Операция «Перфект» Джойс Рейчел

Глава 7

Дружба

– Ты должен что-нибудь сделать, чтобы эта Беверли поняла: ты знаешь, кто украл зажигалку Дайаны, – сказал Джеймс во время очередного телефонного разговора.

– Но я же этого не знаю, – возразил Байрон. – И вообще, неужели эта зажигалка так уж важна?

– Естественно! Ее исчезновение свидетельствует о том, какого сорта эта особа. А потому ты непременно должен сделать именно так, как я говорю. Это называется «спровоцировать преступника». Если она ничего не крала, она и не поймет, на что ты намекаешь, и тогда ты сможешь сразу перевести разговор на что-нибудь другое. Или в крайнем случае воскликнуть: «Ой, я, должно быть, ошибся!» Но если она действительно ее стащила, это сразу станет понятно. В общем, так или иначе, а правду мы непременно узнаем. – И Джеймс продиктовал Байрону список «признаков виновности» в алфавитном порядке. В том числе покраснение лица, нервные движения рук и нежелание смотреть собеседнику в глаза.

– Но она и так постоянно все это делает, – заметил Байрон.

На это Джеймс ничего не ответил, но еще раз сказал, что очень рад состоявшейся встрече Дайаны и Беверли. Байрону, прибавил он также, следует всячески поощрять их дальнейшие встречи, ибо только таким образом удастся выяснить, что там на самом деле у Джини с коленом. Под конец он сообщил, что дома у них в этот уик-энд было на редкость тихо и спокойно, поскольку его родители были приглашены на ланч с сыром и вином в «Ротари-клаб»[50].

На следующей неделе Беверли приезжала в Кренхем-хаус каждый день, и дети, вернувшись из школы, частенько обнаруживали ее на кухне: она сидела за столом и листала журналы Дайаны. Байрон по-прежнему подозревал, что именно она стащила материну зажигалку, но не мог не заметить, что эта новая дружба сделала Дайану почти счастливой. Она без конца повторяла, что визиты Беверли никому не повредят, и когда Байрон спросил, что она хочет этим сказать, она лишь пожала плечами, словно сбрасывая с них кардиган, и пояснила: это такая мелочь, что ни ему, ни Люси не стоит говорить об этом отцу.

Правда, Байрон так и не понял, с чего бы отцу быть против подобной дружбы. Он слышал, как обе женщины смеются, устроившись на террасе в пластиковых шезлонгах или в комнате, если шел дождь. Их дружба действительно как-то слишком быстро окрепла, да и возникла она при весьма необычных обстоятельствах и в весьма необычном месте, и все же Байрон не понимал, что плохого в том, что кто-то счастлив. Он даже гордился тем, какую роль они с Джеймсом сыграли в сближении Дайаны и Беверли. Иногда он подбирался к ним совсем близко со своей тетрадкой, подаренной ему Джеймсом, но женщины, поглощенные разговором, его, похоже, даже не замечали. Во всяком случае, Дайана и глаз на него ни разу не подняла. Беверли без конца говорила ей, какая она добрая, какая красивая, как сильно отличается от матерей других учеников привилегированной школы «Уинстон Хаус». И Байрон искренне считал, что все это чистая правда. Ему казалось совершенно естественным, что Беверли так быстро стала для его матери задушевной подругой. Иногда он осторожно спрашивал, как там Джини, но Беверли больше ее с собой не приводила. Уолт сам прекрасно за ней присмотрит, говорила она. Колено у нее почти зажило, и те два шва скоро снимут. Так что все в итоге обернулось к лучшему. И она нежно улыбнулась матери Байрона.

А Дайана просто не знала, как угодить дорогой гостье, – она предлагала ей различные напитки, выслушивала ее бесконечные истории, без конца носила из кухни тарелки с заранее приготовленными и удивительно вкусными канапе, а после ухода Беверли тщательно пылесосила и проветривала комнаты, взбивала подушки на диване, вытряхивала пепельницы, полные окурков, и выбрасывала бутылки из-под «Адвоката», который теперь начала регулярно покупать. В последнее время она постоянно была так занята, что у нее не хватало времени, чтобы вспомнить о необходимости сменить колпак на колесе «Ягуара». Складывалось ощущение, что каждый раз, как к ней приходит Беверли, она старается как можно скорее уничтожить все свидетельства ее визита и напрочь забывает о других, куда более важных вещах. Впрочем, Байрон находил, что подобные хлопоты его матери только на пользу.

Когда по утрам, как всегда, звонил отец, Дайана уверяла его, что никто к ним, разумеется, в гости не приходил, и она, конечно же, слушает его очень внимательно. И во время обычного вечернего разговора с ним по телефону она говорила, что день прошел нормально. В общем, каникулы начались очень хорошо.

Поскольку в школу Джеймс и Байрон теперь не ходили, им приходилось писать друг другу письма и без конца болтать по телефону. Дайана относилась к этому спокойно и никаких вопросов не задавала. Она прекрасно знала, что они дружат. Кроме того, она знала, что Байрон любит писать письма. Теперь он каждое утро сидел на крыльце и с нетерпением ждал почтальона. Получив письмо от Джеймса, он тут же бросался к себе и несколько раз перечитывал письмо, а потом прятал его в ту же коробку из-под печенья «Джейкобз», где хранились письма от королевы и Роя Касла. В остальное время Байрон был занят тем, что заполнял страницу за страницей в тетради, посвященной операции «Перфект». Один раз он написал, что женщины принимались весело смеяться целых тридцать два раза, а потом его мать еще и сигареты из сумочки вытащила. «Мама воспользовалась спичками! – зачитывал он позднее по телефону Джеймсу. – Но ведь папа не любит, когда женщины курят». (КОГДА ТЫ НАКОНЕЦ СОБЕРЕШЬСЯ НАМЕКНУТЬ НАСЧЕТ ЗАЖИГАЛКИ? – прошипел в трубку Джеймс.) В следующий раз Байрон заметил, что мать подала к чаю дорогое печенье «Парти Рингз», и «Беверли сама все съела, никому ни одного печеньица не оставила. Фрукты она не ест. Чай она не пьет. Зато вчера выпила весь наш «Санквик», и у нас с Люси ничего не осталось к завтраку». И снова Джеймс повторил: «Ты до сих пор не поднял вопрос о пропавшей зажигалке!»

