился: путники вышли на небольшую солнечную поляну, сплошь усеянную разноцветными искрами цветов. После пути сквозь лесной сумрак здесь было чудо как хорошо; Софья хотела было что-то сказать своему спутнику, но вдруг с изумлением и ужасом обнаружила, что тот бесследно исчез. Только что, мгновение назад, он стоял чуть впереди, закинув на плечо вещмешок и жуя сорванную травинку, а теперь его нет.
Да и леса уже не было. Спустя несколько секунд Софья уже не помнила о нем. Она сидела в углу своей комнатки в приюте Яравны, тряслась от страха и сбивчиво молилась. Снаружи доносился грохот и хмельные крики. Софью искали по всему дому: одному из подвыпивших гостей, молодому генералу в расшитом золотом мундире, очень приглянулась милая кудрявая девочка. Напрасно Яравна уверяла, что эта воспитанница пока не может быть отдана покровителю – Заступник великий и всемогущий, да ей и четырнадцати еще нет! – но генерал хлестнул Яравну по щеке и отправился на поиски приглянувшейся ему девочки с тем же рвением, с каким ходил на маневры.
Сжавшись в углу, Софья слышала визг и грохот в соседней спальне. Еще чуть-чуть, еще совсем немного, и ее обнаружат, а Яравна, получившая оплеуху, не станет вмешиваться, потому что получит еще и деньги: генерал был богат и щедр. До Софьи донесся звук очередной пощечины, и визг оборвался. Хлопнула дверь, и на какое-то время стало тихо. Потом Софья услышала шаги: генерал шел к двери ее спальни.
– Пожалуйста, – прошептала Софья, закрывая голову. – Шани, пожалуйста. Помогите мне.
Сквозь ковер на полу прорастали мелкие белые и розовые цветы с легким сладким ароматом. А под цветами – теперь Софья видела это отчетливо – были кости. Человеческие кости. Софья завизжала от ужаса, и именно в этот момент генерал схватил ее за шиворот и куда-то поволок.
Когда стоявшая рядом Софья исчезла, Шани даже не успел удивиться. Вскоре он забыл, кто такая Софья: провалившись на пять лет назад, он шел по лесу, переведя боевую пистоль в руке в рабочее положение и вглядываясь в гогулей: на сей раз они были вывешены не только для того, чтобы отваживать ведьм, но и чтобы указать дорогу инквизитору. Впрочем, ведьмы сейчас не было: в ее бывшей избушке теперь обитал то ли беглый каторжник, то ли какой-то местный бандит, а брант-инквизитор Торн, как единственный представитель законной власти в этой части Залесья, решил взять поимку преступника на себя.
Он не был новичком: ему уже не раз и не два приходилось иметь дело с уголовниками. Он очень хорошо стрелял и не учел лишь одного: запах растения кабута, в обилии водившегося в этих краях, притуплял внимание и погружал в сон.
Шани не ожидал еще и того, что бывалый бандит не захочет становиться жертвой залетного инквизитора – поэтому и устроил на тропе засаду. Впрочем, бандит тоже не предполагал, что на перестрелку надо брать пистоль, а не клинок, и поэтому успел нанести только один удар.
Шани среагировал быстро, заметив краем глаза движение сбоку и выстрелив навскидку, не целясь, но изогнутое лезвие короткого сулифатского меча, Бог весть как угодившего в эти края, все равно задело его, проехав по груди и скользнув вбок. Бандит удивленно посмотрел на инквизитора, закашлялся и, сплюнув сгусток крови, медленно осел на землю.
Шани тоже рухнул в траву, не чувствуя ничего, кроме боли. Под боком быстро становилось мокро, кровь лилась и лилась, и он понимал, что надо бы как-то подняться и идти обратно в поселок, пока он еще может двигаться, но для этого у него не было больше ни сил, ни воли.
Так он и лежал в траве, пока из-за деревьев не вышла Хельга.
Легкая, красивая, пронизанная каким-то золотистым светом, она приблизилась к лежащему и опустилась на колени рядом. Длинные каштановые волосы вместо мальчишеской стрижки и светлая туника до пят, какой она никогда не носила при жизни, превращали Хельгу из земной девушки в недостижимого небесного духа.
– Я умираю, – радостно сообщил Шани. – Скоро мы будем вместе.
Хельга улыбнулась и провела невесомой ладонью по его груди. От тонких пальцев веяло живым теплом, но сами они были почти прозрачными. Хельга была рядом – и в то же время запредельно далеко: это было страшное, призрачное чувство.
– Не говори глупости, – сказала она. – Ты будешь жить еще очень-очень долго. Все будет хорошо.
Свет становился ярче: теперь Шани мог видеть сквозь Хельгу очертания стволов. Боль отступала, и вместе с ней уходила и Хельга, растворяясь в лесном воздухе. Он протянул руку, попробовав ухватить ее за тонкое запястье и удержать, но Хельга лишь улыбнулась и растаяла.
