Чердаклы Шемякин Валерий
– Та-а-а-ак! – ревет стадион.
Миша ощущает вдохновение, перестает контролировать себя – эти настоящие человеки, кричит он, заслуживают того, чтобы мы заставили все эти музейные комплексы им служить. Пустующие комплексы – это безумно вместительные площади, неэффективно используемые! На их содержание уходят сумасшедшие деньги! А что они дают? Что они дают каждому из вас? Ничего. Каждый человек, каждый нуждающийся имеет право на достойное жилье! Не только профессога, композитогы, ваятели, кгиэйторы, мать их, всякие. Так?
– Та-а-а-ак! – ревет стадион.
Павлов смотрит на ревущий стадион и в очередной раз уверяется в собственной правоте и прозорливости. Фридрих предложил ему огласить программу капсульной застройки, реальной, между прочим: собрался на работу – отцепил капсулу от сетей, свернул и унес с собой. Никаких хлопот. Быстро. Дешево. Качественно. Дядюшка Арчибальд отдыхает! Но как-то не впечатляет. Во всяком случае, на этих людей не подействовало бы. А вот моя Революция лачуг просто всех ошеломила!
Он окончательно преодолевает волнение, долго расписывает прелести своего проекта. Перед ним голодная Безымянка, и надо быть проще. Он ссылается на исторические традиции, приводит в пример Солженицына. И вот он, их кандидат в президенты, намерен положить конец этой порочной традиции. Вместо порочной он говорит плохой, и после этого снова выкрикивает: так?
– Та-а-а-ак! – ревет стадион.
– Вот мною подготовлен указ. Он так и называется: Дворцы – народу! Подписываю? Так?
– Та-а-а-ак! – ревет стадион.
– Та-а-а-ак! – орет вместе со всеми Федя, – давай, папка! – Но тут же спохватывается и чешет свою давно немытую голову. Что-то не совсем так. Ему не нравится то, что делает Павлов. Он не успевает обдумать мысль, вызвавшую сомнения, он просто чувствует, что на самом деле Павлову наплевать на интересы этих девяноста процентов. У него совсем другие цели. Он наклоняется к экрану, кладет руку на лицо исполняющего обязанности обер-президента Михаила Павлова и что-то бубнит, не до конца понимая, чего он хочет.
Павлов спускается с трибуны, видит перед собой на поле стадиона толпу каких-то существ, передвигающихся на колесах. Они темные, страшные, непонятные. Они все разом трогают с места и начинают двигаться к нему. Впереди огромный желтый жук, толкающий перед собой шар, скатанный из навоза. Жук приближается, он уже совсем близко. Никого из своих рядом нет. Ау! Миша останавливается, секунду стоит, словно вспоминая что-то важное, затем решительно возвращается вверх по деревянным ступенькам – назад, на трибуну.
– А вообще, – он поднимает руку, требуя внимания, – возвращайтесь в свои фавелы и сидите там тихо, пока я вас бульдозегами не гаскатал! Так?
– Та-а-а-ак! – ревет радостно стадион. А Мосолапов открывает глаза, хватает микрофон и начинает петь: юность знает пути и дороги… И снова задремывает.
Павлову неприятны все эти лица. Он не верит здесь никому. Ему кажется, какой-то злой умысел таится в этой толпе. Ему кажется, они его не любят и лишь делают восторженный вид, прикидываются. В этой массе он чувствует чужое. Они только и мечтают выйти из состава… В голове его тревожными гудками выскакивает: сепаратисты, а потом – тарелки!
Помощник протягивает дурочку – звонит Гучков. Миша, пора! – говорит Старик. Да-да-да, отвечает Павлов, не совсем понимая, что имеет в виду Старик, но поскольку думает в данный момент о пещере, то полагает, Гучков ведет речь о переходе к основной части эксперимента. Значит, того замурованного жлоба из пещеры пора выкидывать и самому занимать рабочее место. Но такая перспектива кажется ему неинтересной, неактуальной, не первоочередной, есть вещи поважнее! Тарелки! Это самое горячая тема сегодня! Завтра он едет на ЦСКБ, а потом на аэродром, он уже распорядился. Тарелки – это реально! А что такое пещера?! Вряд ли сам Старик до конца понимает.
Павлов ищет глазами Фридриха, собираясь пустить его перед собой вниз по ступенькам, снова видит толстяка в инвалидной коляске. Эти штиблеты. Массивный золотой перстень на пальце. Как-то все несолидно. По словам губернатора, этот толстяк имеет тут колоссальное влияние на людей, и Миша посчитал нужным сказать толстяку пару приветливых слов перед митингом, после чего толстяк буквально вцепился ему в рукав, выкладывая информацию чрезвычайной важности: над Жигулями участились полеты НЛО, заявил он, есть точные факты, документы, подлинные фото и видео, он готов хоть сейчас показать. Павлову это не понравилось, это его напрягло, вся эта болтовня о пришельцах его раздражала, но все-таки было в этом что-то реальное, и это как раз больше всего вызывало беспокойство. Он нахмурился, собираясь отделаться от толстяка предельно холодной фразой, но тут его буквально прошибло: какие к черту пришельцы! Он улыбнулся, но ничего не сказал толстяку – это ведь наши собственные тарелки… над родными просторами… Сразу отпустило, он добродушно похлопал толстяка по плечу и пообещал найти время для более плотного общения.
И тут новая неожиданность – это что еще за иллюзион? – за трибунами стадиона, вровень с осветительными вышками стоит нелепо разряженная огромная тетка и со страшной улыбкой на лице смотрит на него – Мишу Павлова. Челюсть у него непроизвольно отваливается. Он ищет глазами губернатора, собираясь выразить недовольство дикими фокусами, видит только дремлющего в коляске Тимура Мосолапова, и тут ему под ноги сверху падает темный, тяжелый предмет; он шарахается в сторону, уступая дорогу метнувшемуся к страшному предмету охраннику. В суете и бестолковщине проходят еще несколько секунд, затем он видит в руках охранника ботинок, рваный ботинок от фабрики «Скороход».
Проклятые сепаратисты! Появляется губернатор, старый, седой и совершенно беспомощный, становится рядом с Павловым и задирает голову вверх. Павлов, все еще не закрывая рта, тоже поднимает голову – над ними плотной гирляндой летят пузыри, но это не резиновые шарики, разноцветные, надувные, как это обычно бывает, а большие прозрачные мыльные пузыри; их становится все больше и больше, они закрывают небо, переливаясь всеми цветами радуги в лучах прожекторов (и хотя еще совсем не темно, лучи бьют как раз в то место, где на помосте в окружении охранников, чиновников и прочих важных людей стоит Павлов).
В этот момент как-то вызывающе нехорошо дергается в своей коляске Тимур Мосолапов. Он страшно недоволен, а причина проста – среди людей пока еще почти здоровых Тимура прозвали Мыльным пузырем, и ему это известно. Он размахивает руками и кричит в микрофон, обращаясь, вероятно, к верным самокатчикам: бей провокаторов! Он встает из коляски, выпрямляется в полный рост, и хотя ему трудно держать свой большой живот и все грузное тело, он не перестает кричать, показывая рукой на трибуны, набитые народом. Волосы на его голове светятся. Может быть, в лучах прожекторов, а может – из-за радиации, полученной Тимуром в Чернобыле. Сектанты! Срань господня! Мужики в камуфляже, а за ними люди с ограниченными физическими возможностями, сидящие в колясках на поле стадиона, срываются с места и бросаются туда, наверх, в направлении, указанном Мосолаповым. Они продвигаются стремительно, плотной группой, прорывают цепь полицейских, сминают ОМОН, летят вверх по ступенькам; колясочники, перепрыгивая через ступеньки, не отстают от мужиков в камуфляже и, действуя дубинками, электрошокерами, цепями, избивают всех, кто оказывается на их пути.