Байрону было ясно, что его мать очень нравится Беверли. Беверли все время что-то рассказывала, расспрашивала о матерях других детей, которые учатся в «Уинстон Хаус». Кстати сказать, Беверли была о них весьма нелицеприятного мнения, проявив в этом вопросе изрядную проницательность, хотя, надо отметить, ее первая встреча с ними в чайной комнате была не из легких. Дайана что-то терпеливо объясняла насчет правых политических взглядов Андреа или «очень непростого» брака Диэдри, и Беверли внимательно ее слушала, но смотрела на нее с такой улыбкой, словно Дайана ведет себя, как героиня какого-то фильма или книги. А когда Дайана по привычке начинала накручивать на палец прядь волос, Беверли тоже хваталась за свои густые черные патлы. Как-то раз она рассказала Дайане, что ненавидела школу, где училась весьма посредственно, и в итоге завалила все экзамены. Однажды отец Беверли, придя домой, застал ее с мальчиком и выбросил этого мальчика прямо в окно. А когда ей исполнилось шестнадцать, она убежала из дома, понадеявшись, что сумеет устроиться на работу в один бар, но у нее ничего не вышло. Еще Беверли очень часто говорила о мужчинах и о том, что «мужчины всегда стараются тебя унизить» или попросту подводят.

– Но Уолт, по-моему, очень милый, – сказала Дайана.

– Ох уж этот Уолт! – сказала Беверли, с сомнением округляя глаза. – И потом, куда мне до тебя, Дайана. Ты такая красавица!

Мать Байрона тут же принялась ее хвалить и осыпать комплиментами. Она уверяла, что у Беверли очень красивые и густые черные волосы, высокие скулы, выразительное лицо, но Беверли только смеялась, словно говоря: обе они прекрасно понимают, что все это неправда.

– Я должна смириться с тем, что выше головы мне не прыгнуть, и должна довольствоваться тем, что есть, – говорила она. – Впрочем, когда-нибудь, возможно… Ты еще увидишь, Ди, когда-нибудь я пробьюсь и сумею далеко пойти!

Больше всего в такие минуты Байрону хотелось, чтобы Беверли перестала сокращать имя его матери – это «Ди» словно пополам ее разрезало!

Если Дайана и Беверли не загорали на террасе и не сидели в гостиной, занятые бесконечными разговорами, они поднимались наверх, в спальню Дайаны, и Байрону было весьма трудно найти хоть какой-то предлог, чтобы и туда за ними последовать. Иногда ему всерьез казалось, что Беверли нарочно предлагает его матери подняться наверх, потому что попросту хочет от него избавиться. В таких случаях он был вынужден сидеть под дверью или притворяться, что ему понадобилось что-то сказать матери. Беверли обычно садилась перед зеркалом за туалетный столик, а Дайана принималась завивать ей волосы или делать маникюр. Однажды она решительно удалила с глаз Беверли всю черную обводку и нанесла на веки золотисто-зеленые тени, так что в итоге Беверли стала выглядеть как настоящая королева.

– Да ты прямо профессионал! – восхитилась Беверли, не сводя глаз со своего отражения. Дайана спокойно вытерла кисти и сказала, что уже давно хотела попробовать эти цвета, и прибавила, что ярко-красный совсем Беверли не к лицу, это не ее цвет. А потом спросила, как ей помада нежно-розового оттенка. И тут Беверли сказала: «Я, наверное, выглядела тогда просто ужасно, да? В тот день, когда нечаянно попала на ваш утренник в универмаге? Ничего удивительного, что эти женщины надо мной насмехались».

Дайана покачала головой и сказала, что никто и не думал над ней насмехаться. Но Беверли так остро на нее глянула, словно нож в масло воткнула, и заявила:

– Нет, они надо мной насмехались, Дайана! Я для них грязь, дешевка. Разве можно забыть, когда тебя ниже плинтуса опускают?

К середине недели стало ясно, что Беверли очень не нравится сестре Байрона, Люси. Похоже, что и Беверли испытывала к девочке аналогичные чувства. Она все время твердила Байрону и Люси, как им повезло, что они растут в таком большом и чудесном доме, как они должны это ценить. Джини, говорила она, все на свете бы отдала, чтобы жить в таком доме. Люси на ее слова практически никак не реагировала, она молча стояла рядом с матерью и хмурилась.

– Ты должна следить за собой, – заметив это, предупредила ее Беверли. – Ветер переменится, а твое лицо навсегда таким надутым останется. – Иногда Байрон забывал, что Беверли – сама мать, что у нее тоже есть дочь. (И как-то раз Байрон услышал, как Люси спрашивает у Дайаны во время купанья: «Мое лицо ведь не останется таким надутым, правда?» И та ответила: «Ну что ты, детка, Беверли просто пошутила».)

А однажды Байрон подслушал, как Беверли упрекает Дайану в излишней доброте и мягкости. Она говорила, что зря Дайана позволяет детям бегать вокруг нее кругами, что ее, Беверли, очень удивляет полное отсутствие в доме прислуги или помощников. Например, садовника или повара. В общем, кого-то в этом роде. И тут в воздухе буквально молнии засверкали, поскольку Беверли сказала:

– Или, скажем, шофера. Ведь несчастные случаи, знаешь ли, происходят именно потому, что некоторые люди слишком много на себя берут и слишком многое делают сами.