– Останься. Или меня забери, – горестно промолвил Шани и проснулся.
Он лежал на лавке, накрытой лохматой шкурой. Никакой раны больше не было: нанесенная лесным лихоимцем пять лет назад, она давным-давно успела зажить. И Хельги не было тоже: прикоснувшись к нему во сне, она пропала – не найдешь, не догонишь.
В очередной раз сжалось сердце. Черт бы с ним, подумал Шани, умереть бы прямо сейчас, да и закончить на этом. Никакой загробной жизни не существовало, он все равно никогда больше не увидел бы Хельгу – да и ладно: его самого тоже не было бы.
– Тихо, мой инквизитор, тихо, – раздалось откуда-то сзади. – Не плачь. Все уже позади.
Приподнявшись на локте, Шани огляделся. Избушку, в которую он попал, можно было бы показывать академитам в качестве классического логова ведьмы. Чего тут только не было! И метелки самых разных трав, свисавших с потолка, и уйма каких-то сундуков, ларцов, коробок и банок с неизвестным содержимым, и мешки, туго набитые семенами растений, и связки лап животных; имелись тут и птичьи перья в огромном количестве, и заспиртованные в прозрачных сосудах уродливые жабы, змеи и жуки, и человеческий череп, что таращил пустые глаза с подоконника, и пухлое чучело нетопыря, свисавшее на вощеном шнурке с потолка и при малейшем сквозняке принимавшееся вращаться, свирепо скаля мелкие, но острые зубы. Одним словом, это было во всех отношениях примечательное место, но интереснее всего была не изба, а ее хозяйка.
Это была молодая женщина, чуть старше Шани, стройная черноволосая красавица. Темно-карие глаза придавали ее лицу какое-то болезненно страстное выражение, длинные волосы были убраны скромно, по-домашнему, но в то же время аккуратно. Ведьма держалась поистине с владыческим достоинством, вот кто мог бы блистать в свете, подумал Шани. Она затмила бы всех придворных дам даже в этом старом платье с заплатами.
– Я не помню, как пришел сюда, – признался Шани.
Губы ведьмы дрогнули в улыбке.
– Неудивительно, – ответила она. – Вы прошли через мой огородик, а здешние травы испускают дурманящий запах. Я вовремя подоспела, а то бы ты и твоя по друга уснули навечно.
Шани не имел ничего против вечного сна, в котором ему бы снилась Хельга, но не стал говорить об этом ведьме. Ей, похоже, пришлось изрядно потрудиться, выволакивая на собственной спине к жилью девушку и крепкого мужика.
– Спасибо, Худрун, – тепло сказал Шани. – Я признателен. А где моя спутница?
Худрун махнула головой в сторону соседней комнатки.
– Спит твоя ненаглядная. Теперь уже по-человечески, без снов.
Шани сел на лавке и несколько минут сидел молча, зацепившись взглядом за банку с серым порошком. Потом он произнес:
– Убили мою ненаглядную, Худрун. Три седмицы назад схоронил. Зарезали и к дому подбросили. Сам обмывал, сам трумну заколачивал.
Ведьма ахнула и обвела лицо кругом. Шани провел ладонями по щекам и устало посмотрел на ведьму.
– С чего, по-твоему, я притащился-то сюда?
Худрун сочувствующе покачала головой. Сев на лавку рядом с Шани, она заботливо погладила его по плечу.
– Мало ли что… Вдруг ты захотел навестить юную ведьму, которую однажды спас от костра? – Сделав крохотную паузу, Худрун продолжала: – Мне очень жаль, что так вышло, Шани. Прости меня.
– А эта ведьма потом подобрала меня раненого в лесу и выходила при помощи своих зелий, – задумчиво откликнулся Шани и взглянул ведьме в глаза. – Помоги мне, Худрун.
Он протянул ей измятый лист с формулой средства, которое никто в столице не мог составить, в чем пылко уверял Хемиш Вальдер. Худрун несколько минут всматривалась в написанное, а потом довольно беспечно произнесла:
– Сделаю. Сделаю в лучшем виде.
Падая в обморок на пропитанной отравленным воздухом поляне, Софья умудрилась разодрать правую руку от плеча и почти до локтя, зацепившись за что-то торчавшее из земли. Эта боль и привела ее в чувство. Открыв глаза, Софья ожидала увидеть над собой расписанный цветами потолок в доме Яравны, а рядом – храпящего генерала, утомившегося сперва от многотрудной погони за добычей, а потом от продолжительных и жестоких утех с ней же. Впрочем, ничего подобного не было: Софья увидела, что лежит на скромной деревенской кровати, накрытая небрежно брошенным женским платком с бирюзовой бахромой.
Пробуждение оказалось страшнее сна: Софья угодила в логово ведьмы.