Павлов все это время так и стоит с открытым ртом, и хотя страшную тетку он уже не видит, боится сделать малейшее движение, и лишь мысль о несуразности всего происходящего крутится в его голове; он думает о том, что будущие историки напишут об этом дне? Он взбунтовался против собственного народа?!
Побоище еще продолжается, а его уже тащат вниз, в сопровождении охраны он бежит по полю стадиона, ныряет в какие-то узкие двери, стремительно перебегает темными переходами, видит наконец перед собой освещенную площадку, и вот он уже залезает в вертолет и отрывается от земли.
Федя встает и отправляется в кладовку за съестными припасами…
А по улицам Самары еще долго в этот вечер под звуки трещоток, пиликанье, улюлюканье носятся дикие орды самокатчиков, избивая всех, кто попадается под руку. До утра в городе творится невиданное. Какие-то подонки громят региональный штаб НСР.
Утром начинается массовая эвакуация. В первую очередь город покидают силовые структуры, ФСБ вывозит архив на вертолетах, ГУВД загружает сухогрузы обитателями тюрем. В строящемся метро начинается наводнение, ночная смена метростроевцев вылезает на поверхность, их, грязных, страшных, принимают за инопланетян и начинают забрасывать кусками асфальта и даже расстреливать из пневматических винтовок. В больницу имени Семашко доставляют несколько малолетних целлюлозников с проломленными черепами. Фиксируют убийства нескольких блудяшек и парочки пидарков. Всеобщей паранойей заражаются бродячие собаки – на экране хорошо видно, как нескончаемая стая покидает город по Московскому шоссе, держа курс куда-то в сторону Курумоча.
Происходят разительные перемены и во внешнем облике города. С площадей исчезают самые примечательные монументы. Пропадает Паниковский с гусем и Василий Иванович Чапаев с татарином, башкиром и Анкой в косынке. Говорят, эта скульптурная группа вдохновила в свое время писателя Пелевина на создание знаменитого буддийского трактата «Чапаев и Пустота». Так вот пустота осталась, а Чапаев исчез.
К началу следующего дня паника идет на убыль. В Самару вводят дополнительный контингент ВДВ и налаживают круглосуточное патрулирование. В районе Белого дома кое-кто видит большую уродливую бабу с неимоверно громадной задницей. Эта задница играет роковую роль в истории города. Спасаясь от десантников, большая баба трижды оседает на свою неимоверно громадную задницу. Это якобы и явилось причиной исчезновения Василия Ивановича Чапаева с татарином, башкиром и Анкой в косынке, а кроме того – действующего губернатора, старого и безобидного. Как бы там ни было, вышеперечисленные персоны так никогда больше не появляются в Самаре.
На этом, вроде бы, поток неприятностей иссякает. Начинается поголовная проверка дурочек 13+. Всем, не обладающим аутентичными аппаратами, выдаются ордера на выселение. Но тут в районе Хлебной площади обнаруживают дохлую крысу невероятных размеров и совершенно необычного вида – крыса голая, розовая, совсем без шерсти, ни единой волосинки, кожа как у человека. Не могла же она сама себя так тщательно обрить? А если и сама, тогда могла бы и прикрыть чем-то свою наготу! Цветные фотографии крысы тут же публикуют газеты, ее показывают по телевидению, о крысе спорят на форумах в Интернете. На следующий день голая крыса попадает на страницы столичных изданий. Звучит общий вывод: в Самаре высадились пришельцы!..
Глава XIII. 7 августа т.г
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … самая правдивая на свете:
За истекшие несколько лет Бут рассекретил, сорвал маску, уничтожил, утилизировал 180 пришельцев, представителей пресловутого Союза Пяти Вселенных. Всенародный Президент с первого взгляда безошибочно определяет внеземную сущность пришельца, в какую бы шкуру тот ни рядился…
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …
Даша Лапшина
Она сразу узнала его голос, хотя он ни разу ей не звонил. Это был Джизус. Приезжай, сказал он, плиз, я остановился в Парк-отеле.
Она схватила с полки ключи от машины, выбежала из дома, отца нигде не было видно, да она и не хотела ни о чем его спрашивать, выскочила на улицу, джип стоял у ворот, ни секунды не раздумывая, запрыгнула на сиденье и резко рванула с места.
Ее папа владеет сетью аптек, а мама ведет в университете курс современной мифологии. Папа известный и уважаемый в городе человек, у него основной офис расположен на Жигулевском море. Здесь у него пункт приема избыточных органов, лаборатория и заготовочный цех.
Воспитанная девушка из хорошей семьи, не терпящая ни малейшей нечистоты, как же я могла так низко упасть? Он совсем не похож на папу. Почему? Ради чего? Ради этого утробного секса? Ради изнурительных нечеловеческих совокуплений? Забывая обо всем, в одном легком бумажном халате выбегала из дома, забывая ключи. Ах, я маленькая мерзость, ах, маленькая гнусь!
Даша произносит эти слова вслух, сама не замечая, смахивает слезинку. Я уже не девочка, сердито шепчет она, но до сих пор поражаюсь некоторым вещам, вы только подумайте: чтобы дать жизнь новому человеку, женщине приходится совокупляться с этими животными, грубо говоря, добровольно соглашаться быть оттраханной! Ее должны поиметь! Просто надругаться над ее телом! Какая уважающая себя женщина согласиться ради так называемой любви, чтобы какое-то чудовище засовывало в нее всякие свои далеко не прекрасные штуки?! Нет, ну почему она позволяет это с собой делать?
Образцом для нее был папа. И если бы он узнал, что Даша проделывает с Федей… Она бы просто удавилась! А этот орангутанг… Он вырыл какую-то нору в горе, огородил жердями, старыми досками. Готовил в котелке на костре. Что он готовил, боже? Остервенело сдирая шкуру… в пятнах засохшей крови… варил совсем недолго. Это казалось невозможным. Запах и вкус. Что-то густое, едкое, темное, грязное. К горлу подступал тошнотворный комок. Жуткая антисанитария. Папа пришел бы в ужас.
Ешь! – рявкал он. После окрика отвращение как бы отступало, и это дикое мясо становилось приемлемым, и, слава богу, у меня крепкие зубы. Наверное, он подмешивал в это варево что-то галлюциногенное, грибы какие-нибудь. Может, это и спасало от диареи…
Когда появился этот мальчик в коротких штанишках… Он появился внезапно, я и не заметила, как он вошел. Он встал рядом с этим животным, упер руки в бока и долго наблюдал, как тот ест. Он был похож на маленького старичка, детская припухлая мордашка с румянцем и взрослые недобрые глаза.
– Ты чавкаешь, чувак, – сказал он. – По-скотски. Ты же не один, тут дама.
Этот дикарь смачно рыгнул, вытащил изо рта мокрое перышко и никак не прореагировал. Мальчик вскочил на ящик, все так же пристально глядя на Федю, добавил: – Эскаписта из тебя не вышло, да и не могло выйти – сорок лет сидит в тебе непрошенный гость. Впрочем, скоро из тебя выбьют всю дурь…
Федя даже не поднял голову. Он его не видел?! И ничего не слышал?! Ты видишь мальчика? – спросила я. Он поднял голову и тяжело посмотрел на меня. Ты видишь маленького мальчика? – повторила я. Ешь, буркнул он. Мальчик исчез. Выветрился. Я не могла быть беременной, это исключено. А какие еще могли быть причины?
А потом я набросилась на него и кусала, и выла, и лизала сгустки засохшей и размокшей от пота звериной крови. У него все было такое большое… большие руки и толстые пальцы… О боже, если бы это видел папа…
Я так и не узнала, что ела. Чем он меня одурманивал? А он просто встал, натянул свои безразмерные трусы и ушел. Я – дичь? Я кричала ему вслед:
– Я верну тебя и навсегда замурую в пещере, а потом приведу к замурованному входу выводок диких кошек…
А-а… ну да, справились без меня… замуровали… большое безжалостное животное… Кто теперь его откопает?.. Нет, не будет дороги назад. Я не смогу больше жить как жила. Надо будет либо умереть, либо превратиться в самку орангутанга.
Конечно же, все было не совсем так, как представлялось теперь маленькой Даше. Совсем не так.
При выезде на Московскую трассу она едва не сталкивается с фурой, перекрывшей поворот, выворачивает и гонит прямо через Кунеевку. На предельной скорости проскакивает пост ГАИ, обгоняет автобус с детьми, радостно машущими ей из-за стекол, вылетает на встречку и… видит летящую прямо в лоб какую-то колымагу…
Миша Павлов
– Русский инет забит двумя маниакальными идеями, – говорит Фридрих Рюриков. – Президент и пришельцы! Пришельцы и президент!
– Какой президент? – спрашивает Павлов.
– Сегодня Павлов, – отвечает Рюриков. – Старик расспрашивал меня о тебе. Он в тебя верит, в твою преданность идеалам Корпорации.
Они летят из Самары в президентском Ми-8 через горный перевал. Перед Самарой они торжественно закрыли саммит, пожелали гостям приятных развлечений – неофициальная часть предусматривает охоту на лося (лося доставили грузовым Су-80 из Вологодской области) и лов белой рыбы, а сами спешно покинули Волжский Утес.
– Он сказал, – продолжает Фридрих, – столицу надо переносить. Москва – рассадник белых тараканов.
– Да-да-да, – подхватывает и.о. президента. – Опять же пробки.
– Что нам пробки… Из пещеры будем управлять.
– Как же мы все в ней поместимся?
– Кто все? Нам не нужны все. Ни партия, ни правительство…
Миша делает понимающее лицо:
– А, ну да, да-да-да. Высокие технологии. Хай-тек.
– Хай, – говорит Фридрих. – Мы умеем извлекать технологии из ничего. Из всякого отжившего дерьма. Тебе, наверное, давали посмотреть доклад ЦРУ о чисто русских технологиях виртуального обмана? Мне Старик показывал. Американцы, типа, заметили, что на их снимках из космоса какой-нибудь наш военный аэродром, расположенный в точно обозначенном месте, вдруг оказывается перемещенным километров на пятьсот в сторону. Такая же картина с другими объектами – закрытыми городками, стационарными пусковыми установками, военными заводами. Что за бред и чушь, думают американцы, и только недавно сообразили: русские создали технологии-иллюзионы, такие вот структуры, рисующие правдоподобные миражи. Ты знал об этом? Будто бы в основе этих технологий – наши ЭВМ, построенные еще в семидесятые годы. Удивительно! – эти ламповые мастодонты справляются с задачей превосходно – гонят для спутников картинку, не имеющую ничего общего с реальной. Их эксперты не хотят верить, что это наши собственные отечественные разработки, и ломают теперь головы: а какова истинная военная мощь России?
– Я эту байку слышал в другой интерпретации. Вроде бы наши умельцы строили из картонных коробок военные комплексы в степи. Дома, казармы, пусковые установки, все такое. Через какое-то время за ночь разбирали и переносили на новое место…
– Ну-у, – недовольно мычит Фридрих, – это совсем другая история!.. А ты знаешь, чувак в пещере неплохо освоился…
– Кругом америкосы! – перебивает его Миша. – В каждом доме америкосы, на каждой буровой америкосы, в каждом компьютере америкосы! Вся наша оборона строится на деньги америкосов и все наши ракеты собираются на заводах, принадлежащих америкосам. Америкосы везде. С этим надо покончить!
Фридрих при этих словах как-то беспокойно елозит в своем кресле.
– Штокман! – вдруг вскакивает Павлов. – А где мой ядерный чемоданчик? Ты не видел?
– Ядерный? Зачем он тебе? Наши ядерные арсеналы пожрал вирусняк. У тебя есть теперь кое-что пострашнее.
– Ага, – выдавливает из себя Павлов, успокаивается и как ни в чем не бывало спрашивает: – А ты в пришельцев веришь? – Он все никак не может отойти от увиденного в Самаре.
– Конечно, верю, – отвечает Фридрих, – против фактов не попрешь. Кирсан Илюмжинов утверждает, что многие главы субъектов побывали в гостях у пришельцев, но открыто об этом не говорят. А вот сам он…
– Просто бунт какой-то… А что они предлагают?
– Да никакого бунта. Устали люди.
– Воровать устали?
– Пришельцы им говорят: давайте мы у вас полный аудит проведем, задействуем весь наш следственный аппарат, на самом высоком уровне.
– Ой! Бабушкины сказки.
– Я вот думаю: не пришелец ли наш Гриша?
– Он что, еще живой? – Павлова передергивает.
– Доподлинно известно, что Джордж Сорос – пришелец, – продолжает Рюриков. – Джулиан Ассандж – пришелец! Герман Стерлигов – пришелец! А Кургинян? А феномен нетленных мертвецов? Про ламу Интигилова слышал? Восемьдесят лет назад скончался, а недавно вскрыли его гроб – лежит там себе красавец как живой. Таких вот неразложившихся трупов обнаруживают все больше – это останки пришельцев.
– Откуда такая уверенность? – спрашивает Павлов.
– Старик рассказывал.
– О себе он что-нибудь рассказывал?
Фридрих пожимает плечами:
– О себе он ничего не рассказывал. – И, минуту помолчав, просит: – Не называй меня прилюдно Штокманом. Я – Рюриков.
– Переустрою, сцуко, все! – кричит Миша восторженно. – Тотальные реформы, фак!
Идиот, с тоской думает Рюриков, всякое бывало, но чтоб такой ушлёпок стал президентом…
– У тебя получится, – произносит он негромко, но достаточно внятно, – каждый раз поражаюсь твоей решительности, твоему умению в нужный момент собрать волю в кулак.
Глава XIV. 7 августа, день продолжается
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … две головы – Фридриха и Михаила:
После уничтожения Нью-Йорка и поражения США стало предельно ясно: у вас не осталось выбора. Только безоговорочное подчинение нашей воле. Можете не подчиняться. Можете восстать. Нас это не волнует. Вы нам не нужны. Только мы знаем, что впереди и куда следует двигаться. Если вы покорно следуете за нами, у вас сохраняется шанс на дальнейшее существование. Но предупреждаем: никакого сотрудничества. Делаете лишь то, что вам велят. Любая попытка возражать – самоубийственна. Сопротивление абсолютно невозможно. Никакой линии фронта нет – Мы везде! Покорность или Смерть!.
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …
Миша Павлов
На экране взлетная полоса военного аэродрома. Появляется Миша Павлов, он одет в летную форму – весь в коже, цепях, заклепках, на лбу черная повязка с изображением крылышек. Рюриков одет проще – в форму донского казака, на нем синяя фуражка, гимнастерка, портупея и все такое прочее. На летном поле до самого горизонта – тарелки, тарелки, тарелки, тарелки, тарелки… Будто обеденный стол, сервированный на тысячу голодных персон. На пупырчатых, как бы картонных поверхностях тарелок изображения трехглавого орла, Благородицы, святого Аджубея Первопрестольного.
На ближайшей к Павлову тарелке намалевано белой краской: Гриша, не улетай! Какой, на хер, Гриша, с раздражением думает Павлов, но тут же убирает раздражение с лица – его окружают репортеры. Сотни фотообъективов наставлены на него, телевизионщики поднимают над головами камеры и суют микрофоны ему прямо в лицо. Он чуть отстраняется и с беспокойством оглядывается, ища глазами пресс-секретаря – ему нужно подтверждение, что он выглядит на все сто. Нужно казаться решительным, этаким отчаянным хлопцем, но в то же время мудрым и спокойным отцом нации современного типа – простым и сильным парнем, таким, какой вам нужен. Пресс-секретарь из-за толпы показывает ему большой палец: все о’кей! Павлов вертит в руках бутылку кока-колы, в горле пересохло, ему нужно сделать глоток, но он спохватывается: это не патриотично, надо было взять квас или пиво «Жигулевское», о чем только думает этот долбак, он снова сердито поворачивается к пресс-секретарю, но сказать ничего не может. Отбрасывает бутылку, подбоченивается. Какой великий момент! Исторический! Они летят утюжить Америку. Мы поставим их гаком! Так он сформулировал боевую задачу. Он уже видит на месте Нью-Йорка горы щебня, бетонного крошева и искореженной арматуры. И легкий дымок над Манхэттеном. Всех, фак, газнесу к чегтовой матеги! Ха-ха-ха. После этого они меня не избегут?..