Однажды, сидя в гостиной, женщины завели разговор о работе.

– Мне всегда хотелось служить в компании «Эйвон», – сказала Беверли, – и носить такой красный чемоданчик с разными кисточками, тюбиками и флакончиками. И носить, как все сотрудницы фирмы, эту миленькую красную униформу. К сожалению, все упирается в мои руки. Это из-за них я никогда не смогу там работать.

– У тебя очень хорошенькие ручки, Беверли, – сказала Дайана. Честно говоря, Байрону так вовсе не казалось, но подобная похвала была совершенно в духе его матери. Она всегда видела в людях только хорошее. Даже если ничего хорошего в них не было.

– Совершенно неважно, как они выглядят! – несколько нетерпеливо сказала Беверли. – Дело в том, что у меня артрит. Я иной раз даже пальцами пошевелить не могу, такая боль. А иногда пальцы так скрючит, что они вообще не разгибаются. Смотри! – Она вытянула перед собой руки с растопыренными пальцами, и Байрон тоже невольно на них взглянул. Ее пальцы были похожи на жуткие загнутые когти, и теперь он вполне мог понять, почему она не хочет, чтобы другие это видели. – Вот ты, Дайана, запросто могла бы стать сотрудницей фирмы «Эйвон». И красный костюмчик тебе очень даже пошел бы. Ты и менеджером смогла бы стать, если б захотела. Из тебя, кстати, получился бы идеальный менеджер!

Дайана пожала плечами и улыбнулась:

– Я не могу работать.

– Не можешь? А что с тобой такое?

– Да нет, со мной все в порядке, дело не в этом. Все дело в Сеймуре. Он считает, что женщина должна сидеть дома и заниматься детьми. Я ведь работала до того, как познакомилась с ним, но теперь это совершенно невозможно.

– И где же ты работала?

– А! – отмахнулась Дайана и, усмехнувшись, взяла свой стакан.

Беверли надулась, всем своим видом показывая: уж ей-то ни один мужчина не посмел бы указывать, можно ей работать или нет. Впрочем, выражение лица у нее было довольно странное, во всяком случае, Байрон не мог понять, чего в ее взгляде больше – сочувствия к его матери, возмущения его отцом или же презрения к ним обоим. Похоже, сочувствовать Беверли была способна только самой себе. Байрон даже попытался запечатлеть выражение ее лица, чтобы потом продемонстрировать рисунок Джеймсу, но рисовал он всегда неважно, и Беверли получилась похожей на какого-то зверька. Пришлось даже пририсовать ей уши и усы – он решил сказать Джеймсу, что просто наблюдал за бродячей кошкой.

Во время их очередного разговора по телефону Джеймс согласился с мнением Беверли, что Дайана вполне могла бы стать сотрудницей фирмы «Эйвон», если б захотела, конечно. Он спросил, не было ли разговоров про швы, и Байрон сказал, что нет. Он по-прежнему все старательно записывал и помечал точную дату и время разговора, а также место, где этот разговор происходил. Он сказал Джеймсу, что это немного напоминает лабораторную работу по истории, и Джеймс тут же заметил:

– Только в истории далеко не все правда. Стоит как следует подумать, и сразу начинает казаться, что это просто чьи-то россказни.

Байрон возразил: уж если что-то напечатано в учебнике по истории, то это наверняка правда. Но Джеймс с ним снова не согласился и сказал:

– А что, если те, кто написал этот учебник, попросту не представляли себе всей полноты картины? А если вообще наврали?

– Зачем же им врать?

– Чтобы историю было проще понять. Чтобы казалось, будто одно естественным образом приводит к другому.

– Ты хочешь сказать, что история – это что-то вроде той дамы в цирке, у которой якобы ноги отпиливают?

Это вызвало у Джеймса такой приступ хохота, что Байрон даже испугался: еще телефон уронит. На всякий случай он стал шепотом повторять имя Джеймса, пока тот не успокоился и в очередной раз не спросил, поднимал ли Байрон тему пропавшей зажигалки. Байрону пришлось признаться, что он все время хочет это сделать, только не знает, как начать. Джеймс слегка вздохнул, давая понять, что сейчас даст в высшей степени разумный совет, и спросил:

– Ручка есть? Тогда пиши. – И продиктовал слова, которыми Байрону и следовало воспользоваться при первой же возможности.

В пятницу такая возможность наконец-то представилась. Женщины загорали, лежа в шезлонгах. На столик рядом Дайана поставила напитки, блюдо с маленькими сосисками для коктейля и кусочками мягкого сыра на ломтиках сельдерея. Все закуски были снабжены палочками. Дайана была в голубом купальнике, а Беверли раздеваться не стала, только рукава закатала да подол платья подвернула, подставив солнцу незагорелую плоть, такую белую, что она, казалось, светится на солнце.

– Как бы мне хотелось попутешествовать! – говорила Дайана. – Столько всего хочется повидать! Побывать, например, в пустыне. Как-то раз я видела фильм про пустыню. Но хотелось бы собственной кожей почувствовать ее палящий жар, испытать настоящую, смертельную жажду.

– Ну, жара и у нас в Англии бывает, – возразила Беверли и даже рукой прихлопнула, словно припечатывая свои слова. – Зачем же в пустыню ехать?

– Чтобы все было другим. И потом, я имела в виду настоящую жару. Палящую. От которой на коже вздуваются пузыри.

– Тогда можно поехать в Испанию, – сказала Беверли. – Уж ты-то могла бы себе это позволить. Одна моя знакомая ездила в Испанию и вернулась с таким потрясающим загаром! Только перед поездкой придется разные таблетки принимать, потому что питьевая вода там очень плохая, да и туалетов нормальных нет, просто дырки в полу. Зато моя подруга привезла оттуда игрушечного ослика. В такой испанской шляпе. Как же она называется? Ну, такая, испанская?