Дом колдуньи был как раз таким, каким описывался в огромном количестве аальхарнских страшных сказок, легенд и быличек: маленький, тесный, доверху набитый бесчисленным множеством мешков и мешочков, тряпочных кукол для наведения порчи, связками покойницких свечей, сушеными крыльями летучих мышей, которые свисали на нитках с потолка, он внушал подлинный ужас.
Софья пискнула от страха и уткнулась лицом в мешковину подушки. Так она и лежала, боясь, что судорожное биение ее сердца привлечет обитающих тут чудовищ, пока в комнату не вошел Шани. Софья обрадовалась ему как родному, но произнесла только:
– Шани, как хорошо, что вы здесь.
И заплакала от облегчения.
Вопреки ее ожиданиям, ведьма оказалась довольно миловидной женщиной. Хотя ей уже было почти тридцать, ее смело можно было назвать девушкой: цвет лица, пухлые красные губы и идеальная осанка это вполне позволяли. А сколько лет ей было на самом деле, Софья и подумать не решалась. Ведьмы живут долго, несколько веков, сохраняя очарование и молодость благодаря особым зельям. Ну и Змеедушец, их хозяин и защитник, тоже вносит свой вклад. Колдунья смазала рану вонючей мазью, приятно холодившей кожу, крутила руку и так и этак и в итоге наложила повязку и оставила Софью в покое. Шани, наблюдавший за целительским процессом, задумчиво произнес:
– Он расправляет мне крыло и рабством тешится моим…
– Было бы чем тешиться, господин поэт, – парировала Худрун и ласково потрепала Софью по щеке. – Ну вот, девочка, переживать тебе не о чем. Перелома нет, вывиха нет. Просто оцарапалась, когда падала, больше страху, чем вреда. Сладкие сны-то посмотрела?
При воспоминании о том, что ей приснилось, Софья вздрогнула. Содрогнулась всем телом и, не осознавая, что делает, взяла Шани за руку – как ребенок, который боится потеряться во тьме. Ведьма понимающе качнула головой и сказала:
– Ну ничего. Есть у меня средство.
Устроив нежданных гостей в одном из сарайчиков, Худрун дала им блюдо с лепешками, чайник с травяным отваром и, что удивительно, две фарфоровые чашки, невесть как попавшие в эту глухомань и прекрасно сохранившиеся. Вручив Софье пару домотканых одеял, ведьма сказала, что отправляется готовить необходимое зелье, и добавила:
– Сидите тут, отдыхайте и только не мешайте мне, Заступника ради. Собьюсь, придется все заново начинать.
– Слушаемся и повинуемся, – ответил Шани и, когда Худрун скрылась в доме, заглянул в чайник и повел носом: – Так, ага: светоголов, листья чапеля и млечника… Пить можно. Хороший успокаивающий отвар.
Софья вздохнула с облегчением и протянула ему свою чашку. Смотреть страшные сны ей больше не хотелось.
Спустя полчаса, когда первая чашка была выпита, Софья поудобнее устроилась на стогу ароматного сена и поняла, что страх начинает ее потихоньку отпускать. Подумаешь, ведьма! Пока же она их не сожрала, ну, может, и дальше все обойдется. К тому же декан инквизиции – это не абы кто, сумеет с ней совладать в случае чего. Шани осторожно потягивал отвар, и Софья видела, как застарелая тоска на его усталом бледном лице сменяется умиротворением и покоем. Снаружи медленно, но верно густели сумерки; глядя в маленькое окошко, Софья замечала, как по маленькому дворику ползут тени. Верхушки окружающих двор деревьев – а ведьмина заимка располагалось прямо в чаще леса – еще золотило уходящее солнце, но внизу уже хозяйничал вечер. Представив, что здесь может твориться по ночам, Софья поежилась. Может быть, именно сегодня ведьма выпорхнет в трубу на метле и полетит на шабаш: пить кровь некружёных младенцев, плясать под звуки бесовских рожков и предаваться блуду с колдунами. Или же ей может приспичить воткнуть нож в дерево и выдоить всех соседских коров подчистую. Многое рассказывали о проделках ведьм, и многое могло случиться нынешней ночью; на всякий случай Софья отошла от окошка подальше и села на свое одеяло.
– Страшно? – спросил Шани.
– Страшно, – призналась Софья. Шани усмехнулся и, протянув руку, погладил ее по плечу.
– Она не ведьма, – сказал он. – Худрун – дочь того самого зельевара Крета. Когда его сожгли, то она сбежала и несколько месяцев бродила по стране, скрывалась. Я нашел ее чисто случайно, а потом поселил здесь. Будешь смеяться, но она тут живет под полным патронатом инквизиции.
Софья действительно искренне рассмеялась – от облегчения. Мысль о том, что все страхи оказались напрасными, так развеселила ее, что казалось, будто кровь в жилах вскипает радостными пузырьками.