Но репортерам он ничего не говорит – никаких интегвью, все будет сказано после экспедиции! У тебя есть что-нибудь в Бони? – спрашивает он у Рюрикова, когда репортеров прогоняют и они остаются вдвоем. Чего? – испуганно отзывается Рюриков. Запретить бы к чертовой матери употребление всех этих умных слов, думает Фридрих, кажется, кто-то такое уже предлагал. Бут? Гучков? Миша повторяет вопрос: у тебя есть что-нибудь в Банк оф Нью-Йогк? Нет? Ну и славно! Пгикинь, говорит он, Курилы не надо будет продавать, а? Ничего не надо продавать! И все, что нам надо, возьмем без усилий. Вот, например, Гавайи. Нужны нам Гавайи? Нужны нам Мальдивы? Тринидад и Тобаго? Сейшельские острова?..
Если говорить о приоритетах, произносит тоскливо Рюриков, я спрашивал у Старика, он сказал: совсем не обязательно нам лететь самим, ведь по Внутренним правилам… Не ссы, дружище, мы им вставим пистон в анальное отвегстие и тут же вывесим наш Мемогандум – представляешь, какой поднимется шум!
К ним подходит молодой и весьма представительный генерал ВВС. Выглядит он бесподобно. На нем василькового цвета мундир с морковными отворотами и золотыми галунами. Товарищ верховный главнокомандующий! – лихо рапортует он, – летная дивизия № 987654321 Армагеддон к выполнению боевого задания готова! Вольно, лениво бросает Павлов, ага, а я тут у вас сейчас не главнокомандующий, а командиг дивизии. Так? Так. Ну, генегал, последнее напутствие, что ли? Генерал кивает и начинает излагать кое-какие детали.
На ручное управление переходить не рекомендую, говорит красавец-генерал, ну, может, в самом крайнем случае. В каком кгайнем? – вскидывается Павлов. Ой, не будет никакого крайнего, машет руками генерал, извините, хе-хе-хе, в общем, в управление не лезьте – и все будет ништяк! Главное – не нервничать и помнить, что наши летательные аппараты абсолютно неуязвимы. Непосредственно в боевых действиях ваше участие не предусмотрено, вы сможете следить за ходом атаки со стороны и, конечно, корректировать действия наступающих, если в этом будет особая необходимость. Но, думаю, такой необходимости не будет. Он козыряет и уходит. Все сказанное генералом Мише кажется вполне разумным.
Павлов с нетерпением дожидается, пока на ратный подвиг их благословит митрополит с группой молодых диаконов; легко, пружинящей, почти юношеской иноходью он взлетает по ступенькам трапа, решительно входит, осматривается, устраивается в гнезде перед светящимся шаром. Он бодр и уверен в себе.
На самом деле он не любит технику, все эти средства стремительного передвижения в пространстве, особенно по воде или в воздухе, ему нехорошо бывает в скоростном лифте. На эту авантюру решился только потому, что ему гарантировали полную безопасность. Вспомнилось вдруг, как ни странно, он любил пускать бумажные кораблики и самолетики в детстве.
Маленький мальчик на лифте катался. Все хорошо. Только трос оборвался…
Начинаем обряд прикосновений, – доносится снизу чей-то механический голос. – Стартовая позиция устойчивая. Контакт! Есть контакт! От волнения у Павлова перед глазами появляются картинки из какого-то дешевого сериала. Громадная розовая крыса набрасывается на девочку в белом платье и вонзает в нее свои клыки…
Прикосновение первое! Контакт нормальный!
Павлов пытается сосредоточиться, но слышит в наушниках посторонние звуки. Детский плач. Вздохи. Шорохи. Вкрадчивое рычание. Что за ерунда? Все непонятное и неизведанное выводит его из себя. Он начинает испытывать беспокойство.
Прикосновение третье!
…Она высосет девочке мозг, но та не умрет и даже не потеряет сознание. И не будет страха в ее глазах. Она будет видеть своего мучителя, чувствовать его клыки. Она с готовностью примет мучения. В голове ее будет пусто, она ничего не будет знать и помнить. Она никогда никого больше не узнает. И не вспомнит. Она не вспомнит даже, почему она здесь…
Да что ж это такое, Павлов изо всех сил встряхивается, пытаясь избавиться от наваждения, но до конца сделать этого не может. Вот привязалось! И тут он напрягает все свои силы и громко поет. Он кричит свою песню в кабине, сидя перед прибором управления, глядя в светящийся шар, он не может остановиться, он поет, он почти кричит, чтобы слышали все, каждая тварь, каждая злобная крыса.
Роется мама в куче костей: Где же кроссовки за сорок рублей?
– Шеф, что там у вас? – слышит Павлов в наушниках. – Все нормально?
– Все ногмально, – отвечает Павлов, бесшумно всхлипывает и думает: быстрее бы, что ли?..
Ненадолго воцаряется тишина. Она прерывается с появлением кого-то очень важного, судя по тому, как забегали по шуршащей бумаге огромные насекомые и нервно начали бить вверху крыльями летучие крысы. Генеральный кондуктор, – доносится снизу почтительный шепот, – главный.
Миша не различает, кто это, но голос очень знакомый. Он силится вспомнить, но что-то мешает ему, будто перегородили картонной перемычкой мозг и не все сходится там. Насколько это возможно Павлов отворачивает голову от шара, плотно зажмуривает глаза, но видение не исчезает – кондуктор пляшет перед ним, – на его разлетающихся черных кудрях фуражка с высокой тульей, мундир василькового цвета с оранжевыми отворотами. Белые тапочки. Как же я раньше их не разглядел? Обыкновенные тапочки. И улыбка. Гнусная улыбка, рождающая демонический хохот.
Павлов слышит, как что-то скребется у него над головой, под потолком, у самого свода, в том месте, где его гнездо крепится к круглым обручам, он чувствует, как возятся там невидимые жучки-точильщики, они перегрызают перемычку, чуть слышно жужжат, гнездо дрожит, слегка покачивается. Когда же старт? Но вдруг ощущает, что старта он тоже боится. Он боится всего. К горлу подкатывает комок…
И разом все обрывается. Павлов видит, что они уже взлетели, уже высоко над землей, быстро перемещаются на восток.
– Все взлетели? – спрашивает он у диспетчера, переводя дыхание.
– Один застрял.
– Кто один? Одна посудина? – Он старается как можно небрежнее произнести это слово – посудина, будто тысячу раз хлебал из нее.
– Тут за аэродромом такая грязь, – говорит диспетчер, – пилот один опоздал, поехал напрямки и застрял. Тарелка взлетела без него. Пустая. Да вы не волнуйтесь – от стаи не отобьется.
Дела-а… Павлов тыркает себя пальцем в раздутую щеку, извлекая странные звуки: пу-пу-пу! Внизу, под тарелкой, проносится вся его страна – необозримые пространства. Территория человеческого могущества. Шар обзора показывает грандиозную панораму и одновременно отдельные предметы, пролетающие внизу. Возникает ощущение, что он мчится в сапогах-скороходах, не разбирая дороги, успевая при этом рассмотреть все вокруг. Горящие леса. Вымершие деревни. Мазутные реки, перегороженные дырявыми плотинами с гниющей по берегам рыбой. Черные воронки горных разработок. Мусорные полигоны. Горы бетонных отходов и старых автомобилей. И флаги, флаги – пластиковые упаковки самых невероятных расцветок… Забайкальская нано-демократическая республика, Маньчжоу каганат, Колымско-Кунаширская автономная халдамса…
– Штокман! Давай в догонялки!
– Ты что! За нами следят.
Еще несколько минут – и вот уже море, Тихий океан. На землю опускается ночь, но по-прежнему хорошо различима всякая деталь внизу. Там разыгралась буря, грандиозный шторм бушует в океане. Даже отсюда, при этой немыслимой скорости можно различать гребни волн, хотя они и кажутся совсем крохотными. Его чуть подташнивает. Небо кажется ему огромным спящим экраном, на котором различима дебильная морда чувака, которого они замуровали в пещере.
На обратном пути надо будет заняться Азией. Я принесу гибель Японии! Хотя нет, не гибель. Присоединю ее к Сахалину на правах автономной республики. Мысль его восторженно скачет по островам. Англия!!! Вот оно! Расхерачить добрую старую Англию! Обойтись с ней предельно сурово…
– Командир! – слышит он в наушниках. – Американцы подняли в воздух перехватчики и, не исключено, запустили систему ПРО!
Павлов чуть поеживается. Роется мамочка в куче костей… У них ведь нет тарелок! А если есть?
И тут его тарелка резко падает вниз, проваливается в черную бездну и почти в тот же миг стремительно взлетает, мчится по спирали и снова обрушивается вниз до самой волны океанской. Он хватается за поручни, ему нехорошо, он открывает рот, тяжело дышит, видит, что и остальные тарелки, вся его летная дивизия, совершают столь же беспорядочные движения. Строй нарушается. Он понимает, что надо отдать команду, самую решительную, какую только возможно, но не находит слов. И вдруг…
За десять тысяч километров отсюда Зиновий Давыдов в этот самый момент орет свое сто-о-оп, а чувак на экране бьет ладонью по голубому небосводу. Тарелка резко останавливается, уткнувшись в невидимую преграду. Павлов больно бьется лицом в шар обзора и замирает. Останавливается все. Все, что летело, плескалось, шипело, гремело, гудело, мчалось, болталось, звенело, искрилось, кувыркалось… Он сидит с выпученными глазами, влепившись нескончаемым поцелуем в зеркальный шар. И только стаи рукокрылых скачут в его глазах…
Федя Бабарыкин
Как отнесется к Джизусу папа?..
На предельной скорости она проскакивает пост ГАИ, обгоняет автобус с детьми, радостно машущими ей из-за стекол, выскакивает на встречку… скачет в глазах мальчик в коротких штанишках… Прямо в лоб ей летит калымага…
А в пещере появляется Федино детство. Он с мамой на утреннике. Смотрит на сцену, оглядывает зал, осматривает себя и думает: ну когда же я вырасту, когда меня перестанут дразнить Чебурашкой. Да-да, у него в детстве были несоразмерно большие уши, и как же все над ним смеялись…
Спектакль начинается. Не в первый раз. И не в десятый. Он начинается в тысячный раз. Снова и снова. Бесконечное возвращение к празднику. Изнуряющее в своем однообразном великолепии. Каждый раз все то же и каждый раз не так, как до этого. Актеры кривляются, пытаясь удивить своих маленьких зрителей, изображая не существующих живых и неживых тварей, и все присутствующие – и актеры, и зрители, и режиссер, и автор – понимают, что притворство не удается, обман не получается, все фальшь, все ложь! Тем не менее попытка следует за попыткой, на сцену вылезают персонажи из других историй, представление прерывается из-за внезапно хлынувшего на сцену дождя. Потом все возобновляется. Актеры бранятся. У них ничего не выходит. Картина следует за картиной, одна скучнее другой. Все очень плоско, неубедительно, обман не ярок, тщетен, неправдоподобен. Актеры покидают сцену. Затем возвращаются, начинают играть тот же спектакль с самого начала. Но это уже другое начало – вроде бы и герои, и чудовища те же самые, и говорят они те же слова, но это уже совсем скверно, совсем плохо и хочется плакать, потому что из всех щелей лезет неверие…
А он… А дети… Вдруг повзрослевшие дети. Они сидят не шевелясь. Они перестали плакать. Они привыкли. Так должно быть. Так полагается. Театр должен быть скучным. Надо терпеть.
А мамы умирают стоя…
Он ищет Дашу. И находит. Вот этот коттедж. Вот ее окна. Вот джип у калитки. А вот и она – выбегает на крыльцо, выскакивает за ворота, садится в черный джип, резко рвет с места и несется в сторону города. Маленькая беленькая Даша, мышка моя. Только хвостиком вильнула…
Он способен вмешиваться в судьбы людей, исправлять их ошибки, менять ход человеческой истории, вносить коррективы в прошлое и будущее. Кто я такой? Не знаю. Смогу ли я использовать свое могущество так, как надо? А как надо? Какой подвиг надо совершить и какую войну переиграть? И не накажет ли меня кто-нибудь за самоуправство?
Кто-то отчаянно вопит: стоооп!.. Кадры мелькают… дорога… машины… И этот крик, этот предсмертный привет, адресованный именно ему…
Что это?.. Нет!!! Федя изо всех сил бьет кулаком по экрану… Солнце судорожно дергается в небе, от него, будто трещины, разбегаются белые прожилки… Машины останавливаются, уткнувшись в незримую стену… песок из-под колес… пар… дым… мельчайшие кристаллы… застывшие в воздухе…
Федя Бабарыкин стоит перед Воротами, покусывает ногти и внимательно рассматривает заледеневшую природу. Затем медленно протягивает к экрану руку. – Давай, – шлепает он Давыдова по лбу, – действуй…
Зиновий Давыдов
…И вот он на такси убегает с корпоротива в Насиженном месте. Бут уже не президент, но ему плевать на Бута. Он видит перед собой летящий в лобовое стекло черный лакированный рояль, сжимается всем телом в этот страшный миг и орет во всю глотку стооооп… За долю секунды до смерти машины останавливаются. Останавливается все, что было вокруг, все, что двигалось, шипело, гремело, гудело, мчалось, болталось, звенело, искрилось, рождалось, любило, ненавидело, росло, разлагалось, взлетало, пело, прижималось, карабкалось, кувыркалось…
Все застывает. Кроме него самого. И это поразительно. Страшно и как-то убийственно радостно.
Что дальше?
…Я смотрю на дорогу, я вижу заледеневший мир. Беседка. На бетонном заборе кто-то намалевал свое бессмертное граффити Гриша, прощай! Я смотрю на застывшие машины. На застывших в нелепых позах водителей. На открывшую в каком-то ужасном изумлении рот и вскинувшую руки Тату. Я поворачиваюсь к ней, трогаю ее за руки. Они живые, эти руки, теплые, мягкие, но без движения, без трепета, без кровотока, без нервных содроганий, они живые без жизни. Отстегиваю ремень, дергаю ручку дверцы. Она поддается. Я вылезаю из машины.
Вытаскиваю Тату. Делать это непросто – много лишнего скопилось в ней за эти годы – тащу ее с заднего сиденья, она не меняет позы, затаскиваю в беседку и кладу ее на скамейку – со вздернутыми в ужасе руками, открытым ртом и согнутыми в коленях ногами. Платье задирается, оголив ее ляжки. Я пытаюсь одернуть его, но ничего не получается, и я бросаю эти попытки. Кто видит? Никто! Ее темные, почти черные глаза стали желтыми, светящимися, как у дикой кошки. Это у нее новые линзы, догадываюсь я. Смотрю на обе машины, уже почти столкнувшиеся, со взлетевшим из-под колес песком и камнями. Водители. Оба. Смотрят друг на друга. С глазами, соединенными попарно незримыми нитями… судьбы… облачками мельчайших кристаллов… застывших в воздухе…
Надо идти. Звать на помощь. Кого? Где? Как? Насколько далеко распространилась эта застылость? Эта мертвая тишина? Это давящее безмолвие?
Солнце, склонившись к западу, тоже останавливается, но продолжает все так же сверкать. И я могу смотреть прямо на него. Оно не ослепляет. Застыло и само небо, превратившись в литое голубое стекло с прожилками. А если бы небо было зеркальным, что бы я видел тогда?
Достаю дурочку. 17.43. На дисплее застыли ярко горящие пожарные буквы. Да, точно – перед самым этим жутким моментом я слышал тревожный сигнал сообщения. Схватка кланов. XY vs XN. Где Y = N. Что это за абракадабра?! Нажимаю кнопки. Они проваливаются под пальцами и не возвращаются назад. Дурилка моя не живая и не мертвая, она просто бесполезная.
Что же делать с Татой? Нести ее на себе? Куда? Зачем?
Я смотрю на застывшие автомобили, на лежащую в нелепой позе Тату, на птичек, раскинувшихся в облаках. Стоит, наверное, вернуться в Парк-отель и, пользуясь моментом, звездануть Сенотрусову по роже? Врезать совершенно апатично. А потом смиренно удалиться. Перед этим вывернуть у него карманы, забрать ключи. Найти велосипед. Поехать в контору. Вскрыть директорский сейф. Забрать все деньги.
Зачем в этих условиях деньги? Деньги не нужны! Ты можешь сейчас зайти в любой ресторан и обожраться деликатесами, упиться лучшими французскими винами. Методично и апатично. Неспешно. Лениво. Никто не остановит. Надо тебе это? Нет, совершенно не нужно. Чего же тебе надо? Думай, пока солнце висит над горизонтом. Каждая из самых прекрасных женщин может послужить тебе сейчас безропотной резиновой куклой. Не издаст ни звука! Можно зайти в ювелирный магазин и набить сумку золотом и брильянтами. Можно утащить любой шедевр из картинной галереи. Есть ли в нашей галерее шедевры? Кажется, висит где-то в закутке один васильковый Шагал. И это все. Надо ли тебе это? Ведь никто никогда не скажет: вот это да! где взял?
Одиночество. Безграничное. Застывшее. Не скрипнет дверь, не заплачет ребенок, не чирикнет в кустах воробей. Новая жизнь, высвобождаясь из темноты, замерла на полпути. Омертвел город бетонных надолбов, пещерного стрит-арта и пескоструйных завес. Дым над далекой заводской трубой изгибается в три погибели и никак не может расправиться. Неестественность поз, миг искажений, растянувшихся в вечности. Сам Господь Бог, если Он есть, таращит из космоса свои изумленные глаза, не в силах поверить в произошедшее. Страха нет. Есть чугунная взвесь неопределенности. Эй, кто-нибудь, подай голос, выйди на свет – любая живая тварь! В ответ лишь абсолютная могильная тишина. Застывшее солнце освещает каждую мельчайшую частицу пустоты. И только самокатчики, если бы они осознавали, что время остановилось, были бы сейчас счастливы.
Надо вытащить из машин водителей, думает он, пока движение не возобновилось. Подходит к джипу – за рулем молодая женщина, блондинка. Ну, конечно, хмыкает Давыдов. Мимоходом заглядывает в зеркало заднего вида – не поседел ли он ненароком… Господи, я себя не вижу!..
Ты один в этом мире. Будто бы выпал из жизни, из круговорота вещей. Ты настолько один, что даже не видишь себя в зеркале. Может быть, это и есть смерть, вот такая, нелогичная, необъяснимая, парадоксальная, когда мертвец продолжает свой путь, а все остальные, живущие на этой земле, замерли в трупной неподвижности. Но должны быть и другие мертвецы, ушедшие с тобой, в тот же миг, не мог же ты умереть один…
Григорий Бут
От президентской резиденции взлетает вертолет камуфляжной окраски без опознавательных знаков и номеров, ни адреса, ни e‘mail. В сопровождении двух Барракуд берет курс к тому месту, где река огибает утес.
Через полчаса вертолет зависает над скалистым берегом, чуть подается вперед, лопасти нетерпеливо рубят воздух. Из люка вываливается человек… явно без парашюта… но, если бы он даже был с парашютом, с такой высоты… это бы не помогло…
Меж гор в почтительном смирении застыли корабельные сосны. В голове приближающегося к смерти человека крутятся мысли о чем-то несущественном, детском, мелкие обиды и неважные тайны. Клубятся в голове живые и мертвые, так и не сказанные кому-то слова, не нужные для дела вещи, бензопила, ручная крыса, трость с тяжелым литым набалдашником, шелковый цилиндр…
Он успевает представить себя в неприлично раскоряченной позе на забрызганных кровью камнях… как последняя падаль… которую пожрут одичавшие собаки… Не будет правительственной комиссии, орудийного лафета, плачущих школьниц, Гали, застывшей комком горя у кремлевской стены. Он никому не будет интересен, даже в качестве сырья для пересадки органов…
И не будет никогда этого… я готова… готова… Отщелкиваются в голове последние мгновения жизни, и душа его алчет утешения. Было, было, было… радость, сияющая солнечным светом. Мороженое-пломбир за 19 копеек в вафельном стаканчике, мягкое, из огромного бумажного бурдюка, будто снег, упавший ванильной ватой. Фланирующие по аллее одноклассники в приталенных пестрых рубашках и брюках-клеш от колена. Бобины громоздких магнитофонов Комета… Роллинг Стоунз… Тау Киты… Автоматы газ-воды, граненые стаканы, три копейки на трамвай, компостер, гудение электрички и возможность переселиться на остров. Хотя бы на выходные. Как это было прекрасно – таскать удочкой карасей, варить их в котелке над костром и думать, что ничего нет лучше во всем этом мире. Даже комары, надуваясь красными шариками, казались старыми друзьями…
Ну да, были какие-то страсти, чего-то хотелось добиться, заявить, предъявить, доказать. Он был чемпионом по чистке картошки во время военных сборов, срезал тонко, ровно, быстро. У него с детства был складной нож с лезвием острым, как бритва. Потом в жизни ему так этого не хватало – просто почистить картошку.
Происходит то, во что я никогда не верил. И даже сейчас, в последний момент, ищу глазами щель, в которую можно было бы проскользнуть. На этом ведь мой путь не закончится. Я перемещусь в рай и восприму увиденное с учетом своего божественного опыта. Рай – это яблочный уксус. Растворение. Надо ли нагревать яблочный уксус? Нелепый вопрос. В раю нет времени, как нет и температуры. Но поскольку ты по-прежнему будешь различать мертвых и живых, что-то все-таки есть. Что же там все-таки есть? Не надо додумывать, просто включи хоровод. На возможную востребованность, на ожидание. Мы уходим поодиночке и томимся ожиданием, пока нас кто-то не выпьет и не преобразует в иной субстрат, в иную формацию, недостижимую ныне, пока мы здесь. Вот такое блюдо. Вот такой путь к вечности. Его проходит каждый, но не каждый понимает, что ему предстоит… Войти в земную плоть живой косточкой и мертвой креветкой, растворенной в яблочном уксусе…
В короткий миг сто тысяч слов прокатились в его голове, и вдруг будто незримая рука схватила его в воздухе, и где-то в небесах прогремело лишь одно громогласное слово: стоооп!..
Зиновий Давыдов
Бут завис над скалой, а Зиновий между тем предпринимает меры по спасению потенциальных жертв несостоявшейся катастрофы. Он вытаскивает из колымаги водителя такси, опускает его на обочину и направляется в сторону поста ГАИ. В открытых дверях будки с жезлом в руке стоит полицейский – может быть, как раз намеревался останавливать их колымагу. Давыдов поправляет у него на голове фуражку и шагает дальше. В Елисейском у кассы собралась небольшая и удивительно терпеливая очередь. Кассирша выдвигает ящичек с деньгами, и на том замирает, а Зиновий ловит себя на мысли: достаточно протянуть руку… Он не делает этого – деньги ему тоже представляются теперь обездвиженными, ненужными, почти мертвыми. К тому же его преследует ощущение, что тот, кто все это устроил, наблюдает за ним, оценивает. Кому-то я нужен, думает он, раз на меня не распространилась вся эта пакость.
Он выкатывает из магазина две пустые тележки и шагает в обратном направлении. Сначала он укладывает в тележку Тату, с ней приходится повозиться – он никак не может придать ей подходящую позу. С блондинкой проще – она как-то сразу вписывается. Он невольно сравнивает их, они в чем-то похожи, но и сильно разнятся. Одна вся беленькая, миниатюрная, другая – пухлая черная куколка. Обе – с поднятыми в испуге руками, обе с согнутыми коленками и свисающими из тележки ногами, обе – с задранными юбками, из-под которых выглядывали трусы; у одной – черные, у другой – белые. Ему кажется, что он уже встречался с этой светловолосой барышней, причем – недавно. Заколдованный, замурованный… Да, точно – это несостоявшаяся подруга Феди Бабарыкина. Это она сидела тогда на старых покрышках и говорила, что чувствует его где-то рядом. И зовут ее… Даша! Все сходится.
Он поднимает и зачем-то кидает вниз одной из тележек ворону, валяющуюся рядом с таксистом. Разворачивает тележки так, чтобы дамы ехали ногами вперед и ему не было бы видно их трусов. Он катит тележки по обе стороны от себя по велосипедной дорожке в направлении города, не задумываясь, куда он их везет, а главное – зачем. Дорожка отличается неровностями, его пассажирок трясет, и он слегка беспокоится, не травмирует ли он барышень, конечно же, для травмы больше подходит Тата.
В ней, в его Тате, до сих пор сохранилась детская вера в чудо. Иногда она по привычке требует чуда от Зиновия. Ты должен! Он подбрасывает ей небольшими порциями деньги, она их берет, оправдывая это тем, что инвестиции со временем вернутся к нему с немалыми процентами. Это выгодные вложения. Он не спорит.
Он двигается, разглядывая пейзаж по сторонам, выбирается из-за полосы деревьев, впереди – сплошные проплешины, покрытые зеленой щетиной и одинокими обгорелыми соснами, – несколько лет назад здесь бушевал страшный лесной пожар, вдоль дороги валяются обгорелые чурки, сучья, кое-где возвышаются пирамиды ободранных бревен.
Он шагает по дорожке, толкая обе тележки одной рукой, а во второй держит книгу и на ходу читает Бунина, отрываясь время от времени от чтения, корректируя курс и разглядывая задранные к небу голые женские ноги.
Возле автовокзала он замечает рекламу проката велосипедов – надо запомнить, пригодится. Рекламные щиты, плакат, не убранный после недавних выборов. Поворачивает на Ленинградскую, пытаясь-таки сообразить: куда он везет прекрасных дам. К себе домой? Наверное, им будет это непонятно, а возможно, и неприятно, если они очнутся в его квартире. Он прячет Бунина в карман и чуть убыстряет ход. Возле театра «Колесо» еще один предвыборный плакат самокатчиков – жук-скарабей на фоне восходящего солнца. Рядом золотые буквы НСР под мудрым ликом Рукокрылого и чей-то грубый росчерк: насрать!
Перед Домом быта – рынок. На этом месте у него рефлекторно возникают желудочные спазмы и выделяется кислятина во рту. Каждый раз, проходя через мясные ряды, готовясь к встрече с Татой, не мог он смотреть на прилавки без содрогания. Горы мяса, которое еще вчера было живым. Тот, кто сотворил таким этот мир, садист и циник. Он разве не мог придумать по-другому?
Вот перед тобой две еще теплые куклы, не совсем живые, но и не окончательно мертвые. Ты же мечтал об этом. Ни та, ни другая возражать не станут, не будут ставить условия, не будут говорить ты должен, или – что дальше. Ты можешь вести себя с ними как угодно – быть чуть живым трупом, еле шевелиться, или напротив – бешеным зверем – что больше подойдет тебе в этот момент. Никто не выскажет недовольства, и не будет чувства вины или страха, что ты не слишком хорош для кого-то из них. Не будут звучать арфы. Разве это проблема? Внутри тебя что-нибудь все-таки будет звучать. Не без этого. Какой-нибудь Sex on the beach…
Он бы сейчас предпочел миниатюрную блондинку, да, хороша, хотя всегда выбирал брюнеток. Наверное, в этом главный вопрос нашей жизни – мы хотим, чтобы другие служили нам только живым мясом, да еще самим желательно бы служить, но поскольку никто мясом служить не желает, между людьми царит такой разлад. Вся проблема в мясе. Когда человечество избавится от мяса, соскребет его с собственного скелета, заменив его пластиком, проблемы исчезнут.
Надо бы об этом написать. Иногда казалось, он может многое. С детства писательство для него было тем божественным ремеслом, ради которого стоило жить. Тогда, в детстве, когда он описывал свое первое опьянение, мерзкий сивушный запах, свое бледное лицо в зеркале, усыпанное пылающими прыщами, описание было точным, емким, беспроигрышным. Это было гениально! Он испытывал изумление и растерянность. И надежду, и радость. Слова казались свежими, не употребленными доселе никем…
От Дома быта он сворачивает на Карла Маркса. С крыльца «Флинта» пожилая официантка в матроске мощным броском швыряет на мостовую подгулявшего хипстера; лицо у бедолаги застыло в сантиметре от изрытого асфальта, рот перекошен ужасом.
Останавливает тележки возле салона ЭРОСам 18+… На дверях начертана предупреждающая надпись: вход только при наличии денег или банковских карт. В окне торчит свирепая рожа охранника. С противоположной стороны улицы, из окон пиццерии на него осуждающе смотрят пять одинаковых Тимуров Мосолаповых с золотыми скарабеями и надписью «Катит Сам!»
Зиновий поднимается по ступенькам, переступает порог, оглядывается. Уютное местечко! Пахнет лавандой, зеленым чаем и сдобными булочками. Ой-ля! У продавщиц-консультантов на лицах застыло радушие. Здесь девушек никто не обидит. Он сваливает с полок мастурбаторы, вибраторы, вагины. Подпирает коробками двери, выходит, спускается, вытаскивает из тележки сначала Дашу, потом Тату, поочередно заносит в салон. Устраивает их поудобнее, подтыкая под бока мягкие розовые симулякры, приставляет к полке резиновую куклу: присматривай за ними, Ребекка!..
На прощание еще раз пытается одернуть им юбки – сначала брюнетке, потом блондинке… Машет рукой и направляется к выходу. Заколдованный, зачипованный…
Глава XV. 7 августа, день продолжается
… … … … … … … …. … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … голова с кокардой:
Ресурсы сверхтвердых алмазов, содержащиеся в породах Попигайской астроблемы, на порядок превышают все разведанные мировые запасы. Речь идет о триллионах карат, для сравнения – сегодня разведанные запасы месторождений Якутии оценивают в миллиард карат. Нигде в мире импактиты с такими свойствами до сих пор не обнаружены. Это позволяет экспертам говорить об их внеземном происхождении и о том, что Россия становится монопольным обладателем неограниченных запасов уникального сырья, востребованного в сфере передовых технологий…
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … ….
Зиновий Давыдов
Зина натягивает на ноги безразмерные кирзовые сапоги – раньше он часто катался в них на велосипеде в осеннюю распутицу, пока однажды не въехал на пустыре в кучу свежего собачьего дерьма. Он бросил тогда велосипед в зарослях бурьяна и пешком отправился домой. Теперь у него нет велосипеда, но кирзовые сапоги сохранились.
Он поднимается на этаж выше и стучит в дверь, хотя знает, что открыть ему никто не может. Дергает ручку – дверь не заперта – входит, осматривается. Посреди комнаты стоит маленький толстый мужчина с дрелью в руках и пакостливым выражением на лице, вокруг валяется строительный мусор. Бетонный пол густо продырявлен. Зиновий вырывает из рук соседа дрель и выходит.
Бросает дрель в первый же попавшийся мусорный контейнер. По пути на автовокзал, где в пункте проката его дожидается велосипед, он сворачивает к дому Таты. Нет, конечно, он не рассчитывает ее там встретить, он знает, где она находится. Он зачем-то лезет на чердак ее громадного дома, который все вокруг называют шанхаем.
На чердаке в самых нелепых позах валяются подростки, на насестах застыли голуби. В воздухе зависли белые кляксы. Он видит доктора Некрозова, вытянувшегося на карауле у своей бочки с черпаком и трубкой в руках – видимо, внезапная заморозка настигла его во время вербовки свежего хлама. Зина видит на столе совершенно белую, почти прозрачную змею. И рядом паренька, сливающего в банку целлюлозные опивки. Давыдову хочется взять Некрозова за шкирку, вытащить на крышу и шандарахнуть его оттуда, чтобы он потом, когда все вернется в норму, ударился внизу об асфальт и расшибся в лепешку. И чтобы потом, когда все окончательно очнутся, к нему вниз сбежали дети, окружили окровавленный труп и сказали: ой-лядь! – в хлам!
Но он не делает этого. Не решается. Он идет дальше. Осиное гнездо все на том же месте, но ос не видно, как, впрочем, и летучих мышей. Он находит других целлюлозников, застывших в движении, в каких-то нелепых позах. Подходит ближе и видит того храброго ушастого мальчика, оравшего на толстяка. Мальчик привязан электропроводом к балке. Над ним стоит Жеребец в тюбетейке, держит за хвост светло-пегую крысу – прямо над лицом ушастика. В глазах мальчика застыл ужас. А все эти – Чувырла, Муми, Гегемон – радостно вопят и размахивают руками. Один из них расстегивает штаны, явно собираясь помочиться на ушастика. А мальчик-то голый! И толстяк сменил тюбетейку. Учпедгиза не видно. Те ли это мальчики или уже другие?..
Глубокая заморозка настигла их в самый пиковый момент, думает Зиновий, хламу гарантирована вечность. Он разматывает провод, освобождает ушастика, осторожно берет его на руки и относит к выходу. Отсюда ты успеешь смыться, шепчет он.
Спускаясь с чердака, он почему-то вспоминает Тимура Мосолапова. Вот кого он точно сбросил бы с крыши. Но местопребывания Тимура он не знает, да и вряд ли он смог бы затащить сюда стопятидесятикилограммовую тушу.
Зачем ты туда полез, спрашивает он себя, хотел нюхнуть?.. Он слегка подтрунивает над собой, но после чердака чувствует себя свободнее, бодрее и как-то увереннее, что ли. Зиновий садится на велосипед и едет из города. До Кемп-Дэвида он не доберется. А вот до Волжского Утеса… Они все еще там!
Мне дана возможность переделать этот мир. Сделать его счастливым. Я обладаю могуществом! Сверхъестественными способностями! Если все это будет продолжаться долго, бесконечно долго. Ну, скажем, не бесконечно, а как раз столько, чтобы обойти весь земной шар, дойти до каждого человека и оставить ему такое послание, чтобы он понял, когда очнется. И в первую очередь правителям, масонам мира сего. Что они должны понять? Ты сам-то понимаешь? Ты не бессмертен – надо будет сказать каждому из них. И это все? Они и так знают.
На металлической балке виадука хорошо различима свежая надпись, размашисто, белой краской: Гриша, kiss me. В абсолютной, невыносимой, давящей тишине, когда не слышно ничего, кроме собственного хриплого дыхания и трескучего шипения велосипедных шин, он различает что-то похожее на шелест листьев и глухие удары о землю – будто кто-то огромной деревянной киянкой вколачивает чурки в лесную тропу. Тяжелые редкие шаги. Неужели все снова двинулось? Нет, ничего не двинулось – все так же застывшие намертво стоят деревья, не слышно птичьих голосов, да и в небе не чувствуется ни малейшего движения. И все-таки… Где-то в далекой глубине между соснами колышется серая субстанция, будто бесплотное чудовище бредет в ту же сторону, что и он… исполин… тамагочи… будда татхагата… просто прохожий…
Из-за леса, из-за гор едет дедушка Егор… Он пытается себя подбодрить, но это у него плохо получается. Пустота жутковата… вот и видится черт знает что… Он и в обычной ситуации испытывает одиночество, но никогда до сих пор не подозревал, что такое настоящее одиночество. Надо об этом написать, думает он, обязательно написать. Но получится ли у него? Ведь то, что происходит, настолько чудовищно, что удержаться выше его сил. Но и выразить происходящее словами тоже ему не по силам. Слов таких у него нет…
Тишина непереносима. Он крутит педали и все время говорит. Произносит монологи. С кем-то спорит. Рассказывает Федору Бабарыкину, куда и зачем едет. Отгоняет от себя пухленькую туземку, скачущую на снежном олене. Убеждает Тату, как она не права. Ты все пытаешься перепрыгнуть через Чердаклы, стремишься к вершинам, говорит он ей, к столицам, к Европе, Нью-Йорку… Сделай обратное тому, что полагается, – прыгни в другую сторону, вниз. Прыгни, сделай с собой хоть что-нибудь, не сгнивай здесь заживо. Возьми билет к черту на кулички, куда-нибудь в Сибирь, на Дальний Восток, выйди на каком-нибудь полустанке… Сдохнешь там от голода и безденежья – что ж… ты и здесь подыхаешь. Но, нет, я думаю, это будет твой случай. Это будет какой-то странный случай, что-то подхватит тебя. Ты окажешься на каком-то прииске, в каких-то алмазных копях, где полно здоровых, простых и одичалых мужчин. Нет, не подумай, я ни к чему такому тебя не толкаю… Но именно там ты найдешь того, кто тебе нужен. Он не будет умен. А зачем тебе это? Ты и сама не глупа… Пройдет сколько-то лет, и этот алмазный прииск станет тем, что тебе надо, он выведет тебя к вершинам, хотя тебе это уже не будет особо нужно…
Он едет по шикарной автостраде, мимо подслеповатых муранских избушек, добирается, наконец, до Волжского Утеса. Видит окаменевшее воинство, посты, бетонные башни. Подъезжает к воротам президентского дворца. Семнадцать флагов по периметру. У ворот толпа цыган с медведем, как и все вокруг, обездвиженные, будто застывшие в кадре до боли знакомого старого фильма.
Он обходит корпус за корпусом. Вот гостевые апартаменты. Распахнуты двери. Спешащие в бесконечность правительственные клерки. Он без труда находит номера всех семнадцати высоких гостей. Номера супер-экстра-люкс. Кое кто из высоких гостей торчит по нужде в туалетной комнате. У всех по креслам и кроватям в беспорядке разбросаны вещи и раскрыты чемоданы. Валяются рыболовные снасти, ружья, патронташи, высокие сапоги и брезентовые куртки.
Он достает из рюкзака баллончик с краской и выводит какие-то непонятные для него самого письмена. Букву за буквой. Он не знает, что пишет, на каком языке. Может, это санскрит. Может, письмена майя или исчезнувшей Атлантиды. Управившись в одном номере, он переходит в другой. Они почувствуют. Они поймут. А иначе зачем все это…
Выдавливает из пластиковой бутылки воду, перекатывает ее меж ладоней, пытаясь избавиться от пятен краски, стряхивает воду с рук и вытирает их ксероксной бумагой. Капли воды зависают над полом…
Поднимается в главный корпус, бесконечными коридорами и бесчисленными приемными, похожими на залы ожидания, по ковровым дорожкам идет в кабинет президента России.
… перебирает бумаги. Заготовка для пресс-релиза – трагическая смерть бывшего президента России Григория Бута, выпавшего из вертолета во время осмотра объектов дорожного строительства. Находит на столе папку На подпись. Проект указа о чипизации населения, берет жирный красный ErichKrause и выводит поперек текста идите на Х! Берет папку, выносит в приемную, кладет на стол секретаря, похожего обличьем на полководца, потерпевшего очередное сокрушительное поражение. Его выпуклые глаза не выражают ничего, кроме бесконечного испуга…
Читать бесплатно другие книги:
