Лаис Коринфская. Соблазнить неприступного Арсеньева Елена

Коринф, школа гетер

– Теперь твоя очередь, Лаис, – сказала наставница. – Вообрази, что ты – мужчина, ты – отец семейства, который с трудом урывает время посетить гетеру и испытать радость освобождения от семейных уз.

– Ну, если он встретится с Лаис, его надежды будут обмануты! – хихикнула Маура.

– Помолчи, Маура, ты всем мешаешь, – погрозила ей наставница. – Итак, Лаис… Не забудь, это должен быть гекзаметр. Ну, начинай!

– Как, наставница! Ты не дашь ей даже времени на подготовку? – вмешалась Гелиодора.

– А кто ей даст на симпосии время на подготовку, Гелиодора? Иногда от быстрого ответа зависит репутация гетеры: прослывет ли она сообразительной и острой на язык – или скучной тугодумкой! Я знаю, вы все недолюбливаете Мауру, но уж чего у нее не отнимешь, так это остроумия и острословия, которые подобны пряностям, делающим любое блюдо манящим и вкусным. Мужчина отведает это блюдо с удовольствием!

– Если только не отравится злобой, которую Маура использует вместо перца! – пробурчала Гелиодора – впрочем, достаточно громко.

– Гелиодора, помолчи! – одернула ее наставница и велела: – Ну, Лаис, начинай!

Лаис опустила голову, скрывая усмешку.

Маура, которая, как всегда, мечтала об одном: помешать и навредить той, которую с первого дня пребывания в школе яростно ненавидела, на сей раз невольно дала Лаис время подумать. Бесценная Гелиодора помогла тем, что ввязалась в спор. А наставница даже не заметила, что благодаря этому спору у Лаис оказалось то самое время на подготовку, которого она была бы лишена, если бы Маура промолчала. Впрочем, Лаис вполне могла отвечать сразу: тема простая, стихи сложились легко, хвала Афродите!

Итак…

Лаис декламировала, глядя поверх голов девушек и улыбаясь словам, которые являлись из неведомых далей – очень может быть, слетали прямиком с вершин Парнаса или Геликона или поднимались со дна Кастальского ключа![16] – и связывались в четкие строки как бы сами собой.

Наконец она закончила. Воцарилось молчание. Выражать восхищение поэтическими способностями подруг аулетридам было строго запрещено, не дозволялось никаких рукоплесканий, как на театральных представлениях. Лаис подозревала, что знаменитая поэтесса Анита Тегейская, которая вела матиомы по стихосложению в Коринфской школе гетер и славилась своими эпиграммами[17], просто не переносила похвал, адресованных кому-то другому, а не ей, поэтому и ввела такой порядок. Зато она очень поощряла презрительное освистывание, особенной мастерицей которого была, конечно, Маура.

Лаис поймала восхищенный взгляд Гелиодоры, усмехнулась в ответ на презрительную ухмылку Клитии, сделала вид, что не замечает злобной гримасы Мауры, подмигнула вытаращившей глаза Филлис, снисходительно кивнула Майе, Феодоре, Иантине, Хебе, Юдоксии и остальным девушкам, взиравшим на нее с откровенной завистью, – и повернулась к наставнице, ожидая ее приговора.

Анита Тегейская стояла с непроницаемым видом.

– Н-ну… неплохо, – наконец проронила она, с явным трудом расщедрившись на скупую похвалу. – Но сколько, сколько же раз можно говорить, чтобы ты не пялилась невесть куда, а смотрела на своих слушателей! Каждый должен чувствовать, что твои слова обращены именно к нему, а не некоему судилищу бессмертных богов, возглавляемому Аполлоном Мусагетом[18], у которого уже приготовлен для тебя лавровый венок!

– Наставница, ты слишком сурова! – перебил ее чей-то голос, и аулетриды увидели Галактиона, который топтался у входа в зал, где проходила матиома. Выражение лица добродушного евнуха было самое восторженное. – Со своим заданием Лаис справилась великолепно! Если бы я мог, немедленно отправился бы к гетерам!

Галактион частенько насмехался над своей довольно унылой участью полумужа, и за этот веселый нрав девушки очень его любили. Вот и теперь там и сям раздались смешки.

Недовольный вид был только у Аниты. И, встретив ее ледяной взгляд, Галактион сделал самое серьезное выражение лица, приложил руку к груди и поклонился:

– Да простит меня наставница, но я пришел за Лаис. Явился посланный от Клеарха Азариаса. Лаис ждут у него на симпосии. Никарета знает об этом, она уже дала разрешение.

Анита Тегейская откровенно надулась. Клеарх был одним из богатейших людей Коринфа, и те гетеры и аулетриды, которые удостаивались его внимания, за один вечер могли заработать небольшое состояние.

Известно было, что Клеарх – утонченный ценитель поэзии и музыки, однако он предпочитал приглашать на свои симпосии не всем известную и прославленную поэтессу Аниту Тегейскую, а начинающую импровизаторшу Лаис. Конечно, тщеславие Аниты было жестоко задето!

Проводив недобрым взглядом изящную фигуру Лаис, торопливо идущей за Галактионом, Анита вызвала отвечать Мауру.

Смуглая фессалийка, однако, замешкалась. Она тоже проводила завистливыми глазами Лаис, а перехватив насмешливый взгляд Гелиодоры, злобно оскалилась:

– Ходят слухи, будто кто-то из друзей Клеарха болен заразной болезнью рта и скрывает это от всех. Надеюсь, именно он пожелает остаться наедине с нашей пыльной львицей!

И Маура захохотала.

Гелиодора передернула плечами.

Маура верна себе! Чудесные пепельные волосы Лаис она называет пыльными и бесстыдно несет полную чепуху. Ведь отлично знает, что аулетридам запрещено отдаваться мужчинам – под угрозой проклятия Афродиты. Точно так же будет проклят тот, кто покусится на нее. Так что Лаис ничего не грозит.

И Гелиодора, едва сдерживая смех, стала слушать, как Маура бестолково блуждает на запутанных тропах гекзаметра.

Коринф, дом Клеарха Азариаса

– Воистину, Клеарх, ты на дружеской ноге с Посейдоном! – воскликнул невысокий смуглый человек в гиматии оливкового цвета, искусно расписанном по подолу причудливым узором более темного оттенка. – Иначе каким образом можно добиться такого разнообразия рыбных блюд на столе?! И эти моллюски… они достойны пира олимпийцев, так же, впрочем, как эта дивная рыба в белом вине с ломтиками ангурья…[19] Я ведь правильно называю это чудесное растение?

– Ангурья мне привозят из Сикиона, – сказал Клеарх. – Однако если тебя интересует, как называется это блюдо, надо спросить у моего повара, друг мой Неокл.

– Оно называется саламис, – шепнула Лаис, убирая со стола чашу, в которой гость омывал руки после еды. – Я тоже знаю, как его готовить.

Багроволицый толстяк в темно-красном гиматии, возлежавший на апоклинтре[20] рядом с тем человеком, которого хозяин назвал Неоклом, возмущенно взглянул на Лаис.

Однако никто из гостей не выразил возмущения тем, что женщина вмешалась в мужской разговор. Лаис была не просто женщиной, а прежде всего аулетридой, приглашенной прислуживать на пиру и развлекать друзей хозяина, поэтому ей дозволялось многое, за что девушка или замужняя женщина была бы крепко побита отцом или мужем.

Впрочем, судя по выражению лица толстяка, он с охотой наградил бы Лаис тумаком или оплеухой, а сдержался лишь потому, что опасался разгневать Клеарха.

Хозяин дома, в который Лаис пригласили на симпосий, был высокий, великолепно сложенный светловолосый мужчина с некрасивыми чертами веснушчатого лица, но с такой доброй и приветливой улыбкой, что всякий улыбался ему в ответ. Он был умен и приветлив, богат и щедр. За разговором с ним забывалось, что он некрасив: каждым словом, каждой улыбкой, каждым взглядом своих небольших, но умных и веселых глаз Клеарх вызывал восхищение.

При этом он воистину обожествлял красоту и относился к прекрасной Лаис с почти молитвенным восторгом. Между ними уже существовал уговор (одобренный верховной жрицей Никаретой), что именно Клеарх станет ее первым гостем после того, как Лаис пройдет выпускное испытание в школе гетер, и оба они не без удовольствия предвкушали эту встречу, а потому иногда обменивались острыми взглядами и улыбками, которые смутно волновали обоих и смысл которых был понятен только им двоим.

Оба предвкушали эту встречу с удовольствием…

– Подлей еще воды, Лаис, – с улыбкой попросил Клеарх, и Лаис послушно наклонила стеклянный кувшин, расписанный цветами ирисов, над кратером с вином.

Она нагнулась ниже, коснувшись обнаженной грудью плеча Клеарха, и почувствовала, что у того перехватило дыхание.

Однако ни один из них не подавал окружающим виду, как взволновало их это мимолетное прикосновение. Лаис надеялась, что никто не заметил мурашек, которые побежали по ее телу… и никто не обратил внимания, что гиматий на бедрах Клеарха предательски приподнялся.

Клеарх переменил позу, делая вид, что так ему удобнее изящной стеклянной ложкой в виде женской фигурки смешивать в кратере вино и воду.

– Давно ли ты превратился в трезвенника, Клеарх? – недовольно пробурчал толстяк, цвет лица которого доказывал, что он предпочитает неразбавленное вино. – Ты пользуешься своим положением симпосиарха и заставляешь нас пить какую-то полубесцветную жидкость, напоминающую слабительное! Ее даже как-то неловко сплеснуть в жертву богам! Или эта девчонка по своей воле льет слишком много воды в кратер? Не зря сказал великий поэт Алкей: «Вино – души людской зерцало!» Зеркало вина отражает скупую и лживую душу твоей аулетриды!

– В самом деле, Лаис? – нахмурив брови, повернулся к ней хозяин дома. – Неужели ты своевольничаешь? А ведь здесь я – симпосиарх, глава этого маленького собрания и распорядитель пира, а значит, именно мне принадлежит право определять крепость вина, которое будут пить мои гости!

Лицо Клеарха имело недовольное выражение, но глаза лукаво блестели из-под сурово сдвинутых бровей. Вдобавок он подмигнул… Это значило, Лаис следовало ответить ворчливому толстяку так, как она сочтет нужным.

– Клянусь вам, достопочтенные господа, что не налила ни капли воды сверх той меры, коя была отмерена нашим симпосиархом, – сказала она, обводя глазами собравшихся с самым невинным и скромным выражением. – А он, как мне кажется, озабочен прежде всего тем, чтобы каждый из вас и после окончания пира помнил свое имя, а не звался Порфирием.

Толстяка звали Порфирием, а его имя значило – багровый. Цвет его лица как нельзя лучше соответствовал этому имени!

Общий хохот показал, что гости должным образом оценили шутку Лаис. Громче всех смеялся Клеарх.

Порфирий криво усмехнулся и пару раз лениво хлопнул в ладоши, показывая, что он тоже воздает должное остроумию аулетриды:

– Ну что ж, язычок у нее работает бойко. В чем ты, Клеарх, конечно, уже не раз убеждался… вместе со своим лучшим дружком.

Подражая Лаис, Порфирий придал своему одутловатому лицу невинное выражение и потупился, не сомневаясь, что все вокруг с трудом удерживаются от смеха и не хохочут лишь потому, что не хотят обидеть хозяина.

Однако его ждало разочарование. Большинство гостей сделали вид, что даже не слышали этой рискованной шутки, а взгляды тех, кто все же посмотрел на Порфирия, выражали смущение и досаду.

Всем было известно, что аулетриды приглашаются на пиры только играть на флейтах, танцевать, петь или обносить гостей вином. Все прочие свои желания благовоспитанный коринфянин, почитавший Афродиту – а в Коринфе все почитали Афродиту! – должен был сдерживать до того момента, когда аулетриды сменят свои тоненькие пояски из золотистой кожи на пояса из чистого золота (их носили в подражание зачарованному волшебному поясу Афродиты, в котором заключались любовь, желание и обольщение) и получат право называться гетерами и выбирать себе любовников, друзей и покровителей, одаряя своими ласками кого пожелают и когда пожелают.

Предположить, что аулетрида, приглашенная на симпосий, состоит в связи с хозяином дома, значило оскорбить и ее, и самого хозяина.

– Кажется, это рецина? – явно желая прервать неловкий момент, спросил Неокл, указывая на кратер с вином. – У нас в Эфесе ее тоже любят. Видимо, пифос, сосуд, в котором она стояла у тебя в погребе, был щедро запечатан смолой? Я очень остро чувствую этот смоляной привкус! К тому же, мне кажется, твой винодел не пожалел изюма и меду. Вино очень вкусное, но слишком терпкое. Я бы на твоем месте разбавлял его не двумя, а даже тремя частями воды!

– Верно, верно, – поддержали другие гости.

– Я так и поступаю, – кивнул Клеарх. – И Лаис делает именно то, что ей велю я.

– Лаис, Лаис, только и слышно про эту Лаис, – проворчал Порфирий, раздраженный, что все поддержали Клеарха, а не его. – А она даже килик[21] подать не умеет! У нее слишком тонкие и длинные пальцы! Возможно, играть на арфе или кифаре с такими пальцами хорошо, однако для килика они слабоваты! Да еще ей мешает этот перстень-дактило! Ты, Клеарх, с твоим положением и состоянием, мог бы пригласить мальчиков и эфебов из лучших семей Коринфа служить виночерпиями тебе и твоим гостям! Когда я позову вас к себе, вы увидите, каковы мои юные друзья! Я покажу вам одного прелестного мальчика… он так восхитительно улыбается, поддерживая килик лишь кончиками пальцев и поднося его вам с таким выражением, что невозможно удержаться и не насладиться его вкусом…

Порфирий сладострастно причмокнул.

– Речь о мальчике или о вине? – с лукавым выражением пробормотала Лаис – вроде бы тихонько, однако достаточно громко, чтобы быть услышанной.

Со всех сторон послышались смешки, ибо Порфирий был известен своим пристрастием к молоденьким красавчикам и просаживал на них большую часть своего некогда немалого состояния.

Порфирий умолк, словно подавился, однако уставился на нее с таким свирепым выражением, что можно было не сомневаться: сейчас на чрезмерно осмелевшую аулетриду обрушится площадная брань.

Но он встретил предостерегающий взгляд хозяина и прикусил язык.

– Я не осуждаю твоих пристрастий, Порфирий, будь и ты снисходителен к моим, – проговорил Клеарх. – Мне гораздо больше нравится, когда полупрозрачная киосская ткань, в которой виночерпиям принято быть на пирах, задрапирована вокруг нежных и загадочных женских бедер, а не вокруг чресл какого-то юнца. Что имеется на чреслах мальчика, я и сам знаю, ведь это же самое есть и у меня! А вот межножье женщины, межножье изысканной гетеры…

Он улыбнулся, взглянув на бедра Лаис, и та тихонько вздохнула, подавляя волнение: оставалось совсем немного времени до окончания выпускных испытаний, а значит, до того дня, когда Клеарх первым явится почтить своими ласками новую гетеру…

Но эти выпускные испытания еще предстоит пройти! А она до сих пор не знает, как соблазнить Артемидора Неприступного!

«Афродита, помоги!» – в который раз взмолилась Лаис и словно бы увидела прекрасную женщину в белом, которая однажды явилась ей около горячего источника на острове Икария – и произнесла пророческие слова о ее будущем.

«О чем я так тревожусь, если мой жребий определила мне сама Афродита?!» – укорила себя Лаис и почувствовала, что на душе стало спокойней.

– Межножье гетеры! – фыркнул Порфирий. – Да что в нем особенного?! Юношеские части[22] у всех разные, а также не найдешь подобия в том, чем волнующе поднимает спереди свою одежду красивый мальчик, когда чувства его взволнованы… у всех у них настолько несхожи их прелестные торчащие игрушечки, что не устанешь наслаждаться их разнообразием! В то время как межножье у всех женщин одинаково. Если ты войдешь в реку и сначала зачерпнешь воды левой рукой, а потом правой и отведаешь этой воды поочередно, ты поймешь, что разницы между ними нет никакой. И то же самое, что таится между ногами твоей жены, находится между ногами гетеры. Не вижу смысла оставлять деньги шлюхам, если можно получить желаемое от супруги, причем совершенно бесплатно!

– В самом деле? – задумчиво произнес Неокл. – Тогда почему же мы ищем общества гетер?

– А давайте спросим у Лаис, – предложил Клеарх. – Что ты думаешь на сей счет, моя красавица?

Она едва не засмеялась от удовольствия. Да ведь именно на эту тему она совсем недавно импровизировала на поэтической матиоме!

Само собой, знать об этом почтенным гостям необязательно.

В углу пиршественной залы на сундуке лежала хламида кого-то из гостей, видимо, убоявшегося вечерней прохлады, когда будет возвращаться домой.

– Могу я это взять? – спросила Лаис, показывая на хламиду.

– Конечно, – сказал Неокл.

Лаис в одно мгновение накинула хламиду, задрапировав ее вокруг стана, чтобы скрыть грудь. Свободным краем она прикрыла лицо и, уперев руки в бока, заговорила самым грубым голосом, на который только была способна, подражая мужчине:

Вокруг восторженно закричали, раздались рукоплескания, одобрительные выкрики.

Лаис, открыв лицо, обвела гостей смеющимися глазами.

– Великолепно, даже Эринна[23] не управилась бы с гекзаметром лучше, чем ты, и даже Сафо, некогда обучавшаяся в той же школе, что и ты, не воспела бы лучше ремесло гетеры! – воскликнул Клеарх, хлопая в ладоши.

Впрочем, Лаис хлопали все, даже Порфирий хохотал от удовольствия.

– Беру все свои слова обратно! – закричал он. – Давно я так не тешился острой поэтической импровизацией! Тебя ждет блестящее будущее, Лаис! И, клянусь, если бы не был верным поклонником мужской красоты, я непременно искал бы радости в твоих объятиях!

Лаис еле сдержалась, чтобы не скорчить гримасу – велико ли удовольствие иметь такого неприглядного поклонника?! – однако она понимала, что Порфирий ей немало польстил, а это было весьма великодушно с его стороны.

Поэтому она благодарно улыбнулась, снимая хламиду и с поклоном возвращая ее Неоклу.

– Очень жаль, что уже послезавтра мы с дочерью должны взойти на корабль и покинуть Коринф, – пробормотал он. – Неотложные дела призывают меня обратно в Эфес, хотя я бы с удовольствием задержался до окончания твоих испытаний!

– Ты отправился в такое долгое и нелегкое путешествие с дочерью? – удивилась Лаис. – Сколько же ей лет?

– Пятнадцать. Видишь ли, моя мать умерла, родив меня на свет. Вырастила и воспитала меня ее сестра. Теперь она живет в Коринфе и служит в храме Асклепия, вернее, в лечебнице, которая открыта при нем. Она стара и слаба, за ней самой нужен уход… я хотел бы забрать ее в Эфес, но она отказалась покинуть храм, желает умереть в его стенах. Однако она мечтала повидать внучку – быть может, в последний раз. Вот я и воспользовался случаем и взял с собой дочь, поехав сюда по своим торговым делам. Тем более что я не хотел оставлять девочку рядом с ее матерью без моего присмотра.

Лаис хотела спросить, чем же провинилась его жена, однако не решилась и перевела разговор на другое:

– Понравился ли Коринф твоей дочери?

– Мелисса в совершенном восторге, – улыбнулся Неокл, с явным усилием прогоняя какие-то неприятные воспоминания. – Не пропустила ничего! Любопытна, словно птица каракакса[24], которая всюду сует свой нос, вернее, клюв! Думаю, она и сейчас следит за нами откуда-нибудь с галереи.

– Ты позволил своей дочери видеть мужской симпосий? – изумилась Лаис, невольно поднимая голову к верхней галерее, которая окружала всю пиршественную залу, и в самом деле замечая там скорчившуюся под прикрытием перил тонкую фигурку. – Но ведь… но ведь могло случиться…

– Клеарх клятвенно заверил меня, что, пока в его доме живет невинная девушка, моя дочь, ничего непристойного не произойдет: служить за столом будут только его рабы, а украшать пир будет самая скромная и прекрасная аулетрида, которую только можно сыскать в Коринфе. И он сдержал слово! Ты в самом деле красива, умна и скромна. К тому же, оказывается, ты посвящена в тайны хорошей кухни… Как, говоришь, называлось то дивное рыбное кушанье?

– Саламис, – подсказала Лаис. – Я бы рассказала, как его готовить, если тебе угодно. А дома ты научишь своего повара.

– Я сразу все забуду, – махнул рукой Неокл. – А ты можешь подняться на галерею и рассказать это моей дочери?

– Конечно, – пробормотала растерянная Лаис. – Но ведь я аулетрида… ты не сочтешь позором, что…

– Что она познакомится с тобой? – усмехнулся Неокл. – Ничуть. У меня очень умная дочь, в отличие от своей матушки, которая просто помешана на приличиях! Ее глупость уже погубила мою старшую дочь, Мелисса – это все, что у меня осталось! Жена чуть не удавилась, когда я решил взять Мелиссу с собой. Но желание моей тетушки для меня священно.

– Меня тоже воспитала сестра моей матери, – сказала Лаис. – И я тебя понимаю. Если угодно, я поднимусь на галерею и расскажу твоей дочери, как готовить саламис.

Лаис была немного смущена при этой встрече, но Мелисса, и в самом деле похожая на хорошенькую птичку своей черноволосой головкой, быстрыми движениями и остреньким носиком, держалась просто и взирала на аулетриду с таким восторгом, словно встретилась с самой Афродитой. Постепенно Лаис успокоилась.

Мелисса оказалась очень сметлива, внимательно выслушала, как готовить саламис, бормоча, чтобы лучше запомнить:

– Рыбу очистить от косточек… Шесть ложек оливкового масла и одну – винного уксуса, один килик терпкого белого вина, один большой ангури или два маленьких, черный перец не добавлять, чтобы не перебить вкус… Так, соль, красный перец, лук и чеснок, зелень…

В благодарность Мелисса открыла Лаис секрет, как правильно готовить яблочные китро[25].

Оказывается, перед тем, как сварить дольки яблок в меду, их надо замочить в подсоленной воде! Тогда они сохранят красивый бело-розовый цвет и не будут разваливаться при варке. Вот и весь секрет.

Словом, девушки почти подружились.

– Приезжай к нам в Эфес, – пригласила Мелисса. – Теперь, когда великий Александр освободил наш город от персов, это очень просто сделать! Я покажу тебе, где стоял храм Артемиды, разрушенный Геростратом… Говорят, после этого Эфес утратил половину своей красоты, но, по-моему, там и сейчас прекрасно. В Эфесе много храмов, а святилище Пана в прибрежных скалах…

Но тут же она умолкла, явно не желая рассказывать дальше, и лицо ее омрачилось, а на глазах показались слезы.

– Моя лучшая подруга давно мечтала побывать в Эфесе, – сказала Лаис, вспоминая, как ей недавно говорила об этом Гелиодора. – Может быть, мы когда-нибудь приедем к вам вдвоем.

– А моей лучшей подругой была моя сестра, – всхлипнула Мелисса. – Она была всего лишь на два года старше меня, но мы выросли вместе и не чувствовали этой разницы. Нас даже звали похоже: я – Мелисса, а она была – Мелита. Нас назвали в честь матери, которую зовут Мелина, однако мы обе пошли в отца. Мы были удивительно похожи с сестрой и очень любили друг дружку. – Девушка снова всхлипнула. – Не прошло дня, чтобы я не оплакивала ее гибель! Отец считает, что во всем виновата наша мать, но она ведь хотела как лучше… Она тоже не перестает корить себя и рыдать над участью бедной Мелиты. Было бы легче, если бы мы могли приходить туда, где стоит урна с ее прахом или зарыто ее тело, однако сестра исчезла около года тому назад… Говорят, Пан покарал ее за бесчестие, но я не могу в это поверить! Она не могла быть бесчестной!

Мелисса с тяжелым вздохом утерла слезы:

– Прости, что я так глупо веду себя. Умоляю, не говори отцу, что я рассказала тебе о сестре. Он не забыл этого горя и не простил мать, которая настояла на том, чтобы Мелита пошла в грот Артемиды…

Лаис очень хотела расспросить, что же это за грот, где пропадают люди, но понимала, что любопытство сейчас неуместно и оскорбительно.

– Я понимаю, – тихонько сказала она, – конечно, я ничего не скажу Неоклу…

Девушки простились; Мелисса ушла в свою спальню, а Лаис снова спустилась к гостям.

Клеарх сделал ей знак подойти.

– Послушай, Лаис, – сказал он. – Тебе пора возвращаться. Жаль тебя отпускать, но Галактион уже пришел за тобой. Однако тут довольно долго ждет один человек, который клянется богами, что у него есть для тебя важное известие. Поговоришь с ним?

– А кто он? – удивилась Лаис.

– Я его не видел. Слуги говорят, он уверяет, будто ты его знаешь. Позвать его? Встретишься с ним?

– Хорошо, – согласилась девушка, недоумевая.

В сопровождении Клеарха она прошла в отдельный покой, куда через мгновение слуга ввел невысокого и немолодого, но очень крепкого для своих лет человека.

Клеарх деликатно стоял в стороне, но не упускал ни слова из разговора.

Когда свет лампиона упал на лицо вошедшего, Лаис изумленно отшатнулась.

Это оказался Мавсаний, раб Артемидора!

– Ты узнала меня, госпожа? – спросил он.

– Нет, – стремительно соврала Лаис. – В жизни тебя не видела!

– И ты не была минувшей ночью в усадьбе Главков? – не без ехидства спросил раб.

– Конечно, нет! – со всем возможным возмущением вскричала Лаис.

– Если так, откуда мне известно, что именно той ночью ты потеряла одно из украшений для своих ногтей? – спросил Мавсаний. – Зеленое, с серебром… Изволь показать руки!

Лаис невольно спрятала за спину руку с дактило на указательном пальце.

Мавсаний держался без тени смущения и подобострастия. Так мог вести себя только человек, который совершенно уверен не только в себе, но и в том, что хозяин непременно заступится за него и ни в коем случае не позволит причинить ему зло.

– Что все это значит, Лаис? – настороженно спросил Клеарх, подходя ближе.

Лаис взглянула на него c мольбой:

– Это из-за моего испытания… ты же знаешь, мне выпал жребий соблазнить неприступного…

– Да, я слышал об этом, – кивнул Клеарх. – Жалею только, что это не я, тогда тебе не пришлось бы тратить силы! Но мне так и неизвестно, на кого именно указал жребий. Погоди… да ведь это раб Главков, вернее, раб Артемидора… Неужели тебе выпало совратить самого Артемидора?! Бедная моя девочка, совратить Артемидора невозможно, это всем известно! Это примерно то же самое, что искусить Демосфена, который ненавидит и презирает всех гетер!

Лаис скорчила брезгливую гримасу.

– Ого, – усмехнулся Клеарх, – я вижу, ты знакома с этим афинским краснобаем! Между прочим, он должен прибыть на ваше открытое испытание по общим знаниям, а потом остаться на искушение по жребию.

– Надеюсь, он в пути сломает ногу, – буркнула Лаис.

– Чем он перед тобой провинился?! – изумленно спросил Клеарх.

Лаис пожала плечами. Рассказывать об их с Демосфеном единственной мимолетной встрече в Афинах не было ни малейшего желания. Так же, как вспоминать, что неприязнь к знаменитому омилитэсу[26] в ней посеяли рассказы о его трусости во время боев афинян с македонцами.

– Ну хорошо, – покладисто кивнул Клеарх, – не хочешь говорить – и не надо. Вернемся к Артемидору… Еще раз повторяю – его совратить невозможно!

– Позволь тебе возразить, господин! – низко кланяясь, возразил Мавсаний. – Есть для этого путь, и я пришел подсказать его госпоже.

Услышав это, Лаис онемела от изумления.

– Ты?! – недоверчиво проговорил Клеарх. – Возможно ли такое? Мавсаний, подумай только, что ты говоришь? Ты пришел, чтобы предать своего господина?! За это ты достоин смерти!

– Я служу не только этому прекрасному, но неразумному ребенку, которому дано прозвище Апрозитос, но и всему роду Главков, – тихо сказал Мавсаний. – Мой отец служил Главкам и мой дед. И вот теперь я вижу, что этот древний и могучий род может пресечься из-за упрямства моего молодого властелина. Если бы вы знали, до чего его нежелание жениться и зачать наследника довело его несчастную мать! Она едва не лишила себя жизни! Артемидор вырвал нож из ее рук и дал клятву, что женится… если будет совращен женщиной, перед которой он не сможет устоять. Но это было два года назад, а Артемидор по-прежнему продолжает предаваться своей безумной страсти, не глядя ни на одну женщину.

– А как же наряды, украшения, сандалии, парики? – с любопытством спросила Лаис. – Для кого они?

– Это тайна, в которую я помогу тебе проникнуть, госпожа, – сказал Мавсаний. – И если с твоей помощью нам удастся сломить Артемидора, я готов буду понести кару за предательство, ибо я исполню свой долг перед родом Главков!

Коринф, усадьба Главков

– Господин, – произнес Мавсаний дрожащим голосом, – сделай милость, не ходи сегодня в подвал.

– Если ты еще раз назовешь его подвалом, я велю сечь тебя плетьми, – холодно отозвался Артемидор. – Смотрю, твоя спина уже зажила?

Не далее как в прошлой декаде[27] Мавсаний уже был отправлен на порку. Тоже непозволительно ворчал насчет страсти Артемидора… Потом на время притих, но вот снова приступил!

Однако сейчас угроза, видимо, подействовала, потому что Мавсаний поклонился с невеселой улыбкой:

– Я твой раб, господин, моя жизнь в твоей власти, да и спина тоже.

– Я рад, что ты это понимаешь, – буркнул Артемидор. – Подай вина!

Мавсаний поднес ему чашу. От одного запаха начинала приятно кружиться голова, а уж после того, как Артемидор сделал несколько глотков, сердце его согрелось, досада на Мавсания отступила, и весь мир словно бы исполнился той блаженной неги, которая уже овладела им самим.

Он любил эти мгновения ожидания, надежды… Она никогда не сбывалась, но Артемидор уже и не ждал ничего иного, кроме того, что получал. Любовь сбывалась в его сердце, и это было главное, а тело… Ну что ж, это во всяком случае лучше, чем любить мальчишек или красивых животных!

Несколько лет назад он прочел историю о каком-то человеке, который был влюблен в статую юного Эроса, обращался к колдунам, чтобы его оживить, а потом умер от этой любви. Но Артемидор, как ни становилось ему грустно при частых воспоминаниях о любви столь же безнадежной, как и его собственная, все же радовался, что нашел способ удовлетворять свою страсть, одновременно и возвышенную – и грубую, земную.

Он пошел было к сундуку, чтобы достать новые наряды и украшения, однако Мавсаний внезапно сказал:

– Да простит меня господин мой Артемидор… ты всего лишь вчера поднес своей возлюбленной великолепные ткани и камни. И взял новый парик… Черный как смоль, весь в локонах… Может быть, она еще не успела насладиться твоими подарками? Женщины, конечно, любят разнообразие, но точно так же они любят подолгу рассматривать то, что у них уже есть!

Его слова показались Артемидору разумными, тем более что дивная ткань из Индии, в которую он облек любимое тело не далее чем вчера, в самом деле была так легка, красива, так шла прекраснейшей из женщин… Прежде чем совлечь покровы с тела возлюбленной и насладиться им, Артемидор вновь полюбуется изяществом и роскошью ее одеяний.

На миг ему стало бесконечно грустно при мысли, что никто и никогда больше не увидит этой утонченной красоты, которой он владел, что не дано ему похвастаться ею перед другими мужчинами, которые знай рассказывают о красоте своих невест и жен, частенько привирая при этом.

И, словно почуяв это мгновение слабости, Мавсаний вновь простонал умоляюще:

– Не ходи… не ходи нынче в свой храм, господин!

Что-то особенное звучало в его голосе. Артемидор ощутил это, несмотря на снедавшее его страстное желание, и слегка встревожился. Но нетерпение его и жажда обладания красотой любимого тела оказались сильнее тревоги, сильнее разума, сильнее осторожности, сильнее всего на свете!

Он только отмахнулся от раба:

– Дай мне лучше еще вина!

Мавсаний покорно поднес чашу, с поклоном отворил потайную дверь, а потом, когда Артемидор уже вступил в темный проем, до него долетел слабый вздох верного слуги:

– Прости меня, господин!

Артемидор удивленно обернулся.

Ах да, Мавсаний подал ему факел.

– Ты думаешь, я могу там заблудиться? – усмехнулся Артемидор, но факел все же взял.

Показалось, или в глазах Мавсания блеснули слезы? Впрочем, сейчас для Артемидора уже ничто не имело значения, кроме нетерпеливого ожидания любовного свидания.

Ему предстояло спуститься с пяти высоких ступеней, прежде чем попасть в пещеру, ставшую храмом его любви.

Неведомо, кто продолбил эту пещеру: быть может, кто-то из далеких предков Артемидора, которые некогда выстроили дом Главков вплотную к одной из скал Акрокоринфа. Но вероятней всего, пещера была создана природой, а люди пробили в скале только ход к ней. Прошли годы и века, дом расширялся и перестраивался, о пещере забыли, хотя, вполне возможно, вход в нее был заложен нарочно. Артемидор в этом почти не сомневался! Возможно, обитательница этой пещеры когда-то свела с ума кого-нибудь из его предков… Так же, как она свела с ума самого Артемидора. Он опасался расспрашивать, кто поселил ее в пещере, опасался навести семью на ненужные подозрения. Смертельно боялся, что за ним станут следить, обнаружат храм его любви и разрушат его!

А между тем, если бы он поговорил с Мавсанием, он узнал бы некоторые древние тайны своей семьи…

Но Артемидору и в голову не приходило спрашивать старого раба! А Мавсаний был связан клятвой, которая передавалась в их семье из поколения в поколение, оттого молчал и он.

Артемидор наткнулся на подземный ход лет десять тому назад совершенно случайно, когда, после очередной перестройки дома, которые очень любил затевать отец, стена в спальне Артемидора вдруг дала трещину, а потом из нее выпал камень. Случилось это во время какого-то храмового праздника, на который отправились все домочадцы и слуги, кроме заболевшего Артемидора – и Мавсания, охранявшего его покой.

Юноша, который очень ослабел от болезни, волшебным образом почувствовал себя гораздо лучше, стоило ему лишь только увидеть, что за выпавшим камнем скрывается темное отверстие. Наверное, предчувствие грядущего само собой исцелило его, как исцеляет людей надежда на милость божества.

Он кликнул Мавсания и с его помощью извлек еще два камня. Образовалось отверстие, достаточно большое, чтобы в него можно было пролезть.

Как ни молил слуга, Артемидор не позволил ему сопровождать себя. Словно бы чей-то голос шепнул ему, что он должен пройти один этим путем.

Задыхаясь от сжигавшего его жара, на дрожащих ногах, еле удерживая в ослабевшей руке факел, юноша спустился по корявым ступеням, выдолбленным в горной породе, и очутился в небольшой пещере причудливых очертаний. Свод ее поднимался выше человеческого роста. Видимо, здесь оказался один из слоев того чудесного бело-розового мрамора, который иногда находили в горах близ Коринфа и которым, в частности, был изнутри облицован знаменитый храм Афродиты. Особенностью этой пещеры было то, что в мрамор оказались вкраплены созвездия фосфороса – загадочного, светящегося в темноте вещества, которое названо именем утренней звезды. Поэтому здесь никогда не было совершенно темно, а всегда царил некий смутный полусвет.

Воздух в пещере был чист и свеж – потом Артемидор выяснил, что к вершинам гор тянулся узкий лаз, недоступный для людей и животных, но служивший отличным воздуховодом. Из пещеры вело несколько ходов. Артемидор опасался слишком углубляться в них, но в одном отыскал подземный источник, источавший слабое журчание.

Впрочем, все это юноша разведал потом, много позже, а тогда, в первое мгновение, просто стоял неподвижно, потрясенный открывшейся ему картиной.

Посреди пещеры – прямо на каменном полу, без всякого пьедестала – лежала статуя, изваянная столь искусно, что она сначала показалась Артемидору живым, но крепко спящим существом.

Женщина лежала, опираясь на локоть правой руки, раздвинув согнутые колени. Голова ее была чуть откинута назад, глаза закрыты. Это не было изображение спящей женщины, ибо спать в такой позе невозможно. Это было изображение женщины, отдающейся любовнику в порыве страсти. О страсти говорили стоящие торчком груди с острыми сосками, приоткрытые губы, напрягшиеся мышцы ног. Указательный палец левой руки касался межножья, словно указывал путь любовнику.

Ничего более прекрасного, соблазнительного и искушающего не видел Артемидор в своей жизни, чем эта мраморная красавица, томящаяся от неудовлетворенного желания.

Юноша, пораженный страстью, как стрелой, прилетевшей из ночи, совершенно потерял голову. Он был еще слишком молод и скромен, чтобы посещать шлюх или гетер, да и не изведал еще неодолимой власти плоти, которая вынуждает мужчин совершать любовные безумства, однако сейчас темная сила Эроса безжалостно сломила его. Не владея собой, чувствуя, что умрет, если не получит желаемого, он упал на мраморное тело и принялся целовать неподвижные губы. Лишь только восставшая плоть Артемидора коснулась безжизненного лона статуи, как он, в страстных стонах, впервые в жизни излил семя и впервые в жизни ощутил то несказанное блаженство, которое дарует мужчине оргастическое содрогание. Впрочем, лишь только он осознал, что с ним произошло, как желание вновь заставило его плоть восстать, и он вновь приник к мраморному телу, уже немного согревшемуся в том жару, который сжигал тело Артемидора. Юноша терся об это тело, помогая себе руками, удовлетворяясь вновь и вновь, пока совершенно не изнемог и не лишился чувств во время одного из самозабвенных содроганий.

В это время Мавсаний, сходящий с ума от беспокойства, решился нарушить запрет и последовать за молодым хозяином. Он был потрясен до глубины души при виде открывшейся ему картины. Два неподвижных тела, истомленных любовью, пораженных ею, как смертью… женщина уже мертва, юноша на грани умирания…

Мавсаний, отчаянно испуганный, вынес Артемидора из пещеры, молясь всем богам вернуть ему сознание, и вскоре тот очнулся, чувствуя себя еще слабым, но небывало счастливым. Болезнь покинула его на другой же день, но страсть к мраморной любовнице овладела Артемидором безраздельно. Отныне он проводил рядом с ней каждую ночь, оставаясь равнодушным к живым женщинам, не мыслил своего существования без этой любви и поклонялся мраморной возлюбленной, как богине и подруге, принося ей в дар самые дорогие и изысканные наряды и украшения, какие только мог добывать.

У статуи были очень короткие, как у юноши или рабыни, мраморные волосы, и Артемидор покупал для нее роскошные парики, ибо ему нравилось перебирать эти пряди во время страстных объятий.

Шли годы, любовь Артемидора не иссякала, и если Мавсаний иногда думал о том, что его господин не иначе как околдован, то Артемидор был в восторге от этого колдовства.

Уходя от мраморной красавицы, он знал, что увидит ее во сне. Он любил эти сны, потому что в них женщина оживала, прижималась к нему, заключала его в объятия, целовала, называла ласковыми именами, а его плоть глубоко проникала в нежное, жаркое лоно и бурно извергалась там… и возлюбленная разделяла его пыл и его восторг.

Иногда, забывшись, Артемидор просил статую, чтобы она обняла его, и был настолько безумен в снедавшей его страсти, что ему всерьез казалось, будто он чувствует легкие касания ее рук на его спине. Иногда он просил поцеловать его – и тогда чудилось, будто каменные уста отвечают ему…