– А я-то подумала! – весело воскликнула Софья.
– Что она ест некружёных младенцев? – с улыбкой предположил Шани.
– И летает на шабаш!
– И пьет кровь из соседей?
– И коров у них выдаивает! Шани, что ж я глупая такая! – Отсмеявшись, Софья отерла глаза и налила себе еще чашку отвара. – Впрочем, чему же удивляться, все это рассказывают о ведьмах. Вы, должно быть, еще и не такое слышали.
Шани кивнул, отпив из своей чашки. В сарае было почти совсем темно: через окошко был виден теплый золотистый свет в домике Худрун, и Софья чувствовала такое уютное спокойствие, словно после долгих странствий вернулась домой, и теперь ей больше некуда спешить.
– По долгу службы я выслушиваю самые разные рассказы. Некоторыми можно пугать детей, а некоторыми взрослых, – проговорил Шани. – Хочешь, расскажу тебе о том, как злостная ведьма спасла девушку от бесчестья?
– Расскажите! – воскликнула Софья с восторгом ребенка, которому пообещали захватывающую сказку.
Шани покачал чайником и, убедившись, что отвара там еще достаточно, сказал:
– Сидела себе ведьма в разрытой могиле, срезала с покойника жир. Короче, занимался человек своими делами. А в это время лиходеи приволокли на кладбище похищенную дочь законоведа Карши, хотели надругаться над ней. Ведьма услышала возню и крики, и шевельнулось в ней что-то вроде желания сделать доброе дело. Она возьми да и крикни из могилы: «Эй, вы! Отдайте ее мне!» Лиходеи, натурально, кинулись бежать. Девица лишилась чувств. Ведьма вылезла из могилы и отвела несчастную к родителям.
– Это скорее забавная история, чем страшная, – сказала Софья, допивая очередную порцию отвара и на ощупь наливая еще. – А что потом случилось с ведьмой?
Шани усмехнулся. Можно подумать, тут были возможны варианты.
– Ее сожгли. Одно хорошее дело не перевесило сотни дурных. Впрочем, Заступник на суде наверняка его зачтет.
На какое-то мгновение Софье стало грустно. Кончики пальцев на руках и ногах почему-то начало покалывать, и в ступнях и ладонях ощущался странный сухой жар.
– Шани, а что вы тогда во дворе сказали про крыло? – спросила Софья. Сейчас вместо своего собеседника она видела только его силуэт – темный, темнее вечера.
– А, это стихи, – произнес Шани, и Софья услышала бульканье отвара, который наливался из чайника в чашку. Интересно, откуда у Худрун фарфор?
Тепло медленно поднималось от ладоней по рукам, а на живот будто грелку положили. Софья ощущала, как в душе что-то звенит.
– А вы их помните? – спросила Софья.
– Как там было-то, – промолвил Шани, припоминая, и через пару минут произнес:
- В полях, порхая и кружась,
- Как был я счастлив в блеске дня,
- Пока любви прекрасный князь
- Не кинул взора на меня.
- Мне в кудри лилии он вплел,
- Украсил розами чело,
- В свои сады меня повел,
- Где столько тайных нег цвело.
- Восторг мой Феб воспламенил,
- И, упоенный, стал я петь…
- А он меж тем меня пленил,
- Раскинув шелковую сеть.
- Мой князь со мной играет зло.
- Когда пою я перед ним,
- Он расправляет мне крыло
- И рабством тешится моим.
– Как красиво! – воскликнула Софья. Она очень любила стихи, и маленькая девичья библиотека поэзии в приюте Яравны была прочитана ею от корки до корки. – А кто это написал?
Она не видела лица Шани, но Софье вдруг показалось, что он мягко улыбнулся.
– Я.
– Не может быть! – рассмеялась Софья. – Неужели? Вы не похожи на поэта!
– А на кого я похож? – весело спросил Шани. – На злобного маниака, у которого единственная радость – это пытать и мучить женщин?
Это предположение рассмешило Софью до слез.
– Конечно, нет, – промолвила она, отсмеявшись. – Вы хороший. Но не поэт.
– И где же тогда автор этих стихов?
– Не знаю, – призналась Софья. – Должно быть, сидит где-нибудь в вашей канцелярии и пишет новые строчки. Или путешествует по южным землям. Или охотится на полярных медоедов.
Некоторое время они лежали на своих одеялах молча. Из домика ведьмы тянуло тонким лекарственным запахом: Худрун трудилась в поте лица. «Ух-хуу! Ух-хуу!» – прокричала какая-то птица, и Софья услышала мягкое хлопанье тяжелых крыльев. В окошко видны были звезды, щедрыми гроздьями рассыпанные по небу, а во дворе будто бы кто-то ходил.
– Вы спите? – тихонько спросила Софья. Казалось, прошла вечность, прежде чем Шани негромко ответил:
– Нет.