Дайана улыбнулась, но ответа на этот вопрос она явно не знала.

– Ну, еще такое смешное название… – все пыталась вспомнить Беверли.

– Вы имеете в виду сомбреро? – вежливо подсказал Байрон, но Беверли сделала вид, что не слышит, и как ни в чем не бывало продолжала говорить о своем:

– …размером почти с ребенка. Ослик, конечно, не шляпа. Она его в гостиной поставила. Мне бы тоже ужасно хотелось иметь такого ослика в сомбреро!

Байрон заметил, что мать задумчиво прикусила губу, а глаза у нее так и сверкают, и сразу понял, о чем она думает: хочет непременно отыскать для Беверли такого ослика.

– И потом, в пустыню муж тебе все равно поехать не позволит, – рассуждала Беверли. – Он, я думаю, и в Испанию тебя не отпустит. Ты и сама прекрасно знаешь, что он на это скажет. – Беверли напыжилась, пригнула подбородок к груди и села очень прямо, точно спина у нее не сгибается. Получилось не очень похоже на Сеймура – но, в конце концов, она же с ним никогда не встречалась, – однако чем-то напоминало его манеру держаться. – Я не желаю иметь дело с какими-то «макаронниками»![51] – густым басом проревела Беверли. – И еду их в рот не возьму!

«Да, пожалуй, именно так и сказал бы отец», – подумал Байрон.

Дайана улыбнулась:

– Ты просто ужасна.

– А ты мне нравишься.

– Что, прости?

– Н у, это из телевизора. Ты что, телевизор не смотришь?

– Смотрю иногда новости по BBC-1.

– Господи! Ты у нас такая шикарная, что самых простых вещей не понимаешь, Ди. – Беверли засмеялась, но в этом смехе словно таилось нечто острое, опасное, точно такой же острый «гвоздь» чувствовался в ее словах, когда во время их первого визита на Дигби-роуд она с улыбкой уверяла Уолта, что он просто забыл о травме, полученной Джини.

– Я совсем не шикарная, – тихо сказала Дайана. – Не стоит судить о людях по их внешности. И пожалуйста, не называй меня Ди. Так меня называла мать, и мне это неприятно.

Беверли округлила глаза.

– О-о-о! – пропела она. – Надо же, я ее, оказывается, обидела! – Она помолчала, явно взвешивая про себя, стоит ли высказывать вслух то, что давно уже у нее на уме. Потом рассмеялась, словно решила отбросить всякую сдержанность: – Да нет, ты очень шикарная. Настолько шикарная, что и не подумала остановиться и посмотреть, как там моя девочка! Ты была уверена, что можешь преспокойно взять и уехать, а потом целый месяц не появляться!

Дайана резко выпрямилась. На мгновение Байрону даже показалось, что уступать Беверли мать не намерена. Как, впрочем, и Беверли ей. Дайана довольно долго смотрела Беверли прямо в глаза, давая ей понять, что отлично поняла истинный смысл сказанных ею слов. А Беверли смотрела на нее так, словно ей ничуть не жаль, что она эти слова сказала. В воздухе запахло грозой. И вдруг Байрон увидел, как его мать опустила голову. У него возникло ощущение, словно ее ударили, сбили с ног, швырнули на пол… хотя никто, разумеется, не бил ее и не швырял на пол, она по-прежнему сидела на солнышке рядом с Беверли, и Беверли продолжала молча смотреть на нее, словно гипнотизируя своим непрощающим взглядом.

И Байрон поспешил вмешаться.

– Мам, интересно все-таки, куда подевалась твоя зажигалка? – спросил он, хотя о зажигалке вовсе и не думал. Ему просто хотелось, чтобы Беверли перестала так смотреть на его мать и оставила ее в покое.

– Извини, ты это о чем? – спросила Дайана.

– Хочешь, я ее поищу? Ну, твою зажигалку? Или ты ее уже нашла?

– Но ведь мы сейчас не курим, – сказала Беверли. Байрон просто смотреть на нее не мог. – Зачем нам зажигалка?

Только теперь, подняв тему зажигалки, Байрон понял, что Джеймс не сумел предвидеть, как поведут себя остальные участники разговора. Так что ему пришлось продолжать его по своему усмотрению и надеяться на удачу.

– Просто я этой зажигалки уже целую неделю нигде не видел, – сказал он.

– Наверное, куда-нибудь завалилась. – Дайана с рассеянным видом пожала плечами. – Может, за спинку кресла или за диван.

– Но я весь дом обшарил! Нигде нет. А что, если… – Он запнулся и сказал специально для Беверли: – А что, если ее кто-то украл?

– Украл? – удивленно переспросила Дайана.

– Ну, скажем, по ошибке положил к себе в сумочку?

Повисла долгая пауза. Байрон чувствовал, как сильно печет голову полуденное солнце.

Наконец Беверли медленно проговорила:

– Он что, на меня намекает? – Даже не глядя на нее, Байрон знал: она сверлит его взглядом.

– Ну, разумеется, нет! – всполошилась Дайана. Потом вскочила и принялась расправлять махровое полотенце, которым был накрыт ее шезлонг, хотя на мягком голубом полотенце не было ни складочки. – Байрон, ступай в дом и приготовь для Беверли еще кувшин «Санквик». – Но Байрон никак не мог сдвинуться с места. Сандалии его словно приросли к полу террасы.

– Я бы никогда ничего у тебя не украла, Дайана, – тихо сказала Беверли. – И я совершенно не понимаю, почему он это сказал.

А Дайана все повторяла:

– Я знаю, знаю, знаю! Он не хотел, не хотел, не хотел!

– Может быть, мне лучше уйти?

– Конечно же нет! Ни в коем случае!

– Меня еще никогда в воровстве не обвиняли!

– Он совсем не это имел в виду. И потом, это такой пустяк. Подумаешь, какая-то грошовая зажигалка!

– То, что я живу на Дигби-роуд, еще не значит, что я у других вещи краду! Кстати, у меня и сумочки-то при себе не было, когда ты свою зажигалку потеряла. Сумочку я тогда в холле оставила.

А Дайана все металась по террасе и то убирала чашки на поднос, то снова расставляла на столике, потом вдруг начала поправлять стоявшие на террасе пластмассовые стулья и выдергивать проросшие между плитами пола травинки. В общем, если кто и демонстрировал признаки виновности, так это она.

– Я просто ошибся, ошибся, – жалким голосом повторял Байрон, но было уже слишком поздно.

– Ладно, я пока в «комнату для девочек» отлучусь, – сказала Беверли, хватая свою шляпу.

Когда она ушла, мать тут же повернулась к Байрону. От пережитого потрясения все лицо у нее пошло пятнами. Она молчала. Она явно не находила слов и лишь сокрушенно качала головой, глядя на сына, словно не понимая, в кого же он теперь превратился.

Глаза Байрона наполнились слезами, очертания террасы задрожали, стали расплывчатыми, фруктовые деревья и цветы в саду вдруг словно выбросили новые побеги и ветви, совершенно изменив форму. Даже пустошь как бы слилась с небом и растворилась в нем. Как раз в этот момент в проеме французского окна возникла Беверли, она смеялась и радостно кричала:

– Вот! Я ее нашла! – И она высоко подняла зажигалку, держа ее двумя пальцами. Золоченая зажигалка так и сверкала в солнечных лучах. – Ты была права: она действительно завалилась за спинку дивана.

Беверли вышла на террасу, демонстративно пройдя между Байроном и Дайаной, и схватила со столика тюбик с кремом для загара. Затем выдавила немного крема на ладонь и предложила намазать Дайане плечи и спину. И сразу же начала говорить о чем-то другом – как Дайане повезло с фигурой и тому подобное, – но ни о зажигалке, ни о несчастном случае с Джини больше разговора не заводила.

– Какая у тебя чудесная нежная кожа! – ворковала она. – Но тебе нужно быть осторожней с солнцем. Ты легко можешь обгореть. Если я когда-нибудь поеду в Испанию, непременно привезу тебе одну из этих смешных испанских шляп, огромных таких. Как там они называются?

На этот раз Байрон ничего ей подсказывать не стал.

Этот уик-энд прошел неудачно. Отец пребывал в каком-то странном настроении. Он то и дело открывал шкафы и буфеты, рылся в бумагах, а когда Дайана спросила, не потерял ли он что-нибудь, он гневно сверкнул глазами и сказал: ей прекрасно известно, что именно он ищет.

– Ничего мне не известно, – слегка запинаясь, пролепетала она. – Даже не догадываюсь.

Отец сказал что-то насчет «подарочков», и сердце Байрона испуганно затрепетало.

– Какие «подарочки» ты имеешь в виду?

– В чековой книжке несколько пустых корешков. Ты что, опять подарочки покупала?

Дайана рассмеялась, но смех ее показался Байрону каким-то надломленным. Ах да, сказала она, совсем забыла тебе сказать. И ее руки, точно испуганные птицы, тут же взметнулись к губам. Она объяснила, что они с Байроном покупали подарки Люси, у которой скоро день рождения. Они просто попросили пока оставить все эти вещи в магазине. Должно быть, сказала Дайана, выбирая подарки, она была излишне возбуждена и нечаянно испортила пару чеков, вот и получились лишние корешки. А потом просто забыла взять новую чековую книжку.

Тут Дайана вспомнила, что ей даже в минуты волнения не полагается грызть ногти, и заставила себя стиснуть руки. Сеймур смотрел на нее так, словно видел впервые. А она пообещала ему впредь быть более осторожной в обращении с чековой книжкой.

– Значит, более осторожной? – переспросил он.

– Господи, ты же отлично понимаешь, что я имею в виду! – воскликнула она.

Но он сказал, что не понимает и даже не догадывается.

Тогда Дайана напомнила ему, что дети все слышат, и он кивнул в знак согласия, и она тоже ему кивнула, и они разошлись в разные стороны.

Байрон считал, что ничего страшного не может случиться, пока Дайана будет в саду, а отец – у себя в кабинете. Они с Люси устроились в гостиной и стали играть в разные настольные игры. Байрон даже позволил сестренке несколько раз выиграть, потому что ему нравилось видеть ее счастливой.

Но уже с утра в воскресенье обстановка в доме изменилась к худшему.

Выглянув из кабинета, отец поманил Байрона к себе и сказал, что хотел бы после ланча поговорить с ним «как мужчина с мужчиной», при этом изо рта у него исходил какой-то неприятный кислый запах. Байрон просто пришел в ужас, решив, что отец обнаружил поврежденный колпак. За ланчем он с трудом заставил себя съесть свою порцию жаркого. Впрочем, аппетита, похоже, не было не только у него. Мать вообще едва притронулась к еде, а отец то и дело откашливался. Одна Люси съела все и попросила положить ей еще картошки с подливкой.

Разговор «как мужчина с мужчиной» отец начал с предложения съесть помадку. Сперва Байрон решил, что Сеймур снова его испытывает, и сказал, что совсем не голоден. Но когда отец снял с коробки крышку и миролюбиво предложил: «Давай, налегай! Одна конфетка аппетита не испортит!» – Байрон подумал, что нехорошо отказываться от угощения, и взял помадку. Потом отец стал его расспрашивать, как у него идет подготовка к экзамену и каковы его годовые оценки и какие у Джеймса Лоу. Байрон невнятно пробормотал, что у него все хорошо – он боялся говорить, чтобы случайно не брызнуть сладкой слюной, потому что еще не успел проглотить разжеванную помадку. Сеймур взял графин с виски, вынул пробку, налил себе немного в стакан, помолчал и спросил, глядя на виски в стакане так, словно этот вопрос был написан на донышке:

– Мне бы хотелось узнать, что все-таки творится у нас дома?

Байрон ответил, что ничего у них не творится и все просто отлично. И зачем-то прибавил, что мама водит машину очень осторожно. После этого возникла такая долгая пауза, воцарилась такая тишина, похожая на темный бездонный омут, что он очень пожалел, что это сказал. Лучше б он вообще ничего не говорил! Лучше бы проглотил эти слова вместе с помадкой!

– А что, мама очень занята? – спросил отец, и Байрон заметил, что отцовская шея над воротником рубашки вдруг густо покрылась красными пятнами, такими темными, что казалось, будто это просто игра теней.

– Занята? – удивленно переспросил Байрон.

– Ну, делами по дому?

– Да, дел по дому у нее хватает! – Байрон никак не мог понять, отчего глаза у отца покрыты сетью красных жилок и слезятся. Просто смотреть больно.

– А с друзьями она часто видится?

– Да нет у нее никаких друзей!

– Как нет? И никто к ней в гости не приезжает?

Сердце у Байрона бешено забилось, но он твердо сказал:

– Нет.

Он ждал следующего вопроса, но его не последовало. Отец снова вопросительно посмотрел на свой стакан и промолчал. Несколько минут не было слышно ничего, кроме ровного тиканья часов. Байрон никогда прежде так нагло не врал отцу. «А что, если он способен видеть меня насквозь?» – эта мысль не давала ему покоя. Но Сеймур подобной проницательностью явно не обладал. Он все пытался что-то прочесть на дне своего стакана, но о правде не догадывался. И Байрон вдруг понял, что совершенно не боится отца. В конце концов, они оба мужчины. Они вместе. Они заодно. И еще совсем не поздно попросить отца о помощи. Еще не поздно признаться насчет вмятины на колпаке. В конце концов, действуя самостоятельно, Байрон один раз уже попал впросак со своими намеками насчет зажигалки, явно украденной Беверли.

Рука Сеймура вдруг дрогнула, и виски, подпрыгнув в стакане, выплеснулось через край прямо на отцовские бумаги.

– Пойми, твоя мать – очень красивая женщина…

– Да, папа, и что?

– Ничего удивительного, что людям хочется у нее бывать.

– Знаешь, папа, недавно кое-что произошло. Изменения во времени…

– И ничего страшного, если на нее какой-то другой мужчина посмотрит. В конце концов, мне повезло. Да, повезло: ведь она все-таки выбрала меня.

Отец так смотрел на Байрона своими больными глазами, что тот был вынужден притвориться, что помадка застряла у него в зубах.

– Ты что-то сказал? – спросил Сеймур.

Байрон сказал, что нет.

– Ну и ладно. А хорошо иногда поговорить по душам, верно? Как мужчина с мужчиной?

И Байрон согласился, что очень даже хорошо.

Сеймур налил себе еще виски и поднес стакан к губам. Золотистый напиток в хрустальном стакане отбрасывал на стены солнечные зайчики. Одним глотком опустошив стакан, Сеймур вытер губы и сказал:

– А вот мой отец никогда ничего такого не делал. Я хочу сказать, никогда не разговаривал со мной, как мужчина с мужчиной. И потом, мои родители довольно рано умерли, еще до того, как я познакомился с твоей матерью. – Слова, выходя у него изо рта, словно цеплялись друг за друга, так что их было довольно трудно разобрать, но Сеймур все говорил и говорил – словно, спотыкаясь, пробирался сквозь чащу. – Однажды, когда мне было лет шесть, отец взял меня на озеро. И швырнул прямо в воду. «Захочешь жить – выплывешь» – так он сказал. А мне было так страшно! Я боялся, что там крокодилы. Я до сих пор воду не люблю.

Байрон вспомнил, какое лицо было у отца, когда он узнал о происшествии на пруду. Пока он слушал по телефону возмущенные жалобы Андреа Лоу, его лицо постепенно приобретало какой-то землистый оттенок и в итоге стало совершенно застывшим, мертвым. Тогда Байрон всерьез опасался, что ему не миновать порки. А Сеймур, словно прочитав его мысли, вдруг сказал:

– Знаешь, я тогда, возможно, несколько переборщил. Ну, насчет вашего моста через пруд. Но и ты должен понять: мне с моим отцом тоже было ох как непросто. Тяжелый он был человек, мой отец. И мне нелегко с ним пришлось. – Казалось, ему не хватает слов.

Уже уходя и тихо закрывая за собой дверь, Байрон снова услышал, как звякнула пробка графина, и отец крикнул ему вслед:

– Так ты мне расскажешь? Если у твоей матери появится новый друг?

Байрон пообещал, что непременно расскажет, и поскорее захлопнул дверь.

Глава 8

Объятия

Все утро Джим, облаченный в костюм Деда Мороза, сидит в своем кресле и ждет, что снова придет Айлин, но она не приходит. Порой память начинает играть с ним шутки, и он ясно видит ее перед собой – мощную фигуру в зеленом пальто, быстро приближающуюся к нему со стороны автостоянки. Джим невольно попадает в силки собственных фантазий, и теперь ему кажется, что она не просто рядом – он даже воображает разговор с ней. Собственно, этот вымышленный разговор очень похож на те, которые Джим невольно слышит у дверей супермаркета. Единственное, чем реальные разговоры отличаются от того, который он мысленно ведет с Айлин, это концовка: воображаемый разговор всегда кончается приглашением Айлин выпить вместе, и он, разумеется, это приглашение принимает.

Среди бесчисленных пальто, что мелькают мимо него, не видно ни одного цвета падуба. И женщины, одетые в пальто, никогда не производят столько шума, как Айлин. Эти женщины изящны, аккуратны и все на одно лицо. Только теперь, глядя на всех этих не-Айлин, Джим понимает, до чего же сама Айлин настоящая. Однако, даже позволяя себе воображать, что она рядом, он вынужден признать: рядом с ним ее все-таки нет. И от этого его тоска становится вдвое сильнее.

Он мог бы показать ей, каким чудесным светом залита пустошь в лунную ночь. Мог бы показать красоту раннего утра. И промелькнувшего в воздухе крапивника, легкого и быстрого, как мысль. Там, на пустоши, есть одна яблоня, на которой до сих пор висит несколько яблок, эти яблоки на облетевших ветвях похожи на замерзшие елочные шарики – их он тоже очень хотел бы показать Айлин. А еще он хотел бы показать ей зимние закаты, когда подбрюшье темных тяжелых туч окрашено ярко-розовым, и последние отблески красного заката играли бы тогда на ее щеках, губах, волосах…

Нет, он ей никогда не понравится. Разве он может показаться ей привлекательным? Остановившись перед зеркалом в мужском туалете, Джим вглядывается в свое отражение и видит копну седеющих волос, глубоко сидящие глаза и покрытое морщинами лицо. Он пытается изобразить улыбку, но становится еще хуже. Нет, для него пора любви давно миновала. Правда, когда-то давно ему делали соответствующие предложения, только это ни к чему не привело. Он помнит, как одна сиделка говорила, что у него красивые губы. Тогда он был молод, да и сама она была молоденькая. Случалось, что и некоторые пациентки «Бесли Хилл» на него поглядывали. Они смотрели, как он работает в саду, и приветливо махали ему рукой. Да и в краткие периоды его жизни за пределами «Бесли Хилл» случались какие-то знакомства. Например, та женщина, которая наняла его убрать листья в саду, весьма презентабельная дама средних лет, несколько раз приглашала его поужинать вместе с ней пирогом с крольчатиной. Тогда Джиму было тридцать с небольшим. И эта женщина ему нравилась. Только принять ее приглашение было все равно что притвориться блестящей новенькой чашкой, зная, что на самом деле на стенке у тебя длинная тонкая трещина. Кроме того, вряд ли имело смысл с кем-то сближаться, потому что к этому времени в жизни Джима уже появились ритуалы. И потом, он прекрасно знал, что случается с теми, кого он любит. И что бывает, когда он во что-то вмешивается.

Во время обеденного перерыва, сняв костюм Деда Мороза и переодевшись в обычную форму служащего супермаркета, Джим направляется в отдел, торгующий канцелярскими принадлежностями, и внимательно изучает весь ассортимент ручек и фломастеров. Там полно всевозможных ручек разных цветов – шариковые, гелевые, перьевые и самые современные, выпендрежные. Есть даже специальная ручка для правки текста. Глядя на все эти блестящие и очень полезные предметы, он полностью разделяет точку зрения Айлин. Действительно, зачем дарить человеку то, что вот-вот умрет? Джим выбирает несколько ручек и расплачивается. Он старается ничем не привлекать внимания продавщицы, но та, увидев его оранжевую шляпу и майку, догадывается, что он работает в кафе, и спрашивает, как идут дела наверху. У них тут, в отделе, все тихо, говорит она. Цены падают, покупателей мало. Да и кто поедет в такую даль через пустошь, даже если этот супермаркет недавно отремонтировали и перестроили? Хорошо еще, говорит продавщица, если всех нас на будущий год не уволят.

Но Джим ее почти не слушает. Он вспоминает, каким аккуратным бантиком были завязаны шнурки на ботиночках Айлин, и внутри у него все трепещет от волнения.

– Зачем тебе ее адрес и телефон? – удивляется Пола, когда он спрашивает, не знает ли она, где живет Айлин или хотя бы номер ее телефона.

И Джим с самым беспечным видом говорит, что просто так.

– Надеюсь, ты все-таки сообщишь в полицию о том, что она натворила! – говорит маленькая Мойра, которая, как и Пола, работает на кухне, и пишет для Джима на бумажке адрес Айлин и ее номер телефона.

А Пола замечает, что ей все время приходят эсэмэски от разных юридических фирм, почти все эти фирмы сейчас здорово снизили расценки за услуги.

– Вот что ты должен сделать! – тут же говорит Джиму Мойра. – Ты должен обратиться в одну из этих фирм, и пусть они возбудят дело против этой особы.

– Одна моя знакомая, – говорит Пола, – как-то до крови расшибла голову в мебельном магазине. Так она получила от них бесплатно диван-кровать и талоны на питание. Целый год скандинавскими фрикадельками питалась.

– Вам что, делать нечего? – грозно окликает их мистер Мид из своего кабинета.

В последнее время мистер Мид постоянно на взводе. Дело в том, что руководство, изучив показатели продаж, под конец года разослало по электронной почте срочное письмо, в котором – в связи с резким падением показателей – всех менеджеров убедительно просили взять в субботу выходной и посетить ближайший «Центр профессионального мастерства», дабы повысить квалификацию. Там с помощью профессиональных актеров их будут учить «эффективному использованию рабочего места» и «умению создать настоящую рабочую команду». Им будут показывать все на конкретных примерах, а также проводить с ними «ролевые упражнения».

– Неужели они не понимают, что в последнюю неделю перед Рождеством у нас дел по горло? – возмущается мистер Мид. – С какой стати снимать всех с работы и посылать куда-то на целый день? Мы и так с ног сбиваемся!

Джим, Пола и Мойра невольно окидывают взглядом кафе. Там пусто, за столиком сидит только один посетитель. Это Даррен.

– Эй, всем привет! – радостно кричит Даррен. И на всякий случай поднимает вверх оба больших пальца – вдруг они забыли, кто он такой.

А в понедельник полной неожиданностью для всех оказывается резкое повышение настроения у мистера Мида. После посещения «Центра профессионального мастерства» он исполнен энтузиазма и у каждого – и у покупателей, и у сотрудников – спрашивает, как дела, а в ответ на «все отлично» или «так себе», радостно сообщает: «Вот и хорошо! Вы все прекрасные работники! Я вами очень доволен!» Самое главное, говорит он, это вовремя похвалить человека. Вся сила похвалы именно в этом – в своевременности. Таковы новые веяния.

– Похоже, боится, что его, того и гляди, уволят, – говорит Пола Мойре.

И мистер Мид, услышав ее слова, от души смеется, словно Пола сказала что-то ужасно смешное.

Причина того, почему дела в кафе идут плоховато, говорит мистер Мид, кроется в недостаточном доверии. Сотрудники кафе не верят в собственные силы. Потому и кафе не выглядит успешным. Пола слушает его, скрестив на груди руки и вызывающе отставив бедро, потом спрашивает:

– Так, может, выбросить наши оранжевые шапки на помойку? А Джиму, наконец, перестать рядиться в этот идиотский костюм?

– Нет-нет, – кричит мистер Мид, – дело совсем не в этом! – Он добродушно смеется и поясняет: – Оранжевые головные уборы как раз очень даже «работают». Они придают сотрудникам ощущение единства. А костюм Деда Мороза, который сейчас носит Джим, являет собой замечательный символ доброжелательности. Неплохо было бы обзавестись и еще чем-то подобным.

– Нужно, чтобы еще больше народу напялило оранжевые шляпы? – с сомнением спрашивает Пола.

– Нет, нужно больше joie de vivre[52], – говорит мистер Мид.

– Чего-чего? – переспрашивает Мойра.

– Вы, например, могли бы предлагать посетителям бесплатно дегустировать напитки и закуски, – предлагает Даррен, который все время забывает, что он не сотрудник, а посетитель.

– Нет, это, пожалуй, вызовет недовольство в Управлении, – мрачнеет мистер Мид. Но совершенно ясно, что в рукаве у него спрятано альтернативное предложение, и он говорит: – Знаете, что мы будем делать? Вся наша команда будет обниматься!

– Обниматься? – каким-то странным тоном переспрашивает Пола.

Мистер Мид настолько возбужден, что, как мальчишка, от нетерпения переступает ногами. Широко раскинув руки в стороны, он манит к себе своих немногочисленных сотрудников. Пола подходит первой, но за ней неотступно следует Даррен. Мойра, встряхнув волосами, тоже делает несколько крошечных шажков. Джим, прихрамывая, топчется на месте – ощущение такое, словно он пытается брести по пояс в воде.

– Ближе! Ближе! – смеется мистер Мид. – Я вас не укушу!

Мойра и Пола, волоча ноги, неуверенно подходят еще ближе. А Джим думает: «Может, никто и не заметит, если я возьму и исчезну? Но не мгновенно, а постепенно, потихоньку пятясь назад?»

Мистер Мид еще шире раскидывает руки и кладет их девушкам на плечи. Те стоят, застыв, как деревянные истуканы.

– Тесней, тесней жмитесь друг к другу! – кричит мистер Мид. – Ну же, давайте! Джим, не стесняйся! – Он делает те же мелкие манящие движения кистями рук, какими помогает покупательницам парковать их неуклюжие «Рэнджроверы».

– А Даррен? – говорит Пола.

– А что Даррен? – удивляется мистер Мид.

– Он что, тоже должен с нами обниматься?

Мистер Мид смотрит на своих сотрудников. Пола вот-вот взорвется и начнет ругаться, Мойра хмурится, как грозовая туча, а Джим медленно, но неотвратимо пятится назад. На лице мистер Мида появляется выражение, предполагающее некий компромисс.

– Конечно! – кричит он. – Ты тоже обнимайся с нами, Даррен!

Даррен тут же с готовностью бросается вперед и одной рукой обнимает Полу за талию, но вторая его рука, та, что ближе к мистеру Миду, бессильно повисает в воздухе – кажется, что она вообще никому не принадлежит.

– Эй, освободите местечко для Джима! – говорит мистер Мид.

Пола протягивает к Джиму руку, и он понимает: выбора нет. Ему вдруг становится жарко, кровь бросается ему в лицо, подобная близость с другими людьми вызывает у него что-то сродни клаустрофобии. Он думает, не закричать ли ему. Левая рука Полы лежит на его правом плече, удобно устроившись там, словно птичка в гнезде. А по левому плечу его одобрительно похлопывает правая рука мистера Мида.

– Тесней, тесней, тесней! – поет мистер Мид, от которого исходит невыносимый запах средства для укладки волос. Для «аромата, прозрачного, как летнее утро», этот запах на редкость неприятен. – Ближе, ближе!

Группа молча сближается, шаркая ногами, их подошвы неохотно скребут по линолеуму, делая крошечные шажки. Они уже так близко, что их лица начинают расплываться у Джима перед глазами. Интимность этого действа его настолько ошеломила, что ему кажется, будто эти люди всасывают его в себя, как пылесос. И потом, он чувствует себя крайне неуютно, возвышаясь над остальными, как каланча.

– Ну же, Джим, обними меня! – кричит ему мистер Мид.

Джим поднимает руку и кладет ее мистеру Миду на плечо. И руку ему от запястья до плеча тут же сводит дикой болью.