Жар во всем теле становился невыносимым, но Софья не хотела, чтобы он прекращался. Ей было одновременно и больно, и хорошо – она и не знала, что так бывает. Медленно проведя ладонью по шершавому одеялу, Софья ощутила, как кончается ткань, а потом пальцы тонут в сухом щекочущем сене. Будто бы по своей воле рука двинулась дальше, осторожно раздвигая шуршащие стебельки, пока не наткнулась на пальцы Шани и не сжала их.
– Это сон, – сказала Софья глухо. – Мы просто спим.
В окошко заглянула золотистая полная луна – самым краешком. Увидела, что происходит в сарайчике, и смущенно прикрылась тучкой.
Глава 13
Нет повести печальнее на свете
Лушу нравилось быть правителем.
Он слишком засиделся в принцах, все-таки тридцать восемь лет, это не шутки, и теперь с удовольствием подписывал указы и распоряжения своим именем, принимал верительные грамоты послов и командовал армейскими парадами. К сожалению, на любимые забавы, вроде охоты, времени почти не оставалось: он лишь теперь понял, насколько занят был его отец государственными делами. Практически все требовало его вмешательства, тщательного и вдумчивого рассмотрения, и Луш частенько возвращался в свои покои уже за полночь, когда ее величество давно спала сном младенца. Змеедушец побери, да ему теперь и напиться как следует было некогда!
Впрочем, если говорить откровенно, то оно того стоило. Глядя на свое отражение в зеркале, Луш видел не привычного себя – крепко сбитого неуклюжего мужика, которого разве что темной ночью и с закрытыми глазами можно было назвать красивым или привлекательным, а гордого венценосца: не тучного, а вальяжного, не разожравшегося, а солидного, не безобразного, а благообразного. На прежнего вечного принца-неудачника смотрел истинный государь. Скромное обаяние верховной власти его не подводило.
Во время коронации Луш здорово трусил. Он так и ждал, что, когда патриарх возьмет в руки государев венец и спросит: «Есть ли кто-то, кто хочет взять его? Выйди и возьми или молчи вечно», – двери кафедрального собора распахнутся, и войдет проклятый Торн, небрежно помахивая новым указом о престолонаследии. Он заберет венец, а Лушу даст такого пинка, что несостоявшийся владыка улетит из собора прямо в ссылку. Но ничего подобного не произошло. Никто не откликнулся на слова патриарха, и тот опустил корону на голову Луша, а хор восторженно грянул в сотню глоток славу новому государю и повелителю. Потом выяснилось, что он напрасно беспокоился: Лушу донесли, что декан инквизиции провел веселый вечер в приюте Яравны, а потом уволок оттуда какую-то девку и продолжил развлекаться дома. Вот тебе и святоша!
Впрочем, Луш благоразумно решил не экономить на мелочах. За быстрое завершение расследования смерти государя он наградил декана инквизиции роскошным трехэтажным особняком на площади Звезд и значительной суммой денег. Внутренний голос говорил Лушу, что он таким образом пытается откупиться за смерть той девчонки-фаворитки: сперва государь отмахивался от этих мыслей, а потом решил, что за те деньги, которые были переведены на счет декана в Первом государственном банке, можно было купить три сотни таких девчонок. Было бы о чем переживать. Торн пришел забирать ключи, вернее сказать, его внесли двое молодых инквизиторов – спьяну на ногах не стоял, болезный, – а от могучего духа перегара у Луша даже слегка голова закружилась. Полученные ключи и документы на дом он уронил трижды, засовывая мимо кармана, потом похлопал изумленного Луша по щеке со словами: «Прощай, сестрица», – и спутники увели его догуливать.
Они увиделись еще раз во время казни дурака Машу и с тех пор больше не встречались. Государю доносили, что декан покутил еще пару недель, а потом уехал на богомолье в Шаавхази, где наверняка продолжил начатое веселье. Луш успел успокоиться ровно до открытия нового театрального сезона.
Луш не особенно любил театр, однако посещение премьер было почетной привилегией государя, которая неофициально являлась его обязанностью. Ничего не поделаешь, придется просидеть здесь два часа, думал он, кряхтя и усаживаясь в кресло в собственной владыческой ложе и разворачивая программку спектакля. Ромуш и Юлета, романтическая трагедия в двух актах, с прологом и эпилогом, написанная господином Дрегилем. Теперь придется бороться со сном, потому что Дрегиль – та еще бездарность и двух слов связать не может. Государыня Гвель, которая, в отличие от венценосного супруга, просто обожала театр, с детским восторгом рассматривала и закрытый занавес с вышитым государственным гербом, и многочисленных зрителей, что собирались внизу, разговаривая о премьере, и огни, которые служители осторожно зажигали на краю сцены, – она наивно надеялась, что премьера окажется невероятным и восхитительным зрелищем. И именно Гвель вдруг ахнула и толкнула мужа под локоть.
– Взгляни-ка, – и она указала на ложу на противоположной стороне зала, где сейчас устраивалась пара зрителей. – Это ведь декан Торн?
Луш посмотрел и с неудовольствием убедился в том, что там действительно расположился его названый братец.
В обязанности гнусного инквизитора, помимо ведьм и ересей, входила еще и цензура – наверняка поэтому он и явился поглядеть, что там навалял этот бумагомарака. Похоже, за те несколько месяцев, что они не встречались, декан накрепко завязал с выпивкой и теперь выглядел серьезным и сдержанным, пес Заступников. Компанию ему составляла девушка. Луш протер глаза и взялся за увеличительные окуляры.
Девушка была хороша. Да что там хороша – она была невообразимо, восхитительно прекрасна. Точеная фигурка, идеальная осанка, нежное личико, будто у святой Агнес, – Луш едва не облизнулся в открытую, моментально и напрочь забыв, что законная супруга находится рядом. От девушки словно исходило легкое сияние чистоты и невинности, но непорочность нетронутого цветка была лишь тонким стеклом, за которым гудело всепоглощающее страстное пламя. Луш подался вперед; девушка о чем-то спросила у своего спутника и улыбнулась так трогательно и ласково, что у государя засосало под ложечкой.
– Что это ты там рассматриваешь? – сердито спросила Гвель.
Луш выдержал паузу, чтобы не обложить драгоценную супругу по матери, и ответил:
– Да вот не пойму, что за орден у декана на шее. Святого Луфы, что ли… Не пойму.
Гвель поджала губы. Было видно, что она рассержена.
– А что это за девушка с ним?
– Откуда я знаю? – с нарочитым безразличием пожал плечами Луш: дескать, нам до чужих баб никакого дела нету, со своей бы разобраться, что да как. Желание избранить супругу последними словами становилось все сильнее. – При дворе она ни разу не появлялась.
«Я бы ее точно запомнил», – мысленно добавил он.
– Какие у нее бриллианты, – с тоскливой алчностью протянула Гвель, и Луш услышал в этой фразе приближение крупных неприятностей. Сначала жена скажет пару далеко не ласковых слов про чужие драгоценности, потом про то, что Луш теперь слишком мало времени проводит с ней – можно подумать, он до этого от нее не отходил, – и в итоге все кончится тем, что ему на нее наплевать. Настроение стало стремительно портиться.
– Послушай, сокровище мое, у тебя, что ли, бриллиантов нет? – хмуро осведомился Луш. – Вся ими обвешана, только на спину осталось нацепить. Для пущей красы.
– Это не такие, – теперь Гвель чуть не плакала. – Это сулифатская работа! Какие чистые, как сияют! Кто она такая? Ей по статусу не положены подобные камни!
Бриллианты на высокой шее и в кудрявых каштановых волосах действительно стали бы достойным украшением даже для владычицы. Балует господин декан свою пассию, ой балует. Не сама же она приобретает такие драгоценности.
– Куплю я и тебе такие же, – буркнул Луш, рассматривая девушку сквозь очки. А незнакомка вдруг посмотрела прямо на него и смущенно улыбнулась. На ее набеленных по моде щечках проступил очаровательный румянец, и государь почувствовал, как в груди потеплело. – Даже лучше куплю, только не ной, – Гвель толкнула его локтем в бок, и Луш опустил окуляры. – Все-таки орден Святого Луфы. Я так и думал.
В это время герольды трижды протрубили в трубы, возвещая начало представления, и Гвель успокоилась и стала смотреть на сцену, где уже выстраивался хор для декламации вступительных стихов. Луш сел поудобнее – так, чтобы видеть и сцену, и прекрасную незнакомку, и стал слушать пролог. Две равно уважаемых семьи в каком-то приморском городе… Хорошо, что в театре наконец-то появилось что-то современное, а то уже нет ни сил, ни интереса внимать античным стонам и завываниям. Кому вообще сдалась эта Античность?
Спустя четверть часа Луш понял, что засыпать на спектакле ему не придется. То ли кто-то помогал Дрегилю, то ли в нем проснулись скрытые таланты, но на этот раз он превзошел сам себя и в построении сюжета, и в звучании стиха. В трагедии не было ни капли привычной аальхарнской театральной напыщенности: влюбленные подростки из двух враждующих семей были правдивы и естественны, и их первая, детская любовь была той самой настоящей любовью, о которой говорят все, но мало кто испытал. Глядя на главную героиню, Юлету, Луш вдруг поймал себя на мысли, что она очень похожа на покойную фаворитку Торна – та же порывистость в движениях, та же гибкость, тот же абрис тонкого профиля на фоне золотой бутафорской луны в сцене на балконе. Луш машинально потер запястье – кто бы подумал, что мелкая стерва так кусается…
В любом случае, она выполнила возложенную на нее задачу. Да и ребята повеселились, отвели душу. Луш нахмурился, снова вернувшись мыслями к событиям прошлой седмицы, когда неизвестный убийца расправился с командиром личного охранного отряда государя. Игнат Обрешок был лихим воякой и не дал бы себя в обиду, вот только нападавшие – Луш был уверен в том, что в одиночку с Обрешком бы не совладали – расправились с ним люто, спустив кожу со спины и повесив на собственных кишках неподалеку от Гервельта. Ребята из Тайного кабинета, те еще лихачи и головорезы, носом землю рыли, чтоб добраться до убийц, но пока не раскопали ничего, что могло бы успокоить владыку.
Тем временем юные влюбленные наконец-то смогли поцеловать друг друга, и герольды возвестили о начале антракта. С тяжелым шорохом опустился занавес, и зрители зашевелились, словно пробуждались от волшебного сна. Луш увидел, что прекрасная незнакомка что-то шепнула на ухо Торну и встала. Тот невозмутимо кивнул и в очередной раз стал читать программу, словно за время первого акта там могло появиться нечто новое. Луш крякнул и тоже поднялся с кресла.
– Пойду-ка я, душа моя, прогуляюсь, отдам дань приличиям, – сказал он, – а ты пока кевеи попроси принести.
Гвель кивнула и хмуро поманила распорядителя. Бриллианты и пошитое по последней моде платье очаровательной спутницы декана привлекли всеобщее внимание, и зрители в основном смотрели на нее, а не на государыню. Гадкая, гадкая девка! Змея подколодная!
Луш спустился в зал приемов при театре, где все тотчас же дружно согнулись в поклонах, и, подхватив с подноса одного из слуг бокал вина и коротко приветствуя знакомых, пошел по залу, высматривая среди зрителей чудесную незнакомку. Кто же она? Осанкой и манерами напоминает дворянку, такое не подделаешь – это достигается только воспитанием с детства, но тогда почему она не была представлена ко двору? Луш терялся в догадках и в конце концов просто наткнулся на девушку со своей обычной неуклюжестью. Та кушала фруктовое мороженое, с мягкой улыбкой поглядывая по сторонам: видно было, что ей все здесь в диковинку и она невероятно счастлива.
– Ах! – воскликнула красавица и тотчас же сделала реверанс. – Простите меня, пожалуйста, государь, я не нарочно.
Глаза у нее оказались удивительного цвета густого темного меда. И голос у нее был как мед – мягкий, бархатный, чарующий. Маленький бриллиант чистейшей воды, подвешенный на золотую цепочку, утопал в таинственной глубине корсажа и словно подмигивал оттуда. Луш небрежно смахнул каплю мороженого, упавшую на его парадный камзол, и сказал:
– Это я виноват. Звезда поманила меня, и я кинулся к ней, не разбирая дороги.
Девушка улыбнулась снова и бесхитростно отступила в сторону.
– Сир, тогда я не вправе преграждать вам путь.
Какая же она славная, подумал Луш с тем умилением, которого за ним не водилось уже лет двадцать, и произнес:
– Вы, звезда моя, не только прекрасны, но и скромны. Как вас зовут? Почему я раньше не встречал вас во дворце?
– Софья Стер, ваше величество, – ответила девушка и сделала еще один реверанс, при виде которого у дворцового наставника изящных манер приключилось бы разлитие желчи от зависти. – А во дворце вы меня не встречали потому, что я сирота и не имею права по бедности быть представленной ко двору.
– Бедность не порок, – Луш предложил Софье руку, и она покорно взяла его под локоть. Вдвоем они неторопливо побрели по залу, и зрители спектакля наверняка уже начали шептаться о том, что его величество нашел фаворитку, и это при молодой жене. – Какое-то варварство, надо будет исправить. Знаете, через две седмицы во дворце будет карнавал, и я настаиваю на том, чтобы вы обязательно его посетили. Вы любите танцы?
Софья пожала плечами:
– Не знаю, ваше величество. Мне не приходилось бывать на балах, – она смущенно вздохнула и опустила глаза. – Если его неусыпность не будет против, то я с удовольствием приду на праздник.
Ну конечно. Его неусыпность. Пусть сидит себе да пьянствует со своими ведьмами, его мнения вообще не спросят. А девушка-то истинное чудо. Дух небесный, ни больше ни меньше.
Из зала донеслись призывные звуки труб, объявлявших о начале второй части спектакля. Софья вздрогнула и отняла руку.
– Всего доброго, ваше величество, – сказала она, отступая. – Благодарю вас за вашу доброту.
И убежала, словно сказочная Замарашка с бала, оставив своего спутника размышлять в одиночестве о тайнах женской красоты. Луш вздохнул и отправился в зрительный зал.
Возле входа в ложу он услышал голоса, в одном из которых узнал супругу, и надо сказать, Гвель едва ли не открыто с кем-то кокетничала. Луш остановился за складкой занавески и стал слушать, представляя, насколько велик будет конфуз, если его присутствие обнаружат в подобной щекотливой ситуации.
– А вы сказочно щедры с вашей подругой. Такие украшения я видела только на женах сулифатских шейхов, и то они носят их не во всякий день.
Луш успокоился. Кто о чем, а Гвель о побрякушках. Забыла уже, дрянь жадная, как ее пинками по полу валяли. А вот чего ради Торн сюда забрался? Какой выгоды ищет?
– Право, ваше высочество, украшения – дело наживное. Перед вашей прелестью меркнут все алмазы мира, – откликнулся декан. Мягко стелет, да как бы не пришлось жестко спать, подумал Луш. – Впрочем, если вам интересны эти камни, то я пришлю ко двору своего сулифатского поставщика. И не волнуйтесь о цене, все, выбранное вами, станет моим скромным подарком.
Луш слегка отодвинул занавеску и заглянул в ложу. В этот момент Гвель взвизгнула от восторга, словно деревенская девчонка, и благодарно стиснула руку Торна.
– Правда? – воскликнула она. – Ваша неусыпность, вы самый галантный кавалер!
– Что вы, это мелочи, – небрежно произнес Торн и встал с кресла. Герольды трубили второй сигнал перед возобновлением представления.
Домой – а Софья уже привыкла называть особняк на площади Звезд своим домом – они добрались по отдельности. Войдя и закрыв дверь, Софья увидела на вешалке знакомый плащ и окликнула:
– Шани, вы дома?
– Дома, дома, – ответили из гостиной. – Проходи.
Софья быстро сняла плащ и прошла в гостиную. Шани сидел у камина и делал какие-то пометки в очередной стопке бумажных листов. Софья вспомнила, как три месяца назад, только-только попав в этот дом и обустраиваясь на новом месте, наткнулась на рукопись «Ромуша и Юлеты», сплошь исчерканную алыми чернилами. По большому счету, трагедию пришлось переписать заново, продираясь сквозь бездарность драматурга к тому, что сегодня было представлено перед зрителями.
Люди плакали и не стеснялись своих слез. Какой-то пехотный капитан, искренне рыдавший и не видевший в этом ничего постыдного, вдруг заорал во всю глотку: «Не пей яд, дурак! Она жива!» – и кинулся было на сцену спасать влюбленных от неминуемой гибели. Софья плакала тоже: она почему-то с самого начала была уверена, что у пьесы не будет счастливого конца. Настолько сильная любовь просто обязана была оборваться на взлете.
А Шани тогда забрал у нее рукопись и попросил больше ее не трогать. Очень спокойно попросил, но Софья ощутила холодок по позвоночнику. Заступник с ней, с этой исчерканной пьесой, не больно-то и хотелось…
– Как там государь поживает? – осведомился Шани.
Софья села в кресло напротив и ответила:
– Пригласил меня на карнавал. Мило, правда?
Шани усмехнулся. Софья подумала, что когда ведьмы видят эту ухмылку, кривую и нервную, то они дружным хором начинают признаваться во всем, что сделали и чего не сделали. Она бы точно призналась.
– А ее величеству понравились твои бриллианты. Я обещал ей подарить в точности такие же.
– Все идет по плану? – уточнила она на всякий случай, глядя в камин, где пламя жадно глодало поленья. В этом году лето в Аальхарне выдалось дождливым и холодным, печи приходилось топить каждый день, но Софья все равно просыпалась под утро от того, что вконец замерзала.
– Да, – ответил Шани и вынул из внутреннего кармана камзола пузырек с темно-коричневой жидкостью. – Тебе страшно, Софья?
Она пожала плечами. Маленький пузырек, привезенный от ведьмы, пугал и завораживал; Софья опустила лицо на ладони и некоторое время сидела так, не шевелясь. Когда она подняла голову, то Шани уже успел убрать отраву назад.
– Не знаю, – сказала Софья. – Если бы вы не были так ко мне добры, то, наверное, я бы боялась. Ужасно боялась, – она помолчала и призналась: – Я ведь трусиха жуткая.
Шани улыбнулся и, протянув руку, ласково дотронулся до ее запястья. Софью словно волной обдало – после возвращения из Залесья, за два с лишним месяца, что она прожила под одной крышей с деканом инквизиции, это был первый сколь-нибудь человеческий жест – естественный и пугающий в своей естественности.
– Ты очень смелая девушка, Соня, – сказал он. Когда Софья впервые услышала это слово, то восприняла его как некое ругательство: ее уменьшительное имя звучало как Софа или Сока. Но потом она привыкла, что ее так называют, и даже стала видеть в нем нечто домашнее. – Я бы на твоем месте боялся.
Читать бесплатно другие книги